Текст книги "Чувство капучино"

Вот так женщины без единого слова, за считаные секунды проводят бой, расставляющий все точки над кто есть кто. Мужчинам на это требуются годы…

Наконец А.Д. Райская велит нам построиться в торжественное каре. Я бегу за Бруно и вижу странную картину: он и Зойка сидят на подоконнике, пацаны Прохоровы с открытыми ртами – перед ними на полу. Бруно что-то рассказывает по-английски, а Зойка переводит (кстати, вполне прилично):

– …и инквизиторы подожгли под ней дрова. Хворост начал потрескивать. Пламя занималось. – Зойка хлюпает носом, и Прохоров-младший тоже.

– Нам пора, – вмешиваюсь я.

Пока публика рассаживается на стульчиках, мне бы следовало настроиться на серьезный лад, но любопытство пересиливает.

– Что ты им рассказывал? – спрашиваю шепотом.

– Про триальдских ведьм.

– Зачем ты морочишь детям голову?! Я против религиозного фанатизма.

– Я не морочу! – сердится Бруно. – То есть, конечно, они не были ведьмами, но инквизиция их таковыми считала!

Пока А.Д. Райская бубнит про «в соответствии с законом», я с грустью думаю о том, что мне будет страшно не хватать московских друзей со всеми их закидонами. В Триальде, разумеется, тоже есть интересные люди – Бруно рассказывал, – но уж слишком творческие, не чета мне: там постоянно живут американская скульпторша Джулия и ее испанский бойфренд Карлос, танцор танго; есть еще чета британских писателей – Эдвина пишет о природе, а Майкл о кулинарии. А наш будущий сосед Лоренцо – поэт и композитор, одну из его песен даже однажды исполнили на фестивале в Санремо. Кроме того, в Триальду часто приезжает отдохнуть от съемок известный исландский киноактер, имени которого я никак не могу запомнить, что-то вроде Балдузар Хьялмтиссон, а ведь он, между прочим, лауреат «Оскара» за роль второго плана! Чем я их смогу заинтересовать?

Хотя, с другой стороны, не всегда же я была скучным менеджером: в далекой молодости дважды пыталась поступить в театральное училище и до сих пор могу пару басен Крылова рассказать с выражением. Чем черт не шутит – вдруг этот Балдузар распознает во мне актерский талант и…

В воздухе повисает неловкая пауза. Все смотрят на меня, я смотрю на Бруно, Бруно смотрит на Аллу Дмитриевну.

– Say something, – шепчу я, – скажи что-нибудь!

– А что я должен говорить? – Бруно не на шутку удивлен.

– Ты хочешь жениться на мне или нет?

– Конечно хочу! Зачем я сюда приехал?!

– Ну вот и скажи ей!

– А на каком языке?

Вот он, решающий момент! Сейчас Бруно забудет, как по-русски будет «да», регистраторша дьявольски захохочет, карета превратится в тыкву, а гости побьют меня букетами.

– Канешна, да! – говорит Бруно практически без акцента. Зрители выдыхают, начинают хлопать, и мое согласие уже никого не волнует.

Обнимая меня, Колено шипит мне в ухо:

– Только не называй Зойку эму!

Почему я должна называть ее страусом? Зойка уже не такая маленькая, чтобы играть в «а сегодня я дельфинчик».

– Не эму, а эмо! – продолжает шипеть Колено. – Не называй! Она теперь гот.

– Да не буду я ее никак называть!

– Эмо! – слышится радостный крик. – Зоенька, ты теперь у нас эмо, да? – Оксана, конечно, не смогла удержаться. Сейчас может быть скандал, но Зойка – молодец, умница! – только корчит страшную рожу.

Букеты, букеты – как я и просила, никаких подарков, – я же переезжаю, лишние вещи ни к чему. Не послушался только Харитон, присовокупивший к букету конвертик (что, разумеется, как нельзя кстати).

– А где же букет, который тебе Бруно подарил? Ты же должна его бросить! В толпу!

