Текст книги "Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с «Исламским государством»"

– Они обещают, что ничего плохого нам не сделают, пока мы выполняем их приказы, – сказал он своему брату. – Зачем им давать нам лед, если они собираются нас убить?

Я до сих пор толком не могу сказать, почему эти фотографии значили для меня так много. Но я не могла себе представить, как они исчезают, только потому что мы боимся террористов.

Наифа это не убедило. Он нервно расхаживал по больничной палате в Стамбуле, ожидая звонка с новостями. Через сорок пять минут Ахмед снова позвонил.

– Они велели всем собраться в начальной школе. Оттуда нас увезут к горе.

– Не увезут, – возразил Наиф. – Просто перебьют вас всех.

– Нас слишком много, чтобы так просто всех убить, – настаивал Ахмед Джассо. – Это невозможно.

Как и все мы, он выполнил приказ боевиков и пошел к школе.

Мы услышали об этом, когда готовили еду. Младшие дети постоянно просили что-то поесть, и рано утром мы убили несколько молодых кур, чтобы сварить суп. Обычно мы позволяли курам вырасти, чтобы они несли яйца, но у нас больше ничего не оставалось для детей.

Суп еще варился, когда мама сказала, что нужно готовиться к выходу.

– Наденьте несколько слоев одежды. У нас могут отобрать сумки.

Мы выключили газ под бульоном и стали одеваться. Я натянула четыре пары штанов, платье, две рубашки и розовую кофту – сколько могла выдержать при такой жаре. Тут же по шее потекли струйки пота.

– Не надевайте ничего облегающего и прикрывайте тело, – сказала мама. – Постарайтесь выглядеть как порядочные женщины.

Я затолкала в сумку белый шарф и два платья – хлопчатобумажное платье Катрин и ярко-желтое платье Дималь, которое она сама сшила из купленной в городе Синджар ткани и еще почти не носила. Когда я была маленькой, мы ходили в одной и той же одежде, пока она не рассыпалась. Теперь у нас было достаточно денег, чтобы позволить себе новое платье раз в году, и я не могла оставить самые новые. Потом, не думая, я положила свою коллекцию косметики в шкаф, рядом с фотоальбомом, и снова заперла дверцу.

К школе уже тянулись люди. Я видела их через окно, они несли с собой сумки. Малыши на руках прижимались к матерям, а дети постарше устало волочили ноги. Некоторых стариков, которые уже выглядели мертвецами, везли в тачках. Жара стояла невыносимая. Рубашки мужчин и платья женщин пропитались потом; на спинах выступили пятна. Жители выглядели бледными и худыми. Я слышала стоны, но никто не произносил ни слова.

Тут из дома тетки позвонил Хезни. Его голос походил на вопли дикого животного, и он кричал, что хочет вернуться в Кочо.

– Если с вами случится что-то плохое, я тоже должен быть там!

Слушая его, Джилан скорбно качала головой и пыталась его успокоить. Совсем недавно они собирались завести много детей, чтобы у них была большая семья. Когда в Кочо пришло ИГИЛ, они только что закончили крышу своего нового бетонного дома. Мама попросила нас запомнить номера сотовых телефонов Хезни и Сауда, потому что они могут нам понадобиться. Я до сих пор помню их наизусть.

Сейчас я жалею о том, что не постаралась как следует запомнить каждую деталь в доме. Я тогда не знала, что покидаю его навсегда.

Я прошла через дом к боковой двери. Каждая комната была наполнена воспоминаниями. В гостиной долгими летними вечерами обычно сидели мои братья, попивая крепкий сладкий чай с другими мужчинами деревни; на кухне меня баловали сестры, готовя мое любимое блюдо, окру с помидорами; в нашей спальне мы с Катрин подолгу смазывали волосы оливковым маслом, ложились спать с полиэтиленовыми мешками на головах и просыпались от перечного аромата теплого масла. Я вспомнила, как вся семья сидела во дворе вокруг скатерти и ела рис с маслом, накладывая его на лепешки. Дом у нас был простой и иногда казался слишком тесным. Элиас всегда грозился переехать со своей семьей, чтобы было больше места, но так и не переехал.

