Текст книги "Психогигиенические аспекты медицинской реабилитации"

Глава 6. Психогигиена боли

Боль принадлежит к базовым инстинктивным силам, это психосоматический маркер неблагополучия гомеостаза, обладающий способностью директивно блокировать или замедлять всю предшествующую ей деятельность в терминах: «Стоп-машина!» Раневая поверхность при этом очевидна, независимо от модуса боли, от Rirus sardonicus при почечной колике до рефлексии мятущейся души, универсальность боли не спрашивает ни о вашей партийной принадлежности, ни о вашем отношении к вопросам веры, ни о вашем этическом каноне, но – это только на первый взгляд. Вероятно, будет невозможно обнаружить в популяции настолько ипохондрическую личность, которая всю свою жизнь посвятила бы превентивным мерам, но при появлении такого персонажа мы поразились бы насколько предусмотрительность может носить дезадаптированный характер, более того, в суфизме, к которому мы можем испытывать уважение, в положении о стоянках и состояниях, боль инкорпорирована в бытие и является одной из стоянок (макамы), которые должен проходить познающий себя человек.

А мы возвращаемся к дихотомии Юг – Север, на Юге боль следует немедленно преодолеть (реклама на ТВ: «Фастум гель! Жизнь без боли – наша цель!»). Боль в обществе потребления, или в царстве количества по Генону – досадная помеха, вынужденная остановка экспресса гедонизма. Квинтэссенцией подобного отношения является откровение одной студентки Тверской медицинской академии, которая на вопрос о моделях познания мира, ответила, сама того не ведая, в стиле Эжена Йонеско: «А я все разделяю на комфортное и некомфортное. И некомфортное удаляю из сознания». Не стоит и говорить, что наступила пауза. Могут ли некоторые студенты отправлять преподавателя в легкое трансовое состояние?. Без особых, как видите, затруднений. Но, к счастью, – только некоторые.

Боль Юга, как дискомфортное состояние, ликвидируется без промедления, но также решается, например, и проблема депрессии исключительно антидепрессантами. Во многом боль Юга связана с конверсионными механизмами, когда через боль манифестирует внутренний конфликт, базирующийся на тотальном страхе поражения и утраты. В тенденции к беспроблемному существованию, который, несомненно, регрессирует до инфантильного эгоцентризма, закладывается опасность, во-первых, абсурда, но, правда, до понимания абсурда еще нужно дорасти, но прежде всего он, абсурд, будет дан в некоем ощущении анестезии, в ощущении коммуникативной несостоятельности, а во-вторых, боль, также как и депрессия, даже при упоминании о них, даже в разговорах и рефлексиях, открывает новые двери для самоактуализации. На Севере, то, что заложено в боли, то, что является ее потенциалом, связано со всеми атрибутами становления человека – со способностью к саморегуляции, с сохранением традиции, от молитвы до заговора (моя бабушка Аббя, или Марьям Якубовна Байгильдина (Булатова) говорила мне, четырехлетнему, ударившему коленку: «У собаки – боли, у кошки – боли, у Наиля – не боли!» В фильме «Кукушка» – об этом же, но уже в исполнении саамской девушки), с развитием эмпатии, и наконец, с развитием способности к взрослому видению мира. Но одна фрау, та самая студентка, говорит: «Все, лавочка закрывается!» Остается ее пожалеть и предположить, что и она проснется и сама разрушит свой пряничный домик, а может быть, и крикнет: «Да здравствует боль!» Может быть, тогда прикоснется к экзистенциальной литературе и искусству (Ф. Достоевский, Ф. Ницше, С. Кьеркегор, Л. Шестов, Ж. П. Сартр, А. Камю, Ю. Мисима, Ф. Кафка, Ф. Дюрренматт, А. Стринберг, К. Гамсун). Может быть откроет для себя В. Распутина: «Прощание с Матерой».

Такой же потенциал есть и у депрессии, стоит только вспомнить, что для алхимика условием открытия собственной лаборатории была… депрессия, которая истончала его физическое, телесное и душевное, останавливала его на полном скаку, но она же и давала возможность более тонкой дифференциации явлений, закрытой от профанного взгляда. Этот этап назывался «Нигредо» или Opus Negrum – «работа в черном».

