Текст книги "НЕ НОС"

I

Мая 22 числа 2003 года случилось в Петербурге необыкновенное происшествие. Парикмахер интимных причёсок Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (в суматохе 300-летнего юбилея города фамилия его была утрачена; и даже на углу стены дома на пересечении Вознесенского проспекта и проспекта Римского-Корсакова, на вывеске его – где изображён упитанный господин с ножницами и надписью «а также тату и пирсинг на разных местах», – ныне на стене уныло пылится только след от вывески), парикмахер Иван Яковлевич проснулся довольно рано по питерским меркам – в девять утра – и услышал запах жареных блинов. Встав с постели и выглянув на кухню, он увидел, что супруга его, довольно дородная женщина, всю сознательную жизнь ворчащая на мужа – не по злому характеру, а поскольку так надо, ставит на стол блинчики с творогом.

«Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофий, – сказал Иван Яковлевич, – а вместо того выпью огуречного рассолу, а блины откушаю с чайком». (То есть Иван Яковлевич хотел бы отпить и кофе к блинам, но Прасковья Осиповна в таком случае не дала бы рассолу, а после вчерашнего у Ивана Яковлевича весьма сильно болела голова и во рту было просто препротивно). «Пусть дурак пьёт рассолу; мне же лучше, – подумала про себя супруга, – останется лишняя порция кофию». И выставила из шкафа трёхлитровую банку с солёными огурцами – «На, аспид, опохмеляйся!»

Иван Яковлевич исключительно для приличия умылся, причесал свою бородку и, усевшись перед столом, открыл банку с солёными огурцами, налил себе рассолу в гранёный стакан, придерживая указательным пальцем огурцы, устремившиеся было за рассолом и, сделавши значительную благостную мину, принялся пить. Рассол был горько солёным, но, вливаясь в раскалённую перегаром утробу Ивана Яковлевича, он превращался в живительную влагу. Довольно крякнув после последнего глотка, Иван Яковлевич вытер тыльной стороной ладони правой руки губы, и, торопясь, протянул руку к блинам. Взяв лежащий на блюде блин, нежно охватывающий начинку, Иван Яковлевич обмакнул его в растопленное сливочное масло, и собрался, было отправить его в рот, как Прасковья Осиповна сказала ему: «Сколько раз тебе, нехристю, говорю! Даже после перепоя веди себя по-людски! Я же ещё не села за стол а ту уже жрать набросился! И за что послал мне господь такое наказание?».

Иван Яковлевич тяжело вздохнул, но подчинился, положив блин на тарелку перед собой. Прасковья Осиповна была женщиной довольно крупных размеров, тяжела на руку, но страшнее любого её физического воздействия Иван Яковлевич страшился её морального давления. Нередко в кругу своих приятелей он говаривал по этому поводу: «Как начнёт меня пилить, так конца и края нет – всё пилит и пилит, пилит и пилит! Всю стружку снимет, а потом как за нутро примется – так хоть вешайся! Но, думаю, и это не поможет». Поэтому Иван Яковлевич, ощущая при этом ещё и некоторую вину за вчерашнюю пьянку, покорно положил блин на тарелку, и только тут заметил, что блин этот значительно отличается от своих собратьев, аппетитно лежащих ровной поленницей на блюде посередине стола. Он был длиннее и толще их. К тому же начинка блина была упругой, в то время как остальные блины даже с виду выдавали все признаки наличия внутри себя творога.

Прасковья Осиповна была известной мастерицей на всякого рода розыгрыши – то в пельмени монетку положит («на счастье, чтоб ты подавился, Ирод проклятый»), то в какой-нибудь пирожок вместо капусты солёного огурца подпустит, поэтому Иван Яковлевич ковырнул ножом осторожно блин, а потом осторожно пощупал пальцем: «Плотное! – сказал он сам про себя, – что бы это такое было? Опять жена какой-нибудь сюрприз приготовила».