Со двора доносилось блеяние овец. Их шерсть сильно отросла, хотя сами они похудели от недоедания. Мысль о том, что они умрут или что их зарежут и съедят боевики, была невыносима. Это все, что у нас оставалось.

Сейчас я жалею о том, что не постаралась как следует запомнить каждую деталь в доме – яркие подушки в гостиной, запах приправ в кухне, даже звуки капающей в душе воды. Но я тогда не знала, что покидаю его навсегда. В кухне, перед стопкой лепешек, я задержалась. Мы испекли их для детей, чтобы они поели их с курицей, но никто до них даже не дотронулся. Я схватила несколько остывших лепешек и положила в пакет, чтобы взять с собой. Мне показалось это правильным. Вдруг мы проголодаемся, ожидая своей участи, или же священная пища поможет нам спастись от ИГИЛ. «Да поможет нам Бог, создавший этот хлеб», – прошептала я и вышла за Элиасом на улицу.

10

В первые с 3 августа улицы и переулки Кочо заполнили люди, но они походили на призраков прежних себя. Никто никого не приветствовал и не целовал в щеки или в голову, как обычно. Никто не улыбался. В нос бил резкий запах немытых, потных тел. Единственными звуками были стоны и окрики боевиков, стоявших на улицах или на крышах домов и подгоняющих нас. Их лица были закрыты до глаз, внимательно следивших за тем, как мы тяжело переставляем ноги.

Я шагала рядом с Дималь и Элиасом. Я не старалась цепляться за них, но рядом с ними чувствовала себя не так одиноко. Пока мы оставались одной семей и нас ожидала одна и та же судьба, что бы с нами ни случилось. И все же оставить свой дом просто так, без всяких причин, только из страха – на тот момент это было худшее, что случилось в моей жизни.

По пути мы не сказали друг другу ни слова. В переулке за нашим домом к нам подбежал один из друзей Элиаса, Амр. У него недавно родился ребенок, и он взволнованно воскликнул:

– Я забыл детское питание! Мне нужно вернуться домой!

Он был на взводе и собирался бежать навстречу потоку людей.

Элиас положил Амру руку на плечо.

– Не выйдет. Твой дом слишком далеко. Иди в школу. У кого-нибудь точно найдется детское питание.

Амр кивнул и влился в поток людей, направлявшихся к школе.

Когда переулки вышли на главную дорогу, мы увидели еще больше боевиков. Они наблюдали за нами, взяв на изготовку автоматы. Нас пугал один их вид. Женщины повязали шарфы и платки, как будто они могли защитить их от взглядов боевиков, и смотрели себе под ноги, на поднимаемые при каждом шаге клубы пыли. Я быстро перешла на другую сторону от Элиаса, чтобы от боевиков меня загораживал брат. Люди двигались так, будто не управляли своими ногами и не думали, куда идут; они казались бездушными телами.

Мне был знаком каждый дом на этой улице. Здесь жила дочь деревенского врача и еще две девочки из моего класса. Одну из них схватили боевики еще 3 августа, когда ИГИЛ впервые пришло в Синджар, и ее семья попыталась сбежать. Я все думала, что же случилось с ней.

Некоторые дома были длинными, сделанными из глинобитных кирпичей, как наш. Другие – бетонными, как дом Хезни. Большинство были выбелены или оставлены серыми, но некоторые покрыты яркими красками и украшены красивыми плитками. На оплату и строительство таких домов уходила жизнь одного-двух поколений, и их владельцы надеялись, что после их смерти там будут жить их дети и внуки, которые оставят эти дома своим детям и внукам. В домах Кочо всегда было многолюдно, шумно и весело. Теперь они стояли пустые и печальные, словно скорбно наблюдая, как мы уходим. Животные безразлично пережевывали жвачку; собаки беспомощно лаяли из-за ворот.

Одной пожилой паре рядом с нами было трудно идти, и они остановились у обочины, чтобы передохнуть. К ним тут же подбежал боевик.

– Идите дальше! Не останавливайтесь! – крикнул он.

Но мужчина выглядел очень уставшим и не обращал внимания на крики. Он опустился на землю под деревом, стараясь спрятать свое исхудалое тело в маленькой тени.

