Текст книги "Дело было в Нижней Кузе"

В этот раз звери в обличии людей били её молотком. Действительно, на молотке была обнаружена ДНК её крови… Но умницы-видеокамеры показали, что молоток бы приобретён в отделе хозтоваров самой девушкой. Травмы не соответствовали их описанию. Экспертиза показала, что удары были нанесены исключительно в тех местах, куда дотягивалась правая рука и, по всем признакам, были нанесены «жертвой» самой себе.

Но это потом, а пока по горячим следам, не разбираясь, Джордана задержали. Он отсидел в тюрьме 2, 5 месяца и пытался покончить с собой. Уже потом выяснилось, что его аккаунт, откуда якобы сыпались угрозы, был создан с домашнего ай-пи адреса самой Элеоноры. Джордану повезло, что в день «преступления» у него было надёжное алиби. Они даже в жизни не пересекались! Почему выбор пал на незнакомого парня – да кто же её разберёт, загадочную девичью душу.

Переписка с обидчиками-азиатами также оказалась фальшивкой, пользователи – несуществующими. Хотя Элеонора талантливо выдержала полуграмотный «мигрантский» стиль сообщений. У неё был второй смартфон: сама себе писала, сама получала, сама строчила ответы.

Но, пока суд да дело, народ кипел праведным гневом и жаждал возмездия. В нескольких азиатских кафе побили камнями окна, смуглолицых мужчин задирали на улице. Дом Мухаммада подвергся набегам вандалов, приходила с обыском полиция. Поступали сотни угроз его семье. Пострадал их бизнес по производству мороженого – никто не станет покупать сладости у насильника.

Случай на Урале: найден труп девочки. Задержали мужчина, после ночи в отделении полиции признался в подробностях, как тащил в глухое место, душил. В морге выяснилось: следов насильственной смерти не обнаружено, скорее сего, девочка отравилась энергетиками.

Что нужно сделать с человеком за одну ночь, чтобы он сломался и взял на себя страшную вину? Почему люди признаются в том, чего не совершали? Ну не знаю. Существуют разные методы воздействия: лёгкое движение швабры или бутылки из-под шампанского и… Голословное обвинение чудесным образом превращается в чистосердечное признание!

Подозреваемые начинают испытывать так называемый навязанный комплекс вины. Самих себя воспринимают как нечто грязное, гадкое: дыма без огня не бывает!

Но самое печальное: после «подвигов» нашей героини истинные жертвы насилия не обращались в полицию, на них как бы легла «тень Элеоноры». Награда нашла своего героя: ей присудили 8, 5 лет заключения. Психиатры поставили диагноз «патологическая лгунья».

Представить страшно, если бы в нужное время и в нужном месте вдруг сломались камеры наблюдения, и сами собой стёрлись и пропали записи.

***

Не так давно наша российская девочка-подросток со скуки и по приколу, на спор с подружками оговорила родного деда в домогательствах. Потом призналась, что оклеветала, но… Маховик российского судопроизводства тупо крутится только в одну сторону.

Дедушка остался при своих 16 годах строгого режима. То есть за шалость внучки практически приговорён к смертной казни. Тем временем «лжежертвы», чувствуя безнаказанность, купаются в общественном внимании и сочувствии, резвятся вовсю. Такой своеобразный «экстремизм потерпевших».

ТОНЧИК-КАМЕРТОНЧИК

Каждое утро бабушка из седьмой палаты умывается, смачивает под краном и причёсывает белейший чубчик, завтракает. Торжественная, просветлённая, включает планшет и садится смотреть «Иронию судьбы». Первую серию до обеда, вторую после тихого часа, с перерывами на туалет, прогулку в больничном дворике, обход и процедуры. Смотрит в наушниках, никому не мешает, иначе бы соседки давно выгнали вместе с планшетом.

Погода за окном серая, лица серые, больничная каша, и та серая. А для бабушки каждый день Новый год, который снова и снова возвращает её в молодость, в доброе и мирное время, в любимый праздник. Она, в некотором роде, самая счастливая в палате, в больнице, в городе, а может, даже во всей стране.

Вот опять перенеслась в ту жизнь: славные, простые лица, картонные коробки с тортами в подарок, базары с тощими советскими ёлками, дед Мороз с гармошкой, капризные такси, очередь за шампанским и апельсинами. Даже дефицит отсюда кажется милым, родным.

