Текст книги "Пока не взошла луна"

Я чувствовала облегчение, планируя наш отъезд, и страх оставлять дом. Но теперь, когда умерла свекровь, ничто меня здесь не держало.

Махмуд обратился к Рахиму – тот знал одного госслужащего (с каждым днем все эти должности значили все меньше и меньше). В обмен на почти половину наших скромных сбережений нам пообещали дать внутренние паспорта с печатями. Рахим выступал посредником. Он тоже получил вознаграждение – конверт с банкнотами.

Пересечение границы означало большой риск даже с документами. Рахим посоветовал нам запастись еще и иностранными паспортами, потому что с внутренними афганскими бумагами далеко бы мы не уехали. Рахим знал еще одного полезного человека – изготовителя фальшивых документов, известного как Посольство. Раньше этот ловкач работал в каком-то из кабульских печатных изданий. Когда талибы заставили прессу умолкнуть, Посольство тихонько перетащил домой зачехленную печатную машинку, набил карманы пиджака бутылочками с чернилами и начал заботиться о будущем своей семьи. Он, как и мы с Махмудом, оказался специалистом, которого лишили работы.

Однако между нами была разница. Посольство очень боялся бежать из Кабула, а мы очень боялись остаться. И тогда еще сложно было понять, кто делает правильный выбор.

Ферейба

13

До рождения ребенка оставалось два месяца. Однажды я отправила Салима на рынок за солью. У меня болела спина. Вот-вот должен был вернуться к обеду проголодавшийся Махмуд. В кухне не осталось ни крупинки соли, а без нее готовить рис и тушить мясо – напрасный труд.

Мой сын – искатель приключений – часто забывал о времени. Я поглядывала на часы, успокаивая себя тем, что по дороге он встретил друзей. Солнце нырнуло за вершины гор. Я ждала Салима уже два часа, хотя он должен был вернуться через двадцать минут.

Я села в кресло и принялась массировать поясницу. Мои нервы были на пределе. Услышав, что открывается калитка, я поспешила в гостиную, готовясь наброситься на Салима за то, что он болтался без дела, но довольная, что наконец он вернулся. Как оказалось, это немного раньше обычного пришел домой Махмуд. Он взглянул на меня и положил портфель на диван. Я видела, как муж обежал взглядом гостиную, пытаясь понять, в чем дело.

– Что случилось, Ферейба? Где Салим?

Я разрыдалась. Теперь, когда пришел Махмуд, я могла себе это позволить. Всю ту неделю я плохо спала и чувствовала себя изнуренной. Болели ноги и спина, а волнение за Салима доконало меня. Но дома я оставалась одна с Самирой, а она очень чутко улавливала мое настроение, поэтому до прихода мужа я старалась выглядеть веселой.

Обняв меня за плечи, он напомнил, что Салим по дороге на рынок, скорее всего, проходил улицу, где обычно играют его друзья. А еще, выполнив поручение, наш сын редко направлялся прямо домой. В этом плане мы с Махмудом очень отличались. Я волновалась постоянно, а он начинал волноваться слишком поздно.

Муж предложил поужинать. Так мы и сделали. Я застелила скатертью стол в гостиной. Самира принесла посуду и ложки – она всегда старалась вести себя хорошо, когда с братом возникали проблемы. Еда не имела вкуса, и дело было не в соли. Мое сердце заколотилось, когда я услышала, что открывается калитка. Махмуд накрыл мою руку своей.

– Джанем, дорогая, пусть заходит, – спокойно сказал он.

Я кивнула, машинально помешивая рис в своей тарелке, и посмотрела на Самиру. Ее темные глаза при звуке шагов брата блеснули.

– Салам, – пробормотал он, робко войдя в комнату.

Махмуд поднял голову. Он выглядел спокойным и собранным.

– Салим, иди умойся. Ты весь в грязи. Надеюсь, ты хорошо поиграл в футбол. Мама очень волновалась.

Салим, понурившись, пробормотал что-то в качестве извинения, оставил пакет с солью на кухонной стойке и пошел умываться. Когда он вернулся, мы уже убрали со стола все, кроме небольшой мисочки с рисом. Салим, пристыженный, но голодный, сел за стол, скрестив ноги. Мы с Самирой начали мыть посуду. Махмуд, устроившись в кресле, читал, как и каждый вечер.

