Текст книги "Смерть отца"

– Холодно, – вздрагивает Гейнц, – холодный ветер. Пожалуйста, вернемся в зал, к почитателям Гете.

– Вернемся, – говорит священник и кладет руку на плечо Гейнца.

* * *

– …Чтобы ответ моему другу доктору Гейзе был абсолютно понятен, – подводит итог обсуждению господин Леви, – я повторю вам, уважаемые дамы и господа, между миром Гете и нашим миром существует глубокая пропасть. Но я не поддержу того, кто не знает, как навести мост над этой пропастью. Да, Гете в «Вильгельме Мейстере» отказался от аристократического мира личности, продолжателя аристократизма наших отцов, их многолетней рафинированной династии, но отказался с большой болью. Власть большинства не всегда власть правды. Ведь он говорит: «Нет более отталкивающей вещи, чем большинство, состоящее из крепышей, легко приспосабливающихся лгунов и трусов, массы с сильными кулаками, не знающей, чего она хочет». Уважаемые, в Германии сегодня около шести миллионов молодых людей без будущего, не то, что они лишены работы, они лишены надежды. Молодежь без надежды, по сути, нонсенс. Но это есть большинство в наши дни. Не стоит полагаться на исторический процесс, который исправит эту ситуацию с большинством. И если такова историческая судьба, восстанем против судьбы!

Шпац из Нюрнберга приблизился вплотную к оратору. Щеки его горят от волнения. Он беспрерывно рисует выступающего господина Леви в своей тетради. Почитатели Гете немного устали, то там, то здесь кладет человек голову на руки. Дым от сигарет все гуще. Артур Леви кашляет. Ему трудно говорить. Он отпивает из чашки чай, который Фрида поставила перед ним на столик. Ладони его потеют. Он чувствует, что обязан договорить свою речь до конца. Сильный приступ кашля прерывает его речь. Испуганный Шпац из Нюрнберга закрывает свою тетрадь. Фрида отводит господина Леви в одно из мягких кресел. У столиков перешептываются почитатели Гете.

– Зачем ему все это нужно? – сердито говорит дед Эрвину и Гейнцу. Дед только что зашел в зал. Он всегда приходит к концу собраний. Эрвин, замерев, стоит у полки книг и смотрит на общество любителей Гете. В его светлых волосах протянулись седые нити. На, казалось бы, веселом его лице – хмурая пелена, подобно туману. Из кармана торчит вечерняя газета с заголовком:

«Пойманы нацистские убийцы! Похороны рабочих – в субботу!»

Эрвин слушает выступающих и неважно себя чувствует.

«Для Герды здесь самое подходящее место, – думает он, – Герда сразу же нашла бы связь между словами доктора Гейзе, господина Леви и своим коммунистическим мировоззрением. У Герды все просто. Со всех сторон ручьи текут в одну широкую реку, все дополняет друг друга, все выстраивается воедино. Только я выпадаю из ее гармоничного мира. Несомненно, Бог оделил ее таким избытком чистоты, что вся скверна, сошедшая в мир, к ней не прилипает. Жили бы мы в эпоху этого уважаемого тайного советника, я бы мог ее купить нежными любовными стихами. Сегодня нас разделяет страх. Я убегаю от партии, которой служил верой и правдой много лет, убегаю от себя, и также… да, от чистейших глаз моей жены. Если бы я нашел в стихах великого поэта определение страха, примкнул бы и я к Ассоциации любителей Гете. И что я тут делаю? Внимаю великому «да» Иоанна Вольфганга Гете, поэта, гражданина, аристократа духа, всем явлениям жизни, и прошу у его поэзии не отражение моего облика, а выражение отчаяния и полного отрицания».

Эрвин непроизвольно извлекает газету из кармана, кладет перед собой на столик, взгляд Гейнца падает на отпечатанный красным цветом заголовок.

– Нацистские убийцы пойманы! Аллилуйя! – восклицает он, и кладет руку Эрвину на плечо.

– Говорит, говорит и говорит, – гневно указывает Гейнцу дед на ученую госпожу, – Артур еле держится на ногах.

– …Истина и свобода, – ораторствует госпожа доктор Гирш, – понятия, которые во все времена идут рука об руку. Понятия эти являются частью человека, в сердце которого живет эта идея. Гете называет истину «тайным открытием». Я полагаю, что он имел в виду страшное напряжение, вечно сопровождающем человека, ищущего истину.

Взгляды Гейнца и Эрвина встречаются.

– Нет конца болтовне, – кипит дед. И, словно почувствовав на себе гневный взгляд деда, почтенная ученая женщина завершила речь и села на стул.

Стулья задвигались. Кукушка в передней возвещает одиннадцать часов. Почитатели Гете собираются расходиться. У дверей уже стоит Артур Леви, платок в одной руке, а другой он пожимает руки выходящим гостям. Иногда проводит платком по лбу, иногда отирает рот. Дед не спускает с него глаз. Посреди зала стоят Оттокар, доктор Гейзе и Шпац из Нюрнберга.

– И здесь, – Шпац подтягивает штаны и указывает на тетрадь, лежащую открытой на столе, – квадратная башня варваров. Тут небольшая церквушка с картинами Гольбейна и резными фигурами из дерева Вейта Штоса. Прекрасные вещи! Гитлер будет стоять здесь, у круглой башни. Это самое высокое место в Нюрнберге. Я спрашиваю вас, уважаемые господа…

– Домой, – шепчет дед на ухо Шпацу, – мой сын себя плохо чувствует.

– Но, доктор Леви, доктор Леви, – Шпац бежит к двери.

Леви прижался к стене, вытирает лоб. Он протягивает руку Оттокару:

– Надеюсь, что на этой встрече в моем доме вы нашли то, что необходимо вашему делу и, главное, спокойствие духа.

– Я нашел много для себя важного в вашем доме и в деятельности Ассоциации почитателей Гете, уважаемый хозяин.

* * *

Старый садовник один остался в «священном зале». Он расставляет столы и стулья. Неожиданно его взгляд натыкается на забытую на столе газету: «Пойманы нацистские убийцы». Садовник, присев, читает заметку, в которой детально описывается убийство. Ужасное событие произошло в конце дня: село было полно людей, а убийцы спокойно вошли в дом, как добрые гости.

– Скотское убийство, – бормочет садовник, – и ни одного порядочного человека не нашлось во всем селе.

Он поднимает взгляд к Иисусу на стене, ищет отклик своей боли в страдающем лице, но тяжелый взгляд распятого Бога не обращен к нему, а смотрит поверх его головы в пустоту. Садовник вздыхает, складывает газету и гасит свет в «священном зале».

* * *

Темно и в комнате Иоанны, но она еще не сомкнула глаз. Темнота до того густа, что даже очертания мебели не видны. Но Иоанна видит многие вещи. Воображению ее нравится тьма, она мысленно рисует множество картин. Так было всегда, но сегодня Иоанна не уплывает далеко в своем воображении. Она остается здесь, в своей кровати, и граф около нее, и он нашептывает ей нечто очень приятное, еще и еще раз говорит, что они друзья, пока не открывается дверь, и в свете коридора Иоанна видит отца, и мгновенно крепко закрывает глаза. Но когда отец приближается к ее кровати и нагибает над ней голову, быстро говорит:

– Отец!

– Иоанна, ты еще не спишь?

Отец зажигает ночник: голова дочери лежит на белой подушке, глаза открыты, блестят, словно она сейчас проснулась от счастливого сна.

– Иоанна, – смотрит отец, очарованный маленьким белым личиком дочери, – как ты сейчас похожа на свою мать, – и берет ее маленькую горячую руку в свои ладони.

– Мама была такая красивая, – вздыхает Иоанна.

– Очень красивая, детка, – отец сидит на краешке кровати.

– Расскажи мне что-нибудь о маме. Хотя бы одну вещь. Никогда мне не рассказывали о ней. – И темные большие ее глаза призывно глядят отцу в лицо.

Леви касается ее гладкого лица и чувствует жар своей холодной рукой.

– Маму я встретил, когда ей было восемнадцать лет, и были у нее две черные длинные косы. Это было в городке Кротошин около польской границы. Я туда был послан на службу в армию кайзера. Дома в том городке были такими низкими, что туда можно было зайти через окно, как в дверь. Мостовая была только на одной улице, а по остальным вольно гуляли куры, и свиньи валялись в навозе. Мама жила в таком доме, маленьком и низком. Отец ее, твой дед, был торговцем каштанов. В трудные годы собирал ветошь и ржавое железо. Стоял он около своего низкого дома в длинном черном капоте, и по сторонам головы висели длинные пейсы…

Тишина в комнате до того глубока, что, кажется, сама ночь прислушивается к негромкому печальному голосу Леви.

– В этом низком доме у каштанов ты познакомился с мамой? – шепчет Иоанна.

– Не около каштанов, детка. Твою маму я впервые увидел на одной из грязных улиц. Она была окружена стаей гусей, которые вытягивали шеи в ее сторону и грозили ее заклевать, а я пришел ей на помощь…

Леви улыбается. Его серые обычно хмурые глаза, сейчас, покоясь на лице Иоанны, очень добры и мягки.

– Ну, а потом что было?

– Потом я кружился по этим грязным улицам и искал девушку с длинными черными косами. Пока в один день не зашел в ее дом и нашел ее у входа. Рукава у нее были закатаны, и длинные косы висели над ведром воды. Мама мыла пол в коридоре.

– А потом, отец, что было потом? – старается Иоанна заставить отца, прервавшего рассказ, продолжить Леви гладит волосы дочери.

– И тогда я спросил ее, хочет ли она быть моей женой?

– Как романтично! – вскидывается Иоанна, и Леви громко смеется. И кажется Иоанне, что никогда не слышала таким смеющимся отца. Сеть морщинок напрягается вокруг его глаз и подрагивает от смеха.

– Отец, – Иоанна сидит в постели и радуется вместе с отцом, – а что произошло с дедом в длинном капоте? Почему я никогда не видела этого деда?

– Детка, – лицо отца становится серьезным, и он говорит как бы впопыхах, – об этом я расскажу тебе другой раз. Час поздний, и тебе пора спать и выздоравливать.

– Отец, я уже здорова.

– Иоанна, – говорит господин после того, как посмотрел на нее задумчиво, – мне бы хотелось ускорить нашу поездку к Альфреду. Может, поедешь со мной послезавтра в дяде?

– Правда? Прекрасно! А школа?

– А-а, школа, – отмахивается Леви шутливым, почти детским, жестом, – ничего не произойдет, если ты не посетишь школу несколько дней. Это будет оздоровительная поездка.

– Вправду, отец, у меня срочное дело к дяде Альфреду.

– Я знаю, из-за доктора Герцля.

– Нет, не только по поводу доктора Герцля, – прижимает Иоанна к животу книжку «графа Кокса.

– А, так? – улыбается Леви и гасит ночник.

Рука, погладившая ее лицо, приносит покой. Веки Иоанны закрываются.

Бледный полумесяц стоит сейчас прямо напротив окна и заглядывает в ее спящее лицо. Она дышит глубоко и быстро.

Глава одиннадцатая

Весеннее солнце сеет множество теней. По небесной глубине проплывают облака, оставляя на тротуарах длинные полосы света. Дети, бегущие в школу, развлекаются, прыгая по этим полосам, длинным и коротким, танцуют по ним, как клоуны из тени на свет и обратно. Когда облака закрывают солнце, проносится по городу резкий порыв холодного ветра, и массы людей, кружащихся по улицам, испытывают внезапный испуг. Весенний ветер пригибает ветви лип к скамье, у которой в этот час скопилось много народа. Безработные стучат картами по ветхим доскам скамьи и между лип шатаются тряпичники. Киоск Отто закрыт. Отто не вышел утром стоять на страже у портрета улыбающегося Тельмана. Его отсутствие вызывает удивление у многих в переулке, и часть из них принимает это как явный непорядок. Мать Хейни наблюдает из окна. Многие выходяи в переулок раньше обычного. Тут, и красавец Оскар, и «порхающий» Густав, который успел навестить Клотильду Буш и привел с собой от нее уродливого Вилли и нескольких ее друзей – Гарри-акробата, широкогрудого Руди и цыгана Гельмута. Все они стоят у закрытого киоска Отто, глядят в глубину переулка и кого-то ждут. Ганс Папир выносит клетки наружу, и стоит перед своим подвалом, между чирикающими в клетках птицами. Когда проходит мимо него девушка, он тянет за ней голову и кричит ей вслед:

– Куклочка-пухлочка!

Девушка смеется, что и надо Гансу. Голова его перевязана белым бинтом. Синяки на его узком лобике остались на память о драке, которая вспыхнула в ту ночь из-за куплетиста-еврея. Потому с появлением Ганса Папира, все тут же окружают его. Жители переулка жаждут узнать о том, что произошло ночью.

– Получил дыру в голове…

– Это было тогда, когда куплетист закончил петь куплет. Верно, Ганс?

– Нет, – старается Ганс уточнить, – не тогда, когда он кончил петь. Просто вскочил один из посетителей, считая этот куплет оскорблением, и затеял драку.

– Чепуха! – сердится горбун, ставший верным спутником Ганса Папира и хранителем его забинтованной головы, – будь более осторожным в своих словах, всякая неточность может дорого тебе обойтись. Драку затеял не посетитель, а еврей. Этот парень тут же выхватил их кармана пистолет и выстрелил в сторону присутствующих.

– Ну, а ты? – спрашивает старый плотник Франц. – Какие у тебя были дела в ресторане? Что ты вдруг стал посещать дорогие рестораны? А-а, Ганс Папир? Кто тебя в этот ресторан привел?

– Этого я не знаю, – заикается Ганс Папир, – я шел с Куно на выступление боксеров, и вдруг…

– Чего тебе столько объяснять? Каждый тянет тебя за язык, а ты рад стараться, – выговаривает ему горбун, – это что, дело Франца?

– Нам что, запрещено заходить в богатые рестораны? – визжит Эльза. – Только евреям разрешено?

– Да, не хочу я с вами иметь дело, – говорит старый Франц и уходит.

Тут в переулке возникают косоглазый и мужичок в кепке с шарманкой. Дело их расширяется. Они приобрели обезьяну по имени «маленький Джико», начинающую танцевать при звуках музыки. Шарманка наигрывает мелодию, и владелец кепки поет о девушке с добрым сердцем, которая любила сладости, и юноша дарил ей уйму этих сладостей, но она с горечью пела: «Родина, ой, родина моя, когда же мы снова встретимся?»

Около трактира стоит сын трактирщика Фриц со своей ватагой. Несмотря на то, что им уже по шестнадцать лет, работы у них нет. Шатаются они без дела по улицам Берлина.

– Парни, – обращается к ним горбун Куно, – что вы тут стоите? Руки в бока, и каждый привязан к ночному горшку. Военного воспитания вам не хватает, которое делает мужчину мужчиной. Марши и строевая служба. Такие парни, как вы, созданы для военной формы. А вы ходите в тряпках, которые скрывают всю вашу мужественность. Мундиры, парни. Германские мундиры сделают вас мужчинами. Каков герб вашего города?

– Медведь, – говорит Фриц – что ты тут болтаешь, так, что рот у тебя уже обтрепался от бесконечного трепа. Символ Берлина – медведь.

– Ну, а цвет у медведя каков?

– Коричневый, – отвечает один из парней, – к чему этот вопрос?

– В этом то и дело! – восклицает горбун. – Цвет нашего медведя коричневый. Запомните, парни, коричневый цвет.

– Коричневый, – хлопает Фриц горбуна по плечу, – конечно же, коричневый.

На витрине трактира, рядом с розовыми телесами жирной Берты, – голова свиньи. Петрушка растет из ее пасти, а в ухе – ломтик лимона. Трактирщик Бруно стоит у входа и точит большой нож. Рядом с ним – Флора со своими подружками.

– Спала в одной кровати с псом, – рассказывает Флора о ком-то, – и теперь у нее в животе завелся червь, который съел ей половину печени.

Косоглазый на тротуаре продолжает вертеть шарманку.

«Ох, – наигрывает шарманка, – пришел лейтенант гвардии и пригласил на маскарад даму, большую лакомку. И пошла, девица, но в душе продолжала рыдать: «О, сладкая моя родина, увидимся ли мы еще…»

У входа в мясную лавку стоит Саул и дожидается своего друга Отто. Еще вчера стало ему известно, почему не открылся киоск Отто.

– Все уезжают, – бормочет он с печалью в голосе.

Дом Леви совсем опустел. Иоанна сегодня уезжает с отцом к дяде Альфреду, а сейчас и Отто собирается оставить город. Отто, который со времен Мировой войны, когда поехал привезти свою Мину из песков Пруссии, даже ни на один день не оставлял Берлина, выезжает сегодня с делегацией берлинских рабочих в Силезию, участвовать в похоронах убитых рабочих.

Переулок заполняется людьми. Раскрываются окна, и многие прислушиваются к мелодии:

 
От долгих танцев она устала,
И в своей постели уже засыпала,
Но пришел лейтенант, полный сил,
И ее невинности лишил.
И вскричала она…
 

Посреди строки обрывается мелодия. Косоглазый перестал вертеть шарманку и тащит на цепи обезьянку Джико. Рот Флоры закрылся. Неожиданно около Ганса Папира возникла толстая госпожа Шенке, словно все утро ожидала этой минуты. По тротуару идут Отто и Мина. Вид Отто сегодня невероятно странный. Даже Саул моргает глазами. Мина извлекла из комода черный костюм, который достался ей по наследству от отца и был свадебным костюмом Отто. Вчера она его долго чистила черным кофе, так что заблестела старая ткань печальным серым цветом. Мина не согласилась, чтобы Отто поехал в то село в Силезии в своей потрепанной кепке. Ни за что! И теперь круглый черный котелок непривычно украшает голову Отто. И даже узкие черные брюки купили вчера к поездке Отто. И он подчинился с большой радостью указаниям Мины. Не было вещи, которую он не сделал, чтобы достойно почтить память убитых товарищей.

– Отто! – идет шепоток. – Отто без кепки, как сосиска без горчицы.

– Отто. – смеется Эльза, стоя рядом с Саулом, – Отто в узких брюках, как девственница на костылях.

Саул смотрит на нее с презрением. Дружба его с Эльзой давно закончилась.

– Саул, – кричит госпожа Гольдшмит из лавки, – почему ты еще стоишь здесь? Что ты здесь потерял, а? Уроки уже начались.

Нет у Саула терпения отвечать и объяснять матери даже вкратце, в чем дело. Такие удивительные события и с такой быстротой происходят сейчас в переулке.

Никто не может понять, каким образом с такой быстротой произошли события. Возможно, мать Хейни послужила поводом этому. Неожиданно оказалась около Отто и Мины. Голова закутана в черный платок, и длинное черное пальто на ней. В руках связка сосновых веток. Она их сорвала с сосны, растущей у могилы сына, и перевязала красной и черной лентами. Замкнутым и тяжелым выглядывало ее лицо из черного платка, глаза с какой-то особой бдительностью блуждали по переулку. Эти убийственные глаза вытягивали людей из домов. Окна захлопывались сильными ударами, ноги стучали по ступенькам, двери распахивались. Домохозяйки оставляли свои плиты, люди возникали из всех щелей, извозчик, везущий огромную фуру с пивом, привязал ржущих коней к стволу дерева. Тильда, симпатичная вдова Хейни, быстро закрыла свою швейную машинку. Прошли считанные минуты, и все эти люди выстроились в длинные шеренги за Миной, Отто и матерью Хейни. Слышен был тяжелый шаг людей по всему переулку, и все они сопровождали Отто, идущего к поезду, который повезет его в эту траурную поездку. Остались лишь горбун, Эльза, Флора, Бруно, и сын их Фриц со своей ватагой. Совершенно сбитый с толку, стоит у своего подвала Ганс Папир, и от большого страха кричит – «Куклочка-пухлочка» вслед маленькой Марихен, сиротке Хейни, которая бежит во всю прыть, так, что косички ее прыгают по сторонам, и даже головы не поворачивает в сторону Ганса.

Саул идет рядом с плотником Францем. Толстая Шенке шагает рядом с матерью Хейни. Голова ее гордо закинута вверх, и ветер развевает ее седые волосы. Около скамьи процессия останавливается. Безработные прячут карты в карманы. Оборванцы из дома Христова войска спасения волочат свою рваную обувь по асфальту. У киоска застыли Густав и «друзья» Клотильды Буш.

Никто не остался на скамье. Все сняли головные уборы, обнажили головы, как будто покойники тут, среди них. Даже старики, старухи, молодые, женщины и дети, проститутки и мелкие продавцы – все сняли шапки и платки – и ветер шевелит их волосы, и все лица странно взволнованы.

У шоссе движение задерживается. Полицейские в касках, притороченных к подбородкам и с резиновыми нагайками, появились на тротуарах. Также конные полицейские патрулируют вдоль процессии, тянущейся до самого горизонта. Флаги играют на крышах домов, кричащие предвыборные плакаты бросаются в глаза по всему пути.

Демонстрация, без флагов, без плакатов, без песен, становится огромной, и впереди – Отто, Мина и мать Хейни. У Отто чемодан в руках, взгляд устремлен вперед. Голова высокой, худой Мины возвышается над всеми головами. Глаза матери пылают. Высокие здания безмолвно взирают на демонстрацию. Стены поглощают шаги, стекла отражают лица.

Демонстрация миновала бедные районы. Уборщики с метлами в руках присоединяются к процессии. Водители трамваев и автобусов, остановившие движение, выходят из кабин и сопровождают часть дороги демонстрацию. Таксисты запирают машины и исчезают среди рядов, держа шапки в руках. На фабриках, расположенных по пути движения демонстрантов, на газовых предприятиях, гремят ворота. Рабочие услышали призыв. Берлин начинает спонтанную забастовку, демонстрируя свой траур по жертвам зверского убийства.

Свистки паровозов. Глава демонстрации пришел на вокзал. Там ждут Отто товарищи по делегации с огромными букетами и венками в руках. «Рабочие Берлина оплакивают убитых товарищей».

– Еще не все потеряно, – мать Хейни кладет руку на плечо Отто.

Вокзал забит народом. Крики теснящихся людей. Множество глаз устремлено на Отто и его товарищей.

– Говори, Отто, скажи им! – глаза матери сверлят его, – через пять минут поезд отходит, – шепчет она ему.

Отто, которому всегда есть, что сказать, сегодня молчит. Смотрит на лица множества друзей, жителей переулков, которых всех знает в лицо. Вот они, сыны Берлина, шапки в руках, цветные платки на шеях. И дочери Берлина, с кудрями завитыми щипцами и фальшивыми бриллиантами в мочках ушей. Все пришли. Крепыши, с которыми не стоит шутить и легкие на подъем женщины, пришли из темных дворов между стенами, истекающими потом и вонью, с чердаков и подвалов, из трактиров и уличных скамеек, и глаза их голодны. Они оттеснили рабочих фабрик. Они самая большая армия в столице Германии.

И между ними госпожа Шенке, стоит в первом ряду, устремив взгляд в Отто. В то время, как муж ее, по слухам, ходит в гитлеровской форме, чувствует она себя ответственной за все эти ужасные деяния. Глаза Отто обегают всех, пока не останавливаются на Сауле. Мальчик стоит рядом с госпожой Шенке и смотрит на своего друга Отто восхищенными глазами.

– Еще три минуты, – шепчет мать на ухо Отто.

Отто выпрямляется, встает на ящик, который подставил ему один из железнодорожных рабочих, и, маленький, кривоногий, он возвышается над всеми.

– Люди, – кричит Отто, и, несмотря на все усилия возвысить голос, он хрипнет. – Люди, мы – берлинцы, и длинные речи нам не по нутру. Поезд уже должен тронуться в путь, люди. Мы едины в трауре по нашим убитым товарищам. Надо сказать, друзья, все мы получили крещение в водах Шпрее, и я коротко скажу, без предисловий, прямо к делу! И это главное. – Товарищи тянут Отто за одежду, Паровоз дает свисток.

– Да, люди, сегодня вы были на высоте! – Издает Отто последнее восклицание поверх огромной людской массы.

– Долой фашистских преступников! – раздается крик из людской толпы.

Огромный вал сжатых в кулаки рук взметается вверх – приветственным прощанием Отто и товарищам. И так из огромной людской шеренги на перрон вышли только Мина, мать Хейни и близкие родственники членов делегации. И, само собой, Саул, который проскользнул внутрь и удостоился рукопожатия своего друга Отто. Саул сильно взволнован. По законам Движения ему запрещено участвовать в уличных политических демонстрациях. Но в эти минуты он вообще не думает о Движении.

Поезд отходит от вокзала. На перроне – густой запах копоти и дыма. Несколько минут еще висит котелок Отто в воздухе, последний взмах в знак прощания, и поезд исчезает.

Саул среди последних демонстрантов, покидающих вокзал. Улица почти опустела. Небольшие группы обсуждают демонстрацию. Задвигались автобусы и трамваи. Движение возобновилось по всем маршрутам. Перед вокзалом стоят косоглазый, мужичок в кепке и обезьянка Джико. Он продолжает крутить шарманку. Обезьянка танцует, а мужