Текст книги "Каирские хроники хозяйки книжного магазина"

Глава 2. Основы Египта

Мы с самого начала знали, что Diwan будет продавать книги на арабском, английском, французском и немецком языках. Мы также знали, что это не очень определенные категории, и потому сразу решили создать отдел под названием «Основы Египта»[10]10
  В оригинале – Egypt Essentials.


[Закрыть], который бы содержал книги на всех четырех языках и охватывал разные жанры. Мы, словно авторы научной фантастики, сотворили мир, который существовал лишь в нашем воображении. Из нитей беллетристики, биографической, исторической, экономической литературы и фотографии мы соткали на полках своего магазина современный миф. Некоторые из отобранных нами книг постоянно оставались в этом отделе, остальные красовались там какое-то время, а потом возвращались на свои обычные полки. Название отдела заставило меня задуматься об эфирных, или ароматических, маслах[11]11
  По-английски – essential oils.


[Закрыть]: они продавались на базарах в фигурных стеклянных бутылочках, их история тянулась из далекого и таинственного прошлого, они превращали нечто неуловимое, неосязаемое в ароматную каплю. Так же и отдел «Основы Египта» предлагал сжатую, концентрированную информацию о стране своим читателям: туристам; приезжим, которые хотели бы стать своими; египтянам, которые видели свою страну лишь через замочную скважину.

Существовала причина, по которой слово «основы» было употреблено во множественном числе. Любой отдельно взятый текст о Египте – ложь. История Каира – это прежде всего повесть о двух городах: в одном циркулируют египетские фунты, в другом – зарубежная валюта. Люди, которые живут на египетские фунты, ходят в государственные школы, ездят общественным транспортом и стараются удержаться выше черты бедности. Их самая большая ценность – социальная карта, по которой можно делать покупки в государственных магазинах. Цена и размер одной лепешки балади определяют их существование. Книги для них не необходимость, это роскошь. Другие, как я, живут в безопасном Каире под знаком американского доллара; учатся в международных школах; зачастую говорят на английском или французском лучше, чем на арабском; ходят за покупками в супермаркеты и торговые центры; имеют доступ к импортным продуктам и лекарствам и нанимают других людей, чтобы те готовили, убирали у них дома и возили их на машине. Они живут в египетской столице, но зачастую душа Каира не живет в них – и им приходится потрудиться, чтобы увидеть собственный город.

Мы с Хинд были здесь по разные стороны баррикад: ее арабские книги – с одной стороны, мои английские – с другой. Каждая из отбираемых мной англоязычных книг приносила Diwan больше прибыли, поскольку они закупались за иностранную валюту и оценивались в местной по актуальному курсу обмена, что делало их дороже египетских книг; но арабских книг Хинд продавалось гораздо больше. Она никогда не упускала возможности напомнить мне об этом, например во время ежемесячных общих собраний. Я знала, что ее книги принесли Diwan уважение в регионе и статус истинно египетского книжного магазина, противопоставив нас ненадежным франшизам международных сетей книжных магазинов, которые недавно начали множиться в странах Персидского залива.

Наше извечное сестринское соперничество попало на благодатную почву. Мы постоянно ругались. Хинд была стратегом: она видела картину в целом. Я, напротив, была почти не в состоянии контролировать свои порывы и с упоением тонула в бесконечном потоке мельчайших деталей. Мы защищали свои конкурирующие подборки с рвением бравых солдат. Мы боролись за полки, книги на которых были лучше видны клиентам и поэтому быстрее раскупались, и места для новых поступлений на витринах. В детстве я испытывала перед Хинд бесконечное восхищение и преклонение и потому делала то, что делают все младшие сестры, – ходила за ней хвостом и вечно ее бесила. В подростковом возрасте наша ненависть стала взаимной, как и наше желание друг друга уничтожить. Мы хлопали дверями, громко заявляя, что никогда больше не будем иметь ничего общего. А потом мы познали ценность сестринской поддержки в условиях упорного женоненавистничества. Мы стали подругами и поклялись защищать и поддерживать друг друга. И при всем том мы, как никто другой, знали, как довести друг друга до белого каления.