Я украдкой заглянула в гостиную. Вмиг проглотив свой ужин, Салим сидел, уставившись в ковер на полу. Ожидание всегда хуже самого наказания.

– Салим, ты ничего не хочешь нам сказать? – спросила я, вытирая руки кухонным полотенцем.

Салим наклонил голову. Всей своей позой он просил прощения, но не мог произнести этих слов.

Махмуд опустил на кончик носа очки для чтения и положил книгу на журнальный столик. Он читал Ибрагима Халиля, кабульского поэта, щедрого на стихи. В семье Хайдари многие его любили. Когда Махмуд и Хамид учились в университете, он преподавал у них один из предметов. Я любила его стихи, но стоило их услышать, перед моими глазами сразу вставал муж Наджибы. Мне становилось ужасно стыдно, когда я вспоминала, что когда-то позволила кузену моего мужа читать мне стихи Ибрагима Халиля. Махмуд время от времени пытался поделиться со мной одним-двумя четверостишиями, но я не могла слушать. Мне это казалось нечестным.

– Бачем, сынок, – позвал Махмуд.

Салим сидел перед отцом, скрестив ноги. Теперь он поднял голову. Махмуд замолчал, обдумывая то, что собирался сказать.

– Я тебе кое-что прочитаю, – решил он и взял книгу Халиля со стола.

 
Судьба невинна, и сравнить ее легко
С младенцем, выкормленным чистым молоком.
Блуждая в скорбном лабиринте без дверей,
Знай, что построил сам его ты волею своей.
Не хочет Всеблагой для нас оков,
Не Он терзает и ведет путем грехов.
Тяжел нам груз, носимый за плечами,
Но зерна бед посеяли мы сами.
 

– Знаешь ли ты, что означают эти слова?

– Да, падар-джан.

– Тогда скажи мне, как ты их понимаешь.

– Я не должен вести себя как ребенок.

– Салим-джан, мне жаль, что, просыпаясь утром, ты видишь вот такой мир. Мне жаль, что ты видишь такой Кабул и такой Афганистан. Что ты делал первые шаги под свист ракет над головой. Не в таком мире должны жить дети. Но именно поэтому для тебя важно расти. Ты должен найти способ извлечь из этой ситуации лучшее – посеять хорошие зерна, чтобы собрать достойный урожай.

На лице у Салима появилось выражение недовольства. Ему всегда говорили только слово «нет». Он часто обсуждал это со мной. Очень мало что ему разрешали. А вот списку запретов просто конца не виделось. Но Салим, прикусив язык, не спорил, когда Махмуду случалось поступить несправедливо.

– Салим-джан, сынок, настало для тебя время самому начинать думать о своих поступках. Мы с мамой отвечаем за тебя, но с каждым днем ты все больше взрослеешь.

Иногда мне хотелось, чтобы Махмуд относился к детям строже. Я не могла понять, почему они боятся его наказаний. Он всего лишь читал им нравоучения и разочарованно смотрел на них, если они вели себя плохо. Но дети уважали его. Я уважала его. Мы с сыном и дочерью провели столько вечеров, уютно устроившись возле него, борясь за то, чтобы сесть поближе, слушая его истории. Он обнимал нас, и все мы становились единым целым.

В такие моменты я просто растворялась в своем муже. Я любила его. Никогда бы не подумала, что кого-то смогу так полюбить. Мне не хватало тетушки Зебы. Она соединила нас, и я жалела, что не могу сказать ей, как благодарна за это.

Той ночью, под спокойное дыхание спящих детей, Махмуд растирал мне поясницу.

– Салим будет настоящим мужчиной – в его молодых глазах видно душу льва, – шептал он, – мы и оглянуться не успеем, а он уже сам станет главой семьи с собственными малышами. Знаешь, о чем я молюсь, джанем? О том, чтобы этот день пришел не слишком рано и не слишком поздно.

Я обвила руки Махмуда вокруг своего живота.

– А я молюсь за то, чтобы судьба позволила мне дожить до этого дня.

– Если есть на то воля Божья, мы оба увидим этот день.

Я смогла отойти от мужа до того, как мне перехватило горло.

