Текст книги "Записки психотерапевта. Многообразие экзистенциального опытаобразие экзистенциального опыта"

Рыцарь Круга

Памяти Владимира Матвеевича Летучего

Мы с некоторым сожалением минуем три важнейших периода развития: детство, юность и становление «Я» с соответствующими периодами формирования физического, психического и социального миров, с их беззаботностью, выбором и экзистенциальным расщеплением. Почему с сожалением? Потому что они неповторимы и уникальны и потому что именно там и зарождаются и феноменология человека, и его рок, и его судьба. Как и в шахматах, где следует стремительно и безошибочно разыгрывать дебют, чтобы оказаться в миттельшпиле с инициативой и конструктивной агрессией, так и в жизни рекомендуется не задерживаться на этапах пубертата и юности, как можно быстрее «сжечь» эти состояния, наполненные безмятежностью и нарциссизмом, и как можно быстрее стать взрослым. И в шахматах, и в жизни это необходимые условия для осуществления приемлемого эндшпиля. Не стоит описывать досадные картины подобной задержки, они хорошо представлены в терминах инфантильного развития.

Мы минуем эти периоды с благодарностью – каждый из них достоин отдельного исследования, но не до них нам сегодня, сегодня мы со всех ног спешим к крохотному стихотворению Уолта Уитмена «Красивые женщины»:

 
Женщины сидят или ходят, молодые и старые,
Молодые красивы, но старые гораздо красивее.[3]3
  (Пер. К. И. Чуковского)


[Закрыть]
 

Слова такие простые, такие известные, но пройдут они мимо вашего сердца и не зацепят, если вам не удастся их пережить, а пережить их возможно, когда вы выйдете – вырветесь – из рамки обыденного. Дж. Батлер Йейтс, ирландский поэт, говорил в таких случаях о Видении. Это и произошло со мной в раннее октябрьское утро в МОНИКАХ. Но если не рассказать о теме Круга у В. Набокова, особенно в его повести «Пнин», и о моем раннем детстве в Химках, куда были перевезены немецкие заводы ФАУ, о переводчике Михаиле Паланде, подарившем моему отцу огромную немецкую корзину, которая стала моей колыбелью, и гораздо позже – о моем интересе к поэзии Готфрида Бенна («Прекрасная юность»), Георга Тракля («Мальчик Элис») и Стефана Георге, то и все произошедшее понять будет невозможно.

И вот только теперь наступает пора рассказать об одной неожиданной и внезапной встрече.

С апреля 2015 года я уже не работал психотерапевтом клиники и занимался преподавательской деятельностью. Изредка раздавались звонки и просили посмотреть особые случаи, и поэтому, когда поздним вечером позвонил заведующий отделением гепатологии Алексей Владимирович Одинцов и попросил помочь, я был не очень удивлен. Он, с полагающимися извинениями, как-то сбивчиво проговорил, что, несмотря на то что я уже у них не работаю и несмотря на то что завтра суббота, не смог бы я встретиться с одним тяжелым пациентом? И мы договорились на 15 часов. Я попросил немного рассказать о пациенте. «Это поэт и переводчик с немецкого…» Я вспомнил немногих: А. В. Михайлова (Ф. Ницше), С. К. Апта (Г. Гессе, Р. Музиль, Ф. Кафка, Э. Гофман) и В. В. Бибихина (М. Хайдеггер). «А зовут как?» – «А зовут его Владимир Матвеевич Летучий». – И тут не только пол подо мной закачался, но и сам я слегка закачался: Летучий! Совсем недавно я нашел два шедевра: «Седьмое кольцо» Стефана Георге в прекрасном переводе В. Летучего и исследование М. Маяцкого «Круг Стефана Георге», в котором описывались закрытое пространство поэта и допущенные в этот духовно-этический орден, гештальтом которого был выбран Платон. Смятение и страх поразили меня! Завтра мне предстояла встреча с тем, кто не испугался Сфинкса, кто должен был обладать и решительностью, и отвагой, и мужеством. Условно я назвал его Доблестным Рыцарем и приготовил книгу Георге с его переводами.

