Текст книги "Лев Ландау"

– Чудесный человек, – вздыхая, говорит она об одном из близких знакомых. – Он никогда не изменял своей жене.

– Ну, это зря, – не задумываясь, выпаливает Дау. – Если мужчина такой лодырь, от него мало толку.

Казалось, всю жизнь ему не дают покоя лавры Дон Жуана. Известно, что семидесятипятилетний Бернард Шоу на вопрос: «Как бы вы хотели умереть?» – ответил: «От руки ревнивого мужа!» Дау был в восторге от этой фразы. Она вошла в число тех шуток, которые повторялись бесконечно. Друзья и аспиранты говорили: «Ну, Дау завел свою любимую пластинку».

Дау возвращается домой. В комнате жены горит свет. Он тихонько стучится к ней в дверь.

– Коруша, ты спишь?

– Нет.

– Ты знаешь, меня сейчас спустили с лестницы! – с сияющим видом сообщает он.

– Ты не ударился? – пугается жена.

– Нет, я успел схватиться за перила. Как ты думаешь, сейчас не поздно позвонить Артюше? Половина двенадцатого.

– Позвони лучше завтра, – советует она.

Оказывается, некая супружеская пара пригласила его на чашку чаю. Дау не сводил глаз с хозяйки дома. Муж ее не выдержал и весьма резко заявил, чтобы Лев Давидович к ним больше не приходил.

– Особа плакала, субъект злился, а я вовсе не торжествовал, – рассказал Дау Алиханьяну.

При всем своем уважении к прекрасному полу Дау все же считал, что физиком-теоретиком женщина стать не может. Как-то один из его учеников, Алексей Абрикосов, попытался устроить в аспирантуру свою дипломницу и обратился к Дау.

– Она ваша любовница? – осведомился патрон.

– Нет.

– Но, может быть, вы надеетесь, что она станет ею?

– Дау, ну что такое вы говорите! – возмутился Алеша.

– В таком случае, я вас выручу. Я не возьму ее в аспирантуру. Так ей и передайте.

Однажды Кора рассказала о своей институтской подруге, которая всю жизнь была влюблена в мужчину, совершенно к ней равнодушного, и страшно страдала.

– Такая милая и такая несчастная! – сокрушалась Кора.

– Стыдно быть несчастной, – возразил Дау. Сказал, как припечатал.

– Но ведь это не зависит от человека…

– Именно от человека и зависит его счастье. За редкими исключениями.

Дау постоянно держал себя под контролем.

– Я не потускнел? – спросил он как-то у старой знакомой.

– О нет! Нисколько! – смеясь, ответила она. – Это вообще невозможно!

– Как странно: женщины обычно так следят за своими туалетами, чтобы все было по моде, и так мало внимания уделяют выражению лица, что гораздо важнее всех нарядов. Лицо человека порой бывает как у медведя, я на такие лица стараюсь не смотреть, – как-то сказал он.

Утро. В голубой кухне с белоснежными занавесками особенно хорошо в час завтрака, когда стол уже накрыт и все дышит теплом и уютом.

Безупречно выбритый, радостный, Дау садится к столу, начинает, есть, разворачивает газету. Читает и с усмешкой произносит:

– Да-а, осрамились англичане! Иден, мужчина высокого роста, из тех, которые так нравятся Коре, а какой оказался скряга! Из-за каких-то там денег поднять весь этот скандал!

Дау писал Коре прекрасные письма:

«Единственное, чего мне хочется, это чтобы ты была счастливой. Счастливой ты должна быть обязательно, все равно, хочешь ты этого или нет. И то, что ты всячески саботируешь счастье, пытаясь быть несчастной под всяческими жульническими предлогами, меня совершенно возмущает», – писал он ей летом 1939 года.

Через несколько дней он старается объяснить свою мысль более подробно:

«Для того чтобы я не нервничал, самое главное, чтобы тебе было хорошо, и даже не просто хорошо, а очень хорошо, и притом все время. Ведь я отвечаю не только за то, чтобы у тебя не было неприятностей, а чтобы ты была вообще счастливой», – говорит Дау в другом письме. «Если бы я только мог быть уверен, что ты совсем, совсем счастлива!» – восклицает он.

Иногда жалуется:

«Как жалко, когда от тебя нет писем, чтобы перечитывать их. Те письма, которые пришли за время моего отсутствия, к сожалению, совсем для этого не годятся. Ты не думай, Корунечка, что это оттого, что они “плохие”; дело просто в том, что когда я читаю их, то мне кажется, что тебе очень плохо, и от этого становится очень грустно. Ведь я так люблю мою чудную сероглазую блондинку, которая хитрым образом ни за что не хочет быть счастливой».

Он пишет ей о проблемах жизни, и слова его убедительны:

«Ведь мы живем только один раз, и то так мало, больше никакой жизни не будет. Ведь надо ловить каждый момент, каждую возможность сделать свою жизнь ярче и интереснее. Каждый день я с грустью думаю о том, сколько неиспользованных возможностей яркой жизни пропадает. Пойми, Корунечка, эта жадность к жизни ничем не мешает моей безумной любви к тебе».

Дау не удалось сделать ее счастливой. Он это знал. Иначе бы не называл Кору страдалицей.

Конечно, его в этом нельзя обвинять. Когда я стала доискиваться, почему же Кора «ни за что не хочет быть счастливой», Надя ответила:

– Там было запрограммировано совсем другое.

А бабушка – еще понятнее:

– Такой характер. Мрачный. Она и девочкой была такая.

Однажды я спросила у Коры, была ли она счастлива. Она разрыдалась и долго не могла успокоиться. Потом в момент откровения у нее вырвалось:

– Папа любил Верочку, мама – Надю, а ко мне они относились безразлично. Я им была не нужна. Меня сделали домработницей. Как же: Вера прекрасно рисовала, играла в любительских спектаклях, Надя лучше всех училась, а я как Золушка в родной семье. Я работала на всю семью. Нет, я никогда не была счастливой.

Быть может, она немного преувеличивала, но бабушка, сохраняя внешнюю доброжелательность, никогда не обращалась к ней с ласковым словом, никогда не писала ей таких писем, как Наде или маме.

Что же касается мужчин, то они переоценивают свои силы, считая, что могут изменить характер любимой женщины. Такого не бывает. Себя Дау сделал счастливым, это ему, безусловно, удалось. Повторяю в который раз, что он отличался легким, жизнерадостным характером. Это особенно бросалось в глаза в домашней обстановке. Кора как-то сказала:

– Не знаю, как это женщины могут терпеть, когда мужья вмешиваются в их дела. Мне Дау ни разу в жизни не сделал ни одного замечания по части хозяйства.

Дау считал ревность варварским пережитком, он был начисто лишен этого чувства. Он считал, что отчасти мы обязаны столь широкому распространению понятия «ревнивец» художественной литературе: писатели страшно любят вводить в свои произведения все эти страсти-мордасти.

Люди, хорошо знавшие Дау, утверждают, что ему доставляло удовольствие слушать о какой-нибудь влюбленной паре, и он терпеть не мог ханжей и зубоскалов, которые отравляют любовникам жизнь.

Однажды кто-то из друзей сказал Дау, что с ним хочет познакомиться один научный работник.

– Пожалуйста, – ответил Дау.

– Между прочим, это один из самых красивых мужчин в Академии наук. Женщины от него без ума. Так что я бы не советовал знакомить его с Корой.

Это замечание навело Дау на мысль, что неплохо было бы показать красавца Коре, может быть, ей будет приятно на него посмотреть. Сказано – сделано.

– Тут есть один чемпион красоты, – сказал Дау жене через некоторое время, – так я его пригласил.

– Меня это не интересует, – ответила она.

– Но ты все-таки никуда сейчас не уходи. Он должен прийти с минуты на минуту.

– Так что же ты мне раньше не сказал! – ахнула Кора и побежала переодеваться.