Ферейба

14

Через месяц после этого случая мы отмечали Ид аль-Фитр – праздник окончания поста. К нам заходили друзья и дальние родственники. Мрачная атмосфера в городе не отменяла этих привычных визитов. И потому, услышав стук в ворота, мы ничего не заподозрили. Махмуд пошел открывать, а я по привычке поставила воду, чтобы сделать чай.

Но к нам пришли не друзья и не родственники.

Угрюмые незнакомцы ввалились во двор, а потом неспешно прошли в прихожую.

– Значит, это у нас дом инженера, – хмыкнул один из них полным презрения тоном.

Когда я услышала в нашем доме эти мужские голоса, у меня перехватило дыхание. Я выпустила из рук чайник, и он со звоном упал. Вода лужицей растеклась по полу.

Салим и Самира сидели тогда со мной и рисовали. Взглядом я приказала им подняться на второй этаж. Все это их так напугало, что они без малейших возражений поднялись по лестнице.

Я накинула паранджу и заглянула в гостиную.

Там, разглядывая наши вещи, прохаживались трое мужчин. На незнакомцах были мешковатые халаты и брюки – серые и цвета хаки. На этом фоне выделялись автоматы, висящие через плечо, и острые черные бороды. Самый высокий из мужчин крутил на пальце тасбих – четки Махмуда. Заметив на пороге мою закутанную в голубую паранджу фигуру, они приказали мне вернуться в кухню.

Махмуд выглядел обеспокоенным, но собранным. Он инстинктивно закрыл меня собой и взглядом попросил подчиниться.

Мне страшно было оставлять мужа наедине с этими людьми, которые вломились в наш дом, но я думала также и о двух детях, спрятавшихся на втором этаже, и о ребенке, которого носила под паранджой. Опустив голову, я вернулась в кухню. Теперь они меня не видели, но я все слышала.

– Ты инженер.

– Да, – спокойно ответил Махмуд.

– И работаешь в Министерстве водоснабжения и электроэнергии.

По нежному звону я поняла, что один из них заметил за стеклом нашего серванта фарфоровый сервиз – свадебный подарок тетушки Зебы. На ручках изящных чашек, расписанных пастельными цветочками, вились золотистые листья. Слава Богу, на виду не было фотографий, радио и телевизора. Я надеялась, что, не найдя у нас ничего запрещенного, они уйдут.

– Да, я там работаю. Я могу вам чем-то помочь?

– Мы ищем Махмуда Хайдари, инженера из Министерства водоснабжения и электроэнергии. Человека, известного своим неуважением к исламским законам.

Мое сердце бешено заколотилось. Взглянув на лестницу, я заметила тени двух маленьких головок. Жестом я приказала детям уйти.

– Неуважением? Но я никогда не отрицал никаких…

– Ты пойдешь с нами, и мы расскажем тебе, в каких именно грехах ты обвиняешься.

– Какие грехи? Братья, это недоразумение!

Я услышала, что у Махмуда слегка дрогнул голос. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, как тряслась я.

– Нет никакого недоразумения.

– Пожалуйста, выслушайте меня! Я изо всех сил старался работать в соответствии со всеми указами…

– Мы не будем говорить об этом здесь, если не хочешь, чтобы мы обвинили тебя в преступлениях на глазах у жены и двоих детей.

Махмуд глубоко вздохнул.

– Нет-нет, не нужно. Я пойду с вами.

– Махмуд! Пожалуйста, не забирайте его! Он ни в чем не виноват! – Мой голос взвился пронзительным воплем. Я упала на колени у двери в гостиную.

Один из них направился ко мне, но вмешался Махмуд.

– Пожалуйста! – резко бросил он, а потом повернулся ко мне: – Ферейба-джан, прошу тебя, позволь мне с ними поговорить. Я уверен, мы сможем уладить это недоразумение, а ты нужна здесь.

Он взял меня за плечи и поднял на ноги, вглядываясь в мое лицо сквозь сетку паранджи. Когда мы только поженились, я ничего не знала о муже. Со временем я увидела, что он терпеливый, заботливый и обладает твердыми убеждениями. В первый месяц после свадьбы я слишком стеснялась, чтобы смотреть ему в лицо, но он оказался таким нежным и приветливым, что я перестала бояться. Он вылечил все раны, которые нанес мне мир. Вскоре после свадьбы, поймав себя на том, что я смеюсь шутке, которую он уже повторял, я осознала, что люблю этого человека.