И вот это время настает, я осторожно стучусь и приоткрываю дверь палаты. Двое смотрят на меня – поэт-переводчик и красивая женщина возле него. В мире киборгов не существует стесненного дыхания, оно пока не заложено в их алгоритм и рассматривается как артефакт, возможно, что стесненное дыхание есть божий дар, и я действительно испытал некое замешательство, знакомое всем, кто неожиданно встретился с Прекрасным. Прекрасное начиналось стремительно: глаза наши встретились, и вот уже я пожимаю протянутую мне руку. «Галина Викторовна Бонч-Бруевич, жена Владимира Матвеевича», – тихо произнесла она. Протянутая рука говорила об открытости и искренности, о внутреннем благородстве и чистоте. Последнее нередко встречается у детей, а первое всегда отличает аристократическую натуру.

«Владимир Матвеевич», – услышал я его голос. Вот мы и познакомились.

Передо мной стоял очень мужественный, с жесткой внутренней дисциплиной, Рыцарь-странник, давший когда-то обет безупречного служения, в его глазах горел огонь, и было видно, как он его сдерживал и старался придать себе некое соответствие социальным ожиданиям, и если бы я не был уверен, что все это происходит на ул. Россолимо, я мог бы и воскликнуть: «Так вот он какой, настоящий францисканец!» Так брат узнает брата. Мы говорили втроем, и мы не могли наговориться. И вот что было подмечено: тихий разговор о Духе, где и располагается настоящее: литература, поэзия и искусство, – заставил отступить на время земную участь и телесную тяжесть, и, конечно, не только потому, что мы все воодушевились, этого было бы недостаточно для превращения, а именно превращение и произошло. Известно, что превращение происходит «при вращении», но никто из нас, подобно суфиям, не крутился вокруг своей оси. Физический аспект «кручения» мы оставляем на рассмотрение факирам, но утверждаем, что существует особое «кручение без кручения», иначе и нас бы не было в палате. Владимир Матвеевич, вдумчивый, неторопливый и деликатный по природе своей, которая исходит из потаенного, в некоторой степени оказался в роли интервьюируемого, а Галина Викторовна и я прокладывали гати, а лучше сказать – солнечные тропинки. О чем же говорили эти трое с лицами заговорщиков? А говорили они о премордиальной Традиции – Генон, Шпенглер, Шмитт, Бенн, Георге. Разве не подстерегает их опасность, даже смертельная опасность, когда их тексты берет в руки переводчик-либерал, как, например, произошло с Юкио Мисимой в переводах Б. Акунина (Чхартишвили). Выхолащивание текста – особая тема, и она прямо соотносится со стоянием самого переводчика. Мисима был реабилитирован блестящим переводом Елены Струговой из Санкт-Петербурга…

Неожиданно в разговоре возникли Гейне, опера Вагнера «Тангейзер» и ее скандальная постановка в Новосибирске. Она была осуществлена именно в редакции Гейне, в иронической, ёрнической форме со всеми брутальными проявлениями «нижнего человека». Так трагедия Вагнера превратилась в пошлый фарс – на потребу плебейскому «Хлеба и зрелищ!». И так мы втроем немного погоревали и согласились, что Гейне задолго до постмодерна уже готовил почву для будущей «карнавализации» в искусстве.

