Текст книги "Полынь Половецкого поля"

Адаты при изнасиловании и прелюбодеянии

Если молодой человек изнасиловал девушку или ее похитил, то безразлично, осталась ли она у него или нет, он должен уплатить родственникам ее пятьдесят рублей. Так ввели в адат кумыки.

* * *

В случае, когда какое-либо лицо совершало гнусное насилие над женщиной или девушкой и родственник этой женщины убивал насильника, прежде чем он успеет добиться маслаата и свидания с родными изнасилованной, то этого родственника высылали в канлы на шесть месяцев. По возвращении оттуда он водил лошадь, кланялся земно на тазияте и оказывал почет родственникам убитого. Такого убийцу, согласно адату, не имели права высылать в канлы больше чем на шесть месяцев.

* * *

В том случае, когда мужчина изнасиловал вдову или девушку и, уйдя под защиту в княжеский дом, оттуда посылал родственникам или родителям этой девушки кади или муллу с просьбой выдать ее за него и если последние изъявляли согласие, то девушку обручали с ним. Если же они не изъявляли согласия, то он водил к ним неоседланную лошадь, оказывал им должный почет, но не кланялся им, если только он не был рабского происхождения. Если же он был из рабского рода, то он еще кроме того кланялся земно перед родственниками этой девушки.

* * *

Если какой-нибудь мужчина изнасиловал чужую жену, то он должен был выполнить по отношению к обиженному все обряды как канлы, причем водил мужу, его отцу, старшему и младшему брату по одной неоседланной лошади.

* * *

Если в случае изнасилования чьей-либо жены или невесты убит мужем или женихом изнасиловавший прежде маслаата, то этого мужа или жениха в канлы не высылали. Но при свидании на тазияте он, согласно адата, кланялся земно перед родственниками убитого. В этом случае адат находил, что смерть слишком сильное наказание.

* * *

В том случае, когда девушка, забеременев, шла к какому-нибудь молодому человеку и тот отказался ее принять, говоря, что не от него она забеременела, то этого молодого человека родственники привлекали к суду, а суд предлагал представить шесть тусеу. В числе этих последних не могло быть лицо, состоящее в родстве с девушкой или же имеющее враждебное отношение к молодому человеку. Не могло быть также лицо, давшее однажды ложную клятву, и человек, женившийся вторично на своей разведенной жене до тех пор, пока она после развода с ним не выйдет за другого замуж и с ним не разведется. Неимеющие за собою таких проступков имели право выступать в суде в качестве тусеу, и они здесь должны были поклясться в одном из двух: или виновен в беременности девушки, или не виновен. Если из шести тусеу хоть один поклянется, что он убежден в виновности молодого человека, то он должен был жениться на девушке, а если он при этом, совершив кебин, не пойдя к ней, давал ей развод, то он выдавал ей половину кебина и отпускал от себя. После рождения ребенка он должен был взять последнего на свое содержание, как признанный судом отец. Если же все тусеу поклялись в невинности молодого человека, то он освобождался от обязанности жениться на пришедшей к нему девушке. После этого, если эта девушка указала другого мужчину, как действительного отца ее утробного ребенка, то ей не верили, а передавали ее дело на усмотрение кади, который поступал с ней по шариату.

* * *

В том случае, когда какой-нибудь мужчина заставал свою жену с другим мужчиной во время их совокупления, то если только он их не убивал тут же на месте, его считал народ опозоренным и в свои сборища не допускал. Но если же он их убивал, то его народ прославлял и хвалил, а убитых отдавал родственникам, выражая им свое высшее презрение: «Хороните их сами». Но если при этом случае муж убивал только мужчину, а жену оставлял, то он должен был выйти в канлы, так как тогда родственники убитого говорили: «Он убил по другой причине, иначе почему он не убил свою жену, совершавшую прелюбодеяние с нашим родственником. Значит, она не виновата, а следовательно, и он не виноват». Если во время убийства мужчины мужем жена успевала убежать и он, найдя ее, не убивал, то должен был все-таки выйти в канлы.

* * *

Если какой-нибудь молодой человек похищал чужую невесту или изнасиловал и девушка не пожелала остаться у похитителя и возвращалась, а жених ее после этого не брал за себя и она оставалась в доме родных, то родные возвращали жениху все вещи, которые он дал при обручении невесте. Похититель же устраивал обряд свидания и платил жениху для почета пятьдесят рублей, а если был доказан факт изнасилования, то за осрамление давал невесте также пятьдесят рублей.