– Ферейба, знаешь, какое в нашем языке самое красивое слово, обозначающее супругов? – спросил как-то он.

– Какое?

– Хамсар. Ты только подумай: «родная душа». Это о нас, правда?

Вот таким был Махмуд. Он брал затертые ржавые слова – люди могли пользоваться ими, не вкладывая никакого смысла, – и отогревал их. Он сдувал пыль, и эти слова начинали сиять, и становилось стыдно, что ты не замечал их значения раньше.

Махмуд задавал мне вопросы и слушал ответы. Он унаследовал большое сердце матери и ум отца. Он не жил в страхе Божьем, потому что считал, что Бог милосерден и не стал бы создавать нас для того, чтобы наказывать за обыденные земные проступки. Махмуд обладал упорством и логикой. Он любил детей, умел призвать их к порядку и улыбнуться их проделкам. Перед сном он гладил меня по голове. Легкое прикосновение, от которого тяжелели веки, – и в то же время такое страстное, что спать уже не хотелось. Он хотел, чтобы в Афганистане после него осталось то, над чем он работал. То, чем смогут гордиться его дети.

В первые годы нашего брака, пока не было детей, я успела хорошо узнать мужа.

Глядя ему в глаза, я могла читать его мысли.

Он был моим хамсаром.

Лающие голоса приказывали Махмуду идти, а я смотрела на него. Голубая сетка паранджи разделяла нас теперь, в самый драгоценный момент нашей семейной жизни. Я столько хотела сказать! Взглядом, как может лишь хамсар, он шепнул мне:

– Береги детей, джанем. Я постараюсь все уладить. Мне жаль, что я навлек это на вас. Я бы все отдал, чтобы остаться с вами.

Мужа вывели из дома, и на наши жизни опустилась черная ночь. Они с грохотом захлопнули за собой дверь. Подпрыгнув на полке, две фарфоровые чашечки упали на пол, превратившись в белые и пастельные черепки.

Я услышала быстрые шаги наверху – это Салим подбежал к окну. Я никогда не спрашивала, что он увидел. Если я хоть немного знала мужа, он в тот момент понимал, что дети смотрят, как его уводят, и не мог сделать ничего, что еще больше омрачило бы эту ночь, навсегда врезавшуюся в нашу память.

Ферейба

15

Салим на цыпочках подошел ко мне. С моей головы соскользнула паранджа, я лежала, распластавшись на полу. Вдалеке слышался шум двигателя. Они забрали Махмуда. Сын сел рядом, а Самира наблюдала за нами с безопасного расстояния.

– Мадар-джан, – прошептал Салим, не в силах дальше выносить эту тишину.

– Сынок, поднимитесь с сестрой наверх и ложитесь спать, – перебила я, прежде чем он успел что-либо спросить, – а я буду ждать вашего отца.

У меня не было для него ответов.

Я знала, что ему страшно. Он хотел быть полезным и сделать нечто такое, чтобы Махмуд им гордился.

Самире тогда едва исполнилось пять лет. Она была продолжением меня. Ее настроение отвечало моему – так приливы и отливы подчиняются луне. Стоило мне задуматься, дочка умолкала, сдувая темную челку со своего наморщенного лобика. Если я радовалась, Самира бегала вприпрыжку. Той ночью она молчала и дрожала. Крепко сжав кулачки, она лежала в постели, а на подушке расплывалось темное пятно от слез.

Салим проснулся на рассвете и спустился в гостиную. Я сидела на диване, привалившись головой к стене. Наверное, для него это было страшное зрелище.

– Мадар-джан!

Ему пришлось позвать меня дважды.

– Да, Салим.

У меня пересохло в горле. Голос охрип.

Салим не знал, что сказать. Он просто чувствовал, что должен нарушить молчание и понять, что происходит.

– Мадар-джан, ты спала?

Я сидела, обхватив руками живот, еле доставая распухшими ногами до пола.

– Да, сынок.

