Текст книги "Чувство капучино"

Сначала все идет как по маслу. Я шагаю по пустой дороге, наслаждаясь видами и ласковым предзакатным солнышком. Оно освещает всю долину розово-апельсиновым светом. Такой свет любят рисовать арбатские художники, но в реальности я его еще никогда не видела. Постепенно солнце превращается в полукруг, потом в полоску, в точку – и теперь меня окружает плотная, непроглядная тьма. Я знаю, что слева – пропасть. Справа – стена гор. Что впереди – непонятно. Я начинаю идти быстрее, жмусь к скале – хоть какая-то, но защита. Вдруг раздается страшный треск, и из кустов прямо на меня выпрыгивает огромное чудовище с горящими глазами. Я отчаянно визжу и скачу в сторону пропасти. Визжит и эхо. И снова – тишина. Отдышавшись, соображаю: скорее всего, чудище ломилось не ко мне, а от меня. Может, это был кабан, а то и антилопа. А скорее всего, какой-нибудь безобидный барсук. У страха глаза велики!

Чтобы окончательно прийти в себя, звоню Бруно. Нет, он еще и не думает выезжать, сидит у камина и читает. А что, уже пора? Я собираю в кулак остатки храбрости и отвечаю, что еще рано. Шагаю дальше. Глаза уже привыкли к темноте, и от этого мне делается еще более жутко. Потому что горы, днем такие зеленые, мохнатые и дружелюбные, ночью превращаются в черную безжизненную массу.

Впереди появляются огоньки – я дошла до моста. Это гигантское, но совершенно бессмысленное сооружение никуда не ведет. Его построили пятьдесят лет назад, просто чтобы проверить: можем ли мы соорудить такой длиннющий и высоченный мост? Не упадет ли он? Можем! Не упадет! Позже такие мосты стали обычным делом в горной Европе, но наш некоторое время был самым-самым. А теперь его облюбовали самоубийцы. Вся ограда утыкана увядшими цветами, кое-где висят таблички: «Тиберио! Помним и скорбим», «Мария-Серена, мое сердце рыдает». Мне больше всего импонирует учительский тон: «Фабрицио! Зачем ты это сделал?!»

Некоторое время я стою на мосту и дрожу в окружении призраков. Но вот уже мигают фары – раз, другой, – потом я слышу звук мотора, и появляется мой герой-спаситель! В машине тепло и уютно. Бруно спрашивает, не было ли мне страшно.

– Ну так, чуть-чуть, – небрежно отвечаю я.

Через пять минут мы на месте. Ресторан почти пуст: какое-то семейство уже расплачивается, а у барной стойки на повышенных тонах беседуют краснорожие мужчины в камуфляже – оба хромые, с палочками. Но их крик совершенно не мешает хозяину безмятежно дремать перед телевизором. Наше появление его страшно изумляет:

– Но почему вы не позвонили! Не предупредили!

– Я звонил на прошлой неделе, – парирует Бруно, – и вы мне сказали, что ресторан открыт всегда, семь дней в неделю, без выходных и праздников.

Однако крошечный сицилиец Марио не сдается:

– Да, мы открыты семь дней в неделю, это чистая правда. Но если никто не звонил, то мы ждем, пока поужинают все, кто всегда у нас ужинает, – а вы же сами видите, что они уже поужинали, – и отпускаем повара домой. Подождите, пойду узнаю, что делается на кухне. И уходит прочь.

– Поехали домой, – говорю я, – ну их.

– Я мяса хочу! – горячо шепчет Бруно.

Дома мяса нет, а я его, после всех пережитых кошмаров, тоже очень, очень хочу. Появляется хозяин и виновато разводит руками:

– Разве что мяса можем вам пожарить, но только одна порция осталась. Ну и закуски.

Мы – так и быть – соглашаемся. Пока ждем еду, Бруно рассказывает, что сыновья хозяина – тройняшки, учатся в Генуе, но летом, на каникулах, работают здесь официантами. Им пришла в голову гениальная идея: когда в ресторан приезжают иностранцы, не слишком хорошо знакомые с итальянской кухней, то им вручают особое меню – оно выглядит как настоящее, но в нем фигурируют такие блюда, как «кишки новорожденных зайчиков на гриле», «рагу из черных белок со змеями и травами», «бальзам, настоянный на оливковых дровах и ослиных мозгах» и прочие «традиционные лигурийские блюда» в таком же духе. Практически все принимают это за чистую монету и пытаются заказать «карпаччо из живой крысы под маринадом из буйволиной сыворотки».

