Текст книги "Записки психотерапевта. Многообразие экзистенциального опытаобразие экзистенциального опыта"

Лампа ФАУ

Существуют неодушевленные предметы, которые наше сознание наделяет особыми свойствами или силами. Это известно издавна и называется в теософии «аль-барака». Скрытая энергия хранится не только в предметах, но также и в местности, например Назарет и Медина в Палестине или Кум в Иране. Скрипка Страдивари, труба Луи Армстронга, белый рояль Мусоргского под Куньей – все они обладают этой таинственной энергией и преображают тех, кто к ним прикасается, и настоящим музыкантам это хорошо знакомо.

Такие предметы существуют и в каждом доме. И даже не обладая мировой масштабностью, они несут в себе энергию своей эпохи: у кого-то мандолина дедушки, у кого-то мундштук валторны или швейная машинка «Зингер», а у кого-то старый аккордеон. И у каждого из них – своя неповторимая история.

В нашем доме это была настольная лампа ФАУ. После войны она была подарена моему отцу его старшим братом Зяки. Зяки-абы, или дядя Захар, был мастером цеха на «Энергомаше» в Химках, станочный парк которого был доставлен прямо с заводов ФАУ в Германии. Лампа изначально была темно-зеленой, но не яркой, а болотной, сдержанной окраски. Эта лампа всегда сопровождала нас – и когда мы жили в бараке Гарабаровского рабочего поселка Химок, и в шестиметровке на ул. Бурденко, и потом, когда мы окончательно переехали на улицу Чкалова, 4.

Другие предметы появлялись и исчезали: большая немецкая корзина, которая в первые годы заменила мне колыбельку, высокая железная кровать с железными шариками, абажуры и велосипеды – все исчезло в Хроносе и существует теперь только в моей памяти. А настольная лампа осталась.

Маленькая картинка из прошлого: в шестиметровке, где нашими соседями были две семьи – Гупенец и Ерофеевы, пристроив эту лампу на кухне, среди керосинок и примусов, сидит моей отец и читает. Так были прочитаны Бальзак, Лесков, Грибоедов и Гоголь, которых он, обладая прекрасной памятью, бесконечно цитировал. Теперь, когда его уже нет с нами, я причисляю его к гумилевским пассионариям за неукротимость и яростный дух. Его дед, Муксин, и его отец, Халим, были муллами, обладали грамотностью и свободно, помимо русского, писали на фарси и арабском. Большевики дважды подвергли татарский этнос кастрации: в 1918 году была введена латиница и арабская графика исчезла, а в 1923 году латиницу заменили кириллицей. Формула выживания оказалась гениально простой: «Нам татарам вся равна!»

Папа очень любил краски и всегда что-то красил. Терпеть не мог не-закрашенную поверхность. Лампа также не избежала этой участи. Множество раз она была перекрашена. Я называл это грубым вторжением в существо лампы, на что папа отвечал, что лампу надо было «освежить», и что я многому набрался от дядюшки, и что он уважает только далекого казанского Юсуфа Байгильдина, лауреата Сталинской премии по химии, остальной же дворянский род Байгильдиных деградировал. В его словах была горькая правда – перед моими глазами разворачивалась картина снижения поисковой активности и вырождения рода, за исключением моей мамы, врача-бактериолога, Розы Юсуповны Байгильдиной, яркой, самоотверженной и творческой натуры. В этой оппозиции, где существовали Ак-Рашид, или Белый Рашид, мамин брат, начальник юридического отдела «Энергомаша», и Кара-Рашид, или Черный Рашид, мой отец, сын «врага народа», поскольку муллы были объявлены вне закона, настольная лампа ФАУ была инструментом социального выравнивания, и эта «под-ручность» предоставляла ей иммунитет и право на жизнь.

Однажды, приехав к родителям, я увидел лампу в новом облике: она была серебристого цвета. Стала блондинкой. Папа рассказал, что отнес лампу гальваникам и те ее хромировали. Папа был атеистом и знать не хотел о страданиях немецких ариософов, когда на руинах храмов Одину возводились современные кирхи. И, как юный Гвидо фон Лист, я поклялся вернуть лампе ее первозданный вид. После этого папа еще несколько раз перекрашивал лампу, и последняя версия была ярко-зеленой. Я укрепился в своем решении.

В 2012 году, в 94 года, папа покинул бренный мир, и Тимур произнес удивительные слова о том, чтобы мы не удивлялись, увидев рай перекрашенным: дедушка Рашид взял с собой краски. Его замечание касалось всех путешественников, томящихся в ожидании перехода границы, и все присутствующие самоуглубились и стали красивыми, как фрески.

