Текст книги "Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с «Исламским государством»"

Телефонный сигнал на ферме ловился хорошо, и Элиас взял свой телефон, чтобы звонить по пути. Мы только что узнали, что моя племянница Басо попыталась сбежать из Талль-Кассаба, где ухаживала за больной двоюродной сестрой, к горе, но ее поймали боевики ИГИЛ и привезли в школу в Талль-Афаре. Школа была выкрашена в красный цвет, и в ней держали многих езидских девушек и женщин. Я вспомнила, что один из наших учителей-суннитов, «господин Мохаммед», был родом как раз из Талль-Афара. Он мог бы помочь нам найти Басо.

Многие наши учителя были арабами-суннитами в основном из Мосула. Мы уважали их и относились так же, как к жителям своего поселка. После того как эту территорию захватило ИГИЛ, никто из них не позвонил и не поинтересовался, что происходит в Кочо. Поначалу это меня беспокоило. Я не могла представить, как они могли скрыться от ИГИЛ, и тревожилась об их судьбе. Но потом, по мере продолжения осады, у меня начали закрадываться сомнения. Вдруг они, наоборот, обрадовались приходу ИГИЛ? Может, все это время они считали своих учеников вроде меня кафирами, то есть «неверными»? От одной этой мысли мне становилось не по себе.

На обложке учебника я записала номера всех моих учителей и теперь воспользовалась телефоном Элиаса, чтобы позвонить господину Мохаммеду. Через несколько гудков он мне ответил.

– Мерхаба, устаз Мохаммед, – вежливо поприветствовала я его по-арабски.

Я вспомнила, как сидела на уроках и внимательно слушала его объяснения, зная, что если сдам экзамен, то перейду в следующий класс и смогу успешно окончить школу, а это поможет мне в дальнейшем. Я доверяла ему.

– Кто это? – ответил он, и от его спокойного голоса сердце у меня забилось сильнее.

– Надия, устази, – ответила я. – Из Кочо.

– Надия? В чем дело?

Тон его слегка изменился. Теперь он звучал холодно и безучастно.

В этот момент что-то внутри меня изменилось, возможно навсегда. Я потеряла надежду на то, что кто-то нас спасет.

Я объяснила, что члены ИГИЛ схватили Басо и увезли ее в Талль-Афар.

– Говорят, ее держат в школе, выкрашенной в красный цвет. Это все, что нам известно. Мы не можем выехать из Кочо, потому что деревню окружили ДАИШ, и они говорят, что убьют любого, кто попытается сбежать. Не могли бы вы помочь нам связаться с Басо? Вы знаете, где находится эта школа?

Мой учитель молчал. Может, он не услышал меня? Может, связь прервало ДАИШ, или у Элиаса закончились деньги на телефоне? Когда господин Мохаммед наконец-то заговорил, это был совсем другой человек – далекий и равнодушный.

– Я не могу разговаривать с тобой, Надия, – сказал он шепотом. – Не беспокойся о своей сестре. Ее попросят принять ислам, и кто-нибудь возьмет ее в жены.

Не успела я ответить, как он повесил трубку. Я ошеломленно смотрела на телефон, бесполезный кусок дешевого пластика.

– Сукин сын, – сказал Элиас, хватая ягненка за загривок и толкая его к дому. – А мы все звоним и звоним, но никто не отвечает.

В этот момент что-то внутри меня изменилось, возможно навсегда. Я потеряла надежду на то, что кто-то нас спасет. Может, в чем-то мой учитель походил на нас: боялся за себя и своих близких и делал все возможное, чтобы остаться в живых. Или же он приветствовал ИГИЛ, потому что получил возможность жить в мире иллюзий, в мире жестокого толкования ислама, без езидов и всех, кто не разделял его убеждений. Я не знаю. Но в тот момент я ненавидела его.

8

В первые я увидела вблизи боевика «Исламского государства» на шестой день осады. У нас кончились мука и вода для питья, поэтому мы с Адки и двумя нашими племянницами, Роджиан и Нисрин, пошли в дом Джало за припасами. Он находился всего в паре минут ходьбы по узкому переулку, а боевики «Исламского государства» по улицам обычно не расхаживали. Они размещались на окраине или на блокпостах, чтобы никто не попытался сбежать.