– Я не дойду до горы, – сказал он жене, умолявшей его подняться. – Оставьте меня здесь, в тени. Я хочу умереть здесь.

– Нет, ты должен идти. Мы уже почти на месте, – говорила жена и пыталась поднять его.

Он с трудом встал и оперся на нее, как на костыль.

Вид этих стариков пробудил во мне такой гнев, что я забыла о страхе. Выбежав из толпы, я ринулась к дому, на крыше которого стоял боевик, задрала голову и со всей силы плюнула. Езиды считают, что плеваться очень нехорошо, и в моей семье это было одним из самых плохих поступков. Я понимала, что все равно не доплюну до боевика, но уж очень мне хотелось показать, как сильно я его ненавижу.

– Сука! – крикнул боевик, раскачиваясь на пятках, словно собираясь спрыгнуть на меня. – Мы здесь, чтобы помочь вам!

Я почувствовала, как Элиас хватает меня за локоть и тянет обратно в толпу.

– Зачем ты это сделала? – громко и испуганно прошептала Дималь. – Они же убьют нас.

Брат с сестрой рассердились, а Элиас крепко прижал меня к себе, стараясь спрятать от боевика, который продолжал кричать на нас.

– Мне жаль, – прошептала я, солгав.

На самом деле я жалела только о том, что боевик стоял слишком далеко и я не могла попасть ему в лицо.

Вдалеке мы видели гору – длинную, узкую и высохшую от летнего зноя. Она была единственной нашей надеждой.

Люди во всем мире старались помочь нам, но у них это не получалось.

Мне казалось чудом, что гора Синджар вообще существует. Весь район Синджар большую часть года представляет собой равнину, практически пустыню, но посредине ее возвышается гора с зелеными плантациями табака, с плато, на котором устраиваются пикники, и с такими высокими вершинами, что летом их окутывают облака, а зимой покрывает снег. На самом верху, на краю отвесной скалы, среди облаков расположен маленький белый храм. Если мы доберемся туда, то будем возносить молитвы в этом храме, прятаться в горных деревнях и, возможно, даже пасти овец на травяных склонах. Несмотря на свой страх, я все еще ожидала, что мы закончим свой путь на горе Синджар. Казалось, она существует в Ираке только для того, чтобы помогать езидам. Никакой другой цели я себе не представляла.

Тогда, по дороге в школу, я не знала, что Лалеш уже был эвакуирован и там остались только самые благочестивые священники под охраной прислужников, мужчин и юношей, мывших полы и зажигавших масляные лампы. Теперь они охраняли храм с оружием, которое смогли достать. Я не знала, что в Стамбуле Наиф Джассо лихорадочно обзванивал всех своих друзей среди арабов, пытаясь узнать, что происходит; что в Америке езиды продолжали умолять лидеров в Вашингтоне и Багдаде. Люди во всем мире старались помочь нам, но у них это не получалось.

Я не знала, что в ста пятидесяти милях от нас, в Заху, Хезни услышал о происшедшем в Кочо и потерял голову от отчаяния. Выбежав из дома тетки, он попытался прыгнуть в колодец, но его удержали родственники. Потом он два дня, не переставая, звонил Элиасу.

Я не знала, насколько «Исламское государство» ненавидело нас и на что оно было способно. Конечно, все мы тогда были напуганы, но не думаю, чтобы кто-то во время того перехода представлял, насколько жестоко с нами поступят. А ведь геноцид уже начался. Неподалеку от одной из наших деревень в северном Синджаре, в небольшой глинобитной хижине у самой дороги жила езидская женщина. Она была еще не совсем старой, но выглядела так, будто ей сто лет, потому что всю жизнь горевала. Она редко выходила наружу, и ее кожа побледнела, а глаза от постоянных слез окружали глубокие морщины.

Все ее сыновья и муж погибли за двадцать пять лет до этого в ирано-иракской войне, и она потеряла смысл жизни. Она переехала из своего прежнего дома в хижину и никого надолго не впускала. Каждый день кто-нибудь из деревенских жителей приносил ей еду или одежду. Близко они не подходили, но было заметно, что еда исчезает, как и одежда. Она жила совсем одна и постоянно вспоминала свою семью, но по крайней мере была жива. Когда в Синджар пришло ИГИЛ, она отказалась уходить, и тогда боевики сожгли ее.

Часть II

1

Я не осознавала, насколько мала наша деревня, пока не увидела, что все ее жители уместились на школьном дворе. Мы сгрудились на сухой траве. Некоторые перешептывались между собой, другие молчали от потрясения. Никто не понимал, что происходит. С этого мгновения все мои мысли и шаги сопровождались обращением к Богу.

Боевики направили на нас свои автоматы.

– Женщины и дети на второй этаж, – крикнули они. – Мужчины остаются здесь.

Они все еще пытались успокоить нас и говорили, что тех, кто не примет ислам, отвезут на гору. Мы поднялись на второй этаж, едва успев попрощаться с мужчинами во дворе. Думаю, если бы мы знали, что случится с мужчинами, то ни одна женщина не оставила бы своего мужа и сыновей.

Наверху женщины разбрелись кучками по большому залу. Школа, в которой я проучилась много лет и где завела себе подруг, казалась теперь совсем чужим зданием. Вокруг раздавались всхлипывания. Когда кто-то начинал громко плакать или задавать вопросы, боевики велели заткнуться, и в зале вновь наступало тревожное молчание. Все, кроме очень старых или маленьких, стояли. Из-за жары было трудно дышать.

Я не осознавала, насколько мала наша деревня, пока не увидела, что все ее жители уместились на школьном дворе.

Кто-то открыл окна, впуская свежий воздух, и мы подбежали к ним, чтобы увидеть, что происходит снаружи. Я толкалась вместе с другими. Никто не смотрел на деревню, все искали глазами своих сыновей, братьев или мужей в толпе внизу. Некоторые мужчины с подавленным видом сидели в саду и выглядели совершенно отчаявшимися. Когда через центральные ворота проехали грузовики и остановились, не заглушая двигателей, нас охватила паника, но боевики приказали нам молчать, и мы не стали выкрикивать имена своих мужчин и издавать громкие восклицания.

Несколько боевиков прошли по залу с большими сумками и велели сдать наши сотовые телефоны, драгоценности и деньги. Многие женщины доставали сумки, которые упаковали дома, открывали и прятали вещи в них. Мы тоже спрятали. Я видела, как женщины убирают удостоверения личности, вынимают сережки из ушей и засовывают их под платья или поглубже в сумки. Я положила ожерелье, браслет и документы в прокладки, распечатав упаковку и постаравшись ее снова закрыть. Несмотря на страх, мы не собирались сдаваться. Даже если они и в самом деле собирались увезти нас на гору, мы подозревали, что для начала нас ограбят, а мы не хотели расставаться со своими вещами.

И все же боевики наполнили три большие сумки нашими деньгами, телефонами, обручальными кольцами, часами, удостоверениями личности и продуктовыми карточками. В поисках драгоценностей обыскивали даже маленьких детей. Один боевик наставил автомат на девочку с сережками.

– Сними и положи в сумку, – приказал он.

Она не пошевелилась, но мать зашептала ей:

– Отдай сережки, чтобы нас довезли до горы.

Девочка сняла украшения и положила их в сумку. Моя мать отдала обручальное кольцо, самую главную свою драгоценность.

Через окно я видела, как на пыльной земле у стены сада под тонким деревцем сидит мужчина лет тридцати. Я узнала его – ведь я знала всех жителей деревни. Я помнила, что он, как и все мужчины-езиды, гордился своей храбростью и считал себя настоящим воином. По нему нельзя было сказать, что он легко сдастся. Но когда к нему подошел боевик и показал на запястье, мужчина даже не попытался сопротивляться. Он просто вытянул руку и молча смотрел, как боевик стягивает с нее часы и бросает в сумку, после чего рука мужчины безвольно упала. В тот момент я поняла, насколько опасно ИГИЛ. Оно доводило наших мужчин до отчаяния и лишало их воли к сопротивлению.

– Отдай им свои украшения, Надия, – тихо сказала мама. – Если они найдут их, тебя убьют.

Она стояла в углу с другими нашими родственницами. Они прижимались друг к другу, замерев в страхе.

– Не могу, – ответила я, крепко сжимая сумку со спрятанными в прокладках драгоценностями. Я даже затолкала поглубже хлеб, боясь, что боевики заставят отдать и его.

– Надия! – попыталась возразить мама, но замолчала, чтобы не привлекать к нам внимание.

В тот момент я поняла, насколько опасно ИГИЛ. Оно доводило наших мужчин до отчаяния и лишало их воли к сопротивлению.

Внизу Ахмед Джассо разговаривал по телефону со своим братом Наифом, который по-прежнему находился в стамбульской больнице со своей женой. Позже Наиф рассказал Хезни об этих ужасных звонках.

– Они отбирают у нас ценные вещи, – говорил Ахмед брату. – После этого, говорят, повезут нас к горе. У ворот уже стоят грузовики.

– Возможно, Ахмет, возможно, – отвечал Наиф.

Про себя он думал: «Если это наш последний разговор, то пусть он будет как можно более обнадеживающим». Но поговорив с Ахмедом, Наиф позвонил знакомому арабу из соседней деревни.

– Если услышишь выстрелы, позвони мне, – сказал он, повесил трубку и стал ждать.

Наконец боевики потребовали телефон и у нашего мухтара.

– Ты представитель всей деревни. Что вы решили? Вы обращаетесь? – спросили они его.

Ахмед Джассо всю жизнь служил Кочо. При каждом споре он вызывал мужчин в джеват, чтобы решить его. Когда обострялись отношения с соседями, он старался все уладить. Кочо гордился его семьей, и мы доверяли ему. Теперь от него требовали принять решение от имени всей деревни.

– Отвезите нас к горе, – сказал он.

Из открытого окна послышался какой-то шум. Я выглянула наружу. Боевики приказали мужчинам выстроиться вдоль грузовиков, припаркованных у школы, и заталкивали их внутрь, чтобы уместилось как можно больше людей. Женщины наблюдали за этим, беспокойно перешептываясь и опасаясь, что если они повысят голос, то боевики закроют окно. Вместе с мужчинами в грузовики запихивали и подростков лет тринадцати. На лицах у всех застыла безнадежность.

Я рассматривала машины и сад в поисках братьев. Масуд стоял у второго грузовика, уставившись перед собой, чтобы не встретиться взглядом с толпой у окна. За всю осаду он едва ли обменялся с нами десятью словами. Он был самым сдержанным из всех моих братьев. Ему нравилась спокойная обстановка, и он любил работать в своей мастерской. Одного из его близких друзей убили, когда тот со своей семьей попытался сбежать из Кочо, но Масуд ни словом не обмолвился ни о нем, ни о своем близнеце Сауде, который сейчас находился в безопасности в Курдистане, ни о ком-то еще. Всю осаду он смотрел по телевизору репортажи с горы Синджар, а по ночам поднимался на крышу, чтобы поспать. Но он не ел, не жаловался и не плакал, в отличие от Хезни и Хайри, которые были более эмоциональными.

Потом я увидела, как к тому же грузовику медленно подходит Элиас. Мужчина, который после смерти нашего отца стал главой семьи, выглядел совершенно потерянным. Я оглянулась на женщин вокруг и порадовалась, что среди них нет Катрин. Мне не хотелось, чтобы она видела своего отца таким. Сама же я не могла отвести взгляд. Все вокруг меня как бы погасло и затихло – всхлипывания женщин, тяжелые шаги боевиков, испепеляющее полуденное солнце, даже жара. Все исчезло, и я видела только, как моих братьев заталкивают в грузовики. Масуд сел в углу, Элиас прошел назад. Потом машины отъехали от школы. Чуть погодя мы услышали выстрелы.

Меня оттолкнули от окна, и весь зал заполнился стонами.

– Их убили! – кричали женщины, несмотря на то что боевики приказывали нам замолчать.

Моя мать сидела на полу неподвижно, в полном молчании, и я подбежала к ней. Всю жизнь, когда мне было страшно, я обращалась за утешением к ней. «Все хорошо, Надия», – говорила она, поглаживая мои волосы, когда мне снился кошмар или когда я расстраивалась из-за драки между братьями. Ей столько всего довелось перенести, и она никогда не жаловалась.

Теперь она сидела на полу, положив голову на руки.

– Они убили моих сыновей, – всхлипывала она.

– А ну перестаньте кричать! – приказал один боевик, расхаживая среди толпы. – Еще один звук, и мы вас убьем.

Громкие стенания сменились сдавленными рыданиями; женщины пытались замолчать. Я молилась в надежде, что моя мать не видела то, что видела я, – как ее сыновей заталкивают в грузовики.

Знакомый араб Наифа позвонил ему.

– Я слышал выстрелы, – сказал он, плача.

Мгновение спустя он увидел вдалеке какого-то мужчину.

– Кто-то бежит к нашей деревне, – сообщил он брату мухтара. – Похоже, это твой двоюродный брат.

Это действительно оказался двоюродный брат Наифа. Добежав до деревни, он упал на землю.

– Они убили всех, – сказал он, переведя дух. – Выстроили и заставили спуститься во рвы.

Все исчезло, и я видела только, как моих братьев заталкивают в грузовики.

Он говорил о неглубоких траншеях, которые в зимние месяцы удерживали дождевую воду для полива.

– Подростков заставляли поднимать руки, и если у них не было волос под мышками, их отводили обратно в машины. Остальных расстреляли.

В одночасье были убиты почти все мужчины; они падали друг на друга, словно деревья, сраженные одной молнией.

В одночасье были убиты почти все мужчины; они падали друг на друга, словно деревья, сраженные одной молнией.

В тот день за школу отвезли несколько сотен мужчин, и только несколько из них выжили. Моего брата Саида ранили в ногу и плечо; упав, он закрыл глаза и попытался затихнуть и не дышать слишком громко. Поверх него упало тело грузного мужчины, казавшееся еще тяжелее после смерти, и Саид прикусил язык, чтобы не застонать от сокрушающего веса. «По крайней мере его тело спрячет меня от боевиков», – подумал он и закрыл глаза. Во рву пахло кровью. Возле него стонал от боли еще один мужчина, взывая о помощи. Саид услышал шаги боевиков. Один из них сказал: «Это собака еще жива» – и выпустил очередь из автомата.

Одна из пуль угодила Саиду в шею, и он собрал всю волю в кулак, чтобы не закричать. Только после того как боевики отошли, Саид осмелился пошевелить рукой и зажать ею рану. Неподалеку лежал учитель Али, тоже раненый, но живой. Он прошептал Саиду: «Тут поблизости есть сарай. По-моему, они ушли довольно далеко и не увидят нас, если мы туда проберемся». Мой брат кивнул, морщась от боли.

Через несколько минут Саид с Али раздвинули тела погибших и осторожно выбрались из рва, внимательно глядя по сторонам и проверяя, нет ли рядом боевиков. Потом они как можно быстрее дошли до сарая. В моего брата выстрелили шесть раз, большинство пуль попали в ноги, но ему повезло, что они не задели кости и другие важные органы. Али тоже ранили в шею, и хотя он мог идти, от потери крови и от страха у него начали путаться мысли.

– Я оставил там очки, – повторял он Саиду. – Ничего не вижу без них. Надо вернуться за ними.

– Нет, Али, друг! Нельзя возвращаться, они нас убьют, – сказал ему Саид.

– Ну ладно, – согласился Али, вздохнул и прислонился к стене сарая.

Тут же он снова повернулся к Саиду и повторил умоляющим голосом:

– Друг, я ничего не вижу.

Все время, пока они ждали, Али просил вернуться за очками, а Саид его отговаривал.

Взяв немного земли с пола сарая, мой брат втер ее в раны, чтобы они не так кровоточили. Он боялся, как бы они не умерли от потери крови. Голова у него кружилась, он дрожал от испуга, но прислушивался к звукам, доносящимся от школы и из полей вокруг, и размышлял о том, что же случилось с женщинами и стали ли боевики закапывать тела убитых мужчин. В какой-то момент мимо сарая проехал бульдозер, и он подумал, что боевики решили засыпать их землей.