На дихотомии Юг – Север расположено на всем видимом протяжении то, что Хайдеггер называет настроением или расположением Духа. Можно предположить, что в левой части континуума (Юг) организуется сниженный фон настроения, конечно, не без эпикурейских пароксизмов, но все же преимущественно мы будем наблюдать разнообразные проявления уныния, связанные с преобладающей мотивацией избегания неуспеха на Юге. Корреляции между дистимией и базовым страхом потери очевидны. На этом же поле могут разыгрываться феномены скуки, подробно рассмотренные в «Основных понятиях метафизики» М. Хайдеггера. И если механизм боли связывается нами с конверсией, то характер боли может быть описан в терминах: хроническая, подострая, тянущая, ноющая и т. д.

С другой стороны, этический канон Севера учит терпеливо, стоически переносить боль, возможно, что это поддерживается и десенсибилизацией к ранам и ранкам в детстве, когда мать табуирует артикуляцию боли (по воспоминаниям У. Б. Йейтса).

Отношение и переживание боли связано также и с особым ощущением времени и пространства на Юге и Севере. Линейное и конечное время на Юге сменяется квантовым временем на Севере, включающим «кайрос» Пауля Тиллиха (время, наполненное смыслом), его характеристиками являются плотность и целеполагание, и действительно, способность к движению, воля, ответственность и смысл создают предпосылки для такого сгущения времени, которое может длиться мгновения, но эти мгновения не имеют никакого отношения к царству количества. Также и пространство: количественное на Юге, как некая протяженность стран, городов и границ и качественное на Севере, как форму Вечности, развившейся из представления о цикличной реальности, когда становление, упадок и кульминацию мы можем воспринимать не последовательно, а одновременно мы видим и начало и конец и середину.

Но вернемся к теме настроения у Хайдеггера. Оно наличествует и на Юге и на Севере, соответственно с тенденцией к бегству и замиранию, и стоическим стоянием, и по Хайдеггеру, не является расстройством, как не является расстройством и ненастроенность: «Зависшая, мерная и бесцветная, ненастроенность, которую не стоит путать с расстройством, настолько не ничто, что именно в ней Dasein становится для самого себя наскучившим, надоевшим». Бытие ненастроенности Хайдеггер обозначает как тяготу. Мы ясно видим как фон формирует способы и переживания и преодоления боли.

В монографии Гульнары Хайдаровой «Феномен боли в культуре» (с ее блестящими переводами Э. Юнгера в альманахе «Ступени» я познакомился еще в 2000 г. и с тех пор замечаю, как неуклонно интеллектуальная доминанта тяготеет к Петербургу, да так, что Ex oriente lux следует сегодня произносить как Ex Peterburg Lux, показано, что в европейской культуре, начиная с античных времен, боль представляется чуждой настолько, что К. Шмитт говорит о праве на объявление чрезвычайной ситуации при встрече с болью, там же указываются и два способа разрешения: или дистанцирование или превозмогание. Дистанцирование предполагает психологические техники перекодирования (рефрейминг), молитву или медитацию, второй путь – фармакологический. Но существует и третий путь, который выходит за рамки дихотомии «враг-друг», на этом пути боль предстает имманентной формой бытия, самой Природой (в отличие от трансцендентного). Стратегия поведения при этом основана на адаптации, доместикации боли, ее «одомашнивании». Очень давно меня поразил спокойный ответ Монсеррат Кабалье на провокационный вопрос о ее проблеме, локализованной в затылочной доле: «Это моя подруга, мы каждый день разговариваем с ней». Несомненно, что, за исключением инфицированной боли, требующей активного подключения фармакотерапии, психогигиена всегда будет предпочитать именно третий путь, включающий боль в понятие «широкой нормы». Адаптация выходит из дихотомии, в том числе и из континуума «Юг – Север», но это напоминает нам голографический принцип. Начнем с того, что культурная традиция Европы такова, что она редко останавливается на побежденных, но гораздо чаще описывает победителя, но при этом, и психология, и адаптация имеют самое прямое отношение к боли и к побежденным, можно даже говорить о том, что эти дисциплины представляют из себя переработанную, сублимированную боль – обе зарождаются в среде побежденных средой, объектом, значимым Другим. Иначе, но об этом же говорит Варлам Шаламов в «Воспоминаниях о Колыме»: «Интеллектуальное расстояние от так называемого простого человека до Канта во много раз больше, чем расстояние от простого человека до его рабочей лошади». Боль сама устанавливает возможность переформатирования отношения к себе таким образом, что внутри адаптации создаются «свой Юг и свой Север» как варианты адаптивных стратегий, и очень важно, что в отличие от интеллектуальных и этических предпочтений в континууме Юг – Север, адаптация предполагает прямое тело, это телесно-инстинктивный ответ на боль. У Юрия Трифонова в «Доме на набережной» рассказывается об одном аспиранте МГУ, получившим приглашение на Лубянку в середине 1930-х годов. Ему было предложено выступить против своего профессора: «Не хотите ли чаю?» Робко отказавшись от чая, он брел домой как сомнамбула, отчетливо поимая, что положение его безвыходное: и не выступить нельзя и выступить нельзя, к тому же дочь профессора его невеста. Ночью, неожиданно и стремительно развивается фолликулярная ангина с отеком и ложным крупом… скорая, больница и… алиби. Так тело приходит на помощь там, где ум капитулирует.

