Текст книги "Декабристка"

ВАМПИРЫ ЛУННЫЕ И СОЛНЕЧНЫЕ

… – Прямо укокошила бы эту бабулю на месте. Теперь понимаю, что значит «совершить убийство в состоянии аффекта». Значит, начинает выгружать на кассе полную тележку. И пошло-поехало. Вдруг выясняется, что ей были нужны консервы не в томате, а в масле (кассир бежит в торговый зал менять). Что банан не взвешен – кассир бежит взвешивать. Что раздумала брать кулёк с ирисками, а хочет наоборот с «прозрачненькими» – кассир бежит возвращать.

И последний аккорд: та-дам! – бабуля вытаскивает из тележки стопку копеечных пластиковых крышечек, а из сумки – заготовленную литровую банку. И начинает… на горлышко их не спеша по очереди мерить! А крышек у неё набрано штук пятьдесят, неизвестно для каких целей. И не все подходят: ей надо, «штобы лёгонько, но плотненько».

То и дело откладывает и просит обменять: «Тута пятнышко. Энта не шибко беленька. Энта кривенька. Энта тугенька». Касса работает одна, накопилась длинная, медленно закипающая очередь. Кассир шипит: «У меня уже вбиты её продукты, куда я их дену?»

А бабуле хоть бы хны, она, по ходу, ловит от этого кайф. Я слушаю Галу и на ум приходит прелестная сценка из «Серой мыши» Виля Липатова:

«– Полкило конфет-подушечек, триста грамм мырмеладу, полкило соевых… Пожалуйста, не забудьте, Поля, чтобы мырмелад шёл на вес целенький… Мой не любит, если половинки!

Потом Варфоломеиха стала брать развесную халву, манную крупу, геркулес в пачках, сахар-песок и муку… Руки продавщицы не брали товар, а хватали, не клали хлеб на весы, а швыряли, не снимали товар с весов, злобно сдёргивали. Глаза у продавщицы Поли были постно опущены.

…Не изменив выражения лица, она закричала так громко и визгливо, что зазвенело в ушах: «Сами не знают, кого брать: то ей крупу, то ей мырмеладу, то ещё каку холеру!… Сумки животом к прилавку прижимают да по четыре веса берут, чтобы я хворобой изошла!»

Но это было советское сельпо, где продавец властвовал семо и овамо. Нынче терпи и приветливо улыбайся.

Тем временем божий одуванчик наращивает очередь на полмагазина, доводит её до тихого каления, а кассира до полуобморочного состояния – и удаляется. Причём до того стояла едва живая, будто из последних сил. А из магазина, бойко прихватив свою пудовую сумку, выскакивает как молоденькая.

Очередь дружно облегчённо выдыхает. Бледная кассир бросает в рот таблеточку, запивает из водой из полторашки. Кивает в сторону умчавшейся бабки:

– Думаете, сколько ей лет?

– Семьдесят, – нехотя, утомлённо гадает вялая очередь. – Шестьдесят пять…

– Под девяносто! Я сюда после училища девчонкой пришла, она примерно такая была. Нисколечко не меняется.

– Вампирша, – уверенно заключает Светка, выслушав Галин рассказ о её сегодняшнем походе в магазин. – Солнечные вампиры выводят из себя окружающих, открывают их чакры и сосут энергию. Тем живут. Громче скандал – обильнее источник энергии. Это для них как питательная капельница с глюкозой. А ещё есть лунные вампиры: эти ноют, жалуются, всю душу вытягивают. Поговоришь с таким – и уходишь обессиленный. А они тащатся новую жертву высматривать.

Сегодня Крещенский вечерок, тот самый, в который девушки гадают и таинственно шушукаются о всякой чертовщине. Гала вспоминает начальника Водоканала, с которым контачила по работе тридцать лет назад. Так что вы думаете? У Галы, строго соблюдающей ЗОЖ, последние десятилетия безжалостно наложили на лицо все их перипетии. Недавно встречает начальника – всё то же тугое, яйцевидное, розовое, младенчески безмятежное лицо. Юноша, больше тридцати не дашь.