* * *

Если кто-нибудь похищал чужую жену или входил с нею в связь, что обнаруживалось, то виновник должен был уплатить мужу кебинные деньги в размере ста рублей и для почета пятьдесят рублей – итого сто пятьдесят рублей, по уплате которых виновный освобождался от дальнейшего преследования. Так постановило кумыкское общество.

* * *

В том случае, когда родные или родственники девушки, ушедшей к любимому, давали свое согласие на брак, то любимый платил родным девушки для почета 30 рублей (тридцать). Если же родные не давали согласия, то кади сам разрешал и заключал кебин (бракосочетание). Если этот любимый молодой человек, после женитьбы на девушке по разрешению кади, захочет оказывать уважение и почет родным ее, то некоторое время должен ходить сторонясь их.

Адаты, относящиеся к воровству

В случаях, когда три-четыре человека, свалив перекладины на стойках у прохода в чей-либо двор, уводили чужой скот или лошадей, или увели их в то время, когда хозяин пас их в поле или же когда они сами паслись без наблюдения, – хозяин искал их по следам, по расспросам и, не найдя их этим путем, распускал слух, что всякому, кто приведет его лошадей или скот или укажет воров, даст столько-то денег. Тогда находился «айгак» (знающий воров), и если он боялся открыто заявить, то секретно заявлял хозяину, что он знает воров. Когда же айгак себя обнаруживал не самому хозяину, а через третье лицо, то хозяин, обнаружив воров через посредство этого третьего лица, после передачи через него обещанных денег айгаку привлекал этих воров к суду с тусеу, в числе которых были айгак и посредник при переговорах с айгаком. Если воровство было совершено со двора хозяина, то полагалось на лошадь по два тусеу. Если же совершено в поле, то на лошадь по одному тусеу, какое бы количество ни было уведенного скота. Больше двенадцати тусеу не полагалось. Тусеу должны были поклясться в том, что воровали или не воровали. Если при этом хоть один тусеу клялся в виновности, воровство считалось признанным. После этого заставляли клясться хозяина в том, что его скот или лошади стоят столько-то, что он айгаку заплатил столько-то. Если уворованных животных приводили ему обратно раньше передачи им айгаку денег, и он, ссылаясь на исхудалость своего скота, отказывался его принять, то это, согласно адату, он так не имел права делать: по адату хозяин должен был принять обратно свою скотину, если она может «перейти через палку». Воров же сажали в подвал князя до тех пор, пока они или приводили скот, или же не платили его стоимость. Айгаку больше стоимости уворованного животного платить не полагалось.

* * *

Если кто-нибудь заподазривал кого-нибудь в воровстве, то привлекали этого вора к суду с тусеу. Если вор не имел права клясться, то хозяин, у которого и крадено, брал свое добро, сам поклявшись. Если же и хозяин был лишен права клясться, тогда вор мог освободиться от подозрения после клятвы одного или двух его родственников по отцовской линии. Но если эти последние отказывались клясться в невиновности своего родственника, то тогда вор должен был возместить хозяину краденое добро или его вернуть.

* * *

Если то лицо, которое выступило в суде в качестве вора, открытого через айгака, заявит, что айгак сам украл или что «он мой сообщник» в воровстве и что он это может доказать, то его заявление на суде не принималось во внимание. Таким образом, плата за уворованную вещь падала исключительно на него.

* * *

На суде в качестве тусеу не могли выступать: родственник хозяина уворованного добра; женщина; лишенный права на клятву и имевший прежде вражду к вору.

* * *

Если хозяин украденной вещи или айгак заявит на суде, что он видел вора в ночь воровства и он его узнал, то его заявление не имело юридического значения, если только та ночь воровства, в которую он видел и узнал вора, не была одной из трех ночей месяца: тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого числа. Иногда говорилось, что можно и шестнадцатое число. Но определенно известно, что можно было только в эти три ночи узнавать вора и об этом заявлять на суде.

Если у кого-нибудь украдут что-нибудь, то он имел право привлекать на суд с тусеу трех лиц одно за другим, а больше не имел права.