В монографии Г. Хайдаровой указывается на аристократическую природу денди, где так причудливо сочетаются и снобизм, и стоицизм, и надменность, когда она к месту, и удивительная простота, и благородство. Денди абстрагирует боль, превращает ее в знак и утверждает свою свободу через готовность к боли, наподобие тому, как поступают кшатрии – воины, у которых боль синомимична долгу. Г. Хайдарова упоминает поэта Герхарда Небеле, изучавшего мужские союзы и ордена, рыцарские, монашеские, Платоновскую и Пифагорейскую Академии: «Орден – не полис, в котором человек родился, а сообщество, к которому свободно присоединяется, отрываясь от своей единичности… это не массовые организации, которые агитируют за вступление в них, но союз, как отречение от удовольствий, как аскеза, как борьба, как интеграция боли и смерти, как презрение к толпе, в которой расцветает распущенность, союз как образец, может быть даже, в критических ситуациях, как спасение». Там же, приведем и цитату М. Хайдеггера: «Но в боли так мужает мужество смертных, что от нее – боли – оно получает свой центр тяжести. Он удерживает смертных при всех колебаниях в покое их существа». Дендизм, как явление Севера, реализующийся в соответствии с глаголом Etre, «Быть», любезный сердцу Ф. Ницше («Только тот, кто изменяется, остается мне неизменно близким»), дал целую плеяду отважных, включивших боль в свое сущее, в свое бытие: Ф. Ницше с некупируемой болью, Ф. М. Достоевский с grand mal, в ожидании ауры готовивший бумаги и перья, М. Пруст с жесткими приступами бронхиальной астмы, во время которых не переставал писать, Э. Паунд учитель Э. Хэмингуэя, посаженный американскими оккупационными властями в железную клетку на нестерпимом солнце под Пизой, где он написал свое лучшее сочинение «Пизанские Кантос», Р. Тагор, У. Б. Йейтс, К. Гамсун, Л. Ф. Селин, Э. Юнгер, М. Хайдеггер. Дендизм не знает границ, и в России было немало, помимо Ф. М. Достоевского, денди: И. Бунин, В. Набоков, А. Платонов, В. Шаламов. Размышляя о них, вспоминаешь еще одного денди Фридриха фон Ганденберга (1772–1801), известного под псевдонимом Новалиса: «Наши болезни – это феномены обостренной восприимчивости, они стремятся преобразоваться в высшие силы».

Глава 7. Психогигиена жилища

Мужское и женское начало дома

Сокрытое и безмолвное. Тайные пространства дома

В «правильном» доме всегда определяются мужская и женская половины, существует негласный договор, который делит таким образом все пространство дома: от постели и обеденного стола до крючка в прихожей. Разве кому-то неизвестно особое сердцебиение, когда вы неожиданно оказываетесь на женской половине? Отчего возникает это волнение? Оно всегда связано с тайной. Человеку дан величайший из добродетелей, дарованный на все времена, – агностицизм, определяющий границы познаваемого. И именно мужское, более грубое, более примитивное, более звериное и инстинктивное – обречено испытывать трепет всякий раз в заповедных местах собственного дома. В детстве дом особенно связан с секретами, и достаточно каждому вспомнить свое детство, чтобы вспомнить и то особое чувство держателя секретов, которое давало необыкновенное ощущение превосходства и над товарищами, и даже над родителями, например, в моем доме были антресоли, и чтобы забраться туда, надо было приладить большую лестницу и не забыть китайский фонарик, и там, выхватывая из темноты взволнованные лица товарищей, мы попадали не только в сферу таинственного, но и в сферу магического, именно там мы сочиняли законы Тутмоса и Аменхотепа, много позже, когда в антропософских встречах мы говорили о повторении египетской культурной формы, я вспомнил все это так отчетливо, и свою тетрадку с «Законами Тутмоса и Аменхотепа» в клеточку за две копейки, но, конечно, ничего не нашел. Взрослыми, посещая свой отчий дом, мы видим, что все сохранилось – вот эти антресоли, вот эта кладовка, но они кажутся нам, утвердившимися в рациональном, – такими маленькими, как, впрочем, и двор, и город. Мы снисходительно улыбаемся, но не без горечи все же замечаем, что потеряли нечто: восторг, шепот и задержку дыхания держателя тайн. Но разве нельзя без этого обойтись? Думаю, что нельзя. «Мы тут не все. Недостает троих». Стефан Георге.

