Текст книги "Дело было в Нижней Кузе"

Когда миска была вылизана, показала в угол кухни: «Есть – тут. А лежать – там».

Слова были коротки, привычны и понятны. Граб, смущаясь нового имени и стараясь цокать железными когтями как можно тише, вернулся на дверной коврик.

***

Поводок, намордник и ошейник сохранились от покойного Каюши. На прогулке их пара пользовалась боязливым уважительным вниманием жильцов. В сквер попали без труда: кто-то повсюду выдолбил аккуратные ступеньки. А вырубленным льдом тщательно забаррикадировал шлагбаум и не поленился хорошенько со всех сторон полить водой. Вип-стоянка оказалась в ледяной ловушке! Все смеялись и хвалили: дай бог здоровья, нашёлся смелый человек! Только Марьванна фыркнула.

Она никому бы в жизни не призналась, что ранним утром, пока дом спал, вырубила кухонным топориком ступеньки. Кай носом поддевал куски льда и откатывал в нужную сторону и, таким образом, тоже участвовал в наведении справедливости и порядка в городском хозяйстве. Возможно, как в сказке «Снежная королева», он пытался сложить из ледяных осколков то самое единственное слово, которое определит его дальнейшую судьбу.

ДЕЛО БЫЛО В НИЖНЕЙ КУЗЕ

Водка попалась хорошая, наутро голова не болела. Вообще-то, Серёга не пьёт, ну разве по чуть-чуть между рейсами (он шоферит) – ну и по поводу. А повод был знатный: 80 лет деду. Бабушка настояла непременно на городском кафе, восседала королевой, широкая, дородная, румяная – сухонького юбиляра рядом с ней не видно, болтался под мышкой, болтал ножками на высоком стуле. Приглашена была вся деревня Верхняя Кузя, включая городских дачников, пришлось нанимать автобус «ПАЗик». Звучит громко «вся деревня» – а в той деревне восемь дворов.

Водку выставляли не считая, по словам бабушки – чтобы уважить гостей, а по мнению деда – пыль в глаза пустить. «Пускай сама потешится. Ей нужно – не мне». Хотя бабушка и кричала: «Ради чего бьюсь, нерьвы треплю, мне, что ли, надо?!».

Она ещё полгода назад, в связи с событием, начала важничать, хмуриться, загадочно отмалчиваться. Надев на нос очки, кого-то обзванивала, составляла списки, ставила напротив фамилий плюсики или жирно кого-то вымарывала, бормоча: «Не придёте – и не заплачем, не больно надо, не велики птицы». Тыкала в калькулятор, подбивая расходы, охала и корила без вины виноватого деда: «Из-за тебя без штанов по миру пойдём. Сколь пенсий ухайдокаем».

***

Чем ближе праздник, тем больше она активизировалась, кружила наседкой, бегала, шумя юбками, потому что не признавала ни халатов, ни, упаси бог, брюк. Юбки шила, комбинируя из старого цветастого постельного белья: широкие, колоколом, с рюшами.

Серёга её ругал за эти цыганские юбки и винил в жадности. Бабушка парировала, что это не жадность, а экономия, бережливость – разные вещи. Шпыняла Серёгу: «Ещё старые джинсы не доносил – а новые берёшь. Выискался миллионер из Верхней Кузи. Прежде чем купить вещь, всегда спроси себя: можешь ли ты без этого обойтись?».

– Ёлы-палы, ну ты, баб, даёшь. Так-то мне и одежда не нужна – могу в рогожу завернуться. И без свет можно обойтись – при лучине посидим.

– Не передёрьгивай! Взял моду от деда: я слово – он десять, я слово – он десять!

На Серёгины джинсы она поставила заплатки в виде солнышек и перекроила в фартук – сто лет не износится.

***

В Верхнюю Кузю Серёгу привезли, когда ему не было года. Обычное дело: у родителей новые семьи, дети, и Серёга остался не при делах. Кукушонок. Бабушка любила его без памяти и баловала, а с дедом играла сложную роль: прибеднялась и изображала жертву. В моменты супружеских размолвок подпирала кулачком щёку, жалостно трясла головой. А Серёгу учила: «Смотри, женишься – держи хвост пистолетом, не позволяй жене верх над собой брать. Сядет на шею на всю жизнь, как вон мой старик, только будет ехать да понукивать, а ты везти да попукивать».

Внук прилежно и внимательно слушал и даже в знак согласия поматывал головой. На самом деле он сидел в наушниках.

– Женский пол ох хитрый. Сначала вокруг да около, паиньками прикидываются, а сами акульи круги нарезают, присматриваются, прощупывают («прошшупывают») слабое место. Для пробы клюнут – ага, поддаётся. И дальше давай клювиком долбить».

– О, так это ж про тебя! – радовался дед. – В точности узнаЮ твою тактику.

– Я те узнАю! – грозила бабушка и кряхтела, делала вид, что тянется за метательным предметом: клубком шерсти или деревянным грибком, на котором штопала носки. Но дед уже уносил ноги, в сенях шумел рыболовными снастями.

– Давай дуй на свою Кузю (это речка), там уж глаза проглядели твои подружки пиявки и лягушки.

А через три часа беспокойно:

– Темнеет, а чёрта моего нету. Уснёт, дурак, свалится в холодную воду… Сергунюшка, жаль моя, сходи ради Христа на речку.

С первого взгляда кажется, что дед и бабушка живут как кошка с собакой. Но за завтраком в редкие утренние часы, когда человек бывает сам собой, они мирно, уютно переговариваются:

– Ночью потела, трижды сорочку меняла. Ногу тянуло, выкручивало…

– Перцем натрём. А у меня утром вроде как сердце останавливалось. Ни вздохнуть, ни… Ну, думаю, зажился, пора.

– Я те дам «пора». Зря, что ли, талончик к кардиологу добывала?

– А ещё сон снился: болото, в нём кочки торчат, и вода красная. Подошёл: то не кочки – люди.

– Осподи, осподи, страсти какие…

И Серёга понимал, почему люди женятся – в том числе и для того, чтобы после долгой жизни вот так было кому покряхтеть по утрам, пожаловаться.

***

На краю деревни, на перекрёстке, где деревенская дорога выходит на большую трассу, застряла фура. Хотела срезать путь через Нижнюю Кузю – и поплатилась. Здесь «жигули» -то сугробы боками ширкают – вон его нынче сколько намело. Фура кое-как сумела проползти – а на повороте угодила колесом в снежную бровку. И чем больше буксовала – тем глубже проваливалась. А Аня думала: что это за надрывные, на одной ноте, воющие звуки несутся с конца деревни?

О фуре сообщила завфермой Алёна. Заодно поругала службу очистки дорог, метели, затянувшуюся зиму, мировое потепление и климат, который сошёл с ума.

Скотницам из-под ладошки было видно: то и дело чёрная фигурка водителя выпрыгивала из высоченной кабины, работала лопатой у заднего колеса, запрыгивала обратно и давила по газам. Грузная машина качалась вперёд-назад, ревела, тужилась – тщетно, снежная ловушка не пускала.

***

Погасла зябкая зимняя заря, на лилово-зелёном небе зажглась первая звёздочка. Аня пришла с работы, поужинала, с наслаждением плюхнулась на диван, закинув ноги в шерстяных носках на валик. Печка потрескивает, чайник на плите поёт, в домике тепло, уютно. Крест-на-крест постелены самотканые половички, ходики стучат, соревнуются с редкой капелью из рукомойника в таз.

Аня любила одиночество, тишину и простор. А мама любила городской шум, многолюдье, благоустроенный быт. Когда неимоверными усилиями накопила на однушку в райцентре – крепко-крепко зажмурилась и сказала: «Ну вот, теперь можно и умереть». И – «Ну хоть напоследок поживу по-человечески». Её не смутило, что первое утверждение полностью противоречит и исключает второе.

Целый год после новоселья она беспрерывно стирала бельё, даже чистое. Включала кран, приседала на краешек ванны и не отрывала заворожённого взгляда от струи горячей воды, почти кипятка. Так пустынные арабы сидели у Ниагарского водопада и кротко, терпеливо ждали, когда кончатся ниспадающие мегатонны воды – не могут же они падать вечно.

А у мамы не укладывалось в голове, что не надо воду таскать из колонки, греть в печи, а перед этим печку растопить, а перед этим купить машину хлыстов, распилить, нарубить, натаскать, разжечь… И она смотрела, смотрела… В ванной клубился пар, запотевшее зеркало плакало струями. Счётчиков тогда ещё не было.

***

А Аня дождалась совершеннолетия и вернулась в заколоченную избу. В тесной квартирке невозможно пройти, чтобы не стукнуться боками и не зацепиться языками – а язычки у обеих ой-ёй. При ссоре из избы можно было всегда выскочить в сени, в чулан, в баню, в огород, во двор, да хоть на улицу.

А здесь куда выскочишь? Да и скучно: серо, голо, вокруг прямоугольные коробки домов. Как пел артист: «Где зимою не видно зари, где за крышами спрятана даль».

В нижнекузинской библиотеке или оператором на почте, или секретаршей у председателя места были заняты. Пришлось идти на ферму. Аня была жаворонком, легко вскакивала на утреннюю дойку, да и зарплата в два раза выше.

Завфермой Алёна взяла на себя роль Аниной наставницы, хотя старше всего на пять лет. Учила:

– Скромность и тихость плохая черта для жизни. Характер, зубки нужно показывать. Возьми мою Жульку. В первый раз её к конуре привязали – концерт устроила, истерику закатила, визжит, по земле катается, цепь грызёт, воет. Да с надрывом, с переливами, ох артистка. День воет, ночь воет, неделю воет, будто шкуру с неё живьём снимают. Дачники люди нежные, вызвали людей в погонах: жестокое обращение с животными.

Ну и спустила с цепи вредину – только заткнись. Дура дурой, мозгов с орешек, а выцарапала себе волю, теперь по двору носится за бабочками. А у нижних пёсик покладистый, смирный: посадили на привязь – и всю жизнь молчком сидит. Туда пять метров, обратно пять метров, только цепью громыхает, сердечный. Так-то и люди…

***

Аня включила телевизор. Из-под сомкнутых ресниц сонно наблюдала за ходом сериала. Всё время мешала мысль: интересно, как выглядит артистка, если смыть с неё килограмм краски?

Главная героиня имела троих детей, прекрасный особняк, любящего богатого мужа и среднюю внешность. И однажды за завтраком сообщала мужу, что от него уходит. Нет, любовника у неё нет, просто чувства притупились, остыли, а без чувств она не может. Скучно ей. Любовь ушла, завяли помидоры. И вообще, муж своим присутствием подавляет её индивидуальность. Нарушает её зону комфорта. Вторгается в личное пространство. Дети, дом – какое ей дело. Она живёт один раз в жизни.

Аня перекатилась на живот, чтобы внимательнее разглядеть это чудо-юдо. Может, героиня права и именно так следует себя по жизни нести? Дождалась рекламной паузы, набрала Алёну.

– Смотришь?

Алёна, будто весь вечер ждала звонка, заорала, что эта кошёлка с жиру бесится, что её бы в их Нижнюю Кузю. Кабы двадцать коров подоила, а потом дома из колодца воды наносила да трубу от сажи почистила, да поленницу нарубила, да снег раскидала – не полезла бы в её крашеную полуседую голову такая хрень. Кони от овса не рыщут, от добра добра не ищут. Прокричавшись, выплеснувшись, Алёна бросила трубку и побежала смотреть дальше: плеваться, кипеть, хвататься за сердце, грозить экрану кулаком.

***

Недавно Алёна притащила на работу цветной блестящий журнал. Там писали, что на этой планете запросто можно обойтись без мужчин. Женщины более ответственные, доверчивые, предсказуемые, пугливые – ими легко управлять.

Собственно, мужчины нужны только для забора биоматериала, как банк спермы – и досвидос, гуляй Вася. Одна «порция» – четверть миллиона сперматозавриков! Ну, там минус брак, малоподвижность, вязкость, то-сё – всё равно получается внушительная цифра. Заморозить и впрыскивать женщинам раз в два-три года… Популяция людей на Земном Шаре даже не заметит отсутствия мужчин.

Доярки не верили, вырывали у Алёны журнал, смеялись:

– Это что, осеменять нас как коров, что ли? А поцеловать?!

***

Потом была телепередача, где мужчины и женщины искали пару. У женихов были странные требования: тоже с жиру бесились. Один искал невесту с не проколотыми ушами: видите ли, его возбуждали исключительно мочки без дырок и без серёг. У другого требование: чтобы у невесты были ухоженные руки.

Аня посмотрела на свои короткопалые обветренные, вечно красные кисти. Подумала: «Нет ухоженных и неухоженных рук. Есть бездельные и рабочие».

Как ни ухаживай – работа их раздавливает и плющит, искривляет косточки, уродует суставы. Ане нравились ручки Моны Лизы, ну которая Джоконда. Махонькие, как у младенца, с пухлыми пальцами, которые зауживались к кончикам, с крошечными мягкими ноготками. Явно тяжелее пуховки для пудры ничего не держали.

Однако же пора ложиться. Потянулась задёрнуть занавески – и вспомнила про застрявшую фуру и бедолагу шофёра. Небось, напросился к кому-нибудь на ночлег. Каково же было её удивление, когда она из окошка увидела освещённую кабину и в ней слабое движение. Ох, долгой покажется водителю эта ночка.

Аня покачала головой. Поворочалась с часок и поняла, что не уснёт.

Серёга устал. Мечтал как разгрузится, сдаст накладные – и домой. Предвкушал жирную солянку, жаркую баньку, законные сто грамм после баньки. И вот – нате здрасьте.

Из гаражей обещали прислать тягач только к утру. Подходил председатель, сокрушался, что транспорт со всей области задействован в городе на очистке снега – какой-то столичный прыщ приезжает, велено, чтобы дороги полотенцами перед ним стелились. Хотя не мешало бы, что его джип вот так же забуксовал на обочине. Предложил ночлег у какой-то старухи – Серёга отказался.

Потом понял, что зря – да поздно. Пока суетился, пока то-сё – не заметил, как в избах погасли огни, деревня погрузилась в сон. Стучать в окна – совесть не позволяет. Скорее умер бы, чем кого-то беспокоить. Права бабушка: тяжко на этом свете тихим, скромным, совестливым.

Ничего, не сахарный, не принцесса на горошине, бывали и не в таких переделках. Держать двигатель на малых оборотах, чтобы греться – опасно. В конце рейса Серёга заметил: вроде выхлопной газ просачивается в кабину. Немного, едва уловимо – но не заметишь как словишь, уснёшь навечно.

Однако подремать хоть часок надо. Завёл в телефоне будильник. Скорчился в спальнике, завернулся с головой в курточку, сомкнул глаза. Сразу стало мерещиться: снова и снова вонзается в снег штык лопаты, бешено вращается колесо, летят снежные брызги и ошмётки, щепки от досок – нарочно для таких случаев возил с собой…

И снега могучие, девственные снились всюду, на сколько хватало глаз. Дорога укатанная, голубая как хрусталь – не добрались ещё сюда враги рода человеческого с реагентами.

…Хрустел снег под лёгкими шагами. Кто-то вскарабкался по ступенькам, за боковым стеклом качнулась закутанная в пуховый платок, как шар, голова. Смело, настойчиво забарабанил кулачок:

– Эй, Шумахер! Ты там жив, не замёрз?

***

«Чёрт знает что, в самом деле. Расскажешь – на смех подымут: «Девка сама зазвала, а ты… Лох серебристый». У других как-то легко получается. Если верить мужикам в гаражах, у них в каждом населённом пункте по любушке. А тут… лежишь будто оплёванный.

Слышно же, что и она не спит за перегородкой, вон снова вздохнула, повернулась. А он притворяется, ровно и глубоко дышит. А сам притаился, будто что украл, тьфу. Чёрт бы побрал эти условности. Может, она только того и ждёт. Может, для неё это самое страшное оскорбление, что не покушается. И правда, лох серебристый.

Вот так встать, подкрасться, склониться… Губами найти прозрачные завитки на шее – он ещё вчера приметил, когда она платок размотала: смешные, девчоночьи, торчат пружинками… Или лучше сразу, смело, решительно, они это любят. Поднять одеяло, нырнуть, не дать ей прийти в себя. Сжать в кольце рук и зацеловать так, чтобы оба задохнулись…

Ага. Нырнёшь – а она тебя треснет каким-нибудь прибережённым под одеялом пестиком. Ещё и заяву накатает за домогательство: нынче у них это быстро.

Но вот так лежать и про себя, скрипеть зубами и кроватью – позор, позор. Лучше, скорчившись, мёрзнуть в кабине.

Бесшумно встал, оделся и, мысленно чертыхаясь, направился на цыпочках к дверям. Стащил с вешалки куртку, пошарил в поисках крюка.

– Ты это куда?!

Щёлкнул выключатель, и воришка Серёга с курткой под мышкой предстал в ярком электрическом свете во всём жалком «великолепии». Девичьи руки обвили шею, робко и властно заставили нагнуться… Ниже, еще ниже, ближе к мягким губам. Куртка упала на пол.

***

– И ты с ним переспала?! Вот так запросто?! – Алёна горестно всплеснула руками, ударила по бёдрам. – Ой горюшко моё луковое! Ну ладно, поцеловались, дала надежду – а дальше пускай помучается, ночей не поспит, ухаживает, завоёвывает, конфеты-букеты. С ними только так надо. Где женская гордость, он же тебя ценить не будет? Телефон-то хоть взял?! Есть какие-то перспективы?

Аня только вздыхала. Она же в половине четвёртого соскочила и на ферму. А вернулась – ни его, ни фуры на перекрёстке. О перспективах она как-то не думала, да и зачем? Жалко мужиков, их беречь надо, и так мало осталось. Исчезающий вид, хоть в Красную книгу заноси. Да и жизнь заварилась такая – нынче живы, а завтра поди угадай… Торопиться нужно жить.

А телефон, что телефон? Вон указатель «Нижняя Кузя», вон её избушка на голубом снежном угоре – издалека видно, лучше всякого телефона.

ПРОВИДИЦА АИДА

– Э, дорогуша, ты радоваться должна, плясать от счастья, что, наконец, свободна, свободна, свободна! – Аида разводит крыльями худые руки и машет, потрясает ими, звенит браслетами. Просторные атласные рукава сползли, обнажив янтарно-смуглые худые локти.

Да она сама, если хотите, только недавно поняла, что до сих пор не жила, а маялась и задыхалась в клетке плоти – это жизнью нельзя назвать, хуже пытки. Тридцать лет молодого томления и метания в раздираемой страстями тесной оболочке. Кровь бурлила, буйная плоть требовала жарких ночей, горячих сплетений, смешанного дыхания…

И ведь не засунешь человека в смирительную рубашку только потому, что он молод. Хотя следует: сколько бед можно избежать, направить силы на действительно светлое, доброе, вечное. Тридцать лет сатана правит бал в молодых телах, туманит и напрочь сносит мозги, толкает на неразумные поступки…

Бедные, бедные молодые, не понимают своей беды! Так пожалеем их и пожелаем выйти из любовных передряг с наименьшими потерями. Любови, ссоры, несовместимость, измены, ревность… Мало того, что мучают и терзают друг друга, так ведь до поножовщины, до смертоубийства доходит. Кармен, Настасья Филипповна, цыганка Радда… Да вот хоть Люська из соседнего подъезда, за которой с топором гонялся рогатый муж. Блажен, кто не знал слепой любви – а любовь всегда слепа.

… – Ну, убедила? – спрашивает Аида уже нормальным усталым, ворчливым голосом, оправляя рукава, возвращая браслеты на место. – Нашла о чём реветь: климакс у неё. Ты, можно сказать, только жить начала, ягодка моя. Иди, дома подумай над моими словами. Да не забудь заваривать траву, я там написала бумажку, в мешочке сверху. Через полгода снова покажешься.

Она одинаково всем говорит «ты»: и кто приехал на «мерседесе», и кто притопал ногами, за нехваткой денег на автобус. Твёрдого тарифа у неё нет, говорит: «Сколько не жалко», – значит, точно не шарлатанка, не мошенница какая-нибудь.

Клиентка неловко суёт купюры, взамен забирает спасительный мешочек. Над белой дверью трещит и загорается зелёная табличка «Входите», потом красная – «Занято» – как к районному терапевту.

***

Провидица Аида была сумасшедшей. Не в том смысле, что все одарённые люди слегка прибабахнутые – она являлась сумасшедшей в прямом смысле слова. Вторая группа инвалидности. Её чокнутость была официально подтверждена бисерными записями в толстой медицинской карте, засвидетельствована солидными бумагами с круглыми и треугольными печатями, пестрила подписями районных психиатров.

Впрочем, сумасшествие не только не мешало, а, наоборот, привлекало и придавало её работе флёр таинственности. Аида правила не тривиальные предплечья, шейные и поясничные отделы – а человеческую ауру. Что намного сложнее и требует титанических духовных и физических усилий.

Закончив глажку и жамканье пустоты вокруг клиента, будто месила невидимое тесто, Аида трясла кистями: сбрасывала черноту и негатив – на пол, туда их. Как хирург, тщательно с мылом и растворами из разных флаконов мыла руки под краном – иначе грозила опасность заразиться самой и перенести энергетическую хворь на следующего пациента. После сеанса в изнеможении падала в кресло, раскидывала руки, тихо постанывала. Откуда-то из – под потолка, из-за штор лился приглушённый Бетховен, Моцарт, Бах… Классика хорошо восстанавливает защитное биополе.

***

Аура самой Аиды была ослаблена от уколов и порошков. Сами понимаете, полвека назад советский народ был безграмотный: запускал ракеты, изобретал ЭВМ, строил атомные станции и коммунизм. Ясновидение, гадание и прочий шаманизм считались дремучестью, чертовщиной и мракобесием.

В далёком 1960-м году юная Аида закатывала глаза, их будто заволакивало пеленой, как у слепой. И вещала замогильным голосом:

– Вижу, вижу наш город в будущем. Вывески на улицах сплошь английские. Идут люди и все, как один, разговаривают по телефонам…

– То есть как разговаривают? – переглядывались, ласково и понимающе улыбались доктора. – Телефонные аппараты с собой тащат, а провода следом волочатся? Любопытно, любопытно.

Ну Кащенко же в чистом виде! Аида с досадой махала рукой: дескать, не отвлекайте. Бормотала дальше:

– Вижу развал Советского Союза… Вижу танки в Москве… Доллар стоит сто рублей, – а надо сказать, в то время вражеская валютная единица равнялась 90 копейкам. Правда, мало кто её тогда в глаза живьём видел, а за подпольные валютные операции граждан судили по расстрельной статье.

***

Но каково было слышать подобные пророчества в махровый расцвет развитого, незыблемого социализма?! Долгое лечение не помогло, и неугомонная гадалка скоро взялась за старое:

– Вижу убийства и много крови. Вижу… ...................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................

При этих словах старенький профессор хлопнулся в обморок – от духоты, наверно, откачивали нашатырём.

Аида ссылалась на какие-то грядущие особенности и сложности международной обстановки, а кто не понимает – пусть молчит в тряпочку.

При этих словах лица эскулапов позеленели и вытянулись как огурцы. Всякое они слышали, но тут уж шифер явно ехал не с шуршанием, а с оглушительным грохотом… От греха подальше, как особо опасную государственную преступницу и помешанную, Аиду закатали в психушку, в богом забытое, занесённое снегами село на границе области.

И закололи бы до состояния овоща, но подоспела перестройка. Взамен карательной психиатрии пришла бешеная мода на экстрасенсов. Кто-то из ушлых корреспондентов разузнал о гадалке Аиде, раздобыл документальные подтверждения, свидетельства очевидцев… Слава о ней разлетелась по стране.

***

Вот у какого человека Галя трудилась уборщицей: ведь энергетической грязюки скапливалось столько, что только успевай драить линолеум. В промежутках между приёмами Галя хватала швабру, за считанные секунды усердно, с остервенением затирала полы, выплёскивала «чёрную» воду в унитаз и набирала свежую – хозяйка кабинета за этим строго следила.

Наведёт Галя чистоту – и опять нырк за ширму. Сидит на стульчике, не видно её и не слышно, а у самой уши на макуше.

К Аиде приезжали такие большие люди – ой-ёй, их только по телевизору показывали. Мужчины в зеркальных штиблетах, женщины в шикарных шубах, под ними кружевные платья на бретельках как сорочки – а на ногах прозрачные чулочки и туфельки – чудно, но смотрится красиво.

На шеях у всех болтаются булавки – не какие-нибудь золотые, тонкие, в россыпи бриллиантов – а обычные грубые, стальные, заговорённые. Нашептала и повесила Аида, и этими железяками светские дамы дорожили больше всяких драгоценностей. Все они беспрекословно слушали гадалку, глаз не сводили, впитывали каждое слово. Все были страшно суеверны, боялись конца света, катаклизмов, сглаза, болезней, семейных неурядиц, бедности, зависти людской, гнева народного, страшились будущего.

Аида так объясняла этот страх:

– Нам всем не хочется покидать гнёздышко прошлого – оно уютное, нагретое, обжитое, насиженное, привычное. Завтрашний день неизвестен и опасен, дышит холодом, как пропасть…

Трепещущие, ещё более напуганные дамы исчезали, оставляя за собой неуловимый эфир духов и кучки вполне осязаемых шершавых бумажек в широком атласном кармане провидицы.

Самой Аиде нечего бояться: ею прижизненно пройдены семь кругов ада. Все круги, как в бухгалтерии, разложены по полочкам, мысленно подшиты, запротоколированы, классифицированы, пересчитаны: ровно семь, ни больше и ни меньше. Можно сказать, Аида стояла в высшей приёмной и со смирением ждала участи у заветной двери. Галя так воображала тот вход: открывается кому-то ослепительно сияющий хрустальный, кому-то чёрный и раскалённый, пышет адским жаром.

***

Три года назад, если бы у Гали спросили про смены настроения, она бы ответила: а нету её, никакой смены. Есть одно настроение с утра до вечера: чёрное-пречёрное, и никакой белой полосы впереди не предвидится. Уходил из семьи муж.

Предшествующие приметы были тому подтверждением: Мурка тёрлась-путалась у мужа между ног, выписывала восьмёрки. А ещё Галина бабушка говорила: не кошки это трутся – ласковые шлюхи. И не дай бог кошак у самой бабушки в складках юбки запутается – так в сердцах поддаст ногой, что бедняга только мявкнет, отлетая в угол.

Вторая примета: Галя потеряла в бане обручальное кольцо. Зацепилась им за скамью, чудом палец не оторвала, весь пол кровью залило. Кольцо звякнуло, поскакало и, тускло блеснув золотом, закатилось в мышиную щель. Будто сама судьба грубо сдёрнула его с Гали.

Это не говоря о наивернейшей бабьей примете: только развесит сушиться постиранное бельё – тут же на голубое небо набегут тучи и хлынет такой ливень, такое начнётся светопреставление, ураган с молниями и градом…

Со своей бедой Галя пришла к Аиде. Та её оборвала:

– Никогда не приговаривай всуе: «Ой беда, беда!». Притягиваешь её этим, зовёшь. Большая беда услышит малую и вслед придёт. А муж кобель пускай убирается, нам таких не надо. Алименты на ребёнка слупим, не отвертится. Хворый ведь у тебя ребёнок?

У Гали, и правда, сынок ездит в инвалидной коляске. А сам ну до чего умненький: компьютерную грамоту разумеет, книжки читает, по телевизору познавательные передачи смотрит.

Любимый праздник у него – Новый Год, уже с лета мастерит гирлянды и снежинки. Галя ему рассказывала, как однажды с папой летали на чудесный остров, где Новый Год длится все 365 дней! Как стемнеет, треугольные ёлочки мигают цветными фонариками. Аллеи опутаны иллюминацией, переливаются! Играет музыка, люди наряжены как на карнавале, все весёлые, поют, танцуют.

И за окном нет метели и мороза, ночь тёплая, даже душная, пропитана запахом сладких фруктов. А рядом со столиками во тьме дышит невидимый древний океан, набегает на берег, ворочается, вздыхает как живой.

У сына глазёнки блестели ярче ёлочных огоньков. Вот бы чуточку пожить на том острове, где тёплый фруктовый Новый год длится круглый год. Вздохнёт и головёнку опустит: у мамы нет денег.

Аида сказала:

– У меня в кабинете всё пылью заросло, кружки в кофейных разводах. Стены нужно побелить, занавески постирать. Помощница требуется на неполный день, график ненормированный, пойдёшь?

Вот и прижилась у неё Галя.

***

На сеанс пришла женщина с фобией: всё боялась, что на неё что-нибудь упадёт. Ходила по улице, вечно задрав голову и всматриваясь вверх. Ждала, что свалится кирпич, сойдёт с крыши снег, соскользнёт с подоконника оставленная нерадивой хозяйкой трёхлитровая банка с огурцами или припечатает кусок размокшей старинной лепнины с балкона. Она было мотоциклетный шлем напялила – да люди не поняли.

В опере она никогда не брала билет в середину зала: ведь там в любую минуту могла рухнуть многоярусная хрустальная люстра. И весь вечер не столько слушала оперу, сколько рисовала в воображении: крики, кровь, остриё каркаса пронзает тела, звенят смертельные висюльки…

Даже у Аиды с опаской посматривала на потолок: давно ли сделан ремонт, не змеится ли трещина, не отвалится ли кусок штукатурки? Аида усадила клиентку на стул, поводила ладошками над её головой.

– Ну всё, отныне над тобой зонтичная защита, крепче железобетонной. Каждые полгода показывайся: будем зонтик обновлять.

Когда за женщиной закрылась дверь, подмигнула:

– Клиентка ушла счастливая? Счастливая. Что и требовалось доказать. А свалится-не свалится кирпич: что же, все под Богом ходим.

Галя считала, что мир под Богом вопиюще несправедлив. Хорошие люди мучаются, а злыдни живут безмятежно, роскошно и счастливо. Почему так?!

Аида объясняла: власть, деньги, враньё, сладострастие – вот их Бог, их Повелитель и Хранитель ключей, Ему они служат верой и правдой. А уж Он умеет щедро награждать тех, кто ему служит.

– Господи, зачем они так? -расстроилась Галя. – У гроба ведь нету карманов.

– У гроба есть карманы – дети. Детёныши. Так-то нормальному человеку должно хватать того, что ему отмерил бог: хлеб на столе, крыша над головой. А кому мало и он хапает, хапает и не может остановиться – это психический сбой, отклонение. Человек от зверя ушёл, а к настоящему человеку ещё не пришёл.

***

А в последнее время люди замечали чудные небесные явления.

В январе гремели грозы, полыхало северное сияние в местах, где его отроду не водилось. Днём солнце двоилось и даже троилось: не отличишь, где настоящее, где ложные. Величественные световые столбы-колонны тут и там подпирали свод неба. В дымном от мороза воздухе росли зимние радуги: хрупкие, стеклянные от холода, чужие, будто заблудились над снегами.

И на рассвете и на закате, когда рождался и умирал день, и даже в пасмурный полдень – в воздухе разливалось странное, едва уловимое розовое свечение. И нежным и зловещим был тот свет: будто в кружку молока капнули крови.

В ответ на расспросы: к чему, нет ли тут знамения – Аида качала седой головой: не знает, не знает. Уходят годы, сочатся как песок между пальцев, уходит дар и сила, и сама она угасает, тает. Так деликатный гость, пятясь, стараясь не привлекать внимания на свою особу, покидает шумную людную комнату.

Всё чаще говорила вздыхая: «Грешна я, ох грешна. Не придумано ещё такой казни за мою ничтожную жизнь, молить-не замолить».

Галя накорябала на листке: «По техническим причинам приёма нет» – прикнопила к дверям.

***

Аида попросила похоронить её без огласки. Кто узнает и придёт – встретить приветливо, подать на подносе налитую до краёв рюмку водки. А плакать не велеть: слёзы жгут хуже раскалённого олова.