Опять Оксана, да что с ней сегодня! Ядовитая стрела вопроса целит сразу в две мишени: в меня и Колено. Мне никакого букета Бруно не подарил, и не представляю, как бы он это сделал, не говоря по-русски. И вообще он никогда не дарил мне цветов. Возможно, никогда и не подарит. А Колено – единственная среди присутствующих здесь незамужняя девушка.

А вот Сашка сияет, постриг бороду и вообще как-то на подъеме. «Уж не нашел ли он себе новую бабу, поправославнее?» – мелькает у меня в голове дикая мысль. Но нет. Оказывается, он склонил Оксану и пацанов к своей давнишней мечте: они переезжают в деревню!

Квартиру, правда, пока не продают, а сдают, а в деревне снимают коттедж, но Сашка уверен, что это ненадолго. Семья осознает, насколько это лучше во всех отношениях, и путь к отступлению не понадобится.

Так что мы будем обустраивать жизнь параллельно: я – в итальянской деревне, они – в российской. Лес! Река!

– Туалет на улице, – хором произносим мы с Коленом. А вот и пальцем в небо: туалет, и душ, и горячая вода, и отопление – все есть в благоустроенном коттедже. И пруд с карпами прямо на участке. Не будет проблем с постной пищей!

– И маленькая деревенская церковь, – увлекается Саша, но, взглянув на проколотый Коленов нос, которым она уже начала похрюкивать, осекается. И сразу переводит разговор на другую тему: – Ну как так можно, слушай! Что твой муж рассказывал детям!.. Я им Гарри Поттера запрещаю, под страхом ремня, а он им как ни в чем не бывало какие-то байки про ведьм впаривает.

– Это не байки, Саша, – говорю я внушительно, – это инквизиция. Почитай историю.

Мы перемещаемся в кафе. Но недоумение с лиц не исчезает. Нет, замуж – это хорошо. Замуж за итальянца – замечательно. Но какой-то он… Какие-то мы странные, это читается на лицах. Я Бруно выше. Бруно меня старше. Они ожидали какого-нибудь принца!

– Он хоть богатый?.. – шепчет Оксана.

Я только вздыхаю.

Назвавшись груздем, по волосам не плачут.

Что каждый культурный человек должен знать об Италии

Итальянцы изобрели пишущую машинку, барометр, бухгалтерское дело, очки, батарейку, нитроглицерин, курсив, гидромассажную ванну и липосакцию.

Среднестатистическому итальянцу 41 год. Он выпивает 115 граммов вина в день, или 42 литра в год. Таким образом, Италия занимает шестое место в мире по употреблению вина на душу населения. На первом месте Ватикан, среднестатистический житель которого выпивает 190 граммов вина в день, или 70 литров в год.

В Италии существует не менее четырех видов вилок и розеток.

Разводы в Италии были запрещены до 1974 года, аборты – до 1978 года.

Итальянцы подарили названия:

– фаллопиевым трубам (Габриеле Фаллопио)

– электрическому потенциалу (Алессандро Вольта)

– Америке (Америго Веспуччи)

– Колумбии (Христофор Колумб)

Самая распространенная итальянская фамилия – Росси, что переводится как «красные». Вторая по популярности фамилия – Руссо, что значит «русский». Вполне логично, что третья популярная итальянская фамилия – Феррари, что переводится как «красная гоночная машина, на которой так любят ездить русские».

Глава вторая
Январь. Бескультурная пропасть

Он никогда не мазался зубной пастой в пионерском лагере. Не давился в школьной столовой творожной запеканкой. Не пил портвейн «Агдам» из горлышка, раскачиваясь на детских качельках. Он даже не знает, почему попугаев – тридцать восемь… И уж совсем странно, что сказок Джанни Родари мой муж тоже не читал. Когда я ему рассказала, что в Интернете русские невесты называют своих итальянских женихов «мой Чиполлино», он совершенно не понял почему.

Чем меньше остается дней до отъезда в Италию, тем сильнее я паникую. О чем мы с Бруно будем разговаривать?! Друзья и родственники считают, что я маюсь дурью: по их мнению, мне сейчас надо беспокоиться не о том, как познакомить мужа с Чебурашкой, – у меня есть проблемы и посерьезнее. Ну например: почему мы едем жить в Триальду? Почему не в Лондон, не в Рим, не в Милан – там, по крайней мере, есть хоть маленький, но шанс найти работу. А чем я буду заниматься в деревне?