И все же мы боялись выйти из дома. Это было все равно что шагнуть на неизведанную планету. Ничто в Кочо больше не выглядело знакомым и успокаивающим. Раньше на улицах и переулках всегда было многолюдно, играли дети, а их родители заходили в лавки или в аптеку, но теперь деревня как будто вымерла.

– Держись рядом со мной, – прошептала я Адки, которая шла впереди, потому что была храбрее всех нас.

Мы шагали быстро, словно за нами кто-то гнался. Меня охватил такой страх, что я почти бредила. Мы боялись собственной тени.

Пойти в дом Джало попросила нас мать. «Зачем беспокоить мужчин», – сказала она, и мы согласились. Все равно мы целыми днями ничего не делали, только смотрели телевизор и плакали, худея и слабея с каждым днем. Братья по крайней мере ходили в джеват, а когда возвращались, рассказывали, что сказал мухтар или командир ИГИЛ. Они нажимали кнопки на своих мобильниках, пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы помочь нам, пока не засыпали от голода и слабости. Мои братья были прирожденными бойцами, как и отец, и я никогда прежде не видела, чтобы их охватывало такое отчаяние. Пора было мне как-то помочь им.

Кочо не мог похвастаться удачной планировкой, потому что никто никогда не составлял планов застройки. Понятно, что если у тебя есть земля, то ты селишься на ней, где захочешь, так что деревня местами представляла собой настоящий лабиринт. Дома расширялись в непредсказуемых направлениях, так что казались живыми, а в переулках легко затерялся бы любой, не знавший их расположения. Запомнить же его можно было, только если всю жизнь, каждый день ходить из одного дома в другой.

Дом Джало стоял на самой окраине, и от внешнего мира его отделяла низкая кирпичная стена. Дальше пустынная местность простиралась до самого Мосула, который теперь был столицей «Исламского государства» в Ираке. Мы открыли металлическую калитку и прошли в кухню. В доме царил порядок, как будто Джало с семьей не покинули его в спешке, но мне все равно было страшно, словно в отсутствие хозяев тут завелись призраки. Найдя муку, воду и упаковку детского питания, мы быстро погрузили припасы в сумки, не говоря ни слова.

На улице Роджиан показала на стену сада, из которой вывалился кирпич, оставив дыру на высоте примерно на уровне пояса. Когда мы смотрели с крыши нашего дома, ни у кого не хватало смелости задерживать взгляд на боевиках – такими беззащитными мы себя ощущали. Стена же предоставляла некоторое укрытие, и через эту дыру мы могли бы разглядеть один из блокпостов, окружавших Кочо. «Думаешь, ДАИШ там?» – спросила Роджиан, вышла в сад и нагнулась к дыре. Переглянувшись, мы положили на землю свою ношу, подошли к Роджиан и прижались лбами к стене, из которой открывался замечательный обзор.

Метрах в двухстах располагался блокпост, который раньше занимали пешмерга, а до них иракские военные. Сейчас там были мужчины в мешковатых черных штанах и черных рубашках. За плечами у них висели автоматы. Мы внимательно следили за ними, словно пытаясь разгадать какой-то секретный код – как они переставляют ноги по пустынной дороге, как поднимают руки, разговаривая друг с другом, – и каждый жест казался нам полным угрозы.

Еще несколько минут назад нас пугала возможность наткнуться на боевика по дороге, а теперь мы не могли оторвать глаз от них. Я жалела, что не могу услышать их разговора. Может, они что-то планируют; тогда было бы неплохо об этом и сообщить братьям. Может, они просто хвастаются тем, что захватили Синджар. Тогда, возможно, это нас рассердило бы, и мы бы решились на какие-то активные действия.

– Как ты думаешь, что они говорят? – спросила Роджиан, словно прочитав мои мысли.

– Ничего хорошего, – сказала Адки, возвращая нас к реальности. – Пойдем. Мы обещали маме быстро вернуться.