* * *

Если кто-нибудь покажет, что такое-то лицо у него уворовало что-нибудь, а этот вор, признавшись в воровстве, укажет третье, но уже умершее лицо как своего сообщника в воровстве, то того вора заставляли, вместе с двумя родственниками по отцовской линии, клясться на могиле его умершего сообщника: «Этот покойник участвовал вместе со мной в воровстве». После этого живой вор, вместе с наследниками умершего вора, пополам платили хозяину стоимость уворованного у него добра. В том случае, когда могила умершего находилась далеко от суда, дело иногда решалось и без привода на могилу.

* * *

Если кто-нибудь по проезде издалека, остановившись в гостях у кого-нибудь, уходя, крал у другого лица что-нибудь, то лицо, у которого украдено, имело право требовать уплаты стоимости украденного имущества от лица, у которого вор останавливался в гостях. Ему то лицо говорило: «У тебя покушал, набрался сил, а у меня украл».

* * *

В прежнее время при воровстве лошадей с лошади айгаку (показателю) платили пять рублей, при воровстве быков – с быка платили два с половиной рубля.

* * *

В случаях, когда из одной конюшни бывало уворовано две скотины или с поля пять-шесть скотин и когда лицо, у которого найдена одна скотина, на требование уплатить стоимость всех остальных скажет, что не он украл, то, при недоказанности этого, его привлекали в суд с тусеу. Если все тусеу поклянутся, что подозреваемое лицо невиновно, то оно освобождалось от уплаты за остальной скот.

В прежнее время, если кто-либо отрезал хвост чьей-либо лошади, то это считалось большим оскорблением хозяина лошади. И тогда то лицо, которое отрезало, высылалось на один год в канлы. Если в течение этого года хозяин лошади находил этого канлы и убивал его, то это убийство предавалось забвению и считалось, что хозяин лошади поступил правильно. Если же хозяин лошади не мог убить канлы, то он по возвращении с канлы искал с хозяином примирения и в этом случае шел на свидание.

Если у кого-нибудь в доме был произведен подлог или воровство и хозяин дома подозревал какое-нибудь лицо, то это лицо привлекалось к суду с двенадцатью тусеу. Если поджог или воровство произведено пятью-шестью лицами в сообщничестве, то на одно и то же дело не полагалось налагать тусеу больше двенадцати человек. Если все тусеу очищали вора клятвой, то он бывал оправдан. Если же из них хоть один поклянется в его виновности, то он должен был уплатить стоимость краденного имущества.

Адаты по оказанию уважения и почета друг к другу

В прежние времена среди князей, узденей, владеющих поместьями и рабами, были следующие обычаи: у князей и у больших (поместных) узденей были свои кунацкие комнаты в домах. Встав утром и опоясав себя туго поясом при оружии, они уходили в свою кунацкую комнату и там оставались, не ходя к женам, до тех пор, пока не настанет время спать, а на кухню они не заглядывали за всю свою жизнь ни разу. В кунацких князей собирались их уздени, молочные родственники. Старики там сидели, молодежь там стояла у стен. Старики говорили об адатах, о порядках в быту, о том, как молодежи надо себя вести, как жили отцы и т. д. Молодежь почтительно слушала. Тогда каждый из народа жертвовал для своего друга, приятеля, родного и всего народа своей жизнью и своим имуществом. Ради своего народа и родного селения каждый и убивал, и умирал, и стремился поднять в глазах других обществ общество своего селения. Каждый имел сердце чистое, мысли неиспорченные, лицо открытое. Каждый из народа любил молодечество, удаль, проявляемые во время боев и всяких тревог. Тамазы восхваляли этих удальцов, прославившихся своими подвигами во время сборищ народных. У слышавшей и видевшей это молодежи появлялось желание уподобиться этим удальцам, и они стремились к удальству, творили подвиги. Те же, которые не придерживались адатов, не допускались в народные сборища и в кунацкие князей и узденей.