От голода я даже смеяться не могу.

Хозяин приносит деревянный круг с закусками, и в тот же самый момент у Бруно звонит мобильный телефон: это мамма хочет узнать, что у нас на ужин. Бросив жадный взгляд на еду, он убегает на улицу – здесь слишком шумно. Обстановка у барной стойки накаляется. Я не могу понять ни слова, так как мужчины орут друг на друга на диалекте, но мне снова делается очень страшно. Потому что я наконец отчетливо вижу: они не хромые и не на палки опираются, а на ружья. Наверняка заряженные. Мне очень хочется сползти под стол, но тут возвращается Бруно.

– Немедленно уходим, только аккуратно. Они вооружены. Сейчас будет стрельба.

Бруно ничего не понимает. О чем я говорю? Сейчас же принесут мясо! И он набивает рот оливками.

– Ты что, не видишь, что у них ружья?

– Это потому, что сегодня среда. Охота разрешена по средам и воскресеньям. В чем проблема?

– Тот, который повыше, разъярен и себя не контролирует! Слышишь, как он орет?

Бруно навостряет ухо.

– Лук… – переводит он услышанное на итальянский. – Чеснок… Розмарин…

В этот момент раздается шипение. Хозяин тащит огромную сковородку, на которой стреляют жиром жареные колбаски, стейк говяжий, стейк свиной, кусочки кролика, отбивная куриная грудка, пахучий кабан, тушеная коза и непонятное жестковатое мясо, которое не удается идентифицировать (конина или ослятина, считает Бруно). Я все-таки не могу успокоиться, хотя охотники уже убрались прочь.

– Так они не ссорились?

– М-м-м-м, – отрицательно мычит Бруно.

– И этот высокий не грозился застрелить того низенького?

– М-м-м-м… – Прожевав, он объясняет: – Горные жители всегда разговаривают громче, чем равнинные, – расстояния большие, привыкли перекрикиваться. А обсуждали они томатный соус, один его всегда готовит с вином, а другой с граппой и бальзамическим уксусом. Никто не ссорился, просто обменивались рецептами.

Мы очень стараемся, но все же не можем прикончить эту гору жареного мяса, рассчитанную на одного человека. Остальное нам заворачивают с собой и приносят десерт, который мы не заказывали: четыре рюмки, а в них – панакота, тирамису, крем-брюле и ванильное мороженое, политое горячим шоколадом. Просто так, бесплатно.

В завершение этого прекрасного ужина я заказываю дижестив – горькую настойку. Ее пьют для того, чтобы вся эта огромная масса еды побыстрее переварилась. Но какой конкретно дижестив я хочу?

– А какой самый лучший?

– «Фернет-Бранка», естественно, – говорит хозяин ресторана. – Все эти новомодные монастырские микстуры ему и в подметки не годятся. Только он синьоре не понравится. Даже нечего и пробовать.

Но я настаиваю, и мне наливают узкую рюмку густой жидкости болотного цвета. Наверняка это как-то связано с ведьмами – ведь не случайно в русском языке слова «зелье» и «зеленый» однокоренные! Запах странный, но не неприятный. Что-то он мне напоминает… «Капли датского короля!» Было такое лекарство от кашля в моем детстве. Я храбро глотаю, и глаза мои лезут на лоб. Это и есть лекарство – горькое, тошнотворное, мятно-анисово-отвратительное! Почему же «Фернет-Бранка» – самый лучший дижестив? Потому что теперь у меня в животе ужин переварится – м-м-м! – хозяин целует кончики собственных пальцев – на ура.

На следующий день мы с Бруно в бар не идем, потому что с самого утра уезжаем в Санремо. Сначала – интернет-кафе. Я уже месяц живу без Интернета, с ума сойти! Мне хочется возобновить человеческие контакты – почитать новости, написать письма. Законопослушный Бруно спрашивает у бармена-распорядителя, можно ли использовать флешку. Тот в затруднении и отвечает так: «Зайдите, пожалуйста, во вторник с пяти до восьми. В это время тут бывает наш системный администратор, только он знает, какие программы можно использовать, а какие нет».