Он развернул блин и вытащил…

Ну как мне, читатель, объяснить тебе, что вытащил Иван Яковлевич? Сто пятьдесят лет назад такой же Иван Яковлевич вытащил из свежеиспечённого хлеба нос, а наш герой вытащил из испечённого блина с творогом не нос, а очень даже прескабрёзную часть мужского тела, которую мы, в целях удовлетворения растущих запросов на самоцензуру, будем в дальнейшем называть: «не нос».

Итак, Иван Яковлевич вытащил «не нос» и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: «не нос», точно «не нос»! И ещё, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

– У кого это ты, зверь, х.. отрезал? – закричала она с гневом. Вообще-то Прасковья Осиповна редко когда ругалась, а тем более – материлась. Она всё больше в словах подпускала разного яду, чтобы было больнее, а матом она ругалась разве что только с соседями по лестничной клетке и то по праздникам. – Мошенник! Алкаш! Я сама донесу на тебя милиции. Разбойник какой! Вот уж я от трёх человек слышала, что ты во время бритья выпивши бываешь и клиенты боятся как бы ты им чего не отрезал… Отрезал таки!

Но Иван Яковлевич и сам был ни жив, ни мёртв. Он узнал, что этот «не нос» был ни чей другой, как налогового полицейского Ковалёва (бывшего армейского майора), которому он делал интимную причёску каждую первую неделю месяца в среду.

– Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, у телевизора: пусть там маленечко полежит; а после его вынесу.

– И слушать не хочу! Что я вместо телевизора на х.. смотреть буду? Сухарь заплесневевший! Сам супружеского долга своего скоро совсем не в состоянии будешь исполнять, потаскун этакий, бабник, негодяй, а теперь и других хочешь такой возможности лишить? А как хозяин х.. объявится, что я – буду своим имуществом за твою художественную стрижку интимных мест отвечать? Ах ты, пачкун трухлявый, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я и духа его не слышала!

Иван Яковлевич сидел совсем как убитый. Он думал и никак не мог додуматься про этот случай. Совсем несбыточное происшествие! «Кто его знает, как это у меня в доме Ковалёвский х.. оказался. Он стрижётся по средам, а сегодня – четверг… Да к тому же вопрос: а как он сам в блин завернулся?»

Иван Яковлевич поглядел пристально на Прасковью Осиповну и спросил её: «Матушка, Прасковья Осиповна, так как же Он в блине оказался? Ведь блины ты сама жарила, сама в блины начинку заворачивала. Как же ты раньше-то его не разглядела?»

Прасковья Осиповна совсем распалилась: «А ты, зверь, думаешь, что мне делать больше нечего – как всякую гадость в блины заворачивать! Как этот х… в блине оказался, не знаю и знать не желаю, мало ли что спросонок не сделаешь! А вот видеть его в своём доме не желаю!»

Иван Яковлевич замолчал. «То, что я вчера был пьян, и крепко пьян, это факт – по количеству выпитого рассола видно», – продолжал соображать Иван Яковлевич. – «Но ведь я пил уже после работы и Ковалёв уходил от меня довольный – ещё и сотенку сверху дал за старание! Ни криков не было, ни крови…» Иван Яковлевич посмотрел на свои руки и следов крови не заметил. Следы рассола и блина – были, а крови – не было.

«Да! Дело совсем необычное, даже, сказал бы я, небывалое, невероятное. Ничего не разберу». И тут Иван Яковлевич вдруг представил себе стук в дверь и врывающегося в квартиру майора Ковалёва… и задрожал всем телом. Наконец достал он свою одежду и туфли, одел на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелёгкими пожеланиями и определениями в свой адрес со стороны Прасковьи Осиповны, завернул «не нос» в тряпку и вышел на улицу.