Тех, которые в боях струсили и бежали, при выходах на тревоги прятались и не выходили под каким-нибудь предлогом, сдававшихся живыми в плен в боях, во время нападений на них отдававших свое добро грабителям и возвращавшихся невредимыми, творивших насилия над своими односельчанами, натравливавших одних людей на других, вызывая между ними вражду и убийства, отбирающих обманом и ложью имущества других – всех таких людей князья и уздени в своих кунацких позорили и срамили и в народных сборищах не оказывали им ни малейшего уважения. Народ говорил о них: «Низшие люди, не мужчины, у них нет совести и чести, им не надо вращаться между князьями и узденями, им нужно сидеть с женами и помогать им кушанье готовить». (В прежнее время князю или узденю зайти на свою кухню нельзя было – это для него считалось позором.) Когда мужчина бил или ругал своих жену или сына, то если те убежали на кухню, значит спасались от дальнейшего нападения мужа или отца.

Адаты, когда прибыл гость

Если кунак (гость) приедет к князю и пойдет в его кунацкую, то по утрам при виде князя он должен дать князю салам, после чего должен ему сказать: «Танг яхши болсун» (доброе утро). Если князь ответит: «Саубол» (спасибо) – и сделает движение туловищем с места своего сидения, то гость должен снять ему свою папаху. Если князь встанет, возьмет его за руку и скажет: «Хошь гельди» (добро пожаловать), то гость должен ответить: «Саубол» (будь здоров). Если дальше князь скажет: «Эсен аман бусан» (благополучен ли), гость ответит: «Эсенбол аманбол» (будь благополучен и счастлив). Если же князь ничего этого не будет говорить, то гость должен молчать. Если ему предложат сесть, то, если только князь не старший его родственник, может сесть. Когда он сядет, он должен занять почтительную позу, не сидеть развалившись на стуле. Ноги его должны быть прилично обуты.

Когда в кунацкой собиралась молодежь и туда приходил старик или средних лет человек, пользующийся уважением, то на его обычный салам молодежь, встав с мест, приняв его салам, приветствовала его: «Хошь гельди» (добро пожаловать). Если вновь прибывший только ответит «саубол» и больше не будет продолжать своего, обычного у кумыков, приветствия, то молодежь должна молчать и стоять.

Обычно в беседу сидящих не вмешивались стоящие, они только отвечали на их вопросы и слушали со вниманием их разговор. Когда гость решал ночью уйти из кунацкой и уходил, то он, обращаясь к князю, говорил: «Геченг яхши болсун» (пусть будет твоя ночь хороша). Если в ответ князь скажет: «Саубол» (будь здоров) и сделает движение корпусом, то гость должен снять ему папаху.

В каждом селении старший из князей представлял из себя власть, и его называли «Уллубий» (большой князь).

В кунацкой уллубия собирались князья и уздени, там садились уллубии и старейшие тамазы из узденей, а молодые князья и уздени стояли. Если они приезжали верхом, то их оседланные лошади стояли у «карас» (толстое ветвистое, очищенное от коры дерево, посаженное посреди двора, на ветви которого кунаки закидывали уздечки своих лошадей и входили в кунацкую). Если бывала тревога, то молодые гости выходили на нее вместе с уллубием. Если же не было тревоги, то они, пообедав у уллубия, с наступлением вечера возвращались к себе. Каждый день по установленной очереди уздени и князья собирались у уллубия. Так жили кумыки в старое время.

Гость, прибывший из других селений, в’ехавши во двор князя, под’езжал вплотную к карасу и слезал с лошади. Если из кунацкой никто не выходил к нему для того, чтобы взять у него лошадь, то он сам закидывал уздечку за ветку караса. Входя на балкон кунацкой он скидывал с себя башлык, снимал бурку и оружие и входил в кунацкую. Если в кунацкой был князь, то он, дав ему обычный салам, если было утро, говорил: «Танг яхши болсун» (пусть будет доброе утро), если был вечер – говорил: «Геч яхши болсун». Когда князь отвечал: «Добро пожаловать», гость отвечал: «Спасибо». Если князь протягивал ему руку, он ее брал, если говорил: «Садись» – садился, если же нет – продолжал стоять.

Когда внесут в кунацкую поднос с едой и хозяин скажет гостям: «Идите есть», то гости не подходили к еде: они ждали пока князь (хозяин) не назовет по именам тех, кто с ним мог сесть при еде. Когда эти наедались, то поднос с остатками кушаний передавался не участвовавшим при еде с князем гостям, которые до этого времени продолжали стоять. По переносе подноса от князя к ним они все садились и кушали. Обыкновенно ели сидя на полу. Никто не мог взять для себя стул, пока ему не принесут.