Мы пошли домой, все еще не до конца веря своим глазам.

– Такие же люди удерживают Басо, – прервала молчание Нисрин. – Наверное, ей сейчас так страшно!

Переулок сузился, и мы ускорили шаг, пытаясь сохранять спокойствие. Но когда мы вернулись домой и рассказали маме об увиденном – о том, как близко боевики от дома, в котором дети Джало спали несколько дней назад, – мы с Нисрин не выдержали и расплакались. Я старалась быть сильной и уверенной, но одновременно мне хотелось показать маме, как сильно я испугалась, чтобы она утешила меня.

– Они так близко. Мы в их руках. Если они захотят сделать с нами что-то плохое, то обязательно сделают, – сказала я.

– Нужно ждать и молиться, – ответила мама. – Может, нас спасут, и они не причинят нам вреда. Или мы сами как-то спасемся.

Не проходило дня, чтобы мы не говорили себе что-то подобное.

Наша одежда стала серой от пыли и пота, но мы и не думали переодеваться. Мы перестали есть и пили только немного теплой воды из пластиковых бутылок, стоявших на солнце. Электричество отключилось и не работало до самого конца осады. У нас был генератор, которого хватало для заряда сотовых телефонов и для просмотра новостей о войне с ИГИЛ по телевизору. Заголовки лишали нас последней надежды: на горе Синджар от голода и обезвоживания умерло почти сорок детей, и еще больше погибло во время бегства. Боевики ИГИЛ заняли Башику и Бахзани, две крупные деревни у Мосула, но, к счастью, многие жители смогли сбежать в Иракский Курдистан. Во всем районе Синджара похищены тысячи езидских женщин и девушек; мы слышали, что игиловцы используют их в качестве секс-рабынь.

Каракош, христианский город в Ниневии, тоже пал, и почти все его население бежало в Иракский Курдистан, где люди жили в недостроенных магазинах и в палатках вокруг церковных садов. Туркмены-шииты в Талль-Афаре сами оказались в осаде. ИГИЛ дошло почти до Эрбиля, но их остановили американцы – как объяснили, для защиты своего консульства. Езидам же на горе Синджар они помогали только авиаударами. В Багдаде царил хаос. Американский президент назвал происходящее с езидами «потенциальным геноцидом». Но никто не говорил об осаде Кочо.

Мы оказались в каком-то новом мире. Жизнь в Кочо полностью остановилась, и люди не выходили из домов, опасаясь, что их увидят боевики. Было странно не общаться с другими жителями деревни. Обычно к нам постоянно кто-нибудь заходил до самой ночи; мы обедали с друзьями и переговаривались с соседями перед тем, как заснуть на крышах. Теперь же, когда Кочо окружало ИГИЛ, казалось опасным даже шептаться с человеком, который лежал рядом. Потеря аппетита казалась способом обезопасить себя, как будто, отказавшись от еды и похудев, мы станем невидимыми. Люди выходили из дома, только чтобы проведать родственников, пополнить припасы или помочь больным. Но даже тогда они передвигались быстро, от одного убежища к другому, словно насекомые, бегущие от метлы.

Потеря аппетита казалась способом обезопасить себя, как будто, отказавшись от еды и похудев, мы станем невидимыми.

Тем не менее однажды вечером многие собрались на Батезми – праздник, который отмечают в основном езидские семьи турецкого происхождения. Обычно он приходится на декабрь, но Халаф, чья семья отмечала этот праздник, решил, что нужно провести церемонию именно сейчас, когда страх разобщает нас и лишает надежды. Батезми – это время молитв к Тауси Малаку, но, что было еще важнее для нас во время осады, – это напоминание о езидах, вынужденных покинуть свои земли, о тех езидах, которые, как и предки Халафа, когда-то жили в Турции, прежде чем их выгнали турки-османы.