Стоило Дау пригласить сердцееда, как один из самых первых его учеников сочинил стишки, которые с быстротой молнии распространились по институту. Много лет спустя незадачливый поэт рассказывал, что когда Дау попросил его остаться после семинара, ему показалось: предстоит обычная взбучка. Но, оставшись с учителем наедине, он понял: пощады не будет.

– Это было ужасно! Он выставил меня полным ничтожеством и негодяем. Я не сразу понял, что его так взбесило.

Каково же было удивление поэта, когда он догадался, что Дау лютовал потому, что двое людей, которые только познакомились и, по-видимому, понравились друг другу, могли отказаться от дальнейших встреч из-за этих идиотских виршей.

– Какая наглость – вмешиваться в чужие судьбы! Какая подлость – высмеивать высокие чувства, – негодовал неревнивый муж. – И стихи мерзопакостные!

А вот это несправедливо. Стихи забавные, кстати, они очень нравились Коре. От нее я их и получила.

 
Увы, прозрачной молвы укоры
Попали в цель:
Вчера я видел, как был у Коры
Эмануэль.
Неплотно были закрыты шторы,
Зияла щель,
И в глубине манила взоры
Ее постель.
К чему сомненья, к чему все споры
И канитель.
Я сам увидел, как был у Коры
Эмануэль.
 

Весть о том, что Дау отчитал своего ученика за то, что тот чуть не испортил романа его супруги, облетела весь институт. Некоторое время все только о том и говорили. Дошла она и до Института химической физики, где работали профессор Эмануэль и автор стихотворения. Надо, однако, сказать, что это был единственный случай, когда о Коре всласть посплетничали. Больше стихов подобного рода она не удостаивалась…

У них были совершенно непохожие характеры, у Дау и у Коры. Настолько он был общителен, настолько она замкнута. И знакомых, которые бы приходили к ней в гости, в Москве было мало. Если же ее навещала какая-нибудь старая подруга, Дау охотно присоединялся к их разговору.

Мне особенно запомнился жаркий июльский день, когда мы отправились на дачу и Дау всю дорогу декламировал в машине стихи. В тот раз я впервые услышала от него о том, что самой ценной своей теорией он считает теорию жизни. У него было мечтательное настроение. Неожиданно он сказал:

– В мире нет ничего прекраснее и возвышеннее любви.

– А наука?

– Они равны.

– А для тебя что имеет большее значение?

– Одинаковое значение. – И грустно добавил: – Я создал несколько неплохих физических теорий, но как жаль, что не могу опубликовать свою самую лучшую теорию – как надо жить.

Эта теория проста.

Надо активно стремиться к счастью, любить жизнь и всегда наслаждаться ею.

Однажды Ландау навестил старенький гимназический учитель. Лев Давидович с любовью смотрел на высокого старика со строгой белой бородкой. Учитель на радостях прослезился. Дау не знал, куда усадить гостя, он весь расплылся в улыбке, когда учитель, немного успокоившись, сказал:

– Лев, только теперь я могу честно сознаться, как я боялся тебя, то есть вас… – Ландау сделал рукой протестующий знак, – тебя спрашивать. Ведь я иногда не мог понять, как, каким способом ты решаешь задачи. Вот ученик был так ученик…

В Институте физических проблем стало известно, что жена инженера Игоря Борисовича Данилова Алиса Ивановна тяжело заболела и попала в больницу. Дау понимал, что денег Игорь Борисович у него не возьмет. Тогда он послал ему по почте крупную сумму от имени Гаруна аль-Рашида.

Данилов ничего не мог понять. Кто прислал ему деньги? За что? Он обратился к заместителю директора института Ольге Алексеевне Стецкой. Та пришла в ужас:

– Немедленно отошлите деньги обратно! Ни в коем случае не берите их! Из этого неизвестно что может выйти!

Бог знает, чем бы все закончилось, если бы Дау случайно не встретил Бора Фрадкова, приятеля Данилова.

– Кстати, Бор, вы не знаете, получил Игорь деньги?

– Какие деньги?

– От Гаруна аль-Рашида.

Фрадков расхохотался и рассказал Льву Давидовичу, в какой панике была Стецкая, когда узнала о денежном переводе.