Салим недоверчиво посмотрел на меня и предложил сделать чай. Я увидела его, сжавшего руки за спиной, с лицом, искаженным страхом, и поняла, что ему нужна мать.

– Еще рано, – ответила я, – давай помолимся за твоего отца.

Мы не стали греть воду для омовения.

– Во имя Аллаха, – прошептала я и начала мыть руки и лицо.

Ледяная вода привела меня в чувство. Не следует проявлять слабость. Я умылась и сполоснула уши, руки и ноги.

Как и много раз прежде, мы с Салимом стояли на коленях и кланялись, произнося фразы, которые знали с раннего детства.

Глядя в одну точку, я думала о том, что случилось ночью.

Я не знала, вернется ли мой муж.

В нашем доме время остановилось в ожидании знака.

Салим немного помог мне по дому, а потом, хотя и был очень мал, пошел со мной на рынок, чтобы купить самое необходимое. Рядом со мной никого не было. Мои сестры бежали из Афганистана вместе с Кокогуль. Отец остался присматривать за своим садом. Он жил в часе ходьбы от дома, где поселились мы с Махмудом. И семья Махмуда рассеялась по миру. Его сестры жили в Австралии. У нас оставались только кузены и кузины. Они, как и мы, отчаянно старались прокормить свои семьи и выжить при новых порядках. Я послала весточку нашим семьям. Они очень расстроились, узнав о нашем несчастье, но помочь ничем не могли. Сестры Махмуда умоляли держать их в курсе, если вдруг я что-то узнаю.

Раиса, жена Абдула Рахима, узнав, что моего мужа забрали, часто заходила к нам. Иногда она приносила блюдечко масла или горшочек риса. Она всегда была верной подругой, но после исчезновения Махмуда я стала бояться ее визитов. Ее мокрые от слез глаза напоминали о том, как трагично все обернулось.

Ее материнская нежность убаюкивала нас, как ее бесчисленных детей, а на широкой груди можно было обрести покой. В эти безрадостные дни Раиса часто навещала нас. Не переставая говорить, она быстро наводила порядок на кухне и готовила из наших запасов что-нибудь на скорую руку.

– Ферейба-джан, есть новости? – неуверенно спрашивала она.

– Пока нет, но со дня на день жду, – отвечала я и верила в это. Махмуд мог сотворить чудо. Меньшего я от него не ждала.

– Если что-нибудь понадобится тебе или детям…

Я держалась. Наводила в доме порядок, чтобы детям хорошо спалось. Днем Самира копировала мое поведение, но по ночам темные волосы ее челочки прилипали к покрытому холодным потом лбу. Во сне она стонала. Я понимала этот язык, но отказывалась на нем говорить.

Я нашла тетрадь Салима. Обложка сзади пестрела черточками. Он считал дни с той ночи. Сорок семь значков.

В нашем доме не стало хозяина. Кабульские звери могли сожрать нас в любой момент. В день, когда почувствовала сильные боли, я поняла, насколько мы оторваны от мира теперь, без мужчины в семье. Я лежала, отвернувшись к стене, когда боль становилась нестерпимой. Дети молчали. Каждый из нас играл свою роль, делая вид, что все нормально.

Но страх, что внутри меня оборвется жизнь, страх, что Махмуд вернется и не найдет со мной одного из своих детей, заставил меня выйти из дома даже без надлежащего сопровождения. Я накинула паранджу и взяла Салима за руку. Дочь я оставила с Раисой-джан. Она прижала ее к груди, провожая меня. Больше она ничем не могла помочь.

– Салим-джан, прости, если слишком сильно сжимаю тебе руку, бачем, сынок.

Накатила такая сильная и острая боль, что я согнулась чуть ли не пополам.

– Тебе очень плохо, мадар-джан? – тихо спросил Салим, когда мы миновали нашу улицу.

– Нет, бачем, я надеюсь, что все будет в порядке. Все наладится, как только папа вернется.

Я заметила выражение сомнения на лице сына. Мне уже не удавалось поддерживать в них веру. Самира тоже это чувствовала. С каждым днем она все глубже уходила в себя.

– У тебя сейчас родится ребенок? – спросил Салим.

Он задавал практичные вопросы. Как он походил на отца! Я только сейчас заметила, насколько он повзрослел за этот год.

– Нет, бачем, упаси боже! Еще рано. Детям нужно девять месяцев и девять дней. Девять месяцев и девять дней, – повторила я, а в ушах у меня звучал голос свекрови. Она многим успела поделиться со мной и вместила в эти несколько недолгих лет весь путь отношений матери и дочери. Именно она приводила в дом акушерку, когда меня мучили схватки. Я рожала ее внуков, а она держала меня за руку. И чем быстрее приближалось время этих родов, тем сильнее мне ее не хватало.

Прижимая одну руку к животу, не поднимая глаз от земли, я не заметила, что из-за угла вышли трое. Нам осталось всего метров сто до входа в больницу.

– Женщина, ты всякий стыд потеряла? Где твой махрам?

Под ноги мне полетел сгусток слюны. Я на шаг отступила. Сын крепче сжал мне руку. Я попыталась выпрямиться.

– Это мой сын. Он сопровождает меня в больницу. Меня мучают сильные боли, я… в положении.

Может быть, именно они приходили за Махмудом? Может быть, они что-то о нем знали? Прежде чем я осмелилась спросить, мне на плечо опустилась дубинка. Я скорчилась, защищая руками живот.

– Пожалуйста, не надо! – крикнул Салим, закрывая меня собой.

– Только распутницы так открыто говорят о подобных вещах! Тебе не стыдно перед сыном? Где его отец? Или у него нет отца?

Меня трясло от гнева, но я промолчала, стиснув зубы. Мне следовало мыслить практично.

– Просим прощения. Пожалуйста, позвольте продолжить наш путь, – сказала я.

– Возвращайся к себе. Иди домой со своим сыном и постарайся вести себя как достойная мусульманка. В больницу тебе не нужно. Держи свои женские заботы при себе и не позорь сына. Не надо, чтобы его видели с тобой.

Живот и плечо пронзала боль, но я поднялась на ноги, схватила перепуганного сына за руку и пошла прочь. Не успела я ступить и двух шагов, как почувствовала удар по спине, а затем еще два. Они били меня, чтобы лучше закрепить урок. Я сжала Салиму руку, не зная, чего от него ожидать.

– Мадар!

Он злился.

– Молчи, бачем, – прошептала я, – давай вернемся домой, сынок. Со мной все в порядке.

У Салима от гнева горело лицо. Ему тяжело было держать себя в руках, хотя именно этого я от него хотела. Взяв его с собой в качестве сопровождающего, я тем самым попросила его быть мужчиной, главным в семье. А теперь, умоляя его молчать, я хотела, чтобы он снова стал маленьким мальчиком. Спотыкаясь, я тащилась домой, а он помогал мне идти. Афганцам легче проглотить мешок ногтей, чем свою гордость.

Мы несколько раз останавливались, чтобы я отдышалась. Я прислонялась к стене. Оказалось, что путь домой намного длиннее, чем я думала.

Три дня я пролежала в постели, моля Бога не оставить меня и моего ребенка. Боль то накатывала, то отступала. Раиса приходила утром и оставалась у нас до самого вечера. Она готовила детям еду, клала мне на лоб мокрое полотенце и заставляла пить воду из медной чаши с выгравированной на ней сурой из Корана. Салим и Самира грустили и ни на минуту не расставались. Они держались друг за друга, как двое заблудившихся путников, которые стараются согреться промозглой холодной ночью.

На третий день Раиса вбежала в наш дом, вытащила из кармана мешочек и бросила в чашу горсть мелких темных семян. Заливая их кипятком, она шептала молитвы над ароматным паром. Потом села у меня за спиной, прислонившись к стене, примостила меня у себя на коленях, словно ребенка, и поднесла чашу к моим запекшимся губам. У меня не хватило сил спросить, что она приготовила. Я просто проглотила теплую жидкость.

Раиса нарезала зачерствевший хлеб и долила воды в мясной бульон, который мы пили уже четвертый день. Деньги у нас еще оставались, но на рынках еды не было. Два дня ракетных ударов… Торговцы и хозяева магазинов попрятались, а чрево Кабула урчало от голода за окнами, в которых не светились огни.