А потом настал черед и Стефана Георге. Его ранние эстетические взгляды формировались под влиянием Поля Верлена и Стефана Малларме, а позже он весь расположился в царстве Духа и, как и полагается аристократу, никогда не потакал феллашеству и профанному миру. Скальпель его был беспощадным: «В поэзии… каждый, кто еще охвачен маниакальным желанием что-либо сказать, не заслуживает быть допущенным даже к преддверию искусства». Он строго следовал L'art pour l'art – «искусство для искусства» и яростно выступал против «демократизации» поэзии и потакания толпе. Ранний Георге – ницшеанец, воспевающий красоту формы и героическое в человеке («Гимны», «Паломничества», «Алгабал», «Книга пастухов», «Год души»). Затем выходит «Седьмое кольцо» (в переводе В. М. Летучего), где усиливаются духовные искания, и, наконец, выходит «Новое царство», которое еще не переведено в России и которое по праву должен был переводить Владимир Матвеевич Летучий… Один из круга Георге, Альфред Шулер, активно использовал свастику в своих выступлениях, которые часто посещал молодой А. Гитлер. Через несколько лет свастика неожиданно появилась на знаменах штурмовых отрядов СА. Но сам Георге не принимает национал-социализм и бросается прочь из Германии. Он эмигрирует в Швейцарию, где и умирает 4 декабря 1933 года, и отдает последнее распоряжение. Он запрещает хоронить себя в Германии.

Так мы говорили. И так мы молчали. А главный вопрос я так и не задал: «Как, какими путями пришли вы, Владимир Матвеевич, к Георге? Насколько случайность или рок способствовали этой встрече? Как утверждающее себя консервативное внутреннее радовалось встрече?». Но все к лучшему, ведь и рыцарь может смущаться поначалу от слишком напористых, от слишком назойливых…

Я вышел из палаты через пять часов, которые пролетели как дуновение, и вышел пошатываясь, и потом, по дороге к метро, думал о той силе, которая заставляет его, измученного и измотанного роковым недугом, так высоко держать планку и так высоко смотреть, я думал о том, как неслучайно только он отважился ступить на землю Георге, навсегда войдя в круг приближенных, гештальтом которого, как мы уже упоминали, был Платон. Как известно, суд над Платоном не закончен, и настоящее время, как «царство вульгарного», лишь подтверждает его правоту. Платоники чувствуют себя не очень уютно на земле, они сиротливо могут отсиживаться на периферии ярмарки. Карнавал – там они чужие, там они прячут глаза от стыда. Родина платоника – небо, небо без границ: Рильке, Целан, Тракль, Генрих фон Клейст, Новалис, Гёльдерлин, Георге. Но и там, на небе, есть место для круга: Новалис, Гёльдерлин, Тракль, Бенн, Георге. И вот вы чувствуете с помощью видения – они протягивают к нему руки: «Владимир, вставай рядом!» И вот он в круге, он среди своих.

И вот об этом же – слово в слово:

Стефан Георге.

 
Притчи для приглашенных[4]4
  (пер. В. М. Летучего)


[Закрыть]
Пока ты сосешь материнскую грудь,
Безобразная фея поет
Тебе о тенях и смерти.
Как крестница, она тебе дарит
Глаза с особой печалью,
Куда погружаются музы.
 
 
Ты будешь с презреньем глядеть
На жестокие игры,
От унизительного труда
Высокие и строгие мысли
Тебя предостерегут.
 
 
Пусть твои братья хнычут
И говорят: о горе! Свое
Выскажи ночью ветру
И ноготками в кровь
 
 
Расцарапай детскую грудь!
И не забудь: ты должен
Умертвить свою светлую юность
Лишь на ее могиле – когда оросят
Её премногие слезы – взрастут,
Среди несравненно чудной травы,
Единственно прекрасные розы.
 

Его переход, последний переход рыцаря-странника, открыл и усилил для нас, оставшихся, что смерть – это только дань Демокриту и физике явного, но в другой физике, которая у нас сегодня прочно забыта – в метафизике, – она представляется грубым и неверным определением. Именно об этом говорит Уолт Уитмен в крохотном стихотворении «Женщины», именно к этому мы все и стремимся, к тому мгновению в последнем нашем переходе, когда всё потонет в любви.

Н. Р. март 2016

Кто это?