В дом Халафа было приглашено почти все население Кочо. Четверо неженатых мужчин, души которых, как считалось, еще чисты, испекли традиционный хлеб для Батезми. Дождавшись заката, люди стали стекаться к дому Халафа. По пути мы предупреждали друг друга не привлекать внимания. «Не шумите», – шептали мы. Я шла с Адки, и мы обе были напуганы. Если бы боевики ИГИЛ узнали, что мы делаем, то Халафа бы точно наказали за совершение языческих ритуалов. Но я не знала, что сделают боевики с остальными. Оставалось только надеяться на то, что еще не поздно взывать к Богу.

В доме Халафа потушили огни, и люди сгрудились вокруг свежеиспеченного поднявшегося хлеба, который положили на подставку, чтобы он остыл и опал, прежде чем его благословит глава дома. Если его поверхность останется целой, то это означает удачу. Если она треснет, то с семьей может случиться что-то плохое. Хлеб был обычным, потому что мы находились в осаде (обычно его приправляют орехами и изюмом), но выглядел прочным и круглым, без всяких морщин и трещин.

За исключением приглушенных всхлипываний и редкого треска ветвей в печи, в доме Халафа стояла тишина. Знакомый запах свежеиспеченного хлеба окутал меня, словно одеялом. Я не оглядывалась в поисках Валаа или других школьных подруг, которых не видела с начала осады, а старалась сосредоточиться на ритуале. Халаф начал молитву: «Да возьмет Бог этого священного хлеба мою душу как жертву за всю деревню». Всхлипывания усилились. Некоторые мужчины пытались утешить своих жен, но я думала, что плакать в доме Халафа, где нас могли услышать боевики на блокпостах, было признаком храбрости, а не слабости.

Потом мы с Адки молча вернулись домой и поднялись на крышу. Те, кто оставался охранять дом, устало улеглись на матрасы, радуясь нашему благополучному возвращению. Женщины к тому времени спали на одной стороне крыши, а мужчины на другой. Братья не отрывались от своих телефонов, и мы старались не плакать, чтобы не расстраивать их еще сильнее. В ту ночь мне удалось ненадолго заснуть, а перед рассветом мать разбудила меня. «Пора спускаться», – прошептала она, и я на цыпочках спустилась в темный двор, молясь, чтобы нас никто не увидел.

В моей семье о том, чтобы дать отпор ИГИЛ, больше всех мечтал Хаджи. Боевики в джевате говорили, что если мы не примем ислам, то они сами отвезут нас к горе Синджар, но Хаджи был уверен, что они врут. «Они просто хотят, чтобы мы оставались смирными, – повторял он, – и не подумали сражаться с ними».

Время от времени я видела, как Хаджи перешептывается с нашими соседями через стену сада, и было похоже, что они что-то замышляют. Они внимательно приглядывались к колоннам ИГИЛ, проезжающим мимо деревни. «Возвращаются с резни», – говорил Хаджи, поворачивая голову вслед за грузовиками. Иногда он всю ночь смотрел телевизор, распаляясь от гнева.

Хаджи не единственный в деревне мечтал о восстании. Многие семьи, как и наша, прятали оружие и обсуждали, как применить его для нападения на блокпосты. Прошедшие военную подготовку мужчины хотели доказать свою храбрость, но понимали, что сколько бы боевиков они ни убили своими спрятанными ножами или автоматами Калашникова, на смену им придут новые и пострадает много людей из деревни. Даже если мы объединимся и убьем всех боевиков вокруг деревни, то нам некуда идти. ИГИЛ контролировало все дороги из Кочо, и в его распоряжении были все машины и оружие, захваченные у иракской армии. Так что идея восстания была, по сути, фантазией. Но для мужчин вроде Хаджи сама мысль о противостоянии помогала не сходить с ума в ожидании.

Каждый день мужчины собирались в джевате и пытались разработать какой-то план. Если мы не можем сбежать, проложить себе путь силой или спрятаться, то сумеем ли обмануть боевиков? Может, сказать, что мы собираемся принять ислам, и это поможет выиграть время? Было решено, что если какой-нибудь боевик начнет угрожать женщинам и девушкам из Кочо или если он дотронется до кого-нибудь из них, то можно притвориться, что мы готовы к обращению. Но этот план так и не удалось осуществить.