Как будто бы я – механический заяц, который существует только для того, чтобы постоянно колотить в барабан! Ну уж нет. Пока что меня совершенно не тянет обратно в офис, к цифрам, на каблуки.

К тому же одно занятие у меня уже есть: выучить итальянский. Если с Бруно мы прекрасно можем общаться и по-английски, то вот, например, со свекровью – нет. Пока Бруно был в Москве, он переводил наши телефонные переговоры, которые, правда, все равно оставляли чувство недоумения. Ее почему-то очень интересовала только еда: что мы едим, что я готовлю на ужин, завтракаем ли мы дома или ходим в бар… Представляю, как удивились бы пьянчуги, тусующиеся вокруг нашего районного бара, если бы мы с Бруно заявились туда утром и потребовали завтрак! А то вдруг однажды свекровь говорит: как хорошо, Надя, что ты русская, а не негра! Оказалось, чтобы морально подготовить маму к тому, что он женится на иностранке, а не на хорошей итальянской девушке, Бруно сначала намекнул ей, что я из Африки. Так что когда она узнала, что я всего лишь из России, то даже обрадовалась.

Свекровь попросила называть ее мамой. Я подумала и решила, что моей покойной маме это вовсе не было бы неприятно. Тем более что в итальянском слове два «м» – мамма. На самом деле ее зовут Сантина Крочифисса Аннунциата, и все три имени ей совершенно не нравятся – слишком религиозные. Сантина – «маленькая святая», Крочифисса – «распятая на кресте», Аннунциата – «благовестная». Так что пусть уж будет мамма. После того как Бруно уехал, она продолжает мне звонить, а я в ответ – бон джорно, мамма, нон каписко, арриведерчи. То есть ни бе ни ме.

Учебника у меня пока нет, но есть словарь, и я развлекаюсь тем, что выискиваю там слова, похожие на русские. Вот, например, «эротика» так и будет – эротика. «Пицца» – пицца. «Водка» – водка. «Каналья» – каналья. Эх, если бы со всеми словами так…

Еще я запоем читаю книги про итальянскую дольчевиту: «Под сенью венецианских олив», «Любовь и романтика в Базиликате», «Полгода в солнечной Болонье». Все они повествуют примерно об одном и том же: героиня оставляет свою хорошо налаженную и вполне успешную жизнь в какой-нибудь дождливой стране и перебирается в Италию, где ее ждет солнце, вино и жгучие брюнеты, оставляющие на розовом северном сердце незаживающие ожоги. О, прекрасные фантазии! (Разумеется, я не собираюсь делиться ими с мужем.)

Но, как только я выныриваю из них в реальность, мне сразу становится страшно. Я почти ничего не знаю об Италии. Из школьной истории в голове у меня осталась каша: битвы гладиаторов, восстания рабов, «И ты, Брут», Антоний и Клеопатра – и все эти голливудские страсти происходили, когда на свете не было ни Голливуда, ни России. Дальше следует многовековой провал в памяти, и вместо древних римлян в тогах итальянский «сапог» оказывается населен сладкоголосыми певцами, которых показывали по советскому телевидению в новогоднюю ночь. К некоторым песням остряки даже придумывали шуточные русские переводы («Пересчитай – тебя обманули на сорок копеек – пересчитай…» – на мотив «Felicita»). В середине девяностых я наконец-таки съездила в турпоездку по главным музейным точкам – Рим, Милан, Венеция, Флоренция – и была страшно разочарована. В каждом сувенирном магазине, в каждом ресторане меня настойчиво пытались обсчитать. Я знала, что надо бы уйти в сторону от туристических мест и найти таверну, где ужинают сами итальянцы, но на практике это оказалось сложной задачей: ноги сами меня несли от одной достопримечательности к другой. И вот теперь я собираюсь поселиться на этих благородных древних развалинах, загаженных кошками и нечистоплотными деятелями, пытающимися нажиться на иностранцах. Зачем?!

Хуже всего, что Бруно боится переезда ничуть не меньше, чем я, – ведь последние 20 лет он жил в Англии.