Мой шеф, профессор Ф. Б. Березин, имел обыкновение брать нас с собой на Ученый совет, и, когда повестка позволяла, он правил там наши будущие статьи и тезисы. Наши тексты становились все более совершенными, и мы все меньше давали ему повод для проявления недовольства. А в гневе ФБ был страшен, поначалу он не сдерживал себя, кидался тем, что было под руками – шариковыми ручками, карандашами или большими скрепками, а иногда и стульями, – и мы проникались благоговением: после такой школы «прямого действия» сам черт не был страшен, к тому же мы вырабатывали стойкость и выдержку перед стихией и даже были благодарны ему за яркие и спонтанные проявления ярости, уже тогда понимая, что он приоткрывает нам дверь в мир даосов-аристократов, так непохожих на предупредительных интеллигентов, плавно переходящих в посредственность и плебейство. Но после его поездки в Индию многое изменилось. Он рассказывал о каком-то гуру, который обучал его состояниям просветления или сансары. И теперь он уже не бросался в бой, а просто закрывал лицо руками и считал до десяти, мы легко определили это опытным путем – как только его ладони закрывали лицо, мы начинали отсчет: раз, два, три… и на «десять» он открывал лицо, спокойное и невозмутимое. Появилось и нечто новое: он беззвучно и широко раскрывал рот, выдвигая при этом нижнюю челюсть, и застывал в таком положении на несколько секунд, вводя нас в замешательство, ведь это не входило в корпус мировой литературы, и мы терялись в догадках и пытались сохранять два атрибута: достоинство и широту взгляда. Это было непросто. Стояние перед открытой челюстью ФБ мы расценивали как инициатическое испытание: впереди была неизвестность. А потом появлялся ритмический нутряной звук: А-А-А-А-А-А. Он так смеялся. Мы знали, что ФБ демонстрирует нам признаки власти, и улыбались. В ответ на наше положительное подкрепление ФБ становился милосердным и снисходительным. Он, как и мы, не любил феллашества, и, как он обычно подчеркивал, «независимо от модуса деятельности». Сейчас, когда его уже нет с нами, я вспоминаю его две крылатые фразы. Первую он произнес, когда доктор Баринова просила перенести ее доклад на научной «среде». ФБ встал в торжественную позу, и глаза его стали расфокусировываться, один глядел прямо перед собой, а другой начинал вращаться. И только потом он начал чеканить фразу, по типу логопедического упражнения «скандирование»: «Оправданием отсутствия на среде может быть только смерть докладчика». Я и сейчас, печатая это, вылитое в граните, поражаюсь его внутреннему могуществу, ладно бы, если за плечами была бы Школа иезуитов в Париже и он сидел бы вместе с Чжоу Энь Лаем или Ж. П. Сартром за одной партой. Его опыт был другим. Он мне рассказывал, как попал в аспирантуру Клиники психиатрии им. С. С Корсакова. Он был главным врачом ПНД в далеком казахстанском улусе, когда неожиданно получил телеграмму от директора клиники проф. Банщикова: «Приезжайте немедленно связи повешением аспирантки».

Вторая фраза не уступает первой по масштабности замысла. Наш сотрудник, Валера Селин, умер от тяжелой формы диабета, да еще в годы плохого, «брынцаловского» инсулина. Мы собрались в лаборатории, сделали что-то вроде «шведского стола», и каждый вспоминал нашего друга. Ф. Б. был рядом. Лицо его было скорбным, и это была маска – он никогда не шел на поводу у банальности, даже в такой миг. Он слегка дотронулся до меня и, заглянув в глаза, произнес: «А с другой стороны, смерть освобождает ставку… Разве не так?» Всему этому предшествует травматический опыт. Детство его прошло на Западной Украине, в городе Станиславе (ныне Ивано-Франковск), и ему было лет десять, когда на мосту его схватили бендеровцы. «Жид?» – спросили они. «Не, паны, поляк», – ответил он. И был отпущен. Но ведь это только физическое тело отпустили…

Жизнь Феликса Борисовича Березина была удивительным подтверждением одного положения Альфреда Адлера. Он говорил о трех условиях становления мужчины: комплекса неполноценности, патогенной детской ситуации и стремления к цели.