В школе мы узнали больше о деяниях Вильгельма Завоевателя и Оливера Кромвеля, лорда-протектора Содружества Англии, Шотландии и Ирландии, чем о Мухаммаде Али и Насере. Мы изучали Древний Египет так же, как Грецию и Рим, но на уроках современной истории наша страна практически не была представлена – за исключением одного раздела об арабо-израильском конфликте. Я читала Шекспира и других корифеев английской литературы до того, как узнала об Имруулькайсе или аль-Хансе. Плохо финансируемые государственные школы предлагали «бесплатное» образование на арабском языке, но все, у кого была возможность, отправляли детей в иностранные школы – живое наследие колониального прошлого, миссионерских инициатив и дипломатических представительств. Мы с Хинд учились в Британской международной школе в Каире, но от Каира мы были страшно далеки. Выходными днями у нас были суббота и воскресенье, в то время как у остального Египта – пятница и суббота. На территории школы нам категорически запрещалось говорить по-арабски. Это была Великобритания – с ее блинами с лимоном и сахаром на Покаянный день, празднованием ночи Гая Фокса и благотворительными садовыми ярмарками. Белым учителям платили зарплату в английских фунтах. Одним из таких учителей, чей образ остался выжженным в моей памяти, словно клеймо, был мистер Пауэлл, который преподавал у меня в четвертом классе начальной школы. Помню его сердитое красное лицо, колючий взгляд голубых глаз, хищные зубы, губы, уголки которых, казалось, оттягивает вниз что-то тяжелое. Он держал руку на животе, как Наполеон на портрете, и всегда источал запах перегара. «Вы глухие, чокнутые или тупые?» – любил повторять он.

Как и многие египтяне, ходившие в иностранные школы, мы с Хинд учились, читали и думали не на арабском языке. Слишком сложный и труднодоступный, арабский язык оставил нас лингвистическими сиротами, а английский удочерил, и мы с готовностью приняли его за родной. Но мои родители настаивали, чтобы мы говорили на трех основных языках недавнего колониального прошлого Египта: арабском, английском и французском. Осознавая преимущество англоязычного образования, которое они сами получили в более старшем возрасте, мои родители все же не хотели жертвовать родным языком и обрекать дочерей на жизнь в лингвистической эмиграции. Когда мне было десять, они обратились за помощью к абле[12]12
  Здесь: «учительница»; вежливое обращение к женщине старшего возраста.


[Закрыть] Набихе – вышедшей на пенсию учительнице арабского семидесяти с лишним лет, которая стала раз в неделю прививать нам основы классической арабской грамматики. Для меня это была возможность лишний раз полакомиться шоколадным песочным печеньем из «Симондс», неподвластной времени кондитерской на улице Двадцать шестого июля, – мама приносила его нам вместе с чаем минут через десять после прихода учительницы. Абла Набиха пахла терпением и лекарствами. Ее тяжелая грудь покоилась на столь же внушительном животе, плавно перетекавшем в мощные бедра. Ее икры и щиколотки были вечно отекшими. Когда она сидела на стуле рядом со мной, я видела, как резинки гольфов продавливают глубокие борозды на ее коленях. Она была добра ко мне, арабский язык – нет.

Фусха, классический арабский язык, используется для письма, но не для устной речи. Он мертв, как выразилась Тони Моррисон, это «неизменяющийся язык, призванный восхвалять собственный паралич». Он напичкан правилами, которые охватывают все его грамматические структуры и не оставляют места для игры или ошибок. Хинд, которая всегда увлекалась словами и их употреблением, призывала меня разглядеть красоту, скрытую за этими правилами, но я не видела ничего, кроме бесчисленных ограничений. Фусха – мать всех арабских диалектов, породившая столь многообразное потомство во всем арабском мире, что жителям отдельных местностей трудно понять какой-либо диалект, кроме собственного. Аммийя, незаконнорожденное дитя фусхи, разговорный арабский язык, – исключение. Это язык огромной египетской киноиндустрии, поэтому египетский арабский популярен во всем регионе. Но, несмотря на широкое использование аммийи на киноэкранах и в жизни, большинство книг пишется на фусхе. Египет разрывается между двумя языками. И читатель летит прямиком в возникшую из-за этого пропасть.

Став постарше, мы с Хинд – уроженки Египта, выросшие без родного языка, – осознали, что оторваны от родины. Пользуясь своей новообретенной свободой, мы провели студенческие годы в поисках своей страны и самих себя. Хинд изучала политологию, а арабскую литературу читала для удовольствия. Я изучала английский язык и сравнительное литературоведение. За пределами университетских аудиторий мы открывали для себя незнакомые части города, в которых бурлила новая жизнь: перепрофилированные здания и переулки, блошиные рынки, букинистические рынки, музыкальные фестивали и экспериментальные театры[13]13
  В английском оригинале книги – fringe theater. – Прим. пер.


[Закрыть]. Наши поиски более глубокого понимания своего происхождения и все те открытия, которые мы делали на этом пути, в значительной мере заложили основы Diwan. Мы быстро поняли, что многие клиенты Diwan так же оторвались от своих корней и затерялись в некой языковой эмиграции. Мы не хотели наказывать их за это – мы хотели открыть им двери.

Отдел «Основы Египта» начинался с очевидного: книг о Древнем Египте – от подарочных изданий и мини-путеводителей, посвященных конкретным памятникам или историческим местам, до художественной литературы. Книги замбийского писателя Уилбура Смита занимали здесь центральное место. На мировом уровне такие авторы детективов и триллеров, как Джон Гришэм и Стивен Кинг, обходят Смита по популярности, но у него есть свой круг преданных почитателей – любители Древнего Египта. На обложках его книг красуются пирамиды, верблюды и закаты. Читатель наблюдает за судьбами царей и царств глазами Таита, умного и амбициозного евнуха, в прошлом раба, а позже генерала и советника фараона. До этого я знала о предках только в общих чертах: семь тысячелетий, куча богов, несколько основных персонажей, вроде Рамзеса II, Хатшепсут и триады Осирис – Исида – Гор, плюс храмы, писцы и иероглифы. Я знала о значимости смерти и загробной жизни. Но не знала, как мои предки жили, как пекли хлеб и возделывали поля или как любили.

У мастеров и бенефициаров культурного колониализма, французов, есть собственный любитель Древнего Египта: Кристиан Жак, египтолог и автор международных бестселлеров. Клиенты Diwan, читающие английскую и французскую литературу, жадно поглощали его книги. Чтобы быть ближе к нашим покупателям, я сама прочитала одну из самых известных его серий, «Камень света», действие которой разворачивается на западном берегу Нила, где жили ремесленники, работавшие неподалеку над гробницами в Долине царей. Я была поражена тем, как подробно у него описаны все детали – что отличает его романы от творений менее осведомленных авторов – и как искусно он вплетает реальные исторические фигуры и события в свой вымышленный мир.

Чтобы узнать больше об истории своей страны, мне пришлось обратиться за помощью к французу, и это лишь подчеркивает малоприятный факт: за редким исключением, египтяне почти никогда не пишут романы, действие которых происходит в Древнем Египте. Есть какая-то двойная ирония в том, что колониализм сначала отрывает нас от нашего прошлого, а затем вынуждает обращаться к колонизаторам за информацией об этом самом прошлом. Европейцы изобрели египтологию, а потом стали учить ей египтян. Это как Служба древностей Египта – государственная программа, которую начали в середине XIX века якобы для того, чтобы контролировать торговлю египетскими артефактами. На самом деле она была продолжением неоколониализма: программой руководили французские ученые, и большинству египетских археологов просто даже не давали разрешения на раскопки в собственной стране. Возглавить эту программу уроженцу Египта впервые удалось только в 1950-х годах. Я увидела бюст Нефертити лишь во взрослом возрасте – в Новом музее Берлина. Британский музей, в котором находится Розеттский камень (и более 50 тысяч других древнеегипетских артефактов – самая большая коллекция за пределами Египта), до сих пор отказывается его репатриировать. Негодяи.

Чем больше я об этом думаю, тем чаще задаюсь вопросом: насколько наша зависимость от импортируемых знаний ограничивает наше воображение? Может, колонизированные культуры так привыкли быть в приниженном положении, что беспрекословно воспринимают знание как дар и даже не задумываются о его подлинности или о том, чтобы самим предлагать что-то взамен? Восточные писатели не пишут о западной истории так часто, как западные писатели пишут о восточной. Кто владеет прошлым: те, кто о нем повествует, или те, кто слушает это повествование? На писателях или на читателях лежит ответственность за то, чтобы заполнить бреши, оставленные колониальной разобщенностью?

– Не могу найти «Шампольона-египтянина» Кристиана Жака, – сказал мне однажды наш постоянный покупатель доктор Медхат[14]14
  Докторами в арабском мире, как правило, уважительно называют образованных людей, занимающихся интеллектуальным трудом.