– Я забыл, какая в Италии страшная бюрократия! – твердит он мне по телефону. С его точки зрения, бюрократические кошмары уже начались: ведь посольство у нас отобрало свидетельство о браке – якобы для того, чтобы переправить в Италию дипломатической почтой, но Бруно совершенно уверен, что оно просто-напросто потеряется по дороге, а без него мне не выдадут вид на жительство.

Последние дни перед отлетом я провожу в нервном клинче. Дома остались только книги – их столько, что пока что я решила их в Триальду не отправлять. Мало ли, как там дело повернется. Вещей практически нет – все, что может понадобиться в деревне, упаковано в чемодан, а остальное разбрелось по друзьям. Сильнее всего я страдаю без перекочевавшего к Колену увлажнителя воздуха. Я всегда считала, что он – мой самый главный косметический прибор, но Бруно чуть ли не на коленях умолял меня не брать его в Триальду: дескать, там воздух настолько влажный, что в доме круглосуточно работает осушитель воздуха, а лучше бы работало четыре – на каждом этаже.

Я улетаю холодным утром. Ближайший к Триальде аэропорт – не итальянский, а французский, Ницца. Вопреки моим опасениям, в самолете нет никаких гламурных кис, обычные хмурые невыспавшиеся лица.

К третьему часу полета облака рассеиваются. Под нами – горы, но не каменно-снежные, а зелено-пушистые. Кажется, на одной из таких гор мне и предстоит поселиться. Сразу за ними начинается море, синее-синее, в мелких барашках.

Мой улыбающийся муж, кажется, и вправду рад, что я приехала. И что тут за чудесная погода! Тепло, как ранней осенью, и солнце сияет на всю катушку. Двадцать градусов, и это в январе!

– Зря я вообще взяла эти теплые тряпки, – сокрушаюсь я, – надо было в Москве провожающим оставить.

– Что ты, – пугается Бруно, – тебе это все очень даже пригодится, мы ведь живем в горах! Ехать еще полтора часа, не меньше.

Я ему не верю: ну как погода может измениться за полтора часа? Это как от Речного вокзала до центра доехать, да и то не в самый пробочный день.

Мне хочется выпить кофе, но по просьбе Бруно мы откладываем это до первой итальянской заправки: по его словам, во Франции кофе дрянной. Я скептически улыбаюсь, но не хочется начинать семейную жизнь со скандала. Хотя я неприятно удивлена патриотизмом мужа – это же надо, бурду на заправке предпочитает нормальному эспрессо во французском кафе.

– Что ты будешь?

– Капучино, – говорю я не задумываясь.

– В три часа дня?! – Бруно делает большие глаза, но тут же исправляется: – Конечно! Почему бы и нет?

В самом деле, почему бы нет? Что тут странного?

Он приносит два совершенно одинаковых на вид капучино с густой белой пеной, только один – в большой чашке, а другой – в маленькой. Но его кофе называется по-другому: эспрессо ун по лунго, кон скьюма. Начинаем разбираться: эспрессо – это мне понятно, чуть-чуть очень крепкого кофе, который готовится со скоростью поезда-экспресса, отсюда и название. Ун по лунго – «немного долгий»: это значит, что кофе слегка разбавили горячей водой и поэтому его можно пить дольше, чем просто эспрессо. Кон скьюма означает «с пеной», молочной разумеется.

А самое интересное заключается в том, что капучино – напиток сугубо утренний. Окружающие, наверное, думают, что я только что поднялась с постели.

– И чем мы, спрашивается, занимались все утро? – с энтузиазмом спрашивает Бруно. – Представляешь, как нам все сейчас завидуют!

Заправочный кофе действительно великолепный. Мне кажется, что это добрый знак. Кофе – это важно. Мы пьем его на террасе, с которой открывается вид на море. Как всякий городской житель, я могу смотреть на волны бесконечно.

– Кстати, почему ты не купил домик на море? Слишком дорого?

– Не только. Главное – в горах спокойнее.

Это мне не совсем понятно, так как панорама перед нами – просто воплощение спокойствия. Внизу – лазурь моря. Над ней – синее-синее небо. Между нами и морем – фруктовый сад: графически-черные деревья, усыпанные чем-то оранжевым.