Женщины совещались между собой о том, как нам прятаться, если боевики ИГИЛ придут нас убивать. В Кочо было много потайных мест вроде глубоких, почти пересохших колодцев и подвалов со скрытыми входами. Среди сена или мешков с пищей для скота можно было укрываться достаточно долго даже мужчинам. Но мужчины отказывались прятаться. «Пусть лучше нас убьют, чем оставить вас одних с ДАИШ», – говорили они. Пока мы ждали своей участи и теряли надежду на спасение, я пыталась представить, что ожидает меня и мою семью. Я стала размышлять о смерти.

Если мы не можем сбежать, проложить себе путь силой или спрятаться, то сумеем ли обмануть боевиков?

До прихода ИГИЛ мы не привыкли к тому, что умирают молодые люди, и мне не нравилось говорить о смерти. Даже мысль о ней меня пугала. Потом, в начале 2014 года, неожиданно погибли двое молодых людей из Кочо. Сначала был убит пограничник-полицейский по имени Измаил – во время теракта на территории к югу от Кочо, где уже набирало силу ИГИЛ. Измаил был примерно ровесником Хезни, тихим и благочестивым. Тогда впервые от рук ИГИЛ погиб житель Кочо, и все стали беспокоиться о своих родных, работавших на правительство.

Хезни находился в полицейском участке Синджара как раз, когда привезли тело Измаила, и мы узнали о его смерти раньше остальных, даже раньше его жены и родных. Это были такие же бедняки, как мы, и Измаил поступил на службу в полицию из-за денег, как и мои братья. В то утро я шла в школу длинной дорогой, обходя его дом. Я не могла заставить себя пройти мимо, помня, что он мертв и его семья еще этого не знает. Когда весть о его гибели распространилась по деревне, мужчины стали стрелять в воздух, а девочки в классе, услышав стрельбу, заплакали.

Езиды считают благословением возможность подготовить тело к похоронам и иногда сидят рядом с ним до восхода солнца. Измаила готовил мой брат Хезни. Он омыл его тело, заплел волосы, одел его в белое, а потом завернул в одеяло, которое принесла жена погибшего – под ним они спали в первую брачную ночь. Долгая процессия жителей проводила умершего до окраины, где его погрузили на грузовик, чтобы отвезти на кладбище.

Несколько месяцев спустя мою подругу случайно подстрелил ее племянник, играя с охотничьим ружьем на их ферме. Накануне вечером мы как раз разговаривали об экзаменах и о своих братьях-хулиганах, которых задержали за драку. Ширин вспомнила про Измаила. Перед его гибелью он ей приснился. «В том сне во всем Кочо произошло что-то страшное. Все плакали», – сказала она. Потом с виноватым видом добавила: «Наверное, это предвещало смерть Измаила». Теперь я уверена, что сон говорил и о ее гибели тоже, или о племяннике, который отказался покидать дом после этого случая, а может, даже и о приходе в Кочо ИГИЛ.

Ширин подготавливала моя мать, покрасив ее руки красновато-коричневой хной и перевязав их белым шарфом. Поскольку она была незамужней, ее волосы убрали в одну длинную косу. Если у нее были какие-то золотые украшения, то их положили вместе с ней. «Когда хоронят человека, то нужно похоронить и золото», – говорят езиды. Как и Измаила, Ширин омыли и одели в белое, а после пронесли ее тело во главе траурной процессии до окраины, где поджидал грузовик.

Эти ритуалы очень важны, потому что, согласно езидизму, загробная жизнь предъявляет много требований, и мертвые в ней могут страдать точно так же, как и живые. Они полагаются на нашу помощь и сообщают нам, что им нужно, в наших снах. Часто бывает, что во сне людям являются родные, которые жалуются на голод или носят потрепанную одежду. Проснувшись, люди раздают бедным еду или одежду, а в награду Бог дает их покойным близким еду и одежду в загробной жизни.