– Но ведь это такой известный персонаж, – удивился Дау. – Неужели есть люди, которые не читали «Тысячи и одной ночи»?

– Тут было не до сказок, – сквозь смех проговорил Фрадков. Алиса Ивановна Данилова, вспоминая события сорокалетней

давности, говорит:

– Вы не представляете, как это было неожиданно и как мы с Игорем были счастливы! Это одно из самых приятных событий в моей жизни. Как волшебная сказка.

Когда сын Ландау Гарик закончил восьмой класс, десятилетки заменили одиннадцатилетками. Для этого программу девятого и десятого классов растянули на три года. В вечерних школах рабочей молодежи программа оставалась прежней, и многие восьмиклассники, чтобы не терять год, поступили на работу и перешли в вечернюю школу.

Надо было решать, учиться ли Гарику в дневной школе еще три года или идти в вечернюю. Дау решил, что год терять неразумно, мальчику четырнадцать лет, и лучше работать в лаборатории и учиться, чем бездельничать.

Отец спросил у сына, не трудно ли ему будет.

– Нет, не трудно.

В дальнейшем если и возникали трудности, то совсем иного порядка. Так, Гарик неохотно уходил из лаборатории. Он оказался толковым лаборантом, быстро понял, в чем его обязанности. Единственное, что было ему неприятно, это укороченный рабочий день. Но надо было ехать в школу, и он уходил из лаборатории в положенное время.

Работал он хорошо, держался скромно, допоздна читал, по праздникам и в выходные дни отсыпался за всю неделю и практически не доставлял родителям особых забот и ограничений.

Дома он мог починить и телефон, и телевизор, приводя в изумление мать и бабушку. Он мог собрать и разобрать любой прибор, в отличие от Дау, который даже боялся к приборам прикоснуться.

– Гарик будет экспериментатором, – постоянно твердила Кора. И она не ошиблась.

Как не похож был Ландау сороковых – пятидесятых годов на того болезненно застенчивого юношу, каким он был в студенческие времена! В отроческие годы мать задела его самолюбие, высказав опасение, что из него ничего не выйдет – ленив, не умеет работать. Надо ли еще раз повторять, что к тому же хилый, как он сам говорил, «едва пригодный к жизни», он сделал себя сильной личностью. Это победа, которую философы древности считали самой трудной, – победа над самим собой.

Люди, которые знали Дау с молодых лет, замечали происходившие в нем перемены. Но те, кто видел его в пятнадцать-шестнадцать лет, а потом долго не встречал, с трудом узнавали. Пред ними был совершенно другой человек, даже отдаленно не напоминающий нескладного подростка, приехавшего в Ленинград из Баку в 1924 году…

В своих воспоминаниях друг Ландау Элевтер Андроникашвили пишет, что ему представляется Дау, окруженный группой молодых блестящих теоретиков, ведших вместе с ним борьбу за новый подход к преподаванию теоретической физики, борьбу, в которой он принимал такое темпераментное участие.

«Молодая профессура вкладывала много страсти в ниспровержение установившихся норм преподавания физических дисциплин. Но и сторонники старого метода не сдавались. Поэтому некоторые дисциплины, как, например, аналитическая механика, нам, подопытным кроликам, читали дважды, с двух точек зрения, и, кажется, параллельно. Победа новых взглядов была обеспечена постепенно, по мере выхода полного “Курса теоретической физики” Ландау и Лифшица. На протяжении десятилетия появлялись том за томом: “Механика”, “Статистическая физика”, “Механика сплошных сред”, “Электродинамика”, “Квантовая механика”, “Теория поля”, – и они сыграли замечательную роль в истории развития нашей науки. В следующие десятилетия эти книги выходили вторым и третьим изданиями, потом в Англии, в США, в Китае, в других странах. В 1962 году этот труд, по которому училось несколько поколений физиков, был удостоен Ленинской премии. Еще будучи студентом, я оказался у устных истоков этой замечательной научной концепции.