К отбою выключает нагревшийся планшет и засыпает младенческим сном, подслащённым барбитуратами и предвкушением завтрашнего свидания с безвозвратным прошлым. То прошлое, как выяснилось, надо было беречь, не надышаться на него, холить и лелеять, а если браться переделывать, то осторожно, выверено, едва касаясь, семь раз отмеряя и один раз отрезая – а его пинком, вдребезги, в пыль – всё как мы любим. Разрушим до основания, а затем…

Да что теперь рвать сердце. В одну рЕку войти не можно, разбитую чашку не склеить.

***

Как ты меня нашёл

В день несчастливый вдруг?

Ты как из детства пришёл,

Грустный мечтатель-друг.

Ты, как из детства пришёл,

Так же щемяще мил.

Ты, как и детство моё,

Мало на свете пожил.

Ты, как и детство моё,

Рано из жизни ушёл.

Счастье, что ты меня

Хоть ненадолго нашёл.

Критик придрался бы к слабым, неумелым рифмам: «нашёл – пришёл-ушёл», «друг-вдруг», «мил-пожил». Высмеял бы заезженную плаксивую тему смерти, которую любят романтизировать подростки.

– Хорошие стихи, душевные, – я возвращаю исписанные листы владелице. Она, тихо просияв, прижимает тетрадку к груди. Тоненькими пальчиками щиплет метёлку неряшливой косы, которой редко касается щётка. Худенькая в своём голубом халате, бледная, она и правда похожа на подростка.

Ей уж восемнадцать, и она

Вся полна поэзией и счастьем.

Что-то принесёт эта весна:

Солнечные дни или ненастье?

Полтора года назад весна принесла первую любовь, а нынешняя осень её отняла. Стихи пишет по моему совету – чтобы не держать беду в себе, поверять её тетрадке. Тем более, она знакома с литературой не понаслышке: библиотекарь, закончила колледж.

***

Библиотека – двухэтажный купеческий дом дореволюционной постройки. Старенькая заведующая вспоминает время, когда оба этажа были туго забиты шкафами, а шкафы – книгами. От посетителей в крошечных залах было не повернуться. К столу выдачи толпились студенты, пенсионеры, работяги, домохозяйки. Вот это была запарка, девчата бегали мокрые как мыши. Какие там чаепития!

Сегодня идёшь мимо кабинетов – видны только спины библиотекарш за компьютерами: все сидят и придумывают проекты. Хоть бери и переименовывай в проектотеки. Если бы на мероприятия не сгоняли табуны школяров – можно вообще вешать замок.

Недавно Тоня немножко повздорила с читательницей. Та утверждала: библиотеки нынче – это мёртвые дома. Мавзолеи книг. Атавизм, как аппендикс. У каждого нынче компьютеры, планшеты, смартфоны – считай, мини-библиотеки на дому.

Дама повертела и швырнула книжку на стол:

– Я брезгую брать в руки этот бумажный рассадник заразы, хоть в перчатках читай. Что с этими книгами делали?! Заворачивали рыбу? Использовали как подставку или как кухонное полотенце? Сморкались в них? Предпочитаю личный чистенький стеклянный экранчик.

Как ей объяснить, что словам не пробиться сквозь стекло, застыли как рыбки в аквариуме. То ли дело живой, тёплый шелест страниц, лучший в мире запах типографской краски новых книг, хочется уткнуться носом, дышать– не надышаться. А старые книги передаются из рук в руки как эстафета – их касались сотни рук твоих сподвижников, единомышленников, единоверцев. Как тихая заговорщическая перекличка: ты не один в этом мире.

***

Благодаря библиотекарской зарплате Тоня поняла: искренность и преданность людей определить очень просто. Перестаньте платить деньги – хотя бы тем, кто разливается соловьями в телевизоре или на эстраде. Вычеркните пару-тройку нулей в табульках – и посмотрите на их слова и поступки завтра. Поверьте, вы будете о-о -очень ошеломлены.

Деньги – вот самый надёжный детектор лжи, та самая верная лакмусовая бумажка, которая выводит лгунишек на чистую воду, наждак, который сдирает овечью шкурку. Странно, что до сих пор не придумали такого вида тестирования.