[Закрыть], статный пожилой мужчина с рыжими волосами и голубыми глазами. – Он есть на складе? На полках его нет.

Он с растерянным видом снял с переносицы очки в коричневой роговой оправе. Его отчаянная настойчивость напомнила мне о том, с каким рвением я в двенадцать лет сама разыскивала новый детектив Агаты Кристи сразу после того, как закончила читать предыдущий. Я направилась к компьютерному терминалу возле кафе, зная, что, если я начну сама перепроверять полки, доктор Медхат будет оскорблен. Он пошел за мной со словами: «Вы бы сами почитали его книги». Я сосредоточенно смотрела в экран. Он воспринял мое молчание как признак интереса. «Читая о Древнем Египте, я так много узнаю о нашем современном Египте. Вы знали, что выражение "изобретать колесо" пошло от нас?» Я бросила на него скептический взгляд, и он с упоением продолжил: «Да-да, колесо было изобретено при одной из династий, затем технология была утрачена, и спустя несколько веков колесо было изобретено снова». Эта очаровательная история как-то не согласовывалась с моими (признаю, ограниченными) познаниями.

– А вам не кажется, что это не похоже на древних египтян? Они же маниакально все записывали. Все эти магические заклинания, завещания, медицинские процедуры и налоговые отчеты – писцы записывали все подряд. Мы точно унаследовали от них нашу любовь к бюрократии и мелочам, – ответила я.

– В чем-то вы правы, но с колесом, несомненно, все было так, как я говорил, – он опустил руки в карманы, словно стараясь сильнее упереться в землю и продемонстрировать твердость своей позиции. Потом он огляделся по сторонам, и его взгляд упал на ближайший стол с новинками, в том числе со сборником рассказов Али аль-Асуани «Дружественный огонь». Его приметная обложка, на которой стоящие рядком древние египтяне рассматривают канистру с инсектицидом, разожгла в докторе Медхате вовсе не дружественный огонь: – Какая наглость! Как он смеет оскорблять наше великое прошлое? Такое падение от grandeur[15]15
  Grandeur (франц.) – величие.


[Закрыть] к decadence – c'est trop[16]16
  C'est trop (франц.) – это уж слишком!


[Закрыть]. – Он обошел столик кругом, взволнованный и раздосадованный.

– Мне кажется, доктор Асуани не имеет в виду ничего плохого. Он просто предлагает нам перестать греться в лучах нашего великого прошлого и задуматься о том, как нам улучшить свое настоящее. Мы стали жертвами собственной пирамидальной схемы: тешим себя идеей, что «мы построили пирамиды», и не замечаем, как вокруг осыпаются наши дома, – я одарила его своей самой обворожительной улыбкой. Отец учил меня, что можно сказать кому угодно что угодно, если сделать это с улыбкой. – Разве это нормально, что потомки людей, которые возвели пирамиды, живут в кирпичных монстрах, незаконно построенных на сельскохозяйственных землях и готовых вот-вот рухнуть?

– Но даже Платон считал, что по сравнению с египтянами греки были просто математиками-недоучками, – заявил он с удвоенным пылом.

– Спасибо, что обратились, доктор Медхат. Специалист по работе с клиентами позвонит вам, когда «Шампольон-египтянин» поступит в продажу, – с улыбкой завершила я наш разговор.

Этот диалог не выходил у меня из головы. Патриотизм и пристрастия доктора Медхата в чтении, казалось, только больше отдаляли его от того знания, к которому он стремился. А может, виной всему было его недовольство последними пятьюдесятью годами политического хаоса. Но история – это нечто живое и может толковаться по-разному. Так же как и литература. Важно понять, почему мы читаем, какое желание удовлетворяем с помощью чтения: уйти от реальности; установить связь с прошлым, которое было от нас скрыто; разжечь в себе националистическую гордость? Но еще важнее понимать, как мы читаем. Прозрение невозможно без чувства дискомфорта, а я сомневаюсь, что доктор Медхат способен принять хоть малейший дискомфорт.

Продолжая развивать отдел «Основы Египта», мы завезли книги о святых, монастырях, искусстве и цивилизации коптского периода. В этот период, продолжавшийся с III по VII века, в Египте произошел сдвиг от древнеегипетских религиозных обрядов к коптскому христианству – конфессии, современные последователи которой составляют самую большую часть христианского населения страны. И при всем том эти книги вызвали ряд гнусных комментариев.