Свою молодость Ландау провел в борьбе за становление нового. Он боролся методом шумных споров, методом “отлучения от церкви”, методом тотального презрения к старому, к отжившему, к неправильному. Так проведенная молодость оставила след на долгие годы. И теперь, создавая новую теорию сверхтекучести, за которую ему впоследствии была присуждена Нобелевская премия, он продолжал оставаться непримиримым и резким. Огромное число людей, особенно экспериментаторов, его побаивались. Даже товарищи по работе подолгу не решались спросить его о чем-нибудь.

Обычно “наукообразный” (так назывались молодые научные работники), желавший поинтересоваться мнением Ландау, долго стоял за дверями лаборатории и прислушивался к разговорам, которые Дау вел со своими сотрудниками, разгуливая по длинному коридору Капичника. Удостоверившись, что Дау находится в хорошем настроении, жаждущий приобщиться выскакивал из-за дверей и скороговоркой выпаливал свой вопрос:

– Дау, я хотел спросить вас…

– Чушь! – кричал Ландау, не дослушав вопроса, и жаждущий немедленно скрывался за дверью.

Конечно, репертуар его выкриков был богаче: “Ахинея!”, “Галиматья!”, “Ерунда!”, “Глупости!”, “Позор говорить такие вещи!” необычайно разнообразили слышимую реакцию Дау на задаваемые ему вопросы.

Нехорошо ругать товарищей только за то, что они задали вопрос в неудачной форме. Но я считаю, что в этом были повинны обе стороны. Во-первых, по крайней мере, неполитично выскакивать из засады хоть с дурацкими, хоть с умными вопросами на человека, который вздрагивал при этом от неожиданности и, пугаясь, терял ход своей мысли. Во-вторых, нельзя так панически бояться прослыть недостаточно умным человеком и при первом же несогласии, хотя бы и выраженном в такой шокирующей манере, прятаться за ту же дверь, из-за которой ты только что выскочил.

Может быть, это неправильно, но я всегда оставлял за человеком (в том числе и за собой) право ошибаться. Поэтому я не выскакивал на Дау из-за дверей и, выслушав крик “Ахинея!”, не убегал, а требовал доказательств того, что мой вопрос и в самом деле ахинея. Между прочим, довольно часто выяснялось, что мой вопрос не так уж и глуп и вполне достоин ответа из уст самого Ландау.

Иногда я говорил:

– Дау, почему вы так нетерпимы к чужим недостаткам и готовы сожрать живьем человека только за то, что он задал вам вопрос в не совсем продуманной форме?

– Что вы, Элевтерчик, – говорил Дау. – Я никогда и никого не обижаю, и я никогда никого не сожрал, я вовсе не язычник, наоборот, я полон христианского смирения. Но я выполняю свой долг и просто защищаю науку от нападок на нее со стороны этого…

Тут я его перебивал, чтобы не услышать слов, обидных для моих товарищей, ибо я предполагал, что одно из таких слов вот-вот должно было сорваться с его уст.

– Может быть, вы и не язычник, – говорил я, переводя разговор на его любимую тему, – но уж наверняка вы, как минимум, магометанин, потому что ваша теория по вопросу о взаимоотношениях с женщинами полностью разоблачает вас.

– Я не отрицаю, – возражал мне Дау, – что я красивист. Но это еще не значит, что я магометанин. Зато вы типичный душист, и я вас за это презираю! Фу! Как можно быть душистом? Послушайте, – кричал он проходившим мимо, – у нас объявился новый душист, это Элевтер, который больше всего ценит в женщине душу, вместо того чтобы любить ее за красоту! А еще грузин! А еще усы носит! Как вам только не стыдно быть душистом?! – восклицал он театрализованным голосом.