Мы считаем, что каждый езид должен совершать такие благие дела, отчасти потому что верим в переселение душ. Если ты был хорошим человеком и благочестивым езидом при жизни, то твоя душа возродится снова и ты вернешься к людям, которые тебя оплакивали. Но прежде ты должен доказать Богу и его ангелам, что заслуживаешь возвращения на землю, к жизни, которая даже может быть лучше той, что ты оставил.

Пока душа странствует в загробной жизни в ожидании возрождения, с телом дело обстоит проще. Нас обмывают, заворачивают в ткань и хоронят, отмечая могилу кольцом обычных камней. Нас должно как можно меньше преград отделять от земли, чтобы мы быстрее передали наши тела, чистые и целые, породившей нас земле. Важно, чтобы езида похоронили как следует, с молитвами. Без этих ритуалов наши души могут и не возродиться, а тела никогда не вернутся домой.

9

12 августа командир боевиков предъявил собравшимся в джевате ультиматум: либо мы переходим в ислам и становимся частью халифата, либо пожинаем плоды своего упрямства.

– Нам дали три дня на решение, – сообщил Элиас во дворе, беспокойно вращая глазами. – Если мы не согласимся, то сначала должны будем заплатить штраф.

Когда Элиас вернулся, я была в душе и через трещину в двери видела, как он разговаривает с матерью, после чего они оба заплакали. Не смыв мыло с волос, я схватила первое попавшееся платье, которое на моем худом теле трепетало, как палатка на ветру, и подбежала к стоявшим во дворе родным.

– А если мы не заплатим? – спросила мать.

– Пока они говорят, что отвезут нас к горе и поселятся в Кочо сами, – ответил Элиас.

Его белая нижняя рубашка, которую носят все благочестивые езиды, посерела от грязи и пота. Он говорил ровным голосом и больше не плакал, но было заметно, что он в панике. Еще ни одному езиду в Синджаре не предлагали заплатить штраф вместо обращения, как это предлагали иракским христианам. Он был уверен, что боевики лгут, давая нам выбор, возможно, даже издеваются над нами. Он дышал медленно и размеренно и, должно быть, уговаривал себя сохранять спокойствие ради нас; на пути домой из джевата он наверняка отрепетировал свои слова. Таким хорошим братом он был. Но все же он не смог сдержаться и, не обращаясь ни к кому конкретно, добавил: «Ничего хорошего из этого не выйдет». И снова повторил: «Ничего хорошего».

– Собираем вещи, быстро, – тут же перешла к делу мама, бросаясь к двери дома.

Мы собрали все, что, по нашему мнению, могло пригодиться: сменную одежду, пеленки, детское питание и наши иракские удостоверения личности, в которых было написано, что мы езиды. Мы бросали в сумки драгоценности, хотя их было мало. Мама взяла продуктовую карточку, полученную после смерти отца, а братья – запасные аккумуляторы для телефонов. Джилан, скучавшая по Хезни, взяла одну из его рубашек – черную, с длинным рядом пуговиц, которую постоянно прижимала к себе во время осады.

Я открыла в спальне тумбочку, которую делила с Катрин, и достала главную свою драгоценность – серебряное ожерелье с фианитом и такой же браслет. Мама купила их мне в Синджаре в 2013 году, после того как меня ударил оторвавшийся от трактора трос, пока я загружала в прицеп сено. Меня словно со всей силы лягнула в живот лошадь, и я едва не умерла. Пока я лежала без сознания в больнице, мама бегала по базару в поисках подарка. «Когда ты выйдешь отсюда, я подарю тебе сережки», – шептала она. Так она благодарила меня за то, что я осталась в живых.

Я уложила ожерелье с браслетом поверх запасной одежды в маленькую черную сумку и плотно застегнула ее. Моя мама тем временем принялась снимать фотографии со стен. В нашем доме было много семейных фотографий: Хезни и Джилан на своей свадьбе; Джало, Дималь и Адки сидят на поле у Кочо; гора Синджар весной – таких ярких цветов, что кажется ненастоящей. Эти фотографии рассказывали историю нашей жизни – как сначала мы были бедными и ютились в домике позади дома нашего отца, рассказывали о годах борьбы и о недавнем относительно счастливом прошлом. Теперь от всего этого остались лишь выцветшие прямоугольники на стенах.