Но вернемся на Б. Пироговскую. Тот Ученый совет, о котором я хочу рассказать, был особенный, и на него приехала с докладом директор Ленинградского психоневрологического института им. В. М. Бехтерева, Наталья Петровна Бехтерева, внучка знаменитого деда.

Мы выбрали верхний ярус и погрузились в работу. Ф. Б. подчеркивал и правил, я смотрел по сторонам, кивал и думал об огранщиках алмазов, как неожиданно мир и благодать исчезли. На трибуне появилась академик Н. П. Бехтерева. Миклашевские, московская ветвь Бехтеревых, рассказали мне одну историю, проясняющую все дальнейшее. Когда посадили ее родителей, Наташе было десять лет, и ей дали знать, что Миклашевские заберут ее с братом в Москву, но чуть позже Миклашевских предупредили: если они приютят детей – вместе с ними на этап. В результате Наташа попала в детдом, где получила свою долю патогенной детской ситуации и ресентимента, и до такой степени, что с Миклашевскими более никогда не общалась, а к Москве относилась брезгливо и высокомерно…

Голос у нее был неприятный: глуховатый, резкий и императивный, иногда казалось, что кричит большая птица, похожая на казуара, потерявшего где-то маховые перья. Ее манерность вывела из себя ФБ, он отложил ручку и тяжело задышал. Я предложил уйти с Совета. Лицо ФБ покрылось испариной, и он сказал: «Драться хочу!», и не успел я ответить, как вдруг он встал и так, как умеет только он один, используя скандированную слогораздельную речь, произнес: «Уважаемая Наталья Петровна, когда вы говорите об эмоциях, что вы имеете в виду?» Конечно, это была катастрофа. И это была Цусима. ФБ подставил бок. И торпеда полетела немедленно. После небольшой мхатовской паузы в тишине раздалось громкое и надменное: «Кто это?» Я увидел гримасу на ее лице: «Как посмел, наглец, холопья порода?!» Потом мы услышали: «Это профессор Феликс Борисович Березин…» Она ответила, не скрывая презрения: «Не знаю такого. Итак, я продолжаю…»

«Ах, канязь-мурза, канязь-мурза, не так, не так надо стрелять! Вот как надо стрелять!» – с досадой и болью кричал старый басмач благородному белому офицеру, вспомнившему карточный долг еще при царе-батюшке и пославшему пулю в молоко.

В тот вечер я думал о народе джан Андрея Платонова и о том, как Бехтеревы, через Миклашевских, породнились с Аршавскими. Наташа Миклашевская и Юрий Аршавский, сын академика, оба профессора в Сан-Диего, в Калифорнии, а Витя Аршавский, племянник академика, и его Таня живут в Риге, и иногда мы встречаемся.

Карфаген

В 1997 году мы вылетели с юниорами БК «Спартак-Москва» на сборы в Тунис. Мне было 47 лет, и это было мое первое путешествие в Африку. Разместились мы в прекрасной гостинице «Гарун аль-Рашид» на самом берегу Средиземного моря. Руководителем команды был Виктор Озеров, из «стариков», когда-то около двадцати лет он был «правой рукой» легендарного А. Я. Гомельского, тренером – Игорь, чемпион Европы, из «Спортакадемклуба». В Тунисе в ходу были арабский и французский, и так получилось, что только я мог сносно объясняться с местными, и это сразу же привело к судьбоносным событиям на территории аэропорта. Озеров, отведя меня в сторонку, прошептал на ухо: «Слушай, Наиль, давай зайдем в магазин, купим мне бутылок пять бургундского, ты же знаешь французский…» Но не успели мы выйти с покупками из магазина, как на меня налетела «Большая Вера», мама одного из юниоров, и сообщила, что пропал ее черный чемодан. Мы пошли к руководству аэропорта, и я начал практиковать французский в детективном жанре. «Скажи им, – прерывала нас Вера, – что чемодан огромный и черный, скажи, скажи им, а то мой Игорь будет звонить в МИД Туниса, он на уши всех поставит!»