– Посетители жалуются, что у нас слишком много книг о коптах и мало о мусульманах, – сказал Хусам, один из нелюбимых мной сотрудников службы по работе с клиентами, в уголках губ которого при разговоре все время собирались капли слюны.

– Неважно, это посетители так считают или ты сам, мы все имеем право на собственное мнение. А мое мнение таково: «слишком много» – это по сравнению с чем? Христианство пришло в Египет в 33 году нашей эры. Слово «копт» происходит от греческого слова «египтянин». Древний Египет захватывали гиксосы, нубийцы, ливийцы, персы, греки и римляне. И копты, возможно, являются ближайшими потомками древних египтян. А что касается мусульман – напомни мне, когда ислам добрался до наших краев? – Я отошла от него в сторону, чтобы слегка остыть.

Я бы сказала ему и больше, но мы уже столько раз возвращались к этому разговору, что я знала: никакие аргументы тут не помогут. Хотя его замечание кажется безобидным, оно обнажает брешь в нашем культурном самосознании: стремление к исламской гегемонии, несущее в себе тотальное отрицание любых различий и самой истории. Мусульманское завоевание Египта состоялось около 640 года нашей эры под предводительством полководца Амра ибн аль-Аса. После нескольких лет осад и битв Египет пал, и началась постепенная, поддерживаемая новой государственной властью исламизация. Сначала была введена джизья – неподъемная дань, которой облагались те, кто отказывался принимать ислам. Дальше последовал язык: коптский и греческий (языки, на которых говорили во времена греческой и римской оккупаций Египта) были вытеснены арабским, который стал доминирующим средством общения, а позже – и национальным языком по закону. В 1919 году египетские революционеры использовали совместное изображение полумесяца и креста, чтобы продемонстрировать единство народа против британской колониальной оккупации. С 1923 по 1953 год на флаге Египта был изображен полумесяц с тремя пятиконечными звездами. Считалось, что полумесяц символизирует ислам, а три звезды – либо земли Египта, Нубии и Судана, либо три мирно сосуществующие религии: ислам, христианство и иудаизм. И все же такие люди, как Хусам, боятся меньшинств, исповедующих другие религии, хотя каждый десятый египтянин – копт.

Такое отношение задевает меня лично. Я выросла с верой в единство и солидарность. Моя мать была из коптов, а отец был мусульманином. Они преподносили нам историю как длинную цепочку взаимосвязанных событий и учили нас воспринимать арабский, французский и английский не как языки, исконно доминирующие в нашей стране, а как современные проявления многочисленных завоеваний, которые Египет претерпел за тысячи лет своего существования. Ничего личного, просто колониальное наследие. Но в последние десятилетия принятие различий и толерантность по отношению к другим вероисповеданиям, кажется, сходят на нет. И я задаюсь вопросом: не является ли толерантность навыком, которому человека нужно обучать, как чтению? Нам с Хинд он был привит с самого раннего детства. Но, возможно, другие были лишены этого преимущества.

Космополитичная история Каира и Александрии и значительное влияние на облик Египта его греческого, армянского, итальянского и французского населения – все это нашло свое отражение в отделе «Основы Египта». В книге «Человек в костюме из белой шагреневой кожи» Люсетт Ланьядо рассказывает историю своей еврейской семьи и ее последующего исхода из Египта в результате репрессий Насера против иностранцев, которые начались после 1956 года. «Абрикосы на Ниле: Мемуары с рецептами» Колетт Россан повествует о ее детстве в семье египетских евреев в Каире военных лет. Создавая в своих мемуарах «Олеандр, жакаранда: Восприятие детства» портрет Египта 1930–1940-х годов, Пенелопа Лайвли представляет читателю жизнь Каира глазами ребенка колонизаторов. Будучи британской девочкой, она восхищается свободой босоногих крестьянских детей – не понимая, что это лишь показатель их бедности. В хитросплетениях своих воспоминаний все эти писательницы воссоздают яркую картину египетской жизни тех лет, не предаваясь при этом ностальгии. Они приумножают – и усложняют – историю египетской нации. Я надеялась, что это многообразие взглядов поможет таким читателям, как Хусам, изменить (хотя бы немного) точку зрения, смириться с некоторым дискомфортом и выслушать кого-то другого.