Отмените библиотекарям зарплату вообще – и эти странные, не от мира сего, женщины, бесцельно потыкавшись-помыкавшись, придут и сядут за родные столы. Подавитесь, жмоты, не платите ни копейки – только не лишайте любимой работы!

Или нищие поэты, которые без стихов просто умрут, задохнутся. Нет более жалкого, опущенного труда, чем труд неизвестного автора. Нет более неходового, невостребованного товара, чем стихи. Стихи – работа души. Душу берут табачными, грязноватыми, сальными пальцами, вертят, слюнявят, мнут…

Честно говоря, в последнее время даже не берут. Мельком взглянут: «Душа? Кому она нужна? Вот если бы рыба или мыло – то, что можно потрогать, понюхать».

Тоню в библиотеке звали «Тончик-камертончик»: у неё сразу обнаружился талант предсказать, «пойдёт» или «не пойдёт» новинка.

По диагонали просматривала – и предсказывала дальнейшую книжкину судьбу, с погрешностью в 0, 9 процентов. Угадывала: либо карточка будет густо пестреть и распухать от вкладышей, и формуляр придётся менять раз в полгода – либо, никем не востребованный, останется девственно-чистым, несмотря на бешеный пиар и выставление новинки на «премиальной» полке.

Бывает писательский талант. А бывает талант читателя, и встречается он в природе всё реже, вообще находится на грани вымирания. Читатель – это тот же писатель наоборот, писатель, только вывернутый наизнанку.

Тоню всегда тянуло к чуду. Разве не чудо: тасуя 33 чёрных крючочка из алфавита (или, если музыка – 7 палочек из нотного стана), сочинять Живое, Волшебное? Ведь это только богу дано.

Она как чеховская душечка, каждый раз беззаветно влюблялась в своего автора.

Растворялась, переносилась, восторженно, добровольно тонула в чудесном выдуманном мире. По очереди оживала в ослепительных женщинах, в бравых усатых кавалерах, в священниках, в уродах в рубище, с залатанной сумой, в крикливых, облепленных сопливыми детишками мамках, в маленьких барчуках в кружевных панталончиках, в каторжниках на охапке гнилой соломы… И если её в этот момент окликали, она машинально проводила рукой по волосам, проверяя, не застряли ли в них грязные соломинки.

***

Она снимала комнату у одной бешеной бабки. Та сразу выжила Тоню из кухни, так что приходилось готовить ужин на плитке у себя. Хозяйка входила, как всегда, без стука, и подозрительно-хмурое лицо её становилось напуганным и недоумевающим. А Тоне было смешно.

Откуда в затхлой комнатке взЯлось южное солнце, которое позолотило и разрумянило её лицо, заронило вишнёвый отлив в её глазах? Откуда взялся тёплый тугой ветер, взлохмативший её волосы?

Старухе было невдомёк, что Тоня только что прилетела с согретой поляны, поднялась из примятых трав, расцепив объятия любимого. А может, она приплыла на скрипящем снастями корабле, с белыми разводами соли на бортах? Ветер треплет и хлопает тугим алым шёлком, а она, в подоткнутом переднике, бредёт по полосе прибоя, увязая маленькими смуглыми ногами в щекочущей манной крупе горячего белого песка.

Сейчас хозяйка возьмёт месячную мзду и уйдёт дожаривать свои котлеты. А Тоня вернётся туда, где её сероглазый принц, облокотившись озеленённым локтем, нетерпеливо обкусывает травинку, а рядом над лачугой трепещет горячими жестяными листьями пальма… Тонин палец лежит на странице, на прерванной строчке, на недочитанном слове: её обязательно дождутся.

Телевизор давно унесла в дом престарелых: что там смотреть, убожество? Поглазеешь на экран – хочется воздеть руки к небу и возопить, как чеховский генерал из старого фильма:

– Человек! Где ты, человек?!

Льются красивые слова, вокруг открытые честные лица с ясными, голубыми-голубыми глазами – а первая мысль: сколько подлости успели совершить эти люди?

***

– Ух ты, каких няшек можно встретить на затерянных просторах нашей родины!

– Пожалуйста, тише: здесь библиотека. Что будете брать?