– Это апельсины или мандарины?

– Нет, это каки.

Название настолько интригующее, что мне приходится открыть чемодан и достать словарь. Каки – всего лишь хурма.

Сворачиваем с береговой линии и останавливаемся, чтобы купить еды в супермаркете. Первым делом я направляюсь в молочный отдел, ведь самое главное, кроме кофе, – это нормальный человеческий завтрак. Но увы: тут нет ни кефира, ни простокваши, ни творога со сметаной. Зато несколько полок по соседству занимает консервированный тунец. Кто бы мог подумать, что на свете существуют десятки разновидностей консервированного тунца? В оливковом масле, с зеленым горошком, мелкими кусочками, с красным перцем, с кукурузой…

– Я тебе скажу одну вещь, но только ты не обижайся! – говорит Бруно. – Тунец, которого я ел в Москве, – это худший тунец в моей жизни! Совершенно не нежный.

Захотел нежности от консервы! Вот еще глупости.

Несмотря на вкусный кофе, я зеваю, и меня тут же передразнивает продавец из рыбного отдела. А у самого оба глаза смотрят на нос! Чувствую, веселые люди здесь живут.

Кроме еды, мы еще покупаем металлическую копилку в виде коровы. Я буду с ней по утрам делать гимнастику – вместо гантели. И по мере того, как корова будет наполняться монетками, я буду становиться все сильнее и сильнее. Как тот древнегреческий атлет, который носил на плечах теленка.

Покончив с покупками, мы сворачиваем на горную дорогу. Бруно разгоняется и тут же резко тормозит: крутой поворот. Опять разгоняется – и новый поворот. И мотор ревет, и меня начинает тошнить. Осталось вроде бы недолго – вот уже какие-то домики. Но не наши. Мы останавливаемся, и Бруно показывает куда-то вверх. Но мой взгляд упирается в отвесную оранжевую скалу, будто срезанную гигантским ножом. Присмотревшись, различаю на ней темные прожилки и выступающие валуны. Кое-где растут причудливо изогнутые кустики и даже деревья. И на самой вершине – скопление желтых и красных точек. Это Триальда.

– Нашего дома отсюда не видно. Но он там, наверху.

Да тут вертолет нужен, а не машина! Как же мы туда попадем?

Очень просто: другая сторона скалы более пологая, и по ней проложены петли дороги. Все тот же ритм: разгон – тормоз – поворот, разгон – тормоз – поворот, повторить несколько десятков раз.

– Вот и наша переполненная парковка! Бруно так шутит. Мне не смешно, а страшно. На площадке перед церковью нет ни одной машины, ни одного человека, только ласточки с раздвоенными хвостами носятся вокруг. Триальда ничем не похожа на российскую деревню. Здесь нет ни широких полей, ни косогоров, ни двориков с сиренью и палисадниками. Все дома каменные и лепятся друг к другу вертикально, повторяя рельеф горы. Вокруг – такие же темно-зеленые горы с такими же желто-красными деревушками, а еще дальше – величественные снежные вершины. Если повернуться лицом туда, откуда мы приехали, то горы уменьшаются и на горизонте серебрится полоска моря. И да, Бруно был прав – тут промозгло. Я заворачиваюсь в шарф.

– Ты только не пугайся, но в кухне тебе покажется холоднее, чем на улице. Так уж устроены эти лигурийские кухни – гигантские холодильники. Через час будет тепло, а ты пока посиди в садике.

Действительно, в полутемной кухне – как в склепе: сыро и веет могилой. Может быть, завести тут винный погреб? Но теперь таких запасов, как раньше, никто не делает, ведь все можно купить в супермаркете. К тому же наша долина – несчастливая в плане вина: чуть западнее его производят, и чуть восточнее, а у нас подходящий виноград почему-то не растет, – объясняет мне Бруно.