А когда мы представляли ислам, то делали это в характерной для Diwan манере. Мы избегали религиозной полемики. Мы не продавали хадисы, изречения пророка, или тексты разных школ исламского права, которыми полнились все остальные книжные магазины. Вместо этого мы предлагали книги о маулидах – праздниках, приуроченных к дням рождения святых; суфизме; поэзии; каллиграфии; архитектуре; искусстве резьбы по дереву и изготовления ковров и керамики. Мы призывали самих себя и всех своих посетителей воспринимать историю как подвижную, изменчивую сущность, а не как безжизненную, линейную хронику событий. Мы олицетворяли и продвигали идею о том, что историю, сотканную из фрагментов, надо изучать по фрагментам.

Затем мы стали срывать плоды в более удаленных садах: обзавелись сборниками египетских пословиц и поговорок, названия которых представляли собой причудливые дословные переводы на английский популярных фразеологических выражений и идиом. Сын утки умеет плавать (The Son of A Duck is A Floater). Разгружай собственного осла (Unload Your Own Donkey). Абрикосы – завтра (Apricots Tomorrow). В том, как они преподносили эти проверенные временем истины, была какая-то обезоруживающая простота. Отобранные выражения были чем-то вроде народного архива, передающего мудрость из поколения в поколение. Они использовались в устной и письменной форме в разговорном арабском языке, а будучи опубликованными на английском, стали доступны более широкому кругу читателей. Вместе с тем эти книги были полны очаровательной непереводимости. Переход в другой язык сделал наши пословицы и поговорки шероховатыми, немного неловкими. Их содержание перестало восприниматься как нечто самоочевидное и как будто приобрело собственное значение.

Оценив созданный нами отдел, мы с Хинд и Нихал осознали, что в нем не хватает книг Нагиба Махфуза, лауреата Нобелевской премии и автора «Каирской трилогии». Когда романы Махфуза прибыли в магазин, Ахмад, прирожденный торговец и мой любимый продавец в Diwan – всегда очень опрятный, улыбчивый и схватывающий все на лету – стал расставлять их в алфавитном порядке. Я встала у него за спиной, наблюдая за работой. Не оборачиваясь и словно бы адресуя свой вопрос полкам, он поинтересовался, почему мы не поместили в этот отдел книги Юсуфа Идриса.

– Лично у меня, Ахмад, он один из любимых авторов. Он был одним из четырех арабских претендентов на Нобелевскую премию, но не получил ее.

– Почему?

– Денис Джонсон-Дэвис, ведущий переводчик арабской литературы того времени, говорил, что на французский и английский было переведено недостаточно много его произведений; другие же говорили, что он мастер рассказа, а шведы предпочитают романы.

– Это несправедливо.

– Моя тетя делает лучшую басбусу[17]17
  Басбуса – вид традиционных арабских сладостей, изготавливаемых на основе муки и специального сиропа. Басбуса готовится на больших противнях, но подается всегда маленькими порциями.


[Закрыть] на свете, но у Tseppas есть сеть магазинов, где они продают свою безликую продукцию. Дело не в справедливости, дело в доступности.

Ахмад согласно кивнул, зная, что разговор на этом закончен. (По правде говоря, басбуса моей тети – еще та гадость. Я позаимствовала эту аналогию у Зияда, одного из пяти соучредителей Diwan, который нередко использовал ее для того, чтобы заткнуть мне рот. Зияд – очень примечательная личность по целому ряду причин, в том числе и потому, что из всех моих знакомых он единственный, кто никогда не произнес ни одного бранного слова. Однажды я заключила с Хинд пари, что рано или поздно настанет день, когда его благовоспитанность даст трещину и он разразится потоком грязной брани. К счастью для меня, это пари бессрочное.)

Без переводов никуда. Доступ к переводной литературе питает и укрепляет воображение. И еще важнее перевод для тех авторов, кто пишет не на английском языке и надеется попасть в мейнстрим, таких как Юсуф Идрис и Нагиб Махфуз. Считается, что Денис Джонсон-Дэвис, например, спас от гибели и забвения рассказы Алифы Рифат. Но я не раз была свидетельницей тому, как из-за плохих переводов книги были обречены на бессрочное пребывание в языковом чистилище.