Ночью я проснулась. На мое лицо падал серебряный лунный свет. Я глубоко вздохнула и почувствовала, что ребенок шевельнулся. Боль в боку и спине утихла. Я заставила себя сесть. Голова кружилась совсем чуть-чуть. Я выпрямилась.

Слава Богу!

Салим смотрел на меня с осторожной надеждой. Он не верил этому миру, а я не могла найти слов, чтобы вернуть ему эту веру. Одних слов, может быть, и не хватило бы.

Я отправила Салима поблагодарить Раису-джан и передать ей, что теперь она может заниматься своей семьей, не переживая за меня. Салим вернулся и сказал, что Абдул Рахим и Раиса скоро зайдут к нам.

Я поставила воду для чая и открыла кухонный шкаф, ища, чем бы их угостить. Только их доброта позволила нам пережить эту неделю.

Они тихонько постучались в наши ворота. Я встретила их во дворе и провела в гостиную. Мне не терпелось показать Раисе, что я поправилась.

– Тебе бы еще лежать, Ферей-джан, – упрекнула она меня.

– Пусть Аллах дарует вашей семье много счастливых лет! – Я крепко обняла ее и расцеловала в обе щеки. – Не знаю, как отблагодарить вас. Вы помогли мне встать на ноги и кормили моих детей, а у вас ведь своя семья. Мы с Махмудом никогда этого не забудем.

Раиса посмотрела на меня так, словно едва не проглотила что-то горькое и теперь ей не терпится это выплюнуть.

– Ферейба-джан, нам нужно кое-что обсудить, – сказал Абдул Рахим, – Салим-джан, бачем, иди присмотри за сестрой.

Когда Абдул Рахим, наш добрый великан-сосед, назвал Салима «сынок», я все поняла. Все, что мне следовало узнать, содержалось в этом ласковом, на первый взгляд обыденном обращении, которое он произнес инстинктивно, пытаясь смягчить горе и заполнить пустоту. Абдул Рахим был любящим отцом и знал, что нужно мальчику. Мальчику нужно, чтобы кто-то ерошил ему волосы, клал руку на плечо, смотрел, как он возится с поломанными часами.

Мальчику нужно быть чьим-то сыном.

Бачем…

Неудивительно, что Махмуд так уважал наших соседей. Он видел их доброту задолго до того, как им пришлось ее проявить.

Мой сын остался без отца. Все мои дети остались без отца.

Салим, мой послушный мальчик, отправился к Самире. Я знала, что он будет подслушивать, но ничего не сделала. Все равно никого из нас я не могла защитить от реальности. Я села и приготовилась слушать Абдула Рахима.

– Мой брат работает на… две недели назад… его забрал Талибан… он осуждал их действия… смелый… человек с убеждениями… рабочие нашли тело… записка в кармане… «простите, что втянул вас в это»…

Раиса обхватила меня руками и зарыдала. Ее тяжелая грудь вздымалась и опускалась. Все эти недели я знала правду, но мне нужно было услышать, как это произносят вслух, чтобы поверить.

Махмуд никогда не вернется. В последний раз мы виделись здесь, всего в нескольких метрах от места, где я теперь сидела. В ту последнюю минуту он сказал мне все, что нужно. Его судьба была написана у него на лице. Он все знал с того момента, как эти люди вошли в наш дом.

Салим снова проскользнул в гостиную и подошел к Абдулу Рахиму. Тот сидел сгорбившись, сложив руки на коленях.

– Дядя! – позвал мой сын.

Абдул Рахим посмотрел ему в глаза.

– Мой отец… Он не вернется?

Это спросил не ребенок, а мужчина, который хотел знать, чего ожидать от будущего и что будущее ожидает от него.

Ферейба

16

Я должна была вывезти семью из Кабула.

Теперь, когда Махмуда не стало, у нас не оставалось другого выбора. Скорее всего, мы бы умерли с голоду, как только закончились бы деньги. С рождением третьего ребенка все неминуемо усложнялось.

С того дня, как к нам заходили Раиса и Абдул Рахим, Самира не произнесла ни слова. Только кивала, если у нее что-то спрашивали. Я ласково говорила с ней, терпеливо добиваясь, чтобы она ответила, но ничего не получалось.