Парню, который прямо-таки пожирал её глазами, требовалась книга по ремонту шиферной кровли. Она упёрлась руками в край стола, с трудом встала и поковыляла к шкафам с закрытым книжным фондом. Одна нога короче другой на шесть сантиметров, даже на наращенном каблуке. Полиомиелит.

И парень как-то разом осёкся, стушевался. Быстро расписался, влез в полушубок – и в дверь.

Таких много здесь перебывало, которые к ней клеились. Засматривались на её миловидное лицо, на опущенные ресницы, на перекинутую через плечо большую косу – не распушённую модную – а свою неподдельную, по старинке натуго заплетённую. Коса тяжестью клОнит к плечу голову, а когда перекинется пшеничный колос на спину – оттягивает назад. Надеть кокошник с бусами – чтобы жемчуг соперничал с зубками – и пиши Суриков боярышню!

Тоню осыпАли комплиментами, заигрывали, назначали свидания – ровно до той обескураженной минуты, когда ей приходилось вставать. Тоня к этому привыкла.

А он обычно тихо сидел за последним столом, что-то вбивал из книги в ноут. Однажды поставил на её стол баночку, а в банке розоватый хрупкий букетик: подснежники.

Только лесной подснежник

Тих, и прозрачен, и нежен

В талых сугробах вешних,

С грустным стеклянным звоном

С милой ушёл поляны…

Каждый вечер он дожидался её у библиотечного крыльца, снег там всегда был утоптан его башмаками. Помогал вешать замок на дверь и спуститься по ступенькам, провожал до дома, снимал рукавичку и забирал её ладонь в свою. Шли околицами, чтобы избегать любопытных взглядов. Высокий статный парень: только свистни – все невесты его – и рядом переваливается уточкой хромоножка.

Его мать весьма сухо восприняла данную новость, усмехнулась:

– Ну-ну. Посмотрим.

Знала, что слова бесполезны, сын упрям, в неё. Не верила в его чувство: максималист, идеалист, сложно ему в жизни придётся. Думала, что даже Тонечку полюбил в знак протеста, чтобы кому-то что-то доказать.

У него до этого была девушка, школьная любовь с шестого класса, самая красивая в районе: сама весна и нежность. Однажды они шли в кино и увидели на асфальте бездомного котёнка с полуоторванным хвостиком.

– Ути несчастный малыш! – девушка бережно зачерпнула его в ладонь:

– Доставай скорее смарт! Сфоткал? Ну пошли, там уже кино началось, – она вытирала пальцы носовым платком.

И – «Ты куда, ненормальный?! – в изумлении смотрела вслед и не могла понять, чего её парень взбрыкнул на ровном месте. – Ты же знаешь, у меня аллергия!»

Он думал, что если они когда-нибудь расстанутся, он умрёт. А ничего не произошло. Любовь отсохла, отвалилась легко и незаметно, как хвостик у Тиграшки – так он назвал котёнка.

***

Лихая им досталась доля,

Немногие вернулись с поля.

Вертятся и вертятся в уме строчки. Тоня в школьном реферате проводила параллель между войнами 1812 и 1941– 45 годов – те войны были истинно народны и священны.

Он уехал. Потом приехал в короткий отпуск и всё время молчал, как будто прислушивался к чему-то внутри себя, мысленно прогонял кадры чего-то страшного. Словно внутри его творилась страшная напряжённая работа, и он искал и не мог найти ответа на мучительный вопрос.

По его лицу бродили тени. На робкий, неуместный вопрос: «Как там?» – усмехнулся: «Вперемешку материмся и молимся. Молимся и материмся».

И ещё сказал глухо, медленно, с трудом подбирая каждое слово, как неподъёмный камень с земли:

– Знаешь. Прежде чем убить человека – нужно сначала убить человека внутри себя.

Потом снова уехал – навечно, как оказалось.

В лесу, где я петь могла,

Меня почему-то трясёт.

Теперь-то я всё поняла.

Теперь-то я знаю всё.

Ты был для меня тоской

Холодных осенних дней.

Ты был «непонятный мой» —

Пойми тебя хоть убей.

В память вонзился будто выхваченный прожектором кадр: вот он ссаживает с плеча Тиграшу, вот оборачивается в дверях и без улыбки кивает.

«Молимся и материмся…».

И это он, который краснел как девушка от грубого слова: мамин сынок, интеллигент, очкарик.