Я внутренне испепеляю бармена, а заодно с ним и Бруно за его глупую вежливость. Еще сильнее меня раздражает тот факт, что мне никто ничего не написал. Конечно, я всех предупредила, что Интернета нет и не предвидится, но попробовать-то можно было?! Пока я пытаюсь побороть итальянскую клавиатуру (где, черт возьми, тут знак «собака»?!), мой муж куда-то исчезает и появляется только через полчаса, когда я уже начинаю беспокоиться. Расстроенный. Что случилось?

Он хотел порадовать меня мороженым. Купил себе клубничное и шоколадное, а мне – вишневое и фисташковое. Оба рожка сверху были украшены взбитыми сливками. Но бармен-распорядитель, черт бы его побрал, не пустил его с мороженым! Пришлось ему сесть на уличную лавку и с горя съесть все четыре шарика и две вафли.

Покончив с Интернетом, я чувствую острую потребность пробежаться по магазинам. В них я тоже не была месяц, если не считать триальдского сельпо «У мазагин».

Больше всего в Санремо цветочных. Улица заставлена букетами и горшками: тут есть амариллисы, розы всех возможных цветов, включая черный и синий, пальмы, пять видов тюльпанов, одурительно пахнущие лилии – крупные белые и маленькие оранжевые, и красно-листные пуансеттии, и смешные маленькие кактусы, и «живые камни» – литопсы, и черенки фруктовых деревьев, ножки у которых обмотаны пластиком, и пышные заросли папоротников, и лимонное дерево с толстенькими лимончиками, и герань для балкона и, наконец, ветки хлопка с коробочками, из которых лезет грязноватая вата.

Купить ли мне самой себе цветы? Учитывая, что Бруно никогда мне их не дарит?

О да! За три евро я покупаю довольно пышный яркий букетик из фрезий, календул и гортензий. А потом мое внимание привлекает писчебумажный магазин. Раз уж нет Интернета, то мне для эффективного планирования совершенно необходимо обзавестись красивыми блокнотиками, ручками и липкими бумажками. Судя по всему, магазин принадлежит одной семье, все члены которой очень медлительны и неторопливы. Цен на товарах нет, поэтому с каждым карандашом и ластиком приходится ходить к продавцу, жгучему брюнету лет двадцати. А он постоянно отвлекается: то телефон звонит, то мама зовет его из подсобки, то сестра просит завязать бантик на подарочной упаковке – она сама не умеет. И с каждым покупателем продавец вступает в долгую беседу. Время на голодный желудок тянется бесконечно. Когда дело доходит до меня, я уже готова взорваться. Но прекрасный юноша, видя ходячую бомбу, дарит мне календарик с котятами, и мое сердце смягчается.

Бруно терпеливо ждет снаружи, и мы отправляемся на прогулку по набережной Императрицы. Холодное море покорно шелестит – никому-то оно не нужно в такую погоду. Нарядные старички гуляют под ручку. Дети с визгами вертятся на лошадках. И карусель-то у них малюсенькая, и горки словно игрушечные, то ли дело сейчас в Москве! Там рядом с моим домом – самые настоящие горки, крутые и ледяные! Эх, приехала бы сейчас ко мне подруга Колено, выпили бы мы с ней немного вермута, достали бы с антресолей санки и отправились на горки распугивать детей. Те бы, конечно, испугались двух нетрезвых теток, одна из которых (я) гипертрофированно большая, а другая (Колено) – гипертрофированно маленькая, и мы накатались бы в свое удовольствие, а потом вернулись бы, мокрые и краснощекие, домой и допили бы вермут, и забили бы косяк!

В Москве проживает девять или двенадцать миллионов человек. Причем никакой разницы нет, девять или двенадцать: три миллиона туда-сюда – роли не играет. В Москве движение, движуха (так говорит молодежь), движняк (так говорят наркоманы). Торопись, а то опоздаешь. Не успеешь занять место – кто-то другой его займет. Выпьет твою водку, захапает твой проект, заработает твои деньги, купит на них твою квартиру, съездит вместо тебя на Мальдивы, родит твоего ребенка, и в конце концов вместо тебя умрет, завладев твоим местом на Новоебеневском кладбище. А ты так и будешь стоять как столб, разинув рот, пока жизнь проходит мимо. Так я себя чувствовала в Москве. Невозможно было остановиться.

А что тут? Ходим – чинная парочка, гусь да гагарочка – взад-вперед по набережной, как купцы в пьесах Островского. Хоть набережная и названа в честь нашей российской императрицы Марии Александровны, но я тут чужая и никогда не буду своей – не говорю на их языке, не умею радоваться простым вещам: солнцу, морю, мороженому. Мне нужны достижения, скорость, успех – а тут все такое… вялое. На глаза мои наворачиваются слезы.

Бруно видит, что я какая-то не такая, и прерывает мою грусть-печаль важным вопросом: где будем обедать?

– Рано, – отвечаю я ему мрачно, вся в думах о Москве. Ну кто ходит обедать в час? Еще утренний кофе не допит.

Муж не спорит, но покупает себе кусок пиццы навынос. Пахнет восхитительно, и Бруно ее нахваливает, чавкает с аппетитом, а я смотрю ему в рот. Точнее, стараюсь не смотреть. Теперь я уже точно, железно, неостановимо хочу есть. Но гордость не позволяет в этом признаться. Для приличия надо выдержать паузу. Идем гулять дальше, и наконец я не выдерживаю – заявляю Бруно, что наконец-то проголодалась.

– Хочешь пиццу? – спрашивает он с непонятной мне надеждой. – Она была очень вкусная!

Я с порога отметаю это предложение. От пиццы толстеют, а я хочу нормальный обед.

Бруно в замешательстве. Мы, конечно, можем походить-поискать, но вообще-то он не знает ни одного бара или ресторана, в котором бы еще можно было пообедать. Обед уже закончился. Теперь уже я в замешательстве. Как это – «обед закончился»? Это же не советский санаторий-профилакторий, где все по часам! Мы в Европе или где? Бруно развенчивает мои иллюзии. В Италии можно пообедать в строго определенные часы. Скажем, с двенадцати до… ну, до полвторого. Максимум до двух. И то в районе двух половины блюд уже не будет, горячего уж точно не получишь. В полтретьего являться в ресторан уже неприлично. Повар и официанты сами садятся есть – нельзя же их отвлекать от пищеварительного процесса. Они и так, бедные, вынуждены обедать позже, чем все остальные их соотечественники.

И это хваленое средиземноморское питание!.. Якобы фантастически полезное для здоровья! Что в нем полезного, позвольте спросить? Завтрак, состоящий из булочки? Обед из бутерброда? Обильный поздний ужин, после которого дышать нельзя и снятся кошмары? И при этом я еще не видела здесь ни одного толстого человека! Гд е справедливость, спрашивается?

Все-таки соглашаюсь на пиццу и, дожевав, отправляюсь в парикмахерскую. Она расположена на главной площади Санремо, имени Христофора Колумба. Его так почитают в Испании и Америке, что я уже и забыла, что родился-то он в Генуе. Тепло и сыро. Мокрое синее небо, мокрые черные ветки. Народу, несмотря на будний день, очень много: мамаши с колясками, мужчины в галстуках, подростки на скейтбордах.

Я отвыкла от людей. Мне приятно, что тут такое столпотворение. Но сердце все равно щемит – местная зима так похожа на весну в Москве! Когда в первый раз за много месяцев идешь без шапки, сугробы стремительно оседают, сумерки включаются не в обеденный перерыв, а вечером, и впереди столько всего интересного, что дух захватывает. Не будет у меня больше весны в Москве. Возможно, никогда.

Все это я довольно сбивчиво пересказываю Бруно, который, как это ни удивительно, меня понимает.

В парикмахерской очень стильно. Все бело-серое: подсветки, драпировки, пол из гальки. Парикмахер Джампьеро – высокий импозантный мужчина, бритый налысо. Это мне тоже нравится – я не люблю парикмахеров с художественными патлами. Единственный недостаток парикмахерской – зеркала в полный рост. Я пришла улучшить голову, зачем мне показывают мои толстые колени, которые улучшению не подлежат?!