Голографический принцип дома. Замок и землянка

Интересно, что Дом устроен также, как и правое полушарие – и там и там существует голографический принцип, и сколько бы физиолог Лэшли не иссекал изолированный правый мозг крысы, и одной тысячной прежнего объема было достаточно для эффективной работы крысы в лабиринте, так, устремляясь от альпийских шале к комнате в коммуналке на Садово-Кудринской, мы поражаемся неизменному присутствию и независимой силе этой пропорции, которую мы уже стали называть Тайной. Тайна пронзает собой каждый «правильный» дом и связана она с тем космическим, что и представляет из себя женская сущность. Позволим себе указать на некоторые наблюдения: например, там, где мужчина задает вопросы, постигая каузальность мира, – женщина уже «знает». Известно, что у каждого мужчины есть «Та», у которой он спросит в момент отчаяния: «И что мне делать дальше?» О ней говорил и Евгений Головин, и Мейстер Экхарт и Освальд Шпенглер. И если мужчина делает историю, женщина – сама история, сама судьба и само время. Мужчина подобен жрецу, он интерпретирует и истолковывает, он – герменевтик, но женщина – оракул и через нее говорит само время.

Мужчина в эпоху пост-модерна: бесхребетность и адаптация.

Длительный мир и вегетативный мужчина

Расщепленность мужчины, его вопиющая неконгруэнтность в эпоху «мира без войн» бросается в глаза, особенно при сопоставлении его со своей возлюбленной. Ее острый ум, ее смелость и гибкость всегда направлены на отца ее сына – только через него, через преодоление мужчины она становится и судьбой, и будущим. Мужчина обретает себя в битве, как дым – рассеиваются его защиты и благоприобретенные повадки. Об удивительных метаморфозах мужчин, проходящих через битву говорили многие, среди них и Каверин, и Де Голль, и Леонид Андреев. Вот как начинается его рассказ «Марсельеза»: «Это было ничтожество: душа зайца и бесстыдная терпеливость рабочего скота. Когда судьба насмешливо и злобно бросила его в наши черные ряды, мы смеялись как сумасшедшие: ведь бывают же такие смешные, такие нелепые ошибки. И когда мы начали голодовку, он нерешительно спросил меня: «Вы долго будете голодать?» – «Долго», – сурово ответил я. «А потихоньку Вы ничего не будете есть?» – «Мамаши будут присылать нам пирожков», – серьезно согласился я. На другой день, зеленый от страха, он заявил: «Милые товарищи! Я тоже буду голодать с вами». И был общий ответ: «Голодай один». И он голодал! Мы не верили, не верили и надсмотрщики, все думали, что он ест что-нибудь потихоньку, а когда он заболел голодным тифом, мы только пожали плечами: «Бедная, маленькая свинья». Мы все были в палате, когда он умирал. И все мы, до единого, услышали, как он сказал: «Когда я умру, пойте надо мной Марсельезу». Он умер и мы пели Марсельезу и навсегда стал он знаменем нашим – это ничтожество с телом зайца и терпением рабочего скота, и великою душою человека».

Де Голль приводил множество примеров, когда лощеные штабные офицеры в решающие моменты мгновенно оказывались профнепригодными, но другие, невзрачные и косноязычные, которых постеснялись бы приглашать на ужин, – брали все в свои руки и выводили соединение из окружения.