И вот настал день, когда я начал реанимировать лампу лучшими в мире растворителями, но, сняв несколько слоев краски, был обескуражен – я добрался до хромированной поверхности, которую не брали ни кислоты, ни абразивные материалы. Как всегда в поисках вектора, я позвонил Тимуру, и он отчеканил: «Только пескоструйная обработка и порошковая покраска».

Я быстро нашел пескоструйную мастерскую недалеко от ВДНХ, но решил сначала позвонить Зиле, своей двоюродной сестре, и спросить у нее о лампе, может быть, она знает что-то еще неведомое и просто молчит за ненадобностью говорения. То, что я услышал, меня сокрушило: мифы и легенды рухнули в один миг, Зиля молниеносно провела атаку: никакой лампы ФАУ не было и нет, это просто фантазии твоего папы. Однажды пришел эшелон из Челябинска, и там был вагон с домашней утварью, там и была эта лампа, вот ее мой папа и подарил твоему отцу, так что успокойся и не придумывай лишнего… Проза жизни, лампа из Челябинска. Седой Урал внимательно смотрел на меня. Поблагодарив Зилю, я нанес ответный удар в пустоту: «Правильно – Хурал. Собрание гор. Родина венгров – гуннов – Хунгария…»

Никто не расстается с мифом добровольно. Достав инструменты, я вскрыл нижнюю панель лампы и обнаружил на тыльной стороне основания две большие буквы: «К» и «М» – и что-то неразборчивое между ними, а ниже цифры: «12 000». Пульс участился. Разброс предполагался значительным, от вагоноремонтного завода из Миасса под Челябинском до Баварии и Мюнхена. Этот гештальт надо было завершать немедленно, и Тимур приехал без промедления. Он попросил бумагу и мягкий карандаш, наложил бумагу на загадочные буквы и начал медленно штриховать, а потом мы замерли: на листе проявилось: «К&М».

Мы радовались не меньше Шлимана, раскопавшего Трою, не меньше криптоаналитиков, раскрывших секреты «Энигмы», когда начали находить в недрах Интернета все, что было связано с аббревиатурой «К&М». Сначала мы увидели фото самой лампы, она была абсолютно идентична той, которую мы держали в руках. Потом обнаружилось, что «K&M» – это фирма KANDEM, основанная Кортигом и Маттиесоном в Лейпциге, которая с 1928 года стала выпускать эту лампу, а дизайнером лампы была Марианна Бранд, работавшая в стиле «Баухаус», который стал известен как производственный, промышленный стиль, что сделало лампу «своей» на заводах ФАУ.

Потом наша лампа прошла два этапа: грубый, который заключался в пескоструйной обработке и последующей порошковой покраске, и тонкий, за осуществление которого взялся Тимур, который провел ювелирные работы с американскими метчиками, восстановив резьбу в центральном ганглии лампы, добыл аутохтонный выключатель и другие атрибуты, не выходящие из направления Баухаус, и, наконец, подарил ее мне на день рождения. Лампу с древней историей и пережившую свой ренессанс, которая стоит теперь на моем столе, как и положено, слева от автора. Теперь и вам известно, что аль-барака – это то, что чуть больше, чем простое воображение.

Бибирево, октябрь 2016

Общество любителей Габриэля Марселя

Габриэль Марсель – особенный и потаенный исследователь леса. Он не был избалован публикой, как Камю или Сартр, он сторонился лесных опушек и местом обитания всегда выбирал чащобы, бурьяны – в общем, такие места, которые досточтимые люди обходят с опаской. С всклокоченной шевелюрой, он напомнил мне одновременно двух обитателей леса: барсука и ежа, всегда деловитых и самоуглубленных. Знакомство с ним началось с маленькой книжечки, название которой бросало вызов повседневному. Книжечка называлась очень просто: «Ты не умрешь», в ней было несколько небольших глав, пронизанных воспоминаниями о детстве и о тайнах, а также и о могуществе, которое всегда сопровождает владеющего тайной. Марсель был не только перипатетиком (философское направление в Древней Греции, полагающее, что творчество раскрывается только во время ходьбы), неистовым пешеходом с блокнотом и карандашом в кармане. Он был еще и католиком, и драматургом, и область, которой он посвятил себя, называлась «экзистенциальная философия». К тому же он был лучшим учеником Анри Бергсона, выдающегося интуитивиста, оказавшего неизгладимое влияние на Шарля де Голля.

Начинают выходить его большие работы, например «Метафизический дневник» и «Присутствие и бессмертие».