Разговаривать на подобные темы он мог подолгу, притом был крупным теоретиком в этой области. Он подсчитал “модуль” города для многих городов. “Модуль”, по Ландау, – это отношение числа красивых женщин к общему числу женщин минус красивые. На вопрос, правда ли, что он записывает адреса и телефоны знакомых женщин не в алфавитном порядке, а в порядке убывающей красоты, он только хохотал, не отрицая обвинения…

Создавая себе репутацию человека не храброго, он в действительности постоянно совершал смелые поступки. Да и вся его борьба за свои научные идеи – разве это не смелость? По существу, Ландау всегда был очень добрым, многим своим друзьям оказывал материальную помощь. И, несмотря на все свои наскоки на людей и на воинственные выкрики, он никому не делал и не желал зла. Но, внушив себе, что тот или иной человек является плохим физиком, Ландау сохранял это представление (частично неправильное) на многие годы…»

Глава десятая. Волшебная сила поэзии

Человеку, любящему поэзию, она освещает и украшает жизнь. Мне лично без любых стихов, которые я бы мог все время повторять про себя, стало бы как-то не по себе.

Лев Ландау

Где бы ни был Дау, там звучали стихи. Он читал Гумилева, Лермонтова, Жуковского, Киплинга. Любил старинные баллады. Киплинга читал только по-английски. Любил переведенную Маршаком старинную английскую балладу, начинавшуюся словами:

 
Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи ее сочтены,
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.
Но пока из Парижа попов привезешь,
Королеве настанет конец…
 

Дау очень трогательно относился к поэтам, которых считал незаслуженно забытыми. В первую очередь это Огарев:

 
Кругом осталось все, как было,
Все так же пошло, так же гнило,
Все так же канцелярский ход
Вертел уродливой машины
Самодержавные пружины,
Карал за мысль, душил народ.
 

В исполнении Ландау это звучало очень современно.

Из советских поэтов он больше других любил Константина Симонова и о себе говорил: «Я старый симонист».

Что же касается английских поэтов, то первое место среди них принадлежало Байрону. Но чаще всего Дау читал стихотворение Киплинга «Если».

Лев Давидович очень сожалел, что это стихотворение, быть может, самое мужественное в английской поэзии, до сих пор не имеет равноценного русского перевода.

Дау знал множество загадок, эпиграмм и очень любил повторять их. Увидев усача, он начинал закручивать несуществующие усы, декламируя соответствующие стишки, а потом допытывался, нравятся ли усы девушкам.

Однажды Лев Давидович составил список стихов, которые он помнил наизусть. Он написал его на листе из школьной тетрадки в клеточку. Причем писал не через клетку, как обычно, а в каждой строчке крошечными, неровными буквами:

Пушкин

Жил на свете рыцарь бедный…

Хоть тяжело подчас в ней…

Долго ль мне блуждать по свету…

Жуковский

До рассвета поднявшись, коня оседлал…

Лермонтов

Уж за горою дремучею…

Ах, зачем я не птица, не ворон степной…

Есть речи – значенье темно иль ничтожно…

Печально я гляжу на наше поколенье…

Когда печаль слезой невольной…

Прощай, немытая Россия…

Некрасов

Они горят, их не напишешь вновь…

Неужели за годы страданья…

Внимая ужасам войны…

Навроцкий

Есть на Волге утес…

Тютчев

Еще нам далеко до цели…

Блок

О доблестях, о подвигах, о славе…

Да, я изведала все муки…

Гумилев

Выпит досуха кубок венчальный…

Конунг стар, но вы знаете, дети…

Пусть не ведает мщенье предела…

Из города Киева, из логова змиева…

Но в море есть иные области…

Серебром холодной зари…

Не семью печатями алмазными…

Твой лоб в кудрях отлива бронзы…

Нет, ничего не изменилось…

Крылов

‹неразборчиво›

Уткин

Не этой песнью старой…

Инбер

Жил да был на свете еж…

Маршак

Королева Британии тяжко больна…

Симонов

Давно уж он в Венгрии не был…

Если бог нас в своем могуществе…

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…

Я, перебрав весь год, не вижу…

Брик

Шамиль писал: урусы торжествуют…

Другие два… шли за ним упрямо…

За долгую жизнь без порока…

Как-то раз шмеля ловили…

Полонский

Мой костер в тумане светит…

Вертинский

Ваши пальцы пахнут ладаном…

В этом городе сонном…

Северянин

В парке плакала девочка…

Служил на заводе Сергей-пролетарий…

Пусть живут, как хотят…

Слепые говорят о свете…

Б. Слуцкий

Я строю на песке…

Берггольц

Нет, не из книжек наших тощих…

Campdell

A Chieftain to the highland bounds…

Poe

It was many and many and many years ago…

Chamisso

Ich trank mit schnellen Zugen…

Heine

Denk ich an Deutchland in der Nacht…

Einst sah ich viele Blumen bluhend…

Augen gab mir Gott ein Paar…

Goethe

Ich sterbe, das ist bald gesagt…

Wie kommt's was du so traurig bist…

144 Майя Бессараб. Лев Ландау

Brecht

Und nun es kommt zum guten Ende.

Этот список неполон. Даже из тех стихотворений Гумилева, которые Дау как-то продиктовал мне на даче, в него не попали любимые «У камина» и «Рыцарь счастья». Нет здесь и знаменитого «Если» Киплинга. И Байрон сюда тоже не внесен.

Дау знал несчетное множество частушек – на все случаи жизни. И все это было, как говорят, «в активе», он постоянно что-то декламировал. Я уже не говорю об отдельных стихотворных строках, которые он вставлял в разговор, спрашивая при этом: «Откуда? Кто автор?» Он был переполнен поэзией, просто шагу не мог без нее ступить. К слову сказать, на его примере можно опровергнуть неумное утверждение, что поэзия, мол, хороша лишь для поэтов, а для прочих она в лучшем случае помеха: размягчает волю, сбивает с пути истинного, превращает в изнеженных поэтических гурманов. И особенно такая напасть угрожает России, словно нам мало прочих бед. Но вот Дау без стихов и дня не мог прожить, а как много сделал он в науке.

Ему стихи не мешали. Когда Дау читал наизусть, лицо его менялось, менялся голос и выражение глаз. Читал он «с подвываниями»: когда я была маленькая, он меня часто пугал такой декламацией. Не то чтобы он раскачивался в такт стихам или издавал слишком громкие звуки, нет – он не был похож на шамана, не впадал в транс. Его чтение, такое странное для всякого, кто слышал его впервые, было по-своему мелодично, напевно. Пусть эта манера исполнения была непохожа на другие, но она была для него одним из способов самовыражения. Читал он чаще всего из внутренней потребности и уж? во всяком случае, не на публику.

Если вспомнить известное определение Варлама Шаламова, что поэт – это тот, кто написал или выучил тридцать стихотворений (определение спорное, но столь близкое к истине), так по этим меркам Дау был не только физик. Он был поэт. Бесчисленные стихотворения, которые он так часто повторял, прошли через его сердце, стали частью его души. Они уносили его от унылой прозы будней и были ему совершенно необходимы. Вырывались они самопроизвольно. Когда Ландау брали меня с собой на дачу, и мы вместе проводили час в машине, стихи начинали звучать где-то на выезде из Москвы и продолжались до самой Мозжинки под Звенигородом. Чаще всего Дау читал Гумилева.

Ничто в такой степени не открывает родства душ талантливейших русских поэтов и ученого, как стихотворение «Рыцарь счастья». В нем – жизненная философия Ландау. Словно он много говорил о жизни с автором, словно они часто общались. Ведь Дау хотел сделать счастливыми тех, с кем был близок. Дау тоже был Рыцарем счастья, он тоже мог сказать:

 
Как сладко жить, как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово.
 

В несметном множестве стихов, которые помнил Дау, было одно наиболее часто повторяемое:

 
Я в старой Библии гадал,
И только думал и мечтал,
Чтоб вышли мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.
 

То, как он читал эти строки, приоткрывало его душу. Это душа подвижника. Огаревские строки суровы и торжественны, как молитва: Дау отчеканивал каждое слово, выдерживал паузы, ни одно другое стихотворение он не произносил с большим чувством.

Он не любил высокопарных выражений, относился к ним иронически. Ему были свойственны высокие устремления, но, как большинство живущих напряженной жизнью людей, он никогда об этом не говорил.