Слабо соображая, что он делает, Иван Яковлевич, направился по улице Римского-Корсакова в сторону Садовой. Не доходя до перекрёстка шагов пятнадцать, захотел он куда-нибудь подсунуть свёрток: или в водосточную трубу, или как бы невзначай уронить в парадную, но на беду ему всё время попадался кто-нибудь навстречу. Иван Яковлевич вышел на Садовую. Однажды он даже уронил свёрток, переходя улицу, и делая вид, будто он направляется к Юсуповскому саду, но некоторая сердобольная старушка окликнула его: «Молодой человек! Вы уронили свёрток! Поднимите его скорее, а то какая-нибудь машина его раздавит!» Иван Яковлевич хотел, в сердцах, сказать было, как это он всегда в подобных случаях делает: «Ну и х.. с ним», но вовремя сообразил, что это может быть воспринято случайными прохожими как доказательство его вины и случись что, все сразу покажут на то, что он, Иван Яковлевич, хорошо знал о том, что именно находится в свёртке. Поэтому он промолчал, ласково улыбнулся старушке («чтоб тебя…»), поднял свёрток, засунул его в карман, и пошёл далее. Отчаяние овладело Иваном Яковлевичем при подходе к Сенной площади – народ умножался в геометрической прогрессии по мере того, как начали открываться магазины и лавочки. Заработал Сенной рынок и народ хлынул в него и из него мощным толкающимся и ругающимся потоком.

Тут бы в толчее и уронить свёрток, да всё как-то не получалось. Иван Яковлевич с надеждой подумал, было, о карманниках – мол, «залез бы такой к нему в карман, вытащил бы незаметно свёрток и остался бы с х..ем». Но – то ли в этот на Сенном у карманников был нерабочий день, то ли пальто Ивана Яковлевича их не привлекало, то ли свёрток торчал в кармане очень неубедительно, но так и остался Иван Яковлевич со своим «не носом». Попробовал Иван Яковлевич сунуться в Гостиный двор, но и там со свёртком ему расстаться не удалось. Более того, охранники, стоящие на всех линиях универмага, подозрительно провожали его взглядом, мол, не террорист ли, не пистолет ли торчит у него в кармане пальто? И даже кое-кто из них явно направлялся в сторону Ивана Яковлевича с целью выведать: «А что это у тебя, разлюбезный мил человек, в кармане такое? Уж не холодное ли это оружие? А изволь-ка показать!» Но Иван Яковлевич, не меняясь в лице, быстренько менял направление движения, избегая пренеприятнейшей встречи.

Иван Яковлевич решился идти к каналу Грибоедова: не удастся там ли как-нибудь незаметно швырнуть свёрток в воду?..

Но я несколько увлёкся и совсем не рассказал об Иване Яковлевиче, человеке типичном для своего времени, но избравшим себе профессию сложную и творческую.

Иван Яковлевич, выросший среди подворотен исторического центра города, не видевший в детстве достаточного тепла как от родителей, так и от холодного ленинградского солнца, полностью попал под влияние дворовой шпаны. Всё свободное время (а его у Ивана Яковлевича в детстве было более чем достаточно), он проводил на Сенной. Здесь он научился пить, курить, сквернословить и лазить по карманам зазевавшимся туристам, а также познал пьяную любовь опустившихся женщин.

Будучи ещё школьником, Иван Яковлевич состоял на учёте в милиции, так как неоднократно был пойман на воровстве вещей своих школьных друзей. Совершенно незаметно прошла граница, где детский возраст переходит в юношество, и на очередной краже Иван Яковлевич был пойман, препровождён в суд, где и получил свой первый и последний срок. Будучи юношей смышлёным, выросшим в «культурной столице» и впитавшим в себя воздух красот питерских подворотен, Иван Яковлевич неожиданно для себя открыл «в зоне» художественный талант. Не то, чтобы он прекрасно рисовал портреты Ильичей (Владимира и Леонида), но делал это, по крайней мере, лучше других. Поэтому он сразу был замечен начальством «зоны», и отсидка для него прошла относительно легко и почти полностью в «красной комнате», где он рисовал плакаты, лозунги, стенные газеты и выполнял другие поручения.