В потолок вмонтированы металлические кольца, но не для того, чтобы я могла повеситься. Раньше к ним подцепляли ветчину и сыры – по стенам мыши карабкаться умеют, а вот по потолку нет. Бруно тут же вспоминает про моих московских мышей и торопливо поправляется: я могу быть совершенно спокойна, в Триальде уже давно нет никаких грызунов. Это раньше, когда десять тысяч местных жителей выращивали тонны зерна, мышам было чем поживиться. А сейчас тут, если верить Википедии, проживает четыреста восемь человек, и, как только мы победим бюрократические препоны, я стану четыреста девятой триальдкой.

Но зерно – это ведь бескрайние поля, где же они прячутся?

Оказывается, никаких полей тут нет, все земледелие в Лигурии – террасное. Если приглядеться, то гора напротив вся покрыта горизонтальными полосками – это и есть террасы, то есть широкие ступени. Труда в них вложено немало – ведь надо было срыть наклонную поверхность горы до горизонтальной, укрепить ее камнями, а цемента тысячу лет тому назад не было, поэтому камни клали «всухую», и вот пожалуйста: веками стоят стены, стоят террасы, только никому они уже не нужны.

Чтобы попасть в садик, нужно подняться на четвертый этаж – это еще одна особенность горной географии.

Начинаю понимать, что же имел в виду Иосиф Бродский («горы есть форма поверхности, поставленная на попа, и кажущаяся горизонтальной вьющаяся тропа в сущности вертикальна. Лежа в горах – стоишь, стоя – лежишь, доказывая, что, лишь падая, ты независим»). Мы идем наверх, и теперь мой новый дом представляется мне бесконечной башней, поломавшейся в пространствах и измерениях. Вот одна лестница, загибающаяся направо, с какой-то странной полочкой сбоку – и мы оказываемся в комнате без дверей, или это гигантская лестничная площадка? Воздух тут ходит слоями. Теплее, теплее, холоднее, опять теплее… я приближаюсь к камину. Он пышет жаром за стеклом. Как Бруно и обещал, перед ним стоит кресло, соединенное со стеной паутиной, которая красиво поблескивает в отсветах огня.

– Я тебе клянусь, что утром ее еще не было!

Борясь с паутиной, он показывает мне еще одного жителя нашего дома: маленького черного червячка. Какое счастье, что я не боюсь ни пауков, ни червяков!

– Самое главное, – говорит Бруно шепотом, – его не напугать, потому что тогда он начнет вонять, как перепревшая кожа.

Снова лестница, только совсем другая, прямая и черная, – и мы на третьем этаже. Тут наша спальня и еще одна маленькая комнатка, которая будет моим кабинетом, а также чудесная маленькая пещера, выдолбленная в скале, – это ванная. Ах, как красиво и необычно! У меня дух захватывает от мысли, как я буду принимать тут ванну при свечах, бросающих на скалу причудливые тени. Но тут же выясняется, что ванна – крошечная, сидячая. В полумраке Бруно не видит моего разочарования и жизнерадостно объясняет, что места достаточно и для нормальной ванной, но какой смысл – горячей воды все равно не хватит.

Меня охватывает паника. Тут ее что, греют в кастрюльке? И носят из кухни? На третий этаж? Нет, не так страшно: просто воду греет электрический бак, он довольно большой, но душ дольше пятнадцати минут не попринимаешь, горячая вода кончится. Зато ее никто никогда не может отключить.

В ванной пока ничего нет, даже зеркала. Только старомодный фен, большой и угловатый – такой был у моей бабушки в семидесятых годах. Бруно этим фактом удивлен: ведь он только вчера его купил в местном магазине, который называется не по-итальянски, а на местном диалекте – У мазагин. Неужели он там пролежал столько десятилетий? Может быть, дело в том, что «мазагином» заправляют три неженатых брата – Ромео, Клаудио и Марко, которые в женских штучках не очень-то и разбираются.

Снова лестница, теперь металлическая и круто завернутая спиралью. На четвертом этаже, под крышей, кабинет Бруно, уже вполне обжитой. И вот он – садик. Я его тоже представляла себе другим – почему-то мне казалось, что он должен плавно переходить в окружающий лес, из которого время от времени к нам будут забредать хрупкие оленята, а я буду угощать их морковкой. Интересно, есть ли здесь олени?