– Найди альбомы, Надия, – сказала мама, заметив, что я стою рядом. – Отнеси их все во двор, к тандуру.

Я набрала целую охапку фотоальбомов и вышла во двор. Мама сидела перед печью, брала фотографии из рук моих братьев и сестер и швыряла их в широкое отверстие. Приземистая печь была центром нашего дома, в ней мы пекли хлеб каждый день, а не только на праздники вроде Батезми. Иногда мама пекла больше хлеба, чем нам требовалось, и раздавала его самым бедным жителям Кочо, благословляя тем самым нашу семью. Когда мы были бедными, хлеб из этой печи спасал нас, и я помню, что каждую нашу трапезу обязательно сопровождала высокая стопка пышных лепешек.

Теперь, превращая фотографии в пепел, тандур извергал едкий химический дым. Вот совсем маленькая Катрин в Лалеше – ее освящают в Белом Источнике, который берет начало в долине и протекает под древним каменным храмом. Вот мой первый день в школе, когда я плакала от мысли, что придется расстаться с мамой. Вот свадьба Хайри с Моной, волосы которой убраны цветами. «Наше прошлое превратилось в пепел», – думала я. Одна за другой фотографии исчезали в огне, и, когда они все догорели, мама взяла стопку своих белых одежд и тоже кинула в огонь все, кроме одной.

– Не хочу, чтобы они видели, какими мы были, – сказала она, наблюдая за тем, как сворачивается и чернеет белая ткань. – Теперь они к ним не прикоснутся.

Я не могла смотреть на горящие фотографии. В маленькой комнате, которую я делила с другими девочками, я открыла высокий шкаф. Убедившись, что за мной никто не подглядывает, я вытащила свой толстый зеленый альбом и стала медленно перелистывать страницы, разглядывая невест. Женщины в Кочо готовились к свадьбе несколько дней, и весь этот процесс был запечатлен на фотографиях. Сложные косы и завитки, подсветленные локоны или крашенные хной пряди, уложенные с помощью спрея прически, подведенные тушью глаза, ярко-синие или розовые тени на веках. Иногда невесты вплетали в волосы маленькие бусины или надевали блестящую диадему.

Нарядившись, невеста выходила, чтобы предстать перед жителями деревни, которые наперебой пытались подольститься к ней, а потом танцевали и выпивали всю ночь до рассвета, пока не замечали, что жених и невеста удалились к себе, как и полагается в брачную ночь. Несмотря на ранний час, подружки невесты спешили к ней, чтобы послушать рассказ об этой ночи. Хихикая, они рассматривали простыню в поисках следов крови.

Наше прошлое превратилось в пепел.

На мой взгляд, свадьбы как нельзя лучше передавали дух Кочо. Женщины тщательно накладывали на лица косметику, пока мужчины поливали землю, на которой предстояло танцевать, чтобы на следующий день она была не слишком пыльной. Наши пышные празднества славились на весь Синджар, а некоторые завидовали нам за то, что у нас такие красивые женщины. Каждая невеста в моем альбоме выглядела, как произведение искусства. Я часто представляла, как открываю свой салон и первым делом кладу на видное место свой альбом.

Я понимала, почему мама попросила нас сжечь семейные фотографии. Мне было тоже неприятно думать, что боевики будут рассматривать и трогать их. Они, наверное, презрительно смеялись бы при виде бедных езидов, которые осмелились мечтать о счастливой жизни в Ираке, о том, чтобы ходить в школу, жениться и всю жизнь прожить там, где родились. От этих мыслей во мне поднималась ярость. Но вместо того чтобы отнести зеленый альбом во двор и сжечь его, я положила его обратно в шкаф, а потом, подумав, заперла дверцу.