Саид прошептал себе:

– Если выживу, клянусь Богом, что стану бойцом и отомщу за сестер и мать.

Моего единокровного брата Халеда отвезли с другими мужчинами на противоположную окраину деревни, где их тоже выстроили и расстреляли. Как и Саид, он выжил, притворившись мертвым, а потом убежал. Пуля угодила ему в локоть, и рука не двигалась, но по крайней мере ноги работали. Увидев, как он выбирается из рва, лежащий рядом мужчина попросил о помощи.

– Возле деревни стоит моя машина, – сказал он Халеду. – Меня подстрелили, и я не могу двигаться. Прошу тебя, возьми машину и приезжай за мной. Мы можем добраться до горы. Прошу тебя.

Халед остановился и посмотрел на мужчину, ноги которого были разбиты пулями. Его нельзя было вытащить, не привлекая внимания, а если не доставить мужчину в больницу, то он умрет. Халед хотел пообещать ему, что вернется, но не мог найти слов, чтобы солгать. Поэтому он просто молчал пару секунд.

– Извини, – сказал наконец Халед и бросился бежать что было сил.

По пути с крыши школы в него стреляли боевики. Халед также видел, как в сторону горы бегут еще три человека, а за ними гонится грузовик. Когда боевики в машине открыли огонь, Халед упал между круглыми тюками сена, разбросанными по полю, и лежал там, дрожа, едва не теряя сознание от боли и все время молясь, чтобы сильный ветер не сдул эти тюки. Потом, с наступлением темноты, он дошел по полям до горы Синджар.

Саид с Али оставались в сарае до захода солнца. Сквозь маленькое окно Саид смотрел, что происходит в школе.

– Ты видишь, что там с женщинами и детьми? – спросил в углу Али.

– Пока ничего не происходит, – ответил мой брат.

– Если они их собирались убить, то уже убили бы? – размышлял вслух Али.

Саид не отвечал. Он и сам не знал, что будет с нами.

С наступлением сумерек грузовики вернулись в деревню и остановились у входа в школу. Боевики погнали плачущих женщин к машинам. Саид вытягивал шею, пытаясь разглядеть нас в толпе. Увидев платок Дималь, он расплакался.

– Что? Что там происходит? – спросил Али.

Саид не знал.

– Они грузят женщин в машины. Не знаю зачем.

Полные грузовики поехали. Саид прошептал себе:

– Если выживу, клянусь Богом, что стану бойцом и отомщу за сестер и мать.

После захода солнца они с Али двинулись как можно быстрее, насколько позволяли их раны, в сторону горы.

2

В школе мы слышали, как по мужчинам стреляли из автоматов. Длинные очереди звучали около часа. Некоторые стоявшие у окна женщины утверждали, что видят клубы пыли за школой. Когда стало тихо, боевики переключились на нас, женщин и детей, – все, что осталось от Кочо. Мы были в панике, но старались не издавать шума, не желая сердить боевиков. «Дом моего отца разрушен», – прошептала мама, по-прежнему сидя на полу. Эта поговорка означает самое худшее, что может случиться, – что мы потеряли все. В голосе мамы не осталось никакой надежды. Я подумала, что она, наверное, все-таки видела, как Элиаса с Масудом заталкивают в грузовик.

Один из боевиков приказал нам спускаться, и мы последовали за ним. Внизу единственными мужчинами оставались игиловцы. Еще там был двенадцатилетний мальчик Нури, довольно высокий для своего возраста. Его вместе со старшим братом Амином отвезли ко рву и поставили вместе с мужчинами. Потом боевики приказали ему показать подмышки и увидели, что на них нет волос. «Он еще мальчишка, – отвезите его обратно», – приказал командир. В школе мальчика окружили его обеспокоенные тетки.

На лестнице Катрин нагнулась и подняла пачку американских долларов – по виду около сотни. Наверное, они вывалились у кого-то из сумки. Она держала деньги в руках и не знала, что делать.

– Оставь себе, – сказала я ей. – Спрячь. Мы и так отдали им все.