Городок у них был рабочий, глубинный. Проходя мимо кучек парней и девушек, Тоня всегда мысленно сжималась в ожидании неминуемого мата. Матерились все, от мала до велика.

Мат – это внутренняя грязь, которой скапливается столько, что она уже не помещается в человеке и выдавливается наружу, как густая чёрная каша из-под колёс.

Однажды компания им в спину загнула трёхэтажным и заржала. Он резко остановился, развернул главного похабника:

– Извинись перед девушкой!

Главарь был так ошеломлён, что только оторвал его руки и сплюнул: «Скажи спасибо своей калеке!».

***

…Как плакал отец твой пьяный,

Несчастный дрянной человек.

Как падал и падал проклятый

Октябрьский мокрый снег.

Тоня поняла, что душа совершенно точно существует. Они с его мамой так сроднились в последнее время. Мать сказала, что вчера вечером её впервые отпустило, она даже смогла заснуть. А у Тони эта ночь выдалась особенно тяжёлой, ей казалось, она поседеет. Полегчало только на рассвете – зато у мамы именно этот рассвет стал самым чёрным.

И после они сопоставляли часы и минуты – и по всему выходило, что в эти девять дней его душа птицей перелетала от одной женщины к другой, взмывала и опускалась между двумя самыми родными людьми. То на крыльях приносила, то уносила боль, то вбивала, то вытаскивала гвоздь из сердца, молила о чём-то.

***

Главное – не дать себе осознать, что произошло. Если начать осознавать, задумываться – можно сойти с ума.

Однажды она вот так задумалась и обнаружила себя на краю балкона. И, ощущая под ногами пустоту, открыла для себя важную вещь: человек произошёл не от птицы. От кого угодно, только не от птицы. Было совершенно ясно, что у человека никогда не было крыльев и он не умел летать. И лопатки никогда не были крыльями. Иначе откуда в людях этот животный, холодящий, пронзающий ужас высоты?

Жизнь её оскорбляла самим фактом наличия жизни. Начала злить старость. Раздражала даже беленькая безобидная старушка, которая прихорашивалась и каждый день садилась смотреть «Иронию судьбы». Сколько ей лет – восемьдесят? Девяносто? Кому она нужна? Зачем бог держит её на этом свете? Про таких говорят – зажилась, коптит небо.

И всюду ложь. «Вечная память» – какое лицемерие. Всё, всё в этом мире зарастает травой забвения. А тупой розовощёкий оптимизм торжествует: «Жизнь продолжается!». Вот так бы взять и треснуть по башке, чтобы заткнулся. Сам-то небось живёт.

***

– Вы знаете, – говорит она с таинственным видом, – вот сейчас, пока мы с вами разговариваем, мы в комнате не одни. Нас трое. Здесь есть моё второе «я». Везде вокруг нас – тут, там, – Тоня обвела взглядом стены, потолок. – Мы с ней о многом разговариваем.

– И в чём это присутствие выражается?

Её искусанные губы сморщила хитрая улыбка:

– Всё вам расскажи. Ещё рано. Никому её не дано видеть. Но она всё понимает и слышит, и скоро всем откроется.

… – Я же вам говорила! Вы мне не верили, я по вашим глазам видела – а это была правда!

Ночью Тоню сильно рвало, её увезли в терапию, потом в гинекологию на УЗИ. Беременность десять недель. Как хорошо, что осторожничал и не прописал сильнодействующие препараты.

Но откуда уверенность, что это девочка?

– Чувствую. Нет уж, с девочками спокойнее, не надо нам мальчиков. Его мама, как узнала, расплакалась прямо по телефону, Тиграшку схватила, затискала. Пошла в церковь, хотя до этого не верила. Едет ко мне с одеждой, сказала, что теперь только вместе, чтобы я была у неё на глазах 24 часа в сутки.

… – Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, —

Как больно, милая, как странно

Раздваиваться под пилой…

Это уже не в первый раз. Глухая бабушка из седьмой палаты задрёмывает, и штекер от наушников вылетает из гнезда. Реквием усиливается и умножается эхом больничного коридора:

– Но если мне укрыться нечем

От жалости неисцелимой,

Но если мне укрыться нечем

От холода и темноты?