Понятно, что воровские авторитеты «зоны» не могли пройти мимо такого сидельца и после непродолжительного размышления, нашли и ему работу, с пользой для себя сообразно талантам Ивана Яковлевича, а именно – художественная стрижка в пределах тех нормативов, которые позволял строгий режим «зоны». Надо сказать, что в этом деле Иван Яковлевич действительно оказался талантлив. Стоило ему только прищурить правый глаз, а левым взглянуть на клиента, как он уже сразу видел, что надо сделать с волосяным покровом клиента. Пощёлкав в воздухе ножницами, он принимался за дело, и уже через несколько минут клиент был готов и оказывался всегда весьма доволен.

Выйдя из «зоны», Иван Яковлевич остепенился. Его родители умерли, не дождавшись возвращения сына всего несколько дней. Да и как тут не умереть, когда на двоих уже довольно пожилых людей пришлось пол литра «палёной» водки, купленной на той же Сенной по случаю получения известия об освобождении сына. Ивану Яковлевичу пришлось по приезду в Питер сразу же идти в больницу, где он и получил в морге тела драгоценных родителей.

Погоревав совсем немного для соблюдения приличий, Иван Яковлевич женился на первой же попавшей в его поле зрения женщине, которой позарез нужна была питерская прописка и хоть какая-нибудь квартирка в городе. С работой оказались проблемы, поскольку начались ельцинские лихолетья, и человека со справкой об освобождении вместо трудовой книжки никто на работу брать не хотел. Спасибо супруге, Прасковье Осиповне – кормила и поила, хотя и ругалась на него без перерыва за его вынужденное безделье. Совершенно случайно Иван Яковлевич встретил своего седельника по «зоне». Седельник предложил сходить «на дело», но Иван Яковлевич отказался. Тогда седельник свёл Ивана Яковлевича с местным авторитетом – Кирпичом, – и тот устроил Ивана Яковлевича в салон красоты на Вознесенском проспекте, который сам и держал. В этом салоне обслуживалась питерская «братва» и «сестрички»: помимо разнообразных стрижек в салоне делались татуировки, вставлялись кольца в разные места, а особо приближённым делались интим-стрижки. Как раз на интим-стрижку и бросил Кирпич Ивана Яковлевича. Через некоторое время, после того, как Кирпича «замочили» в одном из ресторанов – «Джое», на углу канала Грибоедова и Ломоносовской улицы, – Иван Яковлевич стал кем-то вроде хозяина в этом салоне. Ну, если и не хозяином, то, по крайней мере, распределителем и организатором, поскольку практически всю выручку он, как и прежде, продолжал регулярно раз в две недели отдавать одному мрачному типу с большой бородавкой на носу.

Поскольку на вывеске заведения значилось «Тату и пирсинг на разных местах», то одно время в салон зачастили парами девицы-подростки, которые, держась за руки, карамельными ртами спрашивали:

– У вас тут из девочек Тату делают?

Иван Яковлевич долгое время не понимал, что именно хотят эти девицы и чего это они так цепко держатся за ручки, но после месяца таких походов один из посетителей рассказал ему, что, мол, сейчас среди девочек-подростков это так стало модно, держаться за ручки, делать вид, что они жить не могут иначе, как вместе и что это такая любовь и прочая, прочая, прочая, поскольку есть даже вокальная группа, называемая «Тату». Этот же посетитель, плюнув на пол, смачно сказал:

–Трахать их некому… Да и нельзя ещё – малолетки!

Иван Яковлевич, будучи по природе абсолютным натуралом, так и не понял, что такое Тату, и чего именно хотят подобные девицы, но понял главное – "нельзя, потому что малолетки" и тут же замазал на вывеске своего заведения слово "Тату", в результате чего получилось загадочное : «и пирсинг на разных местах».

Слава о достоинствах Ивана Яковлевича разнеслась по всему городу и он стал широко известен в определённых кругах. Как и прежде в зоне, Ивану Яковлевичу стоило только прищурить, теперь, правда, левый глаз, а правым взглянуть на волосяной покров интимного места клиента, окружающий это место ландшафт – рыхлое пузико «братков» или плоские трепетные животики «сестричек», как ему сразу становилось понятно, что надо делать. Пощёлкав в воздухе ножницами, он принимался за дело, и почти всегда получались изумительные интим-стрижки, окрашенные в самые различные цвета, подобранные по самому взыскательному вкусу и капризу заказчика. Бывали даже случаи, когда некоторые «братки» после стрижки не хотели одевать брюк, чтобы не помять произведение искусства и, придерживая свисающие брюха, укутанные простынками, плюхались на заднее сиденье стоящего во дворе "Мерседеса" и так без штанов мчались в баню к своим.

Иван Яковлевич, как и всякий порядочный русский человек, был страшный пьяница. Принеся из зоны от начальства поговорку: «Кто водку не пьёт, тот Родину продаст», Иван Яковлевич всячески старался не быть уличённым в продаже Родины.

Россию он любил страстно, до слёз. Правда, он не отдавал себе отчёт, за что, собственно говоря, он её любит. Не то, чтобы белые берёзки вызывали у него умиление или там, тропинка, убегающая по ковру луговой зелени к зарослям камыша, где за ним расстилается тихое болото с куликами и лягушками, способствовала замиранию сердца. Нет, будучи городским жителем, Иван Яковлевич никогда русской природы не любил, и свежий летний воздух на утренней заре где-нибудь в поле у него вызывал всегда чувство тревоги. Но и питерские подворотни с запахами человеческой мочи и собачьего кала также не радовали Ивана Яковлевича – это были родные запахи особого рода, от которых трудно прийти в восторг, даже такому пропойце, как Иван Яковлевич. Иван Яковлевич любил Родину какой-то затаённой любовью, просто так, ни за что. А ведь и вправду, читатель, когда докучливая жена Вас спрашивает: «Ты меня любишь?» и, получив утвердительный ответ, продолжает: «А за что ты меня любишь?», разве Вы перечислите ей, за что именно Вы её любите? В лучшем случае, Вы пожмёте плечами и ответите: «Да так как-то… За всё…». И не дай Вам бог, читатель, сесть и задуматься: «А за что, собственно говоря, я люблю свою жену?» Может ведь оказаться, что и не за что! Знал я тут одного, кто задал себе такой вопрос… Но, впрочем, эта другая история, а мы говорим об Иване Яковлевиче и его неизъяснимой любви к Родине.

Последствием этой любви было то, что Иван Яковлевич всегда ходил на все выборы и всегда голосовал, как надо начальству и Родине. Скажет Родина устами власти, что надо голосовать за партию «Наш дом – Россия», так он и голосует за «Наш дом – Россию»; сказано – за «Единую Россию», так он и голосует за «Единую Россию»; надо за Президента, так он и за Президента проголосует. А как можно отказать любимой?

Несмотря на постоянное ночное пьянство, распевание песен по ночам под звуки телевизионных передач – новостных или MTV, Иван Яковлевич каждое утро в одиннадцать был на работе, хотя первые клиенты начинали подтягиваться ближе к двенадцати. Иван Яковлевич был большой циник, и когда налоговый полицейский Ковалёв обыкновенно говорил ему во время бритья: «От тебя, Иван Яковлевич, вечно воняет перегаром водки с добавлением лука и чеснока», то Иван Яковлевич отвечал: «А чем ещё от меня должно вонять? Тройным одеколоном, что ли?» – «Уж не знаю братец, чем от тебя должно вонять, только ты бы или пил что-нибудь другое, или закусывал водку не чесноком, а сёмгой, например», говорил налоговый полицейский, – и Иван Яковлевич, пробормотав под нос что-то типа: «Мы не налоговые полицейские, чтобы взятки брать, да сёмгу жрать», но так, чтобы Ковалёв не слышал, продолжал намыливать ему соответствующие стрижке места.

Так вот, этот весьма почтенный гражданин, Иван Яковлевич, уже находился на Банковском мосту. Он, прежде всего, осмотрелся. По мосту туда-сюда шныряли студенты и студентки финэка. При появлении последних, свёрток в кармане начинал подозрительно шевелиться, и при этом у Ивана Яковлевича не было решительно никакой возможности вынуть его из кармана. Обилие студентов объяснялось тем, что как раз в это время в финэке должна была состояться встреча преподавателей и студентов университета с каким-то высоким чином из Москвы: то ли членом Государственной Думы, то ли членом Совета Федерации, то ли вообще членом Правительства, словом, приспичило этому члену оказаться в финэке как раз тогда, когда у Ивана Яковлевича в кармане лежал предмет, от которого очень надо было избавиться. Выбрав минуту, когда на мосту появились пенсионеры-туристы из Китая, которые тут же стали по одиночке и гурьбой фотографироваться на фоне грифонов, а «не нос», понятное дело, принял свои естественные размеры и перестал подавать признаки жизни, Иван Яковлевич нагнулся на перила – будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, плавают ли пустые бутылки из-под пива и всякой колы, и швырнул потихоньку тряпку с «не носом» в воду под мост. Почувствовав, как будто бы огромная тяжесть свалилась с его плеч, он глубоко вздохнул и даже весело усмехнулся. Таким его физиономия и уехала в Китай, поскольку, забыв о привычной осторожности, он попал своей физиономией в центр кадра, который делал очередной китайский турист. А так как улыбка была весьма искренней и радостной, то в кадре вышел настоящий русский, горячо любящий свою Родину, окружённый весёлыми китайскими пенсионерами на фоне грифонов и только что отреставрированного фасада здания бывшего первого Императорского банка России. Фотография вышла такой удачной, что некоторые китайские рекламные агентства выкупили её у фотографа и поместили на календари, которые с успехом продавались по всему Китаю. Но сейчас не об этом.

Иван Яковлевич, ощутив огромную радость, решил перейти мостик и спросить кружку пива в одном из заведений общественного питания по ту сторону мостика, как вдруг заметил в конце моста надзирателя благородной наружности, но в штатском. Он обмер, поскольку за срок своей «отсидки» легко научился распознавать «начальника» от «гражданина начальника», а надзиратель был как раз «гражданином начальником». Но и сам «гражданин начальник» был человеком с большим опытом, потому он не менее легко различал «товарища» от «гражданина» и давно почувствовал в Иване Яковлевиче «гражданина», поэтому он кивал Ивану Яковлевичу пальцем и говорил:

– А подойди-ка сюда, любезный!

Иван Яковлевич, зная форму, снял фуражку и, подошедши, проворно, сказал:

– Здравствуйте, гражданин начальник!

– Нет, нет, любезный, не здравствуйте; а скажи-ка, любезный, что это ты там делал на мосту, да ещё в окружении иностранных граждан из дружественного нам Китая, да ещё в тот момент, когда в университет должен подъехать важный член из Москвы?

– Ей богу, гражданин начальник, проходил мимо, да посмотрел только, шибко ли вода идёт, как там пустые бутылки плавают!

– Врёшь, врёшь! Меня на мякине не проведёшь! Я ведь всё видел и всё знаю, давно за тобой наблюдаю, так что – изволь-ка отвечать, да правду говори!

– Гражданин начальник, коли что не так, прошу прощеньица. Если что нужно, отработаю для вас, компенсирую. – Отвечал Иван Яковлевич.

– Нет, приятель, это пустяки! Всякий готов для меня и отработать, и компенсировать, да ещё и «спасибо» сказать. А вот ты изволь-ка рассказать, что ты там делал? Да ещё в то время, когда рядом такой член из Москвы возникнут должен! И, опять же – иностранные граждане фото делают!

Иван Яковлевич побледнел. Он ясно вспомнил зонную баланду, оловянные кружки и миски, железные койки, свод «правил» и «понятий», «паханов»… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, автору решительно не известно.