Я предполагаю: возможно, он вёл чистую и светлую, безгрешную жизнь? Ни одной чёрной мысли в голове, на сердце святость, тишь, гладь да божья благодать? Галка обижается:

– Ты на что намекаешь? Что я вела неправедную жизнь? Мухи не обидела, в жизни чужой копеечки не брала! А его из Водоканала уволили громко, за крупные махинации! Всю жизнь скачет по начальническим должностям, всюду за ним тянется шлейф грязных делишек. Скольких людей он кинул, сколько из-за него с инфарктами слегло, на кладбище под крестами лежат…

– В таком случае, – таинственно говорю я, косясь на пламя свечки, – у него в спальне запрятан портрет во весь рост. Если сдёрнуть портьеру – обнаружится жуткий, уродливый старик, с клыков которого капает кровь.

Тени от наших сдвинутых голов колышутся по стенам, соединяются в корявую размытую фигуру, похожую на истинного Дориана Грея.

– Смейся, смейся, – говорит Светка. – А вот я знаю реальную историю, не до смеха. У нас в параллельном классе училась вся из себя примерная девочка. Круглая отличница. Чистенькая, аккуратненькая, наглаженная. В тугих косичках пышные банты. Гольфы у всех девчонок съезжают винтом, а у неё ни морщинки. Воротничок кружевной, туфельки лакированные. Куколка куколкой: румяная, щекастая, плотненькая, не ущипнёшь. Ни одна хворь к ней не липнет.

И когда в класс приходит эпидемия гриппа и все повально заболевают – только Анечка (так зовут девочку) как стойкий оловянный солдатик марширует в школу и учится с соседним классом. Потому что не хочет пропускать ни одного занятия. И не только не пропускает, но помогает делать уроки часто болеющему однокласснику.

– Разве можно прикреплять ученицу к больному, заразному ребёнку?

– А никто не прикреплял, сама вызвалась. Говорю же: примерная девочка… Значит, потихоньку класс восстанавливается, карантин снимают – и только у мальчика ни намёка на выздоровление, рецидив за рецидивом. К весне и вовсе попадает в больницу с двусторонним воспалением лёгких. Мы классом ходили его навещать. Лежит бледный, тощенький, натянуто улыбается полосками синих губ.

И тут входит Анечка с домашкой: она его и в больнице навещала. Такая вся свежая, глаза горят, реснички мохнатые, вкусно пахнет морозцем. Хорошеет день ото дня, прямо расцветает на глазах. Волосы блестят и переливаются, на щеках цветут розочки, румяные губки бантиком, ножки толстенькие, форменное чёрное платьице в обтяжечку. Не девочка, а загляденье. Ткни пальцем – брызнет сок.

Родители мальчика не нарадуются на неё: «Вот и Анечка наша пришла, палочка-выручалочка, наш ангел-хранитель». Гладят по гладко причёсанной головке, дарят конфеты, пупсиков, детскую бижутерию, а она важно: «Это мой долг». Врачи гонят её, а она: «Я его не оставлю».

А мальчику всё хуже. Собираются консилиумы, медицинские светила безуспешно лечат анемию. Наш больной на глазах гаснет и хиреет. И только девочка самоотверженно продолжает к нему ходить. Уже без учебников – просто сидит рядом на стуле и держит за руку. И проникновенно смотрит в его потухшие глаза своими огромными тёмными глазищами. Вообще-то они зелёные, но от густых топорщащихся ресниц кажутся чёрными.

В очередной раз, досыта подержавшись за его ручонку-прутик, девочка натягивает своё ладное пальтишко и уходит, уверенно кивая: «Ну, до завтра». А мальчик тянется к маме и умоляюще шепчет: «Больше не пускай ко мне Анечку». Мама решила, что это бред, но мальчик плачет и твердит как заведённый: «Не пускай ко мне Аньку! Не пускай ко мне Аньку! Спрячь меня от неё! Спрячь меня!»