Однажды кафедра спортивной медицины и медицинской реабилитации стала наполняться студентами четвертого курса лечебного факультета: зачетки, журналы, отработки, презентации и прочее и прочее. И тут я увидел Катю, старосту потока, которая очень помогала мне с элективами. Я расписался в ее зачетке и неожиданно для себя похвастался: «А я вчера приобрел прекрасную книгу». – «Какую?», – спросила она бесхитростно. «Габриэля Марселя „Присутствие и бессмертие“». – «Это мой любимый», – ответила Катя. На мгновение я потерял дар речи. Я был ошеломлен, ведь только двое в нашем окружении знали это имя: я и Александр Анатольевич Шатенштейн. Тихо переспросил: «Ты не ошиблась?» Она улыбнулась и повторила: «Это мой любимый». Я подумал, что мы совсем не знаем молодых, плохо представляем себе их духовные поиски, но также подумал и о том, что здесь не обошлось без мужчины. Ни в коем случае не умаляя женскую природу и даже, напротив, возвеличивая ее, ведь чего стоят их прозрения и их видение, показанные Ларсомфон Триером в «Догвилле» или «Меланхолии», все же я представил ее воодушевленного друга с книгой Марселя и ее напряженный взгляд. Молча протянул ей руку: «Ты будешь третьей».

Вечером я позвонил Саше и рассказал эту историю. «Этого не может быть», – ответил он. Он согласился с тем, что мы их плохо знаем, что есть некоторые, которые экзистируют за пределы масскульта. Кажется, мне удалось передать необыкновенные переживания, потому что он перезвонил через час и предложил то, что может придумать только Саша: «Наиль, а давай мы организуем Общество любителей Габриэля Марселя? Ты будешь председателем, я – завхозом, а Катя – секретарем Общества. Ты не против?»

А почему бы и нет? Прекрасная идея, мы будем проводить семинары и издавать журнал…

Непросто было успокоиться, и, когда волнение улеглось я написал Кате о проекте, никогда не забывая о том, что это студентка только четвертого курса! Кто же ее парень? Будущий Фредерик Жолио Кюри? Или будущий Владимир Бибихин?

Ее ответ был не менее ошеломляющим. Она согласилась стать секретарем Общества и тут же попросила прощения: «Наиль Рашидович, мне так неловко, но я ошиблась. Я люблю Габриэля Маркеса и его „Сто лет одиночества“, простите меня, но в будущем, наверное, я смогла бы…» Я ответил в ободряющей манере, немного поработав с осью времени. Каждому овощу свой срок. Все встало на места. Позвонил Саше. Мы посмеялись, как смеются дети, когда складывают кубики. «Ну вот видишь, я же говорил, что этого не может быть!» И все же последний кубик мы не поставим. И сохраним напряжение. Пусть как иллюзию, пусть как предчувствие. Ведь Габриэль Марсель и начинается там, где лесная тропа исчезает.

Ашково, июль, 2016

Шахматная доска

Я начал играть в шахматы в четыре года, когда мой двоюродный брат, Юра Решетов, расставив фигуры на шахматной доске, сказал мне: «Ну, Наиль, ходи!» Я встал и начал ходить по доске, стараясь не задеть фигур.

Помнят это только трое: Юра, который живет в далеком Екатеринбурге, и две мои двоюродные сестры, Зиля и Рита. Они и сейчас заливаются счастливым смехом, вспоминая эту историю.

Потом мы все стремительно повзрослели, стали опытными и изощренными. «Опыт – как пресное питье», – пишет Ахматова с горечью. В спонтанном «Встал и пошел» мы еще не потеряли в себе то, о чем приходится сожалеть сегодня, не потеряли божественное, и, преуспев в абстрагировании, не слишком и радуемся, зная природу сущностей, которые любят прятаться в складках рационального ума.

Во времена моего детства в шахматы играли все, и не было дома и не было семьи, где бы не было этого звука, звука осторожно падающих на стол фигур, и где бы не бились учащенно сердца в предвкушении самой игры.

Вот имена, овеянные славой, имена, рядом с которыми мы жили: Чигорин, Алехин, Боголюбов, Ботвинник, Смыслов, Спасский, Петросян, Таль, Бронштейн, Корчной, Керес, знаменитые югославы: Любоевич, Матанович, Матулович, Ивков, Глигорич, датчанин Бент Ларсен, аргентинец Мигуэль Найдорф, венгр Лайош Портиш и несравненный Роберт (Бобби) Фишер.