…Вышли на крыльцо. Зима выдалась сырая, дождь съел весь снег, всюду капало и бежало. Здесь, рядом с больницей, даже прозрачная капель казалось горькой, пахнущей лекарствами. По-весеннему чернела разбухшая от воды земля. И кто-то сказал:

– Декабрь, называется. Землю хоть выжимай.

И кто-то ответил:

– Это она мокрая от слёз.

– И от крови, – добавил кто-то, невидимый в ранних декабрьских сумерках.

ШАЛУНЬЯ

Петя тюкнул последнюю точку в статье и откинулся в кресле. Он трудился в газете «Вечерний Н-ск», отстукивал статьи – клавиатура дымилась. В редакционных кругах его звали «Петичка».

Мурлыкая под нос: «Окончен тяжкий труд, завещанный мне богом», Петичка пошёл на кухню сварить кофе. Заодно следовало разобраться в причинах шума, который мешал ему работать.

Хотя источник шума без того был понятен: соседка Элла Петровна воюет с подселенцем Ильёй Егорычем. Вообще-то подселенка – Элла Петровна, а Иван Егорыч в их коммунальной квартире старожил.

До этого у Петички и Ильи Егорыча царила холостяцкая вольница: славно жили, кум королю. Оба не пили – не курили, не любили многолюдья. Оба не были повёрнуты на стерильной чистоте: раз в месяц смахнут паутину, сырой тряпкой потычут в углы – и ладно. Илья Егорыч уважал молодого соседа и гордился, что рядом живёт настоящий живой писатель.

***

Но однажды с грохотом распахнулась дверь, запахло снегом, в коридоре затопали шаги. Пророкотал мужской бас:

– Рыба моя, что же ты мне «Индезит» царапаешь, гад такой? Я те рыло-то живо оцарапаю!

И сразу стало понятно, кто отныне в их коммунальной квартире хозяин. Вернее, хозяйка – обладателем баса была дама.

Петичка высунул нос, в который сразу ударил крепкий, душный ванильный аромат.

– Побереги-ись! – зычно крикнула дама, и в сантиметре от его носа просвистела распахнувшаяся тяжёлая зеркальная дверца шкафа.

– Что же ты, рыба моя, падла, не закрепил как следует?! – обрушилась дама на грузчика. – Человека чуть не изувечил! Да я тебе бубенцы-то оторву!

К Петичке обернулось круглое розовое лицо, в обрамлении блестящих кудряшек. Под угольными усиками жеманно, сахарно улыбался ярко-красный рот.

– Ах простите! Не ушибло ли вас, молодой человек? Будем знакомы: Элла Петровна!

Интеллигентская вялая ладошка Петички утонула в мягкой, широкой длани. Новая соседка крепко, троекратно обняла, приподняла и даже тряхнула Петичку. «И хрустнет ваш скелет в тяжёлых, нежных наших лапах…».

Его обволокло ванильное облако, он сморщился и чихнул.

– Духи у вас… Интересные.

– Французские. То ли «Очаровательный бесёнок», то ли «Милая шалунья», – похвасталась Элла Петровна. – А вы загляните, отметим новоселье винишком!

***

В квартире сразу стало уютно, чистенько, тепло и обжито, развешаны кружевные занавесочки, постелены коврики. Запахло борщом, томлённым в духовке мясом, пирогами.

К Пете она воспылала материнской любовью. А вот Илью Егорыча люто невзлюбила. Из-за пустяка: то ли об его башмаки споткнулась, то ли он осмелился слабо стукнуть кулачком в стену: мешал уснуть соседский шум.

Хохотушка Элла Петровна была сама гостеприимность, имела кучу друзей и родственников. Гости засиживались за полночь, пели, танцевали. Петичке они не мешали: во-первых, его комната находилась в конце коридора, во-вторых, он по ночам писал, надевая наушники. А в-третьих, Элла Петровна заглядывала:

– Тук, тук. Много ли вас, не надо ли нас? Я вам, Петюнчик, пирожка завернула, будьте добренькие, покушайте. А то вон какие бледненькие, аж синенькие. Что же вы, рыба моя, себя не жалеете? Вот что: как с работой закончите, сразу ко мне. Я молочного поросёночка запекла – во рту тает как младенчик. – И заговорщически, шёпотом: – Племяшка гостит. Уж такая домовитая девушка, надо бы лучше, да некуда.

Она сразу загорелась идеей выдать замуж… то есть, простите, женить Петичку.

***

Как-то они сидели на кухне, снимали пробу со смородинной наливки, томящейся под столом в двухведёрной бутыли.

Было жарко и душно, грудь Эллы Петровны свободно колыхалась под растянутой футболкой с Микки Маусом. Она доверительно делилась с Петей как с подружкой:

– Молодой была – без бюстгальтера ходила. Соски торчали, размером с корнишоны – ей Богу. Мужчины в обморок падали. А сейчас – сущее наказание. Ты уж прости, рыба моя: лифчик не ношу – лямки врезаются, сердце жмёт, прям огнём горит.

Петичка сжимал под столом колени, мучительно пытаясь укротить восставший из «корнишона» вполне спелый, готовый брызнуть семенами овощ. Какой же бездной обаяния обладала эта чертовка, если даже сейчас, в свои пятьдесят лет, заставляла чаще биться мужские сердца…

Элла Петровна попивала наливку. Она сидела у раковины и, между делом, то открывала на полную мощность, то резко заворачивала водопроводный кран. Синхронно с этими движениями из ванны через стенку доносились кряхтение, взвизгивание и «уй-юй!». Там мылся Илья Егорыч, на которого, соответственно, лился то кипяток, то ледяной душ.

– Элла Петровна, зачем вы балуетесь? – удивился и засмеялся пьяненький Петя.

– А чтоб соседу жизнь мёдом не казалась, – хохотнула соседка. Петичка хотел заступиться за Илью Егорыча – но тут колыхнулись под тонкой тканью не стеснённые ничем дынные груди… И такой горячей, гиревой сладкой тяжестью налился Петичкин живот, что дыхание перехватило.

***

Петичка снял наушники. И сразу из коридора ворвались звуки борьбы, пыхтение. Выглянул: там Элла Петровна тащила упирающегося Илью Егорыча:

– Я кому говорила, сучок трухлявый, чтоб не смел нос высовывать? Я те рылом-то в унитаз, в твою каку обмакну! И из кухни забирай свои манатки, без тебя теснота. Чтоб затаился в каморе – и нишкни! Как мышь! Шорох услышу – берегись!

С недавних пор Элла Петровна запретила Илье Егорычу пользоваться ванной и туалетом, а для нужных дел велела купить ведро. Впрочем, нередко, когда старик сидел у себя на ведёрке, она врывалась, легко сдёргивая хлипкий дверной шпингалет. Устремлялась к окну, распахивала его настежь, впуская морозный сквозняк:

– Ещё дерьмо твоё нюхать, без того дышать нечем!

Однажды опрокинула его вместе с ведром, и он беспомощно барахтался в вонючем содержимом, белея голыми ягодицами…

Его старенький плащик в прихожей она приспособила под кухонное полотенце, вытирая об него жирные руки. Как-то Петичка увидел, что она высыпает в кастрюльку с супом Ильи Егорыча порошок из пакетика. Вынул скомканный пакетик из мусорного ведра, прочитал: слабительное.

Строго спросил:

– Элла Петровна, вы это зачем?

Она, протягивая ему ломоть истекающего вареньем сладкого пирога, надула губки как нашалившая девочка:

– Ничего не могу с собой поделать. Вот как этого сморчка увижу, прям давление подскакивает. Это ж не человек… Прыщ. Гнойник на теле здорового общества. Да он сам жаловался на запор.

Петичка хотел сделать ей внушение, но пирог был так вкусен, душистое варенье так сладко обжигало губы… Дуя на пирог и шлёпая губами, только и промычал:

– Элла Петровна, вы чудесная, обаятельная, добрейшая, исключительная женщина… Пожалуйста, не обижайте Илью Егорыча!

– Да кто же его обижает? – удивилась Элла Петровна. – Он ещё нас с вами переживёт.

***

Поймав Петичку в коридоре, старик приникал к его груди, моча её слезами:

– Петя, я больше не могу! Она морит меня голодом, пить не даёт, кружку с водой вырывает. В мороз открывает окно, застудит меня до пневмонии. Она делает со мной такие вещи, что стыдно сказать. Это не женщина – дьявол во плоти! Петя, она меня бьёт! – он задирал рубашку: живот был глубоко исцарапан ногтями. Синели свежие и чернели старые, подсохшие кровоподтёки. И сам он был – кожа да кости.