Когда в кунацкую приходил ученый человек, то вне зависимости от того, что он молод, его садили на «терь» (почетное место). Кади, мулла пользовались среди народа особенным почетом и уважением. Последние иногда также посещали кунацкие князей.

Отношение жен к мужьям

Согласно адата у кумыков муж являлся главой семьи. Жена его почитала таким образом:

Среди кумыкского народа князья и уздени вставали рано утром и отправлялись в свою кунацкую комнату. Там они делали распоряжение своим рабам и прислуге, сами же, оседлав своих лошадей и приготовив свое оружие, ждали первого зова к тревоге, для того чтобы выйти немедля.

Жены не вмешивались в дела мужей. Последние не ходили к женам до полуночи, когда они шли спать. Жены не знали и не спрашивали, что делал муж, что он брал, что он давал. Если даже они их спрашивали, то порядочные мужья отвечали: «Не в свое дело не вмешивайся». Порядочные же жены делали все, что им скажут мужья, и не разбираясь, правильно ли это или нет. Когда мужья уходили куда-нибудь, то они не спали до их возвращения и не клали постель из опасения, что если придет с их мужьями кто, то придется им стыдиться перед ними. Были такие из мужей, которые давали развод своим женам за то, что их застали спящими. Порядочные жены не ели при мужьях и даже воды не пили на их глазах. Они не называли мужей по имени из уважения к ним. Родственникам своих мужей они давали особые почетные имена, не называя их настоящим именем. С отцами мужей они не говорили до смерти. Беспрекословно исполняли приказания матерей своих мужей. Когда их дети плакали при посторонних мужчинах, то они не шли к этим детям. Когда же в этих случаях они имели детей на руках, то они немедленно передавали их прислуге или просто бросали на пол. Тем же мужчинам, которые пришли к мужу, они служили с открытыми и приветливыми лицами, не разбираясь, кто он, зачем пришел. За приходящими и уходящими кунаками они ухаживали не волнуясь, не ругаясь, не сердясь и угощали их, не жалея ничего, что у них было. Все их имущество – будь оно привезенное от отца или заработанное их трудами – они передавали в полное распоряжение своих мужей. Для всякой женщины, пока у нее был муж, считалось стыдно говорить: «Это имущество мое личное».

Каждому мужу из узденей нельзя было говорить: «Это имущество принадлежит моей жене». «Имущество жены хорошо в котле», – гласила старая пословица кумыков.

* * *

Согласно адатов у кумыков мужья не отдавали своим женам на руки их кебинных денег и последние не имели права их требовать через шариат.

* * *

Если умирала чья-либо невеста, то жениху возвращалось «альхам» (его преподношение). При этом все расходы по погребению, за исключением расходов на «эливаш» (поминальная трапеза), родные покойной и ее жених несли пополам.

Отношение отцов к детям

У кумыков отец, имевший сына или дочь, поступал так: в то время, когда сын или дочь были ребенком, то будь последний на руках няни у отца дома или же передан на молочное воспитание «эмчеком», все равно его не приносили в ту комнату, где был отец. Если последний видел где-нибудь, что его ребенок упал, – он его не поднимал, если он плакал – не успокаивал. Янсук-Хаджи Таулу-заде, когда увидел, выйдя из своей кунацкой и войдя в конюшню, своего малолетнего сына, поднятого быком на рога, не сняв его, пришел обратно в свою кунацкую: «Там в конюшне один ребенок плачет». После чего его домашние пошли в конюшню и сняли его ребенка с рогов быка.

Так относились к своим детям князья и известные уздени.

Что же касается дочерей, то отцы никогда их не видели. Их растили и воспитывали их матери. Когда Юсуф-Кади Клычев увидел свою взрослую дочь, то спросил: «Чья это дочь». Отцы не женили своих сыновей и дочерей не выдавали замуж до двадцатилетнего возраста. Сын беспрекословно женился на той девушке которую за него брал его отец. Дочь также беспрекословно выходила за того, за кого ее выдавали.

Дед же мог играть с детьми своих детей, носить их на руках, ходить с ними и кормить их. «Моего дитяти дитя слаще меда», – гласит пословица стариков.