Если бы об этом узнала мама, она сказала бы, что неправильно сжигать свои фото, чтобы они не попали в руки ИГИЛ, но при этом оставлять чужие; и я знала, что она права. Шкаф был ненадежным местом для хранения; боевики легко его откроют и первым делом увидят альбом. Если бы мама нашла его и спросила, почему я его оставила, я даже не придумала бы, что ответить. Я до сих пор толком не могу сказать, почему эти фотографии значили для меня так много. Но я не могла себе представить, как они исчезают, только потому что мы боимся террористов.

Я понимала, почему мама попросила нас сжечь семейные фотографии. Мне было тоже неприятно думать, что боевики будут рассматривать и трогать их.

В ту ночь, после того как мы поднялись на крышу, Хайри позвонил знакомый езид, который остался на горе даже после того, как РПК обеспечила безопасный проход в Сирию. Довольно много езидов решили не уходить, хотя жить там было тяжело. Они остались, потому что им казалось, что крутые скалистые склоны защищают их от боевиков, или из религиозных убеждений, полагая, что лучше умереть, чем покинуть Синджар, где находятся наши храмы. В конечном итоге там образовался большой лагерь беженцев, протянувшийся по всему плато с востока на запад. Его охраняли боевые отряды РПК или их помощники, и среди них были отважные езидские мужчины.

«Посмотри на луну», – сказал Хайри его знакомый. Езиды верят в то, что солнце и луна священны, что это два ангела Бога. Луна была действительно очень яркой, как в те ночи, когда можно свободно возвращаться с фермы и не бояться упасть по дороге. «Все мы сейчас возносим ей молитвы. Скажи людям в Кочо, чтобы присоединились к нам».

Хайри разбудил всех, кто спал.

– Посмотрите на луну, – сказал он.

Он уговаривал нас встать прямо, как обычно стоят для молитвы, а не прижиматься к крыше, прячась от боевиков.

– Какая разница, увидят они вас или нет? Бог защитит нас.

– Только не все сразу, – предупредила мать.

Мы вставали небольшими группами. Луна освещала наши лица, а одежда матери в ее свете казалась белой. Я молилась с невесткой, которая лежала на матрасе рядом со мной. Поцеловав маленький красно-белый браслет, который я по-прежнему носила на запястье, я просто прошептала: «Не оставь нас в их руках», – а потом легла и смотрела на невероятно огромную луну.

На следующий день Ахмед Джассо, все еще пытаясь добиться чего-то дипломатическими методами, пригласил на обед в джеват пятерых предводителей соседнего суннитского племени – того самого, чьи люди похитили Дишана. Женщины из деревни постарались приготовить хорошие блюда из риса и овощей и насыпали в бокалы по паре ложек сахара, чтобы после обеда подать гостям сладкий чай. Мужчины зарезали трех овец, что было для гостей большой честью.

За обедом наш мухтар попытался убедить суннитских предводителей помочь нам. Из всех наших соседей это племя было самым консервативным, и боевики могли бы прислушаться к нему.

– Уж у вас наверняка есть что сказать им, – настаивал Ахмед Джасо. – Расскажите, кто мы такие и что мы не причиняем никому зла.

– Мы и рады бы помочь вам, – качали головами предводители. – Но мы ничего не можем поделать. В ДАИШ никого не слушают, даже нас.

После того как гости ушли, над нашим мухтаром сгустились тучи. Его брат, Наиф Джассо, позвонил ему из Стамбула, куда отвез лечиться жену, и сказал:

– В пятницу они вас убьют.

– Нет-нет, – возразил наш мухтар. – Они сказали, что отвезут нас к горе, и они это сделают.

Он до самого конца надеялся, что ситуация разрешится благополучно, хотя никто в Багдаде или Эрбиле не собирался вмешиваться, а власти в Вашингтоне сказали Хайдеру, что не могут нанести воздушные удары по Кочо из-за большого риска попасть по мирным жителям. Они считали, что если станут бомбить Кочо, то вместе с боевиками ИГИЛ можем погибнуть и мы.

Два дня спустя боевики привезли в Кочо лед – желанный дар в самые жаркие дни августа, особенно после того, как мы почти две недели пили нагретую на солнце воду. Ахмед Джассо тут же позвонил Наифу.