Мальчики не играют в куклы. Это центральный ганглий всех будущих гендерных напряжений, латентных или не очень. Мужчины, которые делают историю, забирают мальчиков на битву, они отбирают у женщины ее сыновей. Мир и матриархат вполне синомимичны, это состояние «вегетативного мужчины», мужчины без артикля (по выражению Хайдеггера) когда женщина чрезвычайно ловко и умело пользуется методом отвлечения мужчины от истории, т. е. возвращает его в собственное лоно, обрекая его на последовательную и растительную жизнь.

При изучении биографий мужчин и женщин мы находим еще одно удивительное явление: совершенно необязательно следование «стороны меча» по отцовской линии и «стороны веретена» по материнской линии. Вот как описывает Джон Батлер Йейтс свою мать: «Она отличалась неженственной жесткостью, она запрещала детям плакать, учила переносить боль без крика. Ей, родившейся и воспитанной на легендарном западе Ирландии, были присущи аристократические, военные и героические ценности, позднее, он назовет их «трагическими»». Отец был полной противоположностью. Наделенный природой отца, он любит то, чем является его мать: «Возможно как раз потому, что по природе я человек стадный, забредающий то сюда, то туда в поисках разговора и готовый предать из страха или из угоды свои самые дорогие убеждения, я люблю гордые и одинокие существа».

Вертикальность и полярные пространства дома: подвал и чердак.

Синхронистичность вертикальности и мужской доминанты

Но вернемся к дому. Каждый дом выстроен по вертикали, и это – мужской, дифференцирующий принцип, включающий этическую позицию, и по горизонтали, где полноправно господствует эстетический, женский принцип. Вертикальность убывает синхронно с потерей мужской доминанты. Только в деревенских домах сохраняется указанная нами вертикальность, она обеспечивается двумя полярными пространствами: подвалом и чердаком, последний наполнен светом и мы обнаруживаем там не только некую легкость бытия, но и рациональную ясность, не случайно скат крыши коррелирует с климатом данной территории. Подвал – место иррациональное, это темное и таинственное существо дома, приобщенное к подземным силам. Человек, наделенный воображением, вряд ли уснет в подвале, наполненным мифами, скорее всего, он стремительно… и об этом хорошо рассказал Карл Юнг, когда он говорил о комплексах и о надеждах, связанными с их переименованием: «Сознание здесь ведет себя подобно человеку, который, услышав подозрительный шум в подвале, устремляется на чердак, чтобы убедиться, что там нет воров и что, следовательно, шум был чистым воображением. На самом деле осторожный человек не решился спуститься в подвал». Только находясь на чердаке, он может перевести дух и пытаться в стиле Юнга рационализировать, интерпретировать подвал, но никогда эти интеллектуальные упражнения не будут окончательными. Можно сказать, что подвал дома – это бессознательное, то место, куда, на свой страх и риск, так стремятся психоаналитики. (Невозможно забыть отеческое напутствие одного наивного спортивного вельможи относительно работы психотерапевта в спорте больших достижений: «Ваша задача – забраться в их подкорку!»).

Угроза горизонтального дома: оплебеивание

Жизнь в городах нивелирует вертикальный принцип, оставляя нам только жалкое подобие в виде антресолей и встроенных шкафов, и это вновь указывает на дефицитарность и ущербность левополушарной причинно-следственной, рациональной цивилизации. Дом, теряющий вертикаль, теряющий лестницы спусков и подъемов, по-настоящему угрожает его обитателям. Типовое жилище чревато типовым мышлением его обитателей. Об этом говорил и Ле Корбюзье и Ф. М. Достоевский. В поисках дома в Старой Руссе, он говорил, что «в маленьких комнатах к нему приходят маленькие мысли», он отверг множество предложений, пока, наконец, не нашел дом с огромным подвалом, где тени шевелятся и днем и ночью, там и родились его «Братья Карамазовы». «Оплебеивание» всегда связано с воинственным неприятием неодушевленного, когда мужчины и женщины пожимают плечами при виде сада камней, когда комфортабельные самолеты и автобусы доставляют их прямо на Голгофу или в Мекку, когда предпочитают т. н. «легкую прозу для метро» и проч. и проч. Ницше говорил о «превосходстве» неорганического мира, определяя неорганическое как «духовность без индивидуальности». Именно поэтому не следует и думать, что дом, ландшафт, сельская идиллия, серп Луны, журчащий родник, та же Голгофа или Кааба окажутся терапевтичными сами по себе, если вы сами не окажетесь внутренне свободными и внутренне готовыми к открытию языка неодушевленного, в противном случае вас не минует участь вульгарного человека, вульгарного туриста, который не увидит как и дом, и природа противостоят человеку, как они отчуждены и спокойно суровы, и от них исходит чистая сила, воспринимаемая нами интуитивно, без намека на поэтическое окрашивание.