– Тот, кто слишком много говорит о пользе труда, обычно плохой работник. Обычно это болтун, – как-то заметил он. – Наша система породила приспособленцев особого рода: они ищут не интересную работу, а место, где можно создавать лишь видимость работы, полагая при этом, что такое жалкое существование – завидная участь. Есть чему завидовать!

– По сути, житейские дела надо обдумывать и решать неукоснительно строго, как научные вопросы, – сказал он в другой раз. – Когда человек обдумывает бытовые ситуации с теорфизической точки зрения, он вдвое реже ошибается.

И еще одно высказывание:

– В большинстве случаев то, что называют сложностью человеческих отношений, надумано. Надо научиться различать понятия «сложно» и «трудно». Сразу станет легче, это уж точно.

Дау восторженно встретил появление молодых поэтов – Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского, ему были по душе их громкий успех и смелость.

– Только бы не потускнели, – говорил он.

Какой ажиотаж вызвал приезд в институт Евгения Евтушенко!

– У него есть очень хорошие стихи, читает он их бесподобно, ну а гражданское мужество Евтушенко вызывает глубочайшее уважение, – сказал Дау после выступления поэта. И добавил: – Мы все должны снять шляпы перед этим поэтом!

Дау потирал руки от удовольствия и повторял, что России всегда везло на поэтов, что у нас они никогда не переведутся.

Когда Дау и Кора отдыхали в Коктебеле, вокруг него постоянно собирались небольшие группы пишущей братии. Там, откуда то и дело раздавались взрывы хохота, обычно и находился Дау. Его любовь к общению, к стремительным репликам пришлась всем по душе. Он был мил и приветлив, и только иногда, если кто-то очень уж умничал и употреблял в разговоре ученые слова, слегка царапался.

Хотелось бы упомянуть о том, что интерес Дау к литературе не ограничивался поэзией. Однажды он наткнулся на строчку Оскара Уайльда: «В России все возможно, кроме реформ».

– Нет, но откуда он это узнал? Ведь как в воду глядел! – хохотал Дау.

Читал он из английских классиков чаще всего именно Уайльда, что только подтверждает его любовь к поэзии: проза Уайльда мелодична, ее так и хочется читать вслух.

Высокий ум, гордое сердце, простота, благородство и искренность человека, убежденного в своей правоте, – таковы выступления Ландау. Они всегда привлекали много слушателей. И они всегда были интересны.

Сохранилась магнитофонная запись выступления Ландау для кинохроники. Она относится к концу пятидесятых годов и начиналась так:

«Когда я восемнадцатилетним студентом начал всерьез заниматься наукой, СССР еще только расправлял свои могучие крылья. В настоящее же время Советский Союз является одной из великих научных держав, и Москва превратилась в один из величайших научных центров мира.

Очень изменилась за это время и физика. Человеку, далекому от физики, трудно представить себе, насколько глубоко физика зашла в своем понимании законов природы и какая фантастическая картина при этом открылась».

У входа в Центральный дом литераторов толпа. Сегодня лекция академика Л.Д. Ландау «Проблемы современной физики». Лев Давидович рассказывает о важнейших этапах развития физики, о том, с каким трудом побеждали великие открытия.

Упомянув о термоядерных реакциях, ученый говорит, что пока они практического значения не имеют. Его спрашивают: а как же водородная бомба? Ведь в ней идет термоядерная реакция? Лектор объясняет: он имел в виду полезное использование этой реакции, ему и в голову не могло прийти, что примером использования термоядерной реакции может служить водородная бомба.

После лекции начинается словесная дуэль. Спрашивающие подходят к кафедре, в очередной раз кому-то кричат: «К барьеру!» Льва Давидовича просят сказать о его отношении к нашумевшей недавно вышедшей научно-популярной книге со множеством ошибок. Зал ждет громов и молний.

Но происходит другое.

– Не надо относиться слишком трагически к изданию нелепой книги: она ведь никому не причинила вреда, – говорит Ландау. – Книга эта вызывает веселое удивление, но лучше напечатать десять неполноценных книг, чем не напечатать одной хорошей.