Я застала Салима в нашей спальне. Он смотрел на вещи отца. Не замечая меня, он прикоснулся к его брюкам, потерся щекой о его рубашку, а потом разложил их на полу, словно стараясь представить, что отец здесь. Он взял с ночного столика часы Махмуда, покрутил их в руках и просунул запястье в браслет, а потом опустил рукав своей рубашки. Этот момент принадлежал только им, сыну и отцу. Я тихо отступила в коридор, и Салим не заметил, что я наблюдала за ним.

Сын думал, что я не понимаю, как он страдает, потому что мне самой тяжело. Но я все замечала. Я видела, как он пинал дерево за домом, пока не упал на землю, заливаясь слезами, а его изодранные ноги так распухли, что он еще неделю морщился от боли при каждом шаге. Когда он подпускал меня к себе, я обнимала его, но стоило мне начать говорить, он ускользал. Время еще не пришло.

Салим, как и я, думал о своем последнем разговоре с Махмудом. Я видела на его лице такие же муки совести, которые чувствовала сама. Теперь бы мы оба повели себя иначе. Мы должны были сказать намного больше.

Судя по тому, что удалось узнать Абдулу Рахиму, местный Талибан решил использовать Махмуда Хайдари как показательную жертву. Остальных членов семьи трогать не собирались. Так считал наш сосед, но утверждать это с уверенностью никто не мог. Даже при свете дня в Кабуле мало кто чувствовал себя в безопасности, а под покровом ночи могло произойти что угодно.

Я не могла перенести малейшей разлуки с детьми. Салима я отправляла на рынок, лишь когда в доме совсем ничего не оставалось. Всего через месяц после известия об убийстве Махмуда я почувствовала боль в животе. Сначала я подумала, что это спазм, но, шагая из комнаты в комнату, поняла, что эти боли мне знакомы.

Я медленно переставляла ноги, сцепив губы.

«Девять месяцев и девять дней. Девять месяцев и девять дней», – тихо повторяла я.

А всего через несколько часов Раиса приняла моего третьего ребенка. Я назвала его Азиз.

– Салим и Самира, – с трудом произнесла я, – поздоровайтесь с сыном вашего отца.

Прежде чем решиться на выезд из Кабула, следовало дождаться, пока Азиз немного наберет вес. Я кормила его грудью и замечала, как его личико приобретает отцовские черты: тот же разрез глаз, такой же подбородок и форма ушей.

Абдул Рахим не упускал из виду лишившуюся отца семью Хайдари. Когда Салим возвращался из школы, он приглашал его к себе. Не знаю, о чем они говорили, но Салим всегда после этого приходил домой задумчивым. Я радовалась, что мой сын может обратиться к Абдулу Рахиму.

Раиса и Абдул Рахим, как и я, считали, что нам лучше уехать. Не осталось родственников, которые могли бы нам помочь. Я боялась, что сына сожрет Талибан, а я, женщина, мало что могла сделать для нашего выживания.

– Мы уезжаем, – сказала я соседям, – у меня нет выбора. Я должна вывезти детей из Кабула. У них пусто в желудках и трескаются губы. Ничего хорошего нас тут не ждет.

– Неизвестно, изменится ли что-то к лучшему, – кивнула Раиса, – может стать хуже. Я не хочу, чтобы ты уезжала, но еще меньше хочу, чтобы ты жила среди всего этого. Если бы Махмуд-джан – да хранит Бог его душу! – оставался с тобой, все было бы иначе. Но сейчас Кабул для тебя хуже тюрьмы.

– Мне понадобится ваша помощь.

Абдул Рахим кивнул. Он давно ожидал этого разговора.

Через три месяца после рождения Азиза я собрала детей в дорогу и упаковала две небольшие сумки, сложив самое необходимое: одежду, конверт с десятком семейных фотографий и всю оставшуюся у нас еду. Я ничего не говорила детям, пока до отъезда не осталось всего два дня. Салим, кажется, обиделся, что его держали в неведении. Мы жили в одном доме, думали одни и те же угрюмые мысли, но все равно бóльшую часть времени не открывались друг другу. Наша обезглавленная семья блуждала в потемках.

– А что, если они узнают о нашем отъезде? – спросил Салим тихим от страха голосом.

– Не узнают, – заверила его я.

Что еще я могла ответить?