Полярная оппозиция в доме и его вертикальность создают то необходимое напряжение, которое нам, как обитателям дома следует предпочесть как единственную, спрятанную в траве тропинку, выводящую из Пустоши. Кроме того, мы помним простую фразу физиолога Пьера Жане: «Отсутствие напряжения ведет к дегенерации».

Далекая и близкая Ирландия: Уильям Батлер Йейтс

Два мира

Уильям Батлер Йейтс, великий ирландский поэт и Нобелевский лауреат признавал исключительно иерархический дом и иерархическое общество, современную же демократию, движимую идеей равенства и социальной справедливости он называл «упадочным уравнением противоположностей». Война, опасность и конфликт были более желанными для него, чем мир, за которым он видел постепенное угасание общества. «Есть два мира, – говорил Йейтс, – один мир – это мир «свободы, вымысла, зла, племени, рода, искусства, аристократии, конкретности, войны» и второй – мир «необходимости, истины, доброты, механически организованного общественного порядка, ремесла, демократии, абстракции, мира»».

Используя уже отмеченную голографическую особенность правого полушария, мы можем добиться сохранения подвала в городском горизонтальном жилище таким образом, что даже безликий и стандартный СНИПовский проект будет сохранять тайну, но и не столько тайну, сколько так важную для нас идею неравенства, тождественную самой природе. Подвал или бессознательное, в отличие от чердака, – никогда не цивилизуется, бессознательное никогда не будет пользоваться галогеновым или нано-фонариком, но будет всегда пользоваться подсвечником. Таким образом, плебейский принцип равенства не сможет найти питательной среды даже в горизонтальном доме. Дом похож на корабль, и не стоит забывать, что на борту первым человеком является капитан, а не торговец, которому принадлежит груз.

Дериваты горизонтального дома (феминизм, правозащитные организации, вульгарное равенство)

Горизонтальный дом никогда не существует сам по себе, его воздействие на человека таково, что идеи равенства, демократии и гуманизма находят в нем питательную среду и именно в его атмосфере зарождаются его дериваты: эмансипация, феминизм, правозащитные движения и проч. и проч. Все они не могут не вызывать у мужчин и женщин, получивших воспитание в вертикальном доме, естественные чувства сожаления и брезгливости. Напомним, что горизонтальность дома и обустраивается, и покоится на особенностях личности его обитателей, имеющих прямое отношение к психопатологии. Не случайно, представители подобных течений предстают перед нами как отмеченные тавром, от одиозного до карикатурного, а чаще – как досадный замес и того, и другого.

Горизонтальный дом всегда чреват особыми, специфическими конфликтами, связанными с волей к власти, последняя постоянно оспаривается, и временные компромиссы ничего не решают: глухая вражда, деструктивная агрессия – постоянные постояльцы в таких домах: «как кошка с собакой», «клубок змей» – так говорят в народе. В основании многих катастроф, потрясших Россию (Саяно-Шушенская ГЭС, летние лесные пожары, тотальные отключения электричества в Рождество и проч.), заложено либеральное пренебрежение, манкирование вертикального дома и попытки утверждения вульгарного равенства.