Вспомнилось, как однажды из комнаты Ильи Егорыча доносился подозрительный скрип дивана, глухие звуки ударов, стоны, кряхтение. Оттуда выскочила красная, возбуждённая Элла Петровна. Она раскатывала рукава кофточки, тяжело дышала и заправляла за маленькое розовое ухо влажную прядку. Пронеслась, не заметив, обдав притаившегося Петичку смесью пота и «Милой шалуньи».

Ещё тогда он возмутился: «Чёрт знает что такое! Пора прекращать это безобразие». Собрался серьёзно и решительно поговорить с Эллой Петровной вечером.

Но вечером у неё были приглашены на шашлык гости. Была племянница Машенька, её усадили рядом с Петичкой. Румяная, возбуждённая хозяйка подкладывала им самые сочные куски. Умилялась: «Ну прямо парочка: барашек с ярочкой! Сидят как два голубка!». Её маленькое ухо с серёжкой-капелькой было так близко, что хотелось его укусить.

А старика Элла Петровна стала запирать. Показывая ключ Пете и снова пряча в карман, объяснила:

– У него возрастной маразм. Ещё уйдёт, потеряется – а нам с вами отвечай. А так круглые сутки под присмотром. Дай Бог, чтобы за мной кто так в старости ходил, – она перекрестилась на иконку в углу кухни, сняла, поцеловала. Отёрла со стекла ярко-красную помаду и поставила иконку обратно на полочку.

***

Несмотря на надзор, Илья Егорыч несколько раз выбирался из плена, ковыряя в скважине гнутым гвоздём. Его возвращал участковый: то из полиции, то из больницы, то из приёмной мэра, куда он пытался пробиться с челобитной, накорябанной на мятой бумажке. Элла Петровна ахала, извинялась, всплёскивала руками. Сажала участкового пить чай с коньяком:

– Откушайте, будьте добренькие. Это ничего, что вы при исполнении… Иногда можно. Работа у вас не приведи бог… Я вот вам с собой мясного пирожка заверну. А сосед, что же, – поджимала сочные губы: – Не делай добра – не получишь зла. Такая моя судьбина: сколько раз обжигалась. Вы слушайте больше нашего брата старика. У него голова закружится, упадёт, ушибётся – а бабкам на скамейке синяки кажет, болтает, что я его бью! Представляете?! Какая сволочная, гадская, чёрная неблагодарность! – она всхлипнула.

Участковый выпивал и закусывал. Утерев мокрые, пахнущие пирогом и коньяком усы, строго внушал Илье Егорычу, поматывая у него под носом пальцем:

– Ты, дед, молиться должен на соседку. Дочь за родным отцом так не ходит. Напраслину на святую женщину возводишь. Штрафануть бы тебя по статье за клевету… Ха-ха, шучу, дед! Элла Петровна, ручку извольте! Какая она у вас… сдобная! Бесёнок вы эдакий!

От дверей слышалась возня:

– Да ай, какой вы шалун! Куда руки распускаете? На службе, при исполнении…

– Элла Петровна, это ничего… Мужское полигамное начало… Можно ведь и после службы, – задыхался мужской голос. И Петичка, приникнув к двери, изнывал от ревности и от непрошеного, восставшего в штанах корнишона. Так бы и убил козла этого, ишь, в чужой огород.

Видимо, планы «после службы» были шёпотом обговорены и одобрены, а может, даже досрочно воплощены в жизнь. Напевая: «Ах, какая женщина, какая женщина!», – обладатель усов и сытого, довольного баритона вразвалочку, хозяйски спускался по лестнице.

***

Илье Егорычу в очередной раз удалось ускользнуть из плена незамеченным, Элла Петровна прямо извелась. Резкий звонок в дверь разбудил жильцов рано утром. Полицейский уазик повёз их в морг на опознание.

Петичка накануне читал в родной «Вечорке» в разделе «Происшествия», но ему и в голову не пришло. О том, как на мосту среди публики, любующейся ледоходом, стоял старик. Долго стоял, а потом перелез через перила и прыгнул. Его голова полминуты болталась поплавком в ледяной, коричневой глинистой воде и исчезла среди грузных льдин. Тело выловили рыбаки в километре по течению.