Так что вы думаете? На следующий день Анечка рвалась к нему как мать к родному дитя. Пришла в неистовство, молотила кулачками тех, кто её не пускал, кусалась. Здоровенного охранника повалила на пол и прорвалась в палату. А там мальчик тю-тю, заблаговременно перевезли в другую палату. Ищи-свищи по всем этажам.

И тут началось настоящее светопреставление. Санитарка, свидетельница, рассказывала: якобы девочка впала в неистовство, каталась по полу, рвала на себе форменное платьице, царапала в кровь лицо…

– … Ага. А под конец встала на четвереньки в своих лакированных туфельках, подняла лицо к больничному белёному потолку и завыла, – подхватила я. – И изо рта у неё полезли вот такие клыки!.. Санитарка, небось, хлебнула лишку казённого спиртику, вот и померещилось. Или ужастиков про оборотней насмотрелась. Уже и ребёнка со своими суевериями не жалеют! Бедная девочка! Правду говорят: помогая протянутой руке, будь готов, что тебя пнут ногой.

– Всё не так просто, – многозначительно прищуривается Светка. – Мальчик быстро пошёл на поправку, родители его перевели в другую школу. А девочка выросла, закончила финансовый колледж и четырежды выходила замуж. Все мужья, один за другим, в непродолжительное время заболевали непонятными болезнями и уходили на тот свет. Оставляя безутешной жёнушке квартиры, машины и накопления. За что даму прозвали «Чёрная вдова»…

– Это ты про АннуАфанасьевну из бухгалтерии?!

Работает у нас цыганистая женщина, похожая на располневшую Кармен. Обожает толстое дутое золото. Серебро на дух не переносит. И ведь, действительно, похоронила четырёх мужей, сейчас готовится к пятой свадьбе. Мужики на неё слетаются как мотыльки на огонь.

– А вот если поженить Дориана Грея и Чёрную вдову, что получится?

– Схватка Хищника и Чужого.

– Паук и скорпион в банке.

Мы смотрим на чадящий, потрескивающий огонёк, плавающий в лужице парафина. На стене мечутся тени, сливаясь в разлапистые, гигантские очертания паука. Он хищно тянется, шевелит мохнатыми лапками.

Ни-че-го не понимаю. Или мы дремучие мракобесы и конченые дуры, свихнувшиеся на «Битве экстрасенсов» (на самом деле первостатейных жуликов). Или… или всё же на этом свете что-то есть?

КУВШИННОЕ РЫЛО

«Вот ваша газета писала про девочку-учительницу, которую травил класс. Про ученический буллинг. Возмутительно, конечно. А вы знаете, ведь существует и учительский буллинг. Это когда учитель намечает жертву и вцепляется мёртвой хваткой. Причём жертвой становится самый слабый и безответный ученик – сильного попробуй тронь».

Такое письмо я получила Вконтакте.

Договорились встретиться – есть у нас уютное кафе с французским окном – вернее, со стеклянной стеной. Сидишь, попиваешь кофеёк, а перед тобой расстилается снежная площадь, торопятся людские фигурки, бегут автобусы.

Собеседнице оказалось лет под семьдесят. Она пришла в лыжном костюме, свежая, румяная. Наверняка, как многие её сверстницы, смотрит передачи Мясникова и следит за своим здоровьем. Лыжи и лыжные палки, с разрешения официантки, поставила в уголок – под них натекла лужица.

– Я знаю такую историю. Она случилась в нашем городе в нашем классе, правда, давно, в пятидесятые. И оттого окрашена в более зловещие оттенки. Это было то самое время, о котором помнила бабушка той девочки, Кати Копыловой. Когда учитель был Царь и Бог, и класс действительно не мог понять, зачем учительница ходит в туалет.

Мы были дружны, собирались после школы, носились по району как стайка воробьёв – такие же горластые, голодные, взъерошенные, в серых одежонках. Дел было невпроворот: успеть поиграть между сарайками и поленницами в прятки, сбегать посмотреть на репрессированных немцев. Они строили район жилых двух– и трёхэтажек. Да каких: крепоньких, нарядных, оштукатуренных в весёлые жёлтые, голубые, розовые и зелёные цвета.