«Un grand vali senoir…» – начал я, но тут же меня успокоили: «Не волнуйтесь, передайте мадам, что ее чемодан в Риме, вечером он будет доставлен в гостиницу». Вера долго не могла прийти в себя и все время повторяла: «Ну это надо: я в Тунисе, а мой чемодан в Риме!» Вечером привезли чемодан, и Озеров произнес загадочные слова: «Наиль, пять дней меня не беспокойте…» – и исчез из поля зрения ровно на пять дней. На шестой день, во время обеда, а я сидел напротив входа в ресторан, я увидел, что по ту сторону стеклянной двери, покачиваясь, стоит Озеров и демоны одолевают его. Кроме нас, в отеле расположились немецкие юные футболисты из «Шальке-04». Мы, вместе с Игорем, успели предупредить грандиозный выход Озерова в свет и отвели его в свой люкс, чему он был очень даже рад, а мы тем более, на груди его тренерской куртки красовался, от края до края, вытканный герб России. «Какая все-таки безвкусица – так наряжать тренера как шута горохового!» – подумал я, но фразу не произнес, помня слова Феликса Борисовича Березина об инакомыслии: «За инакомыслие никого не сажают, а сажают за инакоговорение».

Второй день принес новые переживания. После тренировки один из наших юниоров обнаружил пропажу 50 долларов. Это были «карманные деньги», выданные заботливыми родителями. Всхлипывая, мальчик подошел ко мне с печальной историей, и мы пошли к директору гостиницы. Тот был поражен, сказал, что это первый случай кражи в его отеле, и достал из сейфа 50 долларов. «Передайте это мальчику, и пусть он не плачет», – сказал он, улыбнувшись. Через час с небольшим история прояснилась: камеры наблюдения зарегистрировали двух девушек, проникших в комнату ребят через открытое окно. Это были не просто девушки из России, они были из женской сборной по футболу. Эти не плакали. «Черт попутал», – сказала одна из них…

На третий день произошла удивительная встреча. Ко мне подошел человек тюркской наружности, представился Митхатом, членом Исполкома международного рабочего спорта, и предложил участие в пятикилометровом забеге Карфаген – мэрия Туниса. «У нас уже есть девять команд: Франция, Бельгия, Египет, Тунис, Алжир, Буркина-Фасо, Кот-д Ивуар, Сирия и Габон, и вот я думаю…» Я прервал его и сказал, что сборная России готова. Кто побежит? Я и Игорь. Команда должна быть полной. Нужны две женщины. Я назвал двоих, это были мамы наших юниоров, в прошлом баскетболистки.

Конечно, это была авантюра, но как сказала одна из бегуний: «Наиль, старт в Карфагене – это тоже самое, что и умереть в Риме!» Я согласился с красивой метафорой. Митхат уже действовал. Не успели остыть эмоции ликования, как к отелю подъехал микроавтобус, и мы поехали на встречу с мэром Туниса. Он оказался на редкость приятным чиновником, что встречается нечасто, познакомил со своей женой, педиатром, учившейся в Москве во Втором мединституте, пожелал удачи в забеге. Но внимание мое привлек один странный персонаж. Маленького роста, необыкновенно подвижный, он ни на минуту не оставался в покое. Сначала он угощал нас орешками из глубокой чаши, а во время встречи с мэром, поднявшись на кафедру, произнес страстный монолог на арабском и сам себе зааплодировал. Я посмотрел на мэра и кивнул в его сторону. «Это наш талисман», – сказал мэр, мягко улыбнувшись. Живая и мертвая вода. Я увидел протокольные лица лужковской мэрии и абсолютную невозможность подобного.