– Баданте? – интересуется Джампьеро, пока моет мне голову. Я уже привыкла к этому вопросу – каждый второй итальянец принимает меня за сиделку. Такой уж стереотип сложился в Италии: раз сиделки часто бывают украинками и молдаванками, следовательно, все русские приехали, чтобы ухаживать за больными. Железная логика!

Пока Джампьеро занимается моими волосами, я рассматриваю других посетительниц. Справа от меня – старушка, которой на вид лет двести. Зато колени у нее совсем не толстые, а скорее очень худые. Это видно, потому что юбка на старушке – короткая. Она вообще одета как положено, хоть сейчас в офис: строгий бордовый костюм и белая блузка с кружевным воротничком, на шее нитка жемчуга, и серьги в больших морщинистых ушах тоже жемчужные. Не то что я, в джинсах и старом свитере! Старушке делают укладку. Волос мало, под ними розовеет череп, однако они тщательно выкрашены в темно-каштановый цвет. Опять-таки – какой контраст со мной, которая пришла к парикмахеру, когда корни уже отросли на полголовы.

Сравнение с другой дамой тоже не радует: она невысокая, хрупкая, с трагически-большими глазищами, как у антилопы. Но вот в дверях появляется настоящее чудовище моего возраста. Коротенькие пухлые ножки в розовых сапожках и розовых же колготках, джинсовое пальто, а на голове – сосульки волос.

– У меня интервью через два часа! – говорит она громко. – Джампьеро, пожалуйста!

– Ох уж мне эти фестивальные люди! – бурчит парикмахер. – Неужели вчера нельзя было записаться?

– Мы только утром приехали, – оправдывается журналистка.

Это что же – тот самый фестиваль, о котором я грезила в детстве? Тото Кутуньо, Адриано Челентано, Пупо, Рикки Э Повери и несравненные, потрясающие Аль Бано и Ромина Пауэр?.. Здесь и сейчас?

– Да, тот самый. Пять дней национального позора, – говорит Джампьеро мне на ухо, чтобы журналистка не слышала.

Сидя с головой, обмазанной краской, я в очередной раз пытаюсь составить план на будущее: как нам победить бюрократию, телефон и Интернет. Как раз пригождается календарик, подаренный в канцелярском магазине. Только что-то катастрофически не сходится в моих списках и графиках. Сегодняшний день почему-то значится как воскресенье. А ведь по воскресеньям ни одна парикмахерская не работает, и по понедельникам тоже. Как же так получилось?

Эта проблема зудит у меня в голове всю дорогу, и даже комплименты, которые Бруно делает моей прическе, не помогают. Дома не выдерживаю и обращаюсь к нему за помощью.

После серии ироничных комментариев насчет того, что это я – эффективный менеджер, а вовсе не он, Бруно обращает мое внимание на поразительный факт: календарик с котятками, на который я ориентировалась, – трехлетней давности.

Я даже не знаю, как на это реагировать. Зачем продавец подарил мне этот календарик, ну зачем? – терзаюсь я. Вот она, загадочная итальянская душа в полной красе!

Назавтра мы в бар снова не идем, потому что вместо привычного горного пейзажа в окне – серая стена дождя и туман, который клубится с завихрениями, временами превращающимися во взбитые сливки, а то и в зефир. По улице течет река. Я не встаю, валяюсь в постели с книжкой. По крайней мере, мне тепло. Бруно возится с камином. Но у него ничего не получается – дрова отсырели и не горят, а сухие палочки для растопки мы купить забыли. Вдруг раздается страшный грохот. Я впрыгиваю в тапочки: что случилось? А то, что Бруно тащил по лестнице осушитель воздуха и у прибора оторвалась ручка. Так что Бруно остался с ручкой, а осушитель покатился вниз, теряя по дороге детали. Без него в нашем климате никак. Соль слипается в комки, белье не сохнет. Бруно его носит с этажа на этаж, смотря где более сыро. И вот – такая беда. На него страшно смотреть. На Бруно, а не на осушитель. Тот всего лишь немного треснул, из него повываливались винтики, и разбилась емкость для воды. А вот мой муж почернел лицом. Я кладу руку ему на плечо:

– Да не нервничай ты так. Ну осушитель, ну развалился. Иногда в жизни случается вот такое говно.

– Мне кажется, я в нем плаваю.

Мне очень обидно. Ведь у него есть я, такая прекрасная, как он может так говорить?