Два отважных натуралиста: Вильфредо Парето и Эрнст Юнгер

Вильфредо Парето, итальянский социолог, изучая элитные политические группы Италии, их природу и особенности, имеющие прямое отношение к вертикальному дому, отмечал, что вождизм и способность к насилию, имеющая множество форм применения, всегда отличает альфа-группы. Рецессивные партии, претендующие на власть, начинают свою терапию, она включает обязательные инъекции кисло-молочного гуманизма и прав человека, постепенно превращая элитную политическую группу в желеподобную субстанцию и побеждая ее с помощью все того же насилия. (Здесь нельзя не вспомнить тонкое замечание кардинала де Реца: «Безоружный закон вызывает презрение»). Жан-Анри Фабр, французский энтомолог, описывает нечто похожее: картину гибели пчелы, атакованной ксерксом, «пчелиным волком». Он на лету устраивает абордаж и внедряет в тело бедной особи личинки, которые немедленно начинают перерабатывать ее паренхиму изнутри, а она летит, летит с пустыми глазами. Так забирается власть. Эта работа, опубликованная Парето в 1906 году, не теряет своей актуальности. Парето относился с подозрением к чувствам, об этом красноречиво говорит и термин, которым он наделил чувства – «остатки». Всю сложную систему невербальных коммуникаций он разделил на шесть классов остатков. Нас интересуют первые два класса. Первый класс остатков он назвал «инстинктом комбинаций», а группы лиц, тропных к комбинаторике, он назвал «лисицами». Второй класс остатков составили остатки группового постоянства, по словам Парето – «постоянство агрегатов», а лиц, тропных к консерватизму он назвал «львами». Какое же отношение это имеет к нашему дому? Нетрудно догадаться, какой дом предпочитают «лисицы», с их хитростью, коварством и вероломностью, а какой «львы», с их устойчивостью, силой, мужеством и смелостью. При виде правозащитной публики, представляющих из себя классическую стаю лисиц, мы улавливаем гнилостный запах предательства национальных интересов, печать дегенерации и вырождения. Это вполне типично для состарившихся сообществ или домов, стремящихся к распаду. Стоит только посмотреть из окна вертикального дома на эту толпу, ведомую активистами феминизма или «правозащитного движения», как вспоминаются слова Эрнста Юнгера: «Однажды, холодным мартовским утром 1920 года, я оказался свидетелем одного чрезвычайного события, когда пулеметный расчет, состоящий из трех человек, мгновенно распылил и превратил в бегство пятитысячную толпу, необоснованно претендующую на власть и ведомую низшими демонами».

Мы должны признать, что совершенно также как слущивается эпителий, постоянно падают вниз выродившиеся элементы: истрепанные семьи, опустившиеся звенья высококультурных родов, маргинальная шантропа с лицами повышенной невзрачности, психопаты и неудачники. На своих собраниях они выдвигают героев своих плебейских движений, и в дальнейшем готовят их в президенты по известной уже рецептуре.

Жертвенность и ее отсутствие

Вертикальность дома требует жертвенности от всех домочадцев, это важная этическая составляющая неравенства, только из нее произрастает верность, не как теоретическая категория, но как жизненный принцип. В случае же победы тварного «Я» – эта особь уже готова паразитировать и зорко наблюдать за теми, на кого она переложила ответственность. На обыденном языке это называется трусостью и изменой.

Де Голль, говоря о командирах, указывает на тонкие элементы: «Командир, даже при всей своей эмоциональной любви к солдатам, не должен пить с ними чай, а напротив, не без некоторого сожаления и горечи, – должен дистанцироваться и совершенствоваться в одиночестве. На этом строится авторитет, на этом стоит власть». Шопенгауэр, один из зодчих вертикального домостроения, всегда любил приводить одну арабскую пословицу: «Если сегодня ты улыбнешься рабу – завтра он покажет тебе зад». Как и цитата Юнгера – это истины на все времена.

Закат Европы: предупреждение Освальда Шпенглера, обращенное к выскочкам

Поучительно и замечание Освальда Шпенглера о вождях: «Вождь, выдвигаемый из массы, должен понимать, что массы ждут только привилегий, но когда он потребует жертву, масса немедленно предаст его, и от того, кто думает и чувствует исходя из чаяния масс, ничего не останется, кроме репутации демагога. Рожденный же для господства – может использовать массу, но при этом будет испытывать презрение к ней и наиболее ожесточенную борьбу он поведет не с врагом, а с толпой своих слишком преданных друзей».

Дом и понятие общинности у Фердинанда Тённиса

В заключении приведем рассуждение еще одного германского Мастера: «Теория общности или общинности Фердинанда Тенниса определяет, как ни архаично это звучит в эпоху глобализма, что в основании любой общности расположены три фактора: кровь, место и дух. Независимо от модуса страны, моноэтнической или большого котла, фундамент общности составляет указанная троичность. Наиболее полно она проявляется в Доме, где есть общая крыша и общий стол, где незримо живут духи предков, а свет, тепло и любовь проявляются наиболее полно. В правильном доме существует иерархия: отец, глава семьи, наделенный большей силой, но учитывающей интересы домашних, выступает как гарант безопасности и иммунитета. В Доме формируется то, что мы называем достоинством или авторитетом, оно рождает почтение и почитание. Девальвация мужчины, возникновение «бесхребетного» мужчины и последующая за этим дегенерация семьи – это звенья одной цепи».