Стартовали мы через десять дней и оставшееся время проводили в тренировках, бегая вдоль берега по щиколотку в воде. Я взял этот способ тренировки из воспоминаний Черутти, тренера знаменитого австралийского стайера Рона Кларка, но тот бегал по пустыне, утопая в песках.

И вот наступил день старта. Нас доставили в чашу амфитеатра Карфагена, булавками закрепили номера. Они были разного цвета: белые – у молодых и синие – у ветеранов. У Игоря был белый, а у меня – синий. Потом один из судей поставил фломастером галочку на моем номере. «Marcer», – сказал он. И раздался выстрел. И мы побежали.

Перед этим мы договорились с Игорем, что бежать будем вместе, легкой трусцой. Высоченный Игорь кивал и улыбался. Но старт все изменил – все рванули как на стометровке, Игорь оказался в головной группе, разрыв стал увеличиваться, и скоро Игорь превратился во флакон от шампуня. «Вот предатель! А еще и улыбался! Неужели все предатели такие улыбчивые?» – думал я, но очень скоро мысли мои стали занимать совсем другие вопросы – авантюрность в характере, излишняя самонадеянность и некритичность сознания. Вспомнил Винни Пуха, историю открытия им Северного полюса, после которого он, окрыленный, задумал открыть и Восточный полюс.

А тем временем положение мое становилось отчаянным. Шоссе представляло собой «тягун» километра в два, и бежать пришлось не только вперед, но и вверх. Дыхание сбилось, и я начал хрипеть и оказался в группе аутсайдеров. За нами ехали две машины – судейская и санитарная. Первая следила, чтобы никто не переходил на шаг, а вторая… Катастрофичность ситуации усиливалась и тем, что на небольшой церемонии в чаше амфитеатра Карфагена я нес флаг России.

Никогда не сдаваться! Перед глазами появился маленький плакатик, подаренный когда-то Халитом Яхиным, с лягушкой, почти проглоченной цаплей, но схватившей мертвой хваткой шею цапли! Вспомнилось и одно из правил НЛП: «Если вы хотите получить новый результат, придумайте новые вставки». И я придумал сразу две. Первая: поставил перед собой экран и поместил туда своего сына. Тимур был спокоен и сосредоточен. «Папа, вперед!» – говорил он, попадая в такт моего бега. Вторая вставка: придуманное мной ритмическое и синхронизированное с бегом: «ты счастлив, как никогда». Смысл медленно возвращался, и абсурд отступал. Так я достиг точки кульминации, или точки бифуркации. «Тягун» кончился. Я ощутил это всем телом – оно было подхвачено встречным ветром, казалось, что можно было повиснуть на этом упругом и свежем ветре! Красота, открывшаяся мне, не поддавалась описанию. Слева море сливалось с небом и не было границы безбрежной лазури, а справа, внизу, в дымке, появился город. И тут я осуществил третье изменение: полностью расслабился и просто бросил тело вперед, и оно побежало без меня, это было пресловутое второе дыхание. Тело бежало самостоятельно, а я наблюдал со стороны, как я вбежал в город, как достал основную группу и как обогнал Игоря. На финише я был шестым, а Игорь – девятым. «Я видел, как ты обошел меня. Я мог бы ускориться, но решил поберечь ахиллы», – сказал он. Я посмотрел на него глазами энтомолога.

У наших девушек была трехкилометровая дистанция, и они пришли к финишу первыми, и в общем зачете мы заняли третье место. Нам вручили кубок, медали и дипломы. И вручал их тот самый маленький человек, талисман мэрии Туниса.

Потом я часто думал, что у каждого мужчины в 47 лет должен быть свой Карфаген.

Ашково, июль, 2016