Вечером я моюсь в карликовой ванной. Пытаюсь согреться, расслабиться под горячей водой и ни о чем не думать. Это у меня почти получается – до тех пор, пока вода не становится прохладной, а потом и ледяной. Дрожа, я быстро смываю с волос шампунь, заворачиваюсь в полотенце, включаю фен. И в этот момент вырубается электричество, потому что я забыла выключить обогреватель. Пока Бруно ходит дергать рычажки на счетчике, я начинаю плакать. Когда он возвращается, я уже рыдаю. Я кричу, что страшно мерзну. Я не привыкла жить в таком холоде. Мой мозг заледенел, я больше не эффективный менеджер, а тупая крашеная блондинка. Да, я из России, да, у нас бывает холодно – прошлой зимой целую неделю было минус тридцать. Но дома-то всегда тепло! Батареи шпарят как ненормальные, даже форточку приходится открывать. И горячая вода в кране у нас не кончается. И ванны человеческого размера, в них можно лежать, а не сидеть, скрючившись. Я не умею так мыться! И где мой вид на жительство? А Интернет?

По моим представлениям, в этот момент мой муж должен меня обнять, утешить и приголубить. Но этого не происходит. Бруно кажется, что я во всех неприятностях обвиняю его. А я не обвиняю, я просто жалуюсь! Но он этого не понимает и начинает говорить глупости:

– Все потому, что кто-то оставил лишний свет! Вот горит лампочка! Неудивительно, что вырубилось электричество!

Я начинаю плакать еще горше. Дожили: меня ругают за невыключенную лампочку! Нет, он хуже, чем бабушка!

– Тогда уезжай обратно в Москву, раз там так хорошо! – кричит Бруно, и в этот момент у него делается такое жалкое, убитое лицо, что мне становится смешно. Но потом, когда мы уже в постели, меня опять сокрушают рыдания. Что я наделала? Зачем я здесь? Что же будет дальше?

Бруно тихонько гладит меня по спине, но я к нему не поворачиваюсь.

Четыре итальянских слова, которые каждый культурный человек уже знает

Спагетти. Просто макароны, длинные и тонкие. Самый известный кадр итальянского кинематографа – актер Альберто Сорди, пожирающий спагетти в фильме «Американец в Риме». Варианты: спагеттини (потоньше), спагеттони (потолще), биголи (толстые макаронины из цельнозерновой муки), алла китарра («гитарные струны» – в диаметре квадратные, а не круглые), лингуине (плоские макаронины), тальолини (потоньше, чем спагетти, обычно делаются не на фабрике, а вручную). До Первой мировой войны ²/₃ итальянских макарон делались из российской муки, а сейчас зерно закупают в США и Канаде.

Пицца. Неаполитанская – на толстом упругом тесте, римская – на тонком и хрустящем. Самый распространенный и дешевый вариант – «Маргарита» (по-итальянски звучит как Маргерита): помидоры, моцарелла и базилик, что в сумме дает красно-бело-зеленый итальянский флаг. В Лигурии пиццей или генуэзской пиццей часто называют сарденару – лепешку из дрожжевого теста, намазанную томатной пастой, с редкими вкраплениями оливок и анчоусов.

Путана. Само слово путтана (с двумя «т») можно встретить гораздо чаще, чем итальянскую проститутку: их вытеснили восточноевропейские дамы легкого поведения. Ученые считают, что решающим фактором послужил обеденный перерыв: у итальянок он длится три часа (против сокращения категорически возражал профсоюз), тогда как иностранки вполне довольствуются одним. Чаще всего это слово употребляется в ругательствах, например порка путтана (дословно – «свинячья проститутка»). В Риме еще говорят путтана тройя – никакого отношения к Трое, тройя – тоже «проститутка», то есть получается что-то вроде «проститутка проститутская». Соус для спагетти по-проститутски (алла путтанеска) готовится из помидоров, каперсов, оливок и чеснока.

Мадонна. Тоже не слово, а сплошные ругательства. Путтана мадонна («Дева Мария – проститутка»), порка мадонна («свинячья Дева Мария»), вакка мадонна («коровья Богоматерь»). Благочестивые итальянцы употребляют эвфемизм: порка мадоска – гибрид мадонны и матроски, то есть нашей отечественной матрешки.