В шахматах всегда были два начала: романтическое (Поль Морфи, Александр Алехин, Михаил Таль, Виктор Корчной) и спортивное (Ботвинник, Петросян и далее – вся советская школа). Романтическое питалось красотой, спортивное – показателями коэффициента Эло. Нетрудно догадаться, как распределялись симпатии эпохи модерна. Постмодерн внес коррективы: все на продажу, асимметрия в шахматах привела к декадансу и упадку линии Поля Морфи. Совсем недавно появился потрясающий двухтомник Богатырчука, когда-то чемпиона СССР, эмигрировавшего в Канаду. Он вспоминает разнос, который устроил руководитель команды в Югославии: «Вы что, всерьез думаете, что приехали сюда в шахматы играть? Завтра вы играете между собой. Записывайте: Геллер делает ничью со Смысловым на 22-м ходу, Таль с Петросяном – на 36-м, а Бронштейн идет сейчас в номер Тайманова и договаривается, всем понятно?» Бронштейн возразил: «Но я завтра играю белыми!» – «Завтра все делают ничьи» – отрезал аппаратчик.

Мои шахматные успехи были предельно скромные, как и полагалось самоучке: где-то лежали удостоверение о присуждении второй категории, правда подписанное Талем и Бронштейном, за решение этюдов в «Комсомольской правде» и две сохранившиеся грамоты, одна – чемпион потока в Первом ММИ им. И. М. Сеченова, на шестом курсе, вторая – за первое место в конкурсе этюдов «Магаданской правды», которое я разделил с неизвестным мне шахматистом из поселка Ола Магаданской области. В командировке, работая в Магаданской областной больнице, вечерами я решал эти этюды и спустя полгода увидел в почтовом ящике угол большого желтого конверта с грамотой.

И вот во времена Кали-Юги, когда не только шахматы стали некрасивыми и стоунтоновские шахматы не продавались в магазинах, я решил сделать свою шахматную доску. И поначалу я выбрал каменный вариант и даже нашел итальянскую керамическую плитку со стороной в пять сантиметров, но появилась проблема с каменными фигурами соответствующей величины, и проект был отложен до лучших времен. Но поиски продолжались, и неожиданно я нашел деревянные стоунтоновские фигуры из самшита и палисандра. Это была большая удача! Тяжелые и строгие, они с достоинством противостояли ширпотребу. Осталось найти хорошую доску. И после долгих поисков удача опять улыбнулась мне: через Интернет я нашел на неизвестной мне улице Лодочной фирму, продающую выбранную мной доску. По телефону мне объяснили, что надо долго, около километра, идти вдоль длинного строения, найти дверь и подняться на четвертый этаж.

И вот я на улице Лодочная. Выйдя из трамвая, я увидел справа высокое и длинное строение, уходящее вдаль, и направился вдоль него в поисках двери. Но двери не было. Я дошел до конца циклопического строения и, подумав, что в порыве эмоционального воодушевления я мог пропустить дверь, отправился в обратную сторону, стараясь быть медленным и концентрированным. Но двери не было. Вместо них были два КПП. Приближение к ним сопровождалось хрестоматийным сюжетом: появлялся строгий человек и требовал пропуск, я пускался в рассуждения о шахматной доске, но меня пресекали и вежливо объясняли, что это военный объект, тут делают «Бураны» и тут не может быть никаких шахмат, а также и дополнительной двери. Изрядно утомившись от абсурда и не предполагая, что все только начинается, я наивно, как Винни Пух, спросил строгого человека: «А как называется ваш военный объект, если это, конечно, не секрет?» – и услышал: «Это Тушинский машиностроительный завод». Про дверь я запомнил особенно и, опечаленный неожиданным фиаско, оказался на той же трамвайной остановке, но ехать домой с незавершенным гештальтом было невозможно, и я позвонил на фирму, рассказав о своих злоключениях. Меня успокоили: дверь есть, она после второго КПП, но идти надо плотно к стене завода, с улицы ее не видно, и она расположена в пэобразном выступе. Это был ключ. Собрав последние силы, я направился на поиски «безобразного выступа». Надо сказать, что я использую метафоры с детства. Однажды позвонил папа и попросил приехать на остановку Висхом в Бескудниково. Я тут же придумал: «Висячий хомяк». Разве это можно забыть? Но оказывается, что иногда память неожиданно отказывает, и уже в автобусе, по дороге на Висхом, я помнил только прилагательное и усиленно перебирал: «бобер», «ласка», «горностай», «соболь», «харза», «куница», «хорек» – все было не то, и тут водитель громко, только, как мне показалось, для меня, объявил: «Висхом». Хомяк, чуть отряхнувшись, вышел из недр моей памяти и завершил пазл.