– А как же! – отвечает Бруно. – Вот поедем в ресторан, и попробуешь.

Ну что ж. Главное, что из садика открывается великолепный вид на окрестности, а под оливковым деревом имеется шезлонг. Бруно по такому случаю открывает бутылку белого шипучего вина. Ну наконец-то!

Мы сидим с бутылкой, пока солнце не скрывается за изломанной линией гор. Сразу резко холодает. Пледы не спасают, да и ужинать пора. Так что я перемещаюсь к камину, а Бруно некоторое время возится в кухне, а потом приносит еду. Миска с салатом, миска с хлебом, тарелка с сыром и ветчиной, бутылка с маслом, бутылка с уксусом. Бруно советует мне начать с мягкой массы, по которой ползают фиолетовые гусеницы плесени:

– Я это не люблю, но тебе понравится.

Откуда он знает?! И действительно, мне вкусно настолько, что удается запомнить сложнейшее название: горгонзола кон маскарпоне.

Есть еще кругляши бумажного цвета – это козий сыр, очень сладко-солено-острый – даже щиплет язык. Самый скучный – тонко наструганный пармезан, но только потому, что я его и раньше ела.

– Сыры в Лигурии обычно подают на десерт, вместе с медом. Но я решил сделать как в России. А пасту приготовил самую простую – спагетти с маслом и пармезаном. Вообще-то я умею и фузилли с тунцом, и пенне аррабьята…

Пока Бруно идет за макаронами, я пробую сыро-вяленую ветчину – прошутто крудо. В России ее называют пармской ветчиной, но на самом деле ее делают не только в Парме, а повсюду в Италии. Мне в ней нравится все: темно-красный насыщенный цвет, белая полоска жира, а главное – тонкий запах, живой и человечный, даром что ветчину делают из мертвой свиньи.

Наконец Бруно возвращается из кухни и вручает мне горячую глубокую тарелку с блестящими от масла макаронинами. Соуса нет вообще, сыра он тоже явно пожалел… Через пару минут я пялюсь в пустую тарелку. Как же так произошло? Бруно спрашивает:

– Почему русские кладут в спагетти столько сыра? Ведь от этого они не делаются вкуснее!

Теперь надо выпить чаю.

– Где-то он у меня был…

Бруно роется в шкафу и достает оттуда мятую коробочку, а из нее пыльные пакетики. О ужас! Приходится ему сообщить, что по утрам я люблю пить крепкий цейлонский, днем – что-нибудь ароматное, например черный жасминовый или пахнущий лыжной мазью лапсанг сушонг, а вечером – генмайчу, зеленый чай с рисовым попкорном.

Бруно смотрит на меня виновато. Он никогда даже не слышал о таких чаях, и вряд ли где-нибудь в окрестностях есть специализированный чайный магазин. Итальянцы чай пьют, только когда болеют, да и то чаще заваривают ромашку. Может быть, рассыпной чай найдется в супермаркете, но – пара сортов, не больше. Никакого попкорна.

Вот это удар! Как же я об этом не подумала? И дома, и на работе у меня были чайные станции, а именно:

чайник электрический, чайник заварочный, пара любимых чашек, чашки с блюдцами для гостей, ложечки серебряные, розетки, мед, варенье, лимон, сахар, баранки и печенье.

Ну, раз чаю не нальют, значит, пора спать. Я ухожу в пещерную ванную. И некоторое время стою там в оцепенении, не в силах раздеться: очень холодно. Нет, говорю я себе. Лучше я буду грязная и здоровая, чем чистая и простуженная. И впервые за долгие годы ложусь спать, не приняв душа. Но ведь я и в деревне впервые за долгие годы! Меня накрывают воспоминания детства: я же ненавидела бабушкину деревню! Деревянный сортир, огород с колорадскими жуками, посуда, которую надо было мыть в тазике. Сейчас все, конечно, не так, но заснуть я не могу – одолевают тревожные мысли о будущем. Пол-одиннадцатого – детское время, в Москве вечер, можно сказать, еще и не начался бы, а тут уже и поужинали, и посуду помыли, и идти совершенно некуда. К тому же макароны застряли в желудке, и я чувствую себя шаром, даже пошевелиться не могу. Я никогда не ем на ночь такое количество еды!