Но Катрин боялась оставить деньги и думала, что если показать боевикам, какая она послушная, то, возможно, они сжалятся над ней и ее родными.

– Может, если дать им денег, они не сделают с нами ничего плохого, – пробормотала она и отдала деньги ближайшему боевику, который взял их, не сказав ни слова.

«Дом моего отца разрушен», – прошептала мама, по-прежнему сидя на полу. Эта поговорка означает самое худшее, что может случиться.

Когда мы увидели, что к школьным воротам вернулись грузовики, мы перестали оплакивать мужчин и заплакали над своей судьбой. Боевики разбивали нас на группы, но все равно начался беспорядок. Никто не хотел расставаться с сестрой или с матерью, и мы постоянно спрашивали: «Что вы сделали с нашими мужчинами? Куда вы нас везете?» Боевики не обращали внимания на наши вопросы и тащили за руки к кузову.

Я старалась держаться рядом с Катрин, но нас все равно разлучили. Вместе с Дималь и еще шестнадцатью или семнадцатью девушками я оказалась в первом грузовике с открытым кузовом, похожем на пикап, в котором я так любила кататься. Я села позади, а Дималь затолкали в самый угол впереди, где она сидела с другими женщинами и детьми, смотря в пол. Мы почти тут же поехали, и я не видела, что случилось с остальными.

Водитель промчался по узким и пустынным улочкам Кочо, подскакивая на неровной дороге. Он вел машину так, будто очень сердился и куда-то спешил; на каждой кочке мы подпрыгивали и валились друг на друга или так сильно ударялись о железные борта, что я боялась сломать спину. Полчаса спустя он замедлил ход, и мы оказались на окраине города Синджар, где немного вздохнули с облегчением.

К тому времени в городе Синджар оставались только мусульмане-сунниты, и я удивилась, что жизнь тут идет, как обычно. Женщины покупали продукты на рынках, а их мужья сидели в чайных и курили сигареты. Таксисты проезжали мимо обочин в поисках пассажиров, а крестьяне гнали овец на пастбища. Впереди и позади нас ехали обычные машины, водители которых едва удостаивали взглядом грузовики, полные женщин и детей. Мы плакали, цеплялись друг за друга и совсем не выглядели обычными пассажирами. Так почему же никто не помогает нам?

Я старалась не терять надежды. Город выглядел знакомым, и это меня успокаивало. Я узнавала некоторые улицы с магазинами и ресторанами, где продавались аппетитные сэндвичи, автозаправки и ларьки, заполненные разноцветными фруктами. Может, боевики не врали, и они на самом деле хотели избавиться от нас, высадив у подножия горы, чтобы мы сами, как знаем, добирались до вершины? Условия там очень суровые. Может, по их мнению, это то же самое, что смертный приговор? Я очень надеялась на это. Наши дома и так захвачены, а мужчины убиты, но по крайней мере на вершине горы мы будем с другими езидами. Мы найдем Хезни и будем оплакивать погибших. Через некоторое время мы постараемся собрать остатки нашей общины и станем жить дальше.

На горизонте я видела очертания горы, высокой и плоской у вершины, и все надеялась, что шофер вот-вот повернет к ней. Но грузовик свернул на восток и поехал прочь. Я молчала, хотя сквозь решетчатые борта дул такой сильный ветер, что можно было плакать, и никто бы этого не услышал.

Когда стало ясно, что к горе мы не едем, я порылась в сумке в поисках хлеба, который взяла дома. Я была в ярости. Почему никто нам не помогает? Что случилось с моими братьями? Хлеб к этому времени затвердел и покрылся пылью. Он должен был защитить меня и мою семью, но не защитил. Город Синджар скрывался из виду, и я швырнула лепешку за борт, глядя, как она отскакивает от дороги и падает в кучу мусора.

Мы приехали в Солах незадолго до захода солнца и остановились у Института Солаха – учебного заведения на окраине. Большое здание было тихим и темным. Мы с Дималь высадились одними из первых и устало сели, наблюдая за тем, как из других грузовиков вылезают женщины и дети. К нам подошли другие наши родственницы. Нисрин все плакала и не могла остановиться.