Матери и бабушки давали нам хлеб, овощи с огорода и бутылки молока: «Суньте там им. Тоже ведь люди. Только бутылки назад принесите». Охрана смотрела на это подкармливание сквозь пальцы.

Ещё нужно было успеть к пивнушке, где разыгрывались жизненные, семейные драмы. Безрукие, хромые инвалиды на костылях, а то и на тележках, чокались стаканами, растягивали гармони, вспоминали минувшие дни, угощали нас карамельками. Когда темнело, их разводили или, взвалив на закорки, растаскивали по домам жёны. Кто плакал, кто ругался и награждал мужей тычками, кому-то самим попадало от буйных супругов. Но они были счастливы: ведь большинству женщин некого было вот так тащить, а в комодах лежали лиловые, расплывшиеся от слёз похоронки.

***

Так вот, о школе. Я считалась сильной ученицей. У нас была благополучная, крепкая полная семья, избежавшая ужасов войны. У отца была бронь, мама работала в столовой. В один день моя жизнь – не только школьная, а вообще жизнь – чудесным образом преобразилась.

К нам в класс вошла – нет, впорхнула, влетела – Она. Учительница русского и литературы, и наш новый классный руководитель. Все преподавательницы тогда одевались одинаково: в унылые, точно припорошённые пылью серые, чёрные, коричневые костюмы. Седые пучки на головах одинаково забраны под костяные гребни.

А эта девушка была как нездешний цветок среди жухлой травы. И имя носила цветочное: Маргарита. В подтверждение имени, головка у неё была пышная, махровая, слишком ярко– рыжая для натурального цвета. Запах трофейных (а каких ещё тогда?) духов облаком накрыл класс до последней парты – я даже не могу подобрать эпитет к тому запаху!

Маргарита была высокая и тонкая, тянулась вверх как стебелёк. На ней была кружевная блузка, довольно короткая узкая юбочка и туфли на высоких каблуках! И голые, очень розовые и гладкие длинные ножки – мы ахнули. Это были невиданные в то время прозрачные чулки.

Я не знаю, наверно, ей пришлось выдержать баталии в директорском кабинете по поводу чулок, и длины и ужины юбки, и прозрачности блузки, и кудрявости волос. Но, видимо, кто-то большой за ней стоял. Против этого большого директор, завучи и весь педсовет были бессильны.

***

Я как примерная ученица сидела за первой партой. И могла лицезреть её в полутора метрах от себя, и видеть нежность её розовой кожи, и погрузиться в аромат чужестранных духов. Однажды я забыла дома ручку – она дала свою. Я нюхала её весь урок, а потом не мыла руки неделю и нюхала пальцы.

Она сразу выделила меня среди прочих. Я первой принесла ей тетрадку со своими стихами. О чём? О выдуманной несчастной, роковой любви, конечно – о чём ещё может писать шестиклассница?!

Как ты меня нашёл

В день несчастливый вдруг?

Ты как из детства пришёл,

Милый единственный друг.

Ты, как и детство моё,

Так же щемяще мил,

Ты, как и детство моё,

Мало на свете пожил.

Ты, как и детство моё,

Рано из жизни ушёл.

Счастье, что ты меня

Хоть ненадолго нашёл.

И даже такие:

Какая гиблая ночь!

Ну чем мне тебе помочь?

Под мёрзлым пластом земли

Не слышишь моей любви.

Возьми тепло моих рук,

Единственный мёртвый друг.

Какие мученья вокруг,

Какой заколдованный круг.

А кому мне было показывать свои стихи? Не другим же учительницам, одетым в заскорузлые, перешитые из мужских серо-коричневые пиджаки.

Они бы забили тревогу, вызвали родителей, объявили пионерское собрание. Заклеймили бы меня: «Какое упадничество, какой чуждый дух! Где в стихах советская Родина, берёзки и трактора, где передовики производства и пионерская дружба? Где счастливое детство и товарищ Сталин, наконец?!»