Утром я первым делом проверяю, не идет ли изо рта пар. Нет, не идет, но все равно атмосфера ледяная. Я вылезаю из-под перины на секунду, хватаю еженедельник и ручку и ныряю обратно в постель. Пока Бруно растапливает камин, я буду заниматься планированием.

Дела у нас, стало быть, такие. Во-первых, мне нужно получить вид на жительство. С этим проблем возникнуть не должно, просто нужно собрать все документы и обойти с ними все инстанции. Максимум – неделя. Во-вторых, само собой, нам нужен Интернет. Может быть, его мы прямо сегодня и подключим. С Интернетом пойдет совсем другая жизнь! Заведу блог, буду делиться с миром фотографиями местных красот и рецептами итальянской кухни. Ну и в-третьих, свадебное путешествие! Куда-нибудь на Мальдивы или в Таиланд. Да хоть в Африку, лишь бы там было тепло… Чем скорее, тем лучше.

Когда я делюсь планами с Бруно, он смотрит на меня с сожалением. По его словам, Италия – такая страна, в которой строить планы вообще не имеет смысла, а проблемы надо решать по мере поступления. Насколько он знает, Интернет в Триальду пока что не провели, да если бы и провели, все равно наш дом стоит на отшибе и никаких проводов, кроме электрических, к нему не подключено. Нет даже стационарного телефона, то есть даже старомодный dial-up – и тот нам недоступен. А бюрократические проволочки могут занять несколько месяцев. Без вида на жительство мы, естественно, не можем ехать ни в какое свадебное путешествие.

Какой же он пессимист! Или просто еще не понял, что женился на эффективном менеджере. Я наконец вскакиваю, одеваюсь и бью копытом: скорее в путь, решать вопросы!

Бруно мотает головой: уже поздно. Сейчас одиннадцать, а в полдень все конторы и офисы закроются на обеденный перерыв. Но это ничего, потому что мы все равно не знаем, куда ехать. То ли в квестуру, то ли в префектуру, а может быть, в муниципалитет. Пока можем прогуляться по Триальде и попытаться что-нибудь выяснить.

Мы начинаем с карабинеров. Они занимают облезлый розовый домик на въезде в деревню, окруженный забором, колючей проволокой и грозными предупреждениями: «Стоять!», «Не входить!», «Не входить без разрешения!», «Предъявить документы!», «Военная зона!». Рядом – парковка, украшенная изображениями человечков в наполеоновских двурогих шляпах, с красно-синим пером во лбу.

– Как же можно предъявить документы, если нельзя войти, – ворчу я, – и при чем тут военная зона?

А при том, что карабинеры – это военная полиция, как во Франции – жандармы, а в России – внутренние войска.

Бруно собирается нажать на кнопку звонка, но тут на балкон выходит молодой человек в синей форме, с тазиком в руках, и начинает развешивать майки, трусы и носки.

– Здравствуйте, синьор карабинеро! – кричит ему Бруно и в двух словах объясняет ситуацию.

Хозяйственный карабинер уверен в одном: они моим видом на жительство точно не занимаются. Надо спросить в комуне.

Комуне – с одним «м» и мужского рода – орган местного управления. Там уже есть посетительница: кудрявая стройная дама в полосатых лосинах, чем-то похожая на Мальвину. По ту сторону барьера – толстый человек в очках.

– Ю, – выдавливает он из себя и замолкает.

– Соно, – подхватывает дама.

Дальше дело не идет, поэтому Бруно считает нужным вмешаться.

– Чао, Джулия! Привет, Артуро!

Бруно выводит американскую скульпторшу и чиновника из лингвистического тупика, но проблемы это не решает: они никак не могут договориться насчет ремонта каких-то перемычек. В конце концов Джулия уходит в бар, где обещает нас подождать. С нами Артуро разбирается очень быстро: единственное, что он может сделать, – это меня прописать, но только после того, как я получу вид на жительство. А вот про него он ничего не знает. Может быть, мэр в курсе дела? У него, правда, неприемная неделя. Мэр принимает в первый и третий понедельник, с четырех до пяти.