Вопрос Ахмада о том, почему на полках не представлен Идрис, помог мне прояснить для себя формат отдела «Основы Египта». Ассортимент должен постоянно меняться. Я стала воспринимать этот отдел как продолжение традиций своей собственной семьи. Мы привыкли жить в открытом доме: каждую пятницу все члены нашей семьи собираются на ланч и каждый раз мы поочередно приглашаем кого-то из друзей присоединиться к нашему столу. Я напомнила себе о том, что этот отдел, как и Diwan в целом, не может вместить все, что когда-либо было написано о Египте. Мы, как кубисты, предлагаем разные углы и точки зрения для рассмотрения одного и того же объекта. И подобранные нами книги дают читателям возможность выработать собственный литературный опыт; он становится результатом встречи писателя и читателя, а также исторического момента, в который произошло знакомство с текстом. Два разных читателя никогда не прочтут одну и ту же книгу одинаково.

Из экономических соображений мы заказали арабский бестселлер доктора Галяля Амина и его английский перевод – «Что же случилось с египтянами?». Я знала доктора Амина со студенческих времен, поскольку, учась в Американском университете Каира, ходила на его лекции. Я прекрасно помню его крепкую фигуру, оживленную жестикуляцию, стоящие торчком волосы на макушке и проницательный взгляд. Когда студенты задавали ему вопросы, он прижимал ко лбу кулак. Перемежая речь короткими смешками, он рассказывал нам о новейшей истории нашей страны и о том, как низко мы упали относительно своего древнего статуса строителей пирамид и пионеров математики, ирригации и астрономии. Чем более провокационным был его ответ, тем больше он веселился. После ошеломительного успеха своей первой книги он выпустил продолжение – «Что еще случилось с египтянами?».

Доктор Амин – даже после окончания университета я не могу называть его иначе, без упоминания ученой степени, – говорил, что Египет оказался на грани краха. Используя эклектичный набор рассказов, в том числе о телевидении, телефонной связи, традициях празднования дня рождения, цирке и железных дорогах, а также романтические истории, он рассматривал влияние на страну социально-экономических факторов. Когда он посетил Diwan после революции 2011 года, я сказала, что у меня есть название для новой книги его серии. Он с любопытством наклонился в мою сторону, подставив мне ухо. Я прошептала: «Какая еще фигня может случиться с египтянами?» Он запрокинул голову и расхохотался. Это была наша последняя встреча, в сентябре 2018 года его не стало.

В последней главе своей второй книги – эта глава называется «Этот мир и грядущий» – он цитирует слова, которые во времена его учебы в школе ему сказал отец, выдающийся академик, о том, как религия подпитывает культуру смирения и препятствует политическому и социальному прогрессу, убеждая людей надеяться на воздаяние после смерти. Возможно, одержимость древних египтян смертью имеет под собой те же основания? Наши предки строили пирамиды, призванные упокоить и восславить умерших. Они написали «Египетскую книгу мертвых» (общее название манускриптов с заклинаниями, которые должны были помочь душам в загробном мире). Современные египтяне уже не читают и не пишут о смерти с таким интересом и упоением, хотя и христианские, и мусульманские погребальные обычаи берут свое начало в древнеегипетских ритуалах. Везде присутствует один и тот же временной отрезок – сорок дней. У моих предков это было время, отведенное на первую фазу мумификации (дегидратацию). У мусульман и коптов наших дней сорок дней – это период траура, когда близкие родственницы покойного должны носить черное. На сороковой день они устраивают поминки. В XVII веке сорок дней – и отсюда пошло слово «карантин» – были сроком изоляции корабля, если у кого-то из находящихся на его борту подозревали чуму или другое заболевание.

На несколько полок ниже работ доктора Галяля посетители могли найти «Смерть на Ниле» Агаты Кристи – легендарный детективный роман, действие которого разворачивается в 1930-е годы между Каиром и Верхним Египтом. Детектив Эркюль Пуаро отправляется в роскошный круиз по Нилу. Одну из туристок, богатую американскую наследницу, убивают. Пуаро и его приятель полковник Рейс опрашивают других путешественников, у каждого из которых, кажется, есть достаточно веский мотив для этого преступления. Этот роман попал в отдел «Основы Египта» как гость, а не как член семьи. Детективные романы, как и фэнтези и научная фантастика, в отличие от других, более популярных жанров – художественной прозы, исторических и политических сочинений, биографий и поэзии, – не очень привлекали арабских читателей начала 2000-х годов. «Смерть на Ниле» была исключением. Она манила посетителей Diwan, ностальгирующих по экзотичному Египту 1930-х годов, о котором им рассказывали родители или бабушки с дедушками.