Да меня бы распяли в актовом зале под портретами русских классиков – хотя нет, нельзя поганить актовый зал. В туалете над унитазами мне, прокажённой, было место.

Маргарита села со мной рядом за парту, введя в полуобморочное состояние своими духами. И, водя чистым розовым пальчиком по страницам, разобрала стихотворение и его недостатки. И сказала, чтобы я не бросала стихотворчества.

А на осеннем балу мне дали собственный номер, и я читала задыхаясь от волнения, перед старшеклассниками:

Нежные белые руки

Треплют за холку коня.

«Эй вы, ленивые слуги,

В путь проводите меня!

Туже стяните подпруги.

Женское платье – сжечь!»

Тонкие нежные руки

В ножны задвинули меч.

Шлем на кудрях золотистых,

Плечи закованы в бронь.

Глазом косит кровянистым,

Топчется взмыленный конь.

Маленький доблестный рыцарь

С ясной лазурью в глазах

Годы и месяцы мчится.

Конь уж едва на ногах

Держится в бешеной скачке.

Но, словно дал он зарок,

Крепче сжимает уздечку

Маленький храбрый седок…

И директор, сощурив слепые за толстыми стёклами глаза, не спросила: «Куда это, интересно, мчится всадник у Крошевой (моя тогдашняя фамилия)? Уж явно не в сторону светлого будущего и коммунизма на всей планете».

Не знаю, как Маргарите сошло с рук это самоуправство. Может, осенний бал – не такое уж официальное, патриотическое мероприятие. А может, потому, что Сталин умер уже как полгода.

Не слушайте, кто сейчас про него говорит. Это очень неоднозначная личность. Тогда плакал весь город. Полдня волчьи ревел заводской гудок.

В школе собрали линейку. Не стесняясь, утирали слёзы мужскими клетчатыми носовыми платками директор, завучи и учителя. Хлюпали носами девочки из класса. Дома плакали мои мама и папа, рыдали калеки у пивнушки.

***

Но дальше про Маргариту. О, с каким восторгом я вприпрыжку неслась в школу! Каждый день для меня был Счастье. Счастье видеть Её.

Заглядывала в учительскую раздевалку и ликовала, видя милое, милое персиковое расклешенное пальто. Но не было меня несчастней и безутешней, если то пальто отсутствовало. В душе тотчас образовывалась тоска и вселенская пустота. Это была идеальная, чистая любовь – обожание ученицей Учительницы, девчонкой – Прекрасной Дамы.

У нас тогда уже ввели совместное обучение. В классе среди года появился мальчик из бедной семьи. Одет во всё старенькое, грубо штопанное, мятое.

Почти все семьи были бедные, но его бедность была вопиющей. И она плохо пахла. А вы не знали, что бедность имеет запах? Печного дыма, плохо постиранных детских пелёнок, чего-то спёртого, нечистого. Его мама мыла полы в конторе, а папа кричал песни у пивнушки.

Но Малинин – такая фамилия была у новенького – был принят в наш кружок, играл с нами на равных и мы как-то не замечали ни протёртых локтей, ни запаха.

Пока Маргарита однажды не присела рядом с ним, объясняя что-то из учебника. Вдруг она замолчала и насторожилась, и стала как бы в растерянности оглядываться вокруг себя.

– Чем это так пахнет? – подозрительно сказала она, раздувая ноздри и шевеля своим хорошеньким носиком. – Ребята, вы чувствуете?

Встала и отошла подальше, и даже демонстративно, брезгливо принялась выворачивать локти и нюхать обшлага жакета.

Если бы Малинин имел возможность скукожиться, съёжиться в комочек, в точечку, стать невидимкой, исчезнуть – он бы немедля это сделал. От прилившей крови он не просто покраснел – он почернел. И незаметно утёр кулаком глаза.

На следующем уроке Маргарита сказала девочке, сидящей с Малининым:

– У нас есть свободное место у окна. Пересядь, пожалуйста. – И пожала красивыми, модными высокими буфами жакета: – Не понимаю, как ты так долго терпела этот хлев. Ну, а вам, товарищи, – звонко обратилась она к ребятам, сидящим за соседними партами, – ничем помочь не могу, извините! – и грациозно развела руками. Она была артистка.

Маргарита как бы плотоядно наметила жертву, и с этого дня неприязнь, а лучше сказать, ненависть начала разрастаться в ней в геометрической прогрессии. Сейчас я могу спокойно анализировать: то чувство было необъяснимо и оттого раздражало (бесило) Маргариту ещё больше. Помните толстовское: «Мы любим людей за то добро, что им сделали, и ненавидим за зло, которое им причинили».

***

В другой раз она рассказала в классе, что Малинин сейчас рассмешил всю учительскую. Сначала учительницу зоологии, а уж потом та поведала о случившемся коллегам. Малинин в домашней работе пропустил одну букву в слове «паукообразный». Получилось «пукообразный».

И Маргарита несколько раз с удовольствием повторила: «Пукообразный, подумать только. Ну-с, пукообразный Малинин, прошу к доске!» – и, запрокинув прелестную кудрявую головку, заразительно, мило расхохоталась, вытирая платочком глаза.

Платок был не мужской клетчатый, а надушенный, белейший. Дунь на него, он бы полетел «как пух от уст Эола». А я бы первая сломя голову бросилась ловить, потому что даже в её платок была влюблена. И весь класс был влюблён и подобострастно, с готовностью смеялся над Малининым.

Однажды она положила на стол стопку сочинений. Даже сейчас помню, тема была: «Какое доброе дело я сделал». Одну тетрадь отложила в сторону «на сладкое», торжествующе и таинственно улыбаясь.

– Друзья, давайте послушаем, чем нас в очередной раз порадовал пукообразный Малинин.

И снова по классу пробежал смешок: все любили и восхищались артистичной Маргаритой, и подхалимски подыгрывали ей. Ведь не будет же учитель просто так издеваться над учеником, за этим явно что-то стоит. Вокруг бедного Малинина давно образовался вакуум.

«Я увидел, что наша кошка поймала птичку, – нарочито безучастно начала читать она малининское сочинение. – Я отобрал птичку у кошки. У неё было расцарапана грудка и шла кровь. Я смазал рану ядом…» ЯДОМ, ребята, вы слышали?!

Она близко подошла, нагнулась над помертвевшим Малининым. Вдруг улыбочка исчезла с её лица, и она вся покраснела от гнева.

Голос её упал до шёпота, но лучше бы она кричала – её шёпот, почти шипение, был ужасен:

– Долго ты ещё будешь издеваться надо мной, гадкий мальчишка?! Это ты нарочно, да?! Нарочно!

Я думала, она исхлещет Малинина свёрнутой в трубочкой тетрадью. Но Маргарита медленно и с наслаждением, со вкусом порвала страницы в мелкую крошку и осыпала клочками его низко склонённую вихрастую голову.

В моей душе впервые будто кто-то дёрнул ниточку. Дело в том, что лучшим и любимым ученицам Маргарита милостиво разрешала после уроков проверять работы «начерно». Простым карандашом подчёркивать ошибки.

Мне попалась малининская, пахнущая дымом и хлебом тетрадь. Могу поклясться, там было написано: «Я смазал ранку ЙОДОМ». Писал Малинин неровно, как все мальчишки, и закорючка над «И» наехала на буквы, слившись в одно целое. Но прекрасно было видно, что это не «Я», а «И КРАТКОЕ»!

Но я видела тогда, после уроков, как Маргарита с яростью, до дыр, терзает малининское сочинение пером с красными чернилами. Что-то размашисто написала в конце, чуть не сломав перо, и захлопнула тетрадь.

***

Апогеем травли стал день, когда мы начали проходить Гоголя, «Мёртвые души».

– Знаешь, кто ты, Малинин? Кувшинное рыло, и нет у тебя отныне другого имени! Слышите, ребята? Вот перед вами сидит идеальное Кувшинное Рыло, каким его выписал знаменитый классик! Тупая, пустая ушастая посудина!

Малинину не приходило в голову жаловаться дома. Да если бы и пожаловался, что бы могла сделать уборщица и пьяница отец против всемогущей учительницы? Которая, напоминаю, в те годы была царь и бог, и высший суд. И этот суд постановил переименовать Малинина в вечное «Кувшинное рыло».

Я не знаю, как он не покончил с собой в этом неравном, не объявленном поединке. Ведь поединок подразумевает честную схватку равных противников, а здесь он даже слова пикнуть не смел в свою защиту. Это было избиение младенцев.

Он и чувствовал себя тем Кувшинным рылом, пукообразным, вонючим ничтожеством, нищетой, хуже всех. Ведь не может просто так, ни с того ни с сего, возненавидеть его умная красивая учительница, в которую влюблён весь класс.

Ясно, что для растущего человека подобное не могло пройти бесследно. Когда в человеке целенаправленно, педантично, злорадно, хладнокровно растаптывалось, ломалось, давилось всё человеческое. Пользуясь своим авторитетом, могуществом, светлым и недосягаемым званием Учителя.

***

А я… Что я. Моё обожание к Маргарите ничуть не угасло. Более того, в первое время я испытывала гордость и избранность на фоне Малинина: меня-то любят, выделяют, называют талантливой и яркой.

Маргарита уговорила меня поступить в пединститут и «только на филологический!»

Мы работали с ней в одной школе и – представьте себе – подружились уже как равные. Поверяли друг другу женские тайны, беседовали о прекрасном, ходили в музеи и концерты, в походы и в рестораны… Ездили по стране, в горы, на море.

И нам никогда не было скучно, напротив, интерес друг к другу только разгорался. Она была действительно неординарный, талантливый человек. И до сих пор в свои 87 лет остаётся истинной женщиной, статной красавицей.

***

…Нетронутый кофе остыл, воздушные пирожные подсохли в блюдцах. За стеклянной стеной стемнело, зажглись фонари. Среди прохожих появилось больше молодёжи: идут из пединститута.

Моя собеседница размышляет вслух:

– Учитель сошёл с пьедестала. Хорошо это или плохо?.. А вспомнила-то я Кувшинное рыло только после статьи в вашей газете. Ну и в связи с новостями из интернета: что травят учителей, что кому-то очень выгодно уронить авторитет педагогов и разрушить остатки знаменитой советской школы, и внести окончательный хаос в воспитание подрастающего поколения…

Мы встречаемся с Маргаритой каждую неделю, пьём чай с тортиками, – продолжает собеседница. – Я её спрашиваю:

– Маргарита, а помните Малинина, мальчика, который учился вместе со мной? Вы его ещё называли «Кувшинным рылом»?

– А? Какая малина, о чём ты? Говори громче, чего ты бормочешь под нос! Я ведь не молоденькая!

У Маргариты отличный слух. Только что мы хихикали, вспоминая молодость, зрелость, и она слышала каждое произнесённое шёпотом слово. Но едва я произношу «Кувшинное рыло» – она моментально глохнет, сердится, трясёт огненно-рыжей махровой головой (её стрижёт и красит лучшая парикмахерша города, её ученица). Маргарита осталась той же артисткой, что и была всю жизнь: изменчивой, капризной, всеобщей избалованной, купающейся в любви и поклонения любимицей.

– Говори громче! Ах, как ты глупа! Вот книга, которую ты мне подарила. Бери пример с автора, – она убирает очки-лупы с лежащего на тумбочке, раскрытого на середине методического пособия. – Это теперь моя настольная книга. Читаю и наслаждаюсь: насколько сочный, яркий, доступный язык. Какая наблюдательность, мудрость, понимание в каждом слове. Второй Сухомлинский! А ведь писал, наверно, твой ровесник.

На обложке указана фамилия: Малинин В. С. Российский психолог, профессор, доктор наук, заведующий кафедрой, автор всемирно известных педагогических трудов. Располагающее лицо, морщинки у глаз, красивые волнистые, седые волосы.

А уши у него действительно немножко напоминают ручки кувшина…