Тем временем я нашел дверь и вошел вовнутрь. Там тоже был КПП. Я поинтересовался у женщины в беретке, есть ли на четвертом этаже такая-то фирма. Она кивнула. На лифте? Кивнула еще раз. Все лаконично. Сразу видно – военная организация. Нажав в лифте на кнопку «4», я очутился в длинном коридоре, слева были комнаты, а справа – сплошная зеленая стена. Все комнаты были закрыты. Я прошел метров двести – никаких вывесок, все закрыто, – пока не наткнулся на полуоткрытую дверь. Я постучали, мне не ответили. Тогда я вошел и увидел около десятка пожилых женщин за мониторами. Их бледные лица были и печальны и безучастны. Я заговорил о шахматах, заговорил сбивчиво, и был остановлен одной из них: «Это военная организация, и шахмат здесь нет». Я извинился и пошел дальше по коридору. Длиной он повторил километр на улице Лодочной. Все двери были закрыты. Я отчетливо вспомнил Пражский мост, бессмертного Франца Кафку и невозможные фигуры Эшера. Я спустился вниз и рассказал на КПП историю обескураживающего поиска. Меня пожалели и предложили энергичнее дергать двери. «Некоторые очень тугие, – заметила женщина в берете, – попробуйте еще раз». – «А можно ли им позвонить?» – спросил я с надеждой. «Нет, – ответила она, – только с улицы, это военная организация». Так я попал в лабиринт. В лифте я вспомнил рассказ Юрия Мамлеева и нажал на роковую кнопку «4». Напрасно я усилил функцию приводящих мышц – двери не поддавались. Кроме одной. Я вошел как старый знакомый. «Опять вы?» – спросила женщина с менее выраженными апатическими свойствами. Сил уже не было, и я просто кивнул. «А как вы сюда попали? На лифте?» Я что-то произнес про кнопку «4». «Вы находитесь на пятом этаже, – ответила заботливая женщина, – и не надо пользоваться лифтом, спуститесь вниз по черной лестнице». Я поблагодарил весь коллектив и бросился на поиски черной лестницы. В голове пульсировало: «…военная организация…»

Вскоре, спустившись на четвертый этаж, я обнаружил знакомую картину – справа глухая зеленая стена, слева – закрытые двери до бесконечности. Воля моя была подавлена, я механически продвигался вперед. Впереди был темный провал – видимо, перегорели лампочки. Я решил дойти до провала и поехать домой. Вот тебе и улица Лодочная! И дверь в «пэобразном проеме»!

Неожиданно из мрака выступили фигуры. Это был мужчина свирепого вида гризли и женщина в синем рабочем халате. «Шахматная доска…» – я услышал свой голос. «Это вы звонили? – спросил гризли. – Тогда к нам!» Они развернулись, и мы вошли зону темноты и остановились. «Это здесь, – глухо произнес он, – а мы уже уходили домой…» Звон ключей, яркий свет – мы внутри большой комнаты со стеллажами, а на стеллажах – и это был не сон – шахматные доски. Моя стоила 3600 руб., и я захватил пять тысяч с расчетом купить пломбир в качестве компенсации. Гризли протянул мне мою доску, я вытащил из кармана самшитового коня – и был сокрушен: полнейшая несовместимость! Доска была невыразительная, из бледного шпона. Бледный конь Савинкова. И тут впервые заговорила женщина. «А ты помнишь, вы делали доску из красного дерева, на заказ? Она осталась?» Гризли оживился: «Она была в красной коробке. Только где ее искать?» Красная коробка оказалась в самом низу, и когда мы извлекли ее, внутри меня заиграли охотничьи рожки. «Ну, открывайте», – произнес гризли. Это была превосходная доска из красного дерева с отдельными ячейками для каждой фигуры с тыльной стороны. Я поставил коня, хотя мог этого и не делать, настолько все было аутентично. Охотничьи рожки сменились арфами и валторной. Диссонируя с красотой, я спросил как-то по купечески небрежно: «Сколько?» – «Пятнадцать, – ответил гризли, – авторская работа…»

«У меня только пять», – ответил я бойко, забыв о пломбире. Гризли задумался. Он посмотрел вверх и направо, устремившись в ближайшее будущее. «По рукам! – сказал он. – Давайте свою пять!» Я не смог промолчать и заговорил о благородном и аристократическом духе. Это был елей, нанесенный вовремя в окаянное время.

С тех пор большая красная коробка расположилась на самом верху стеллажа в ожидании отказанного гамбита Фалькбеера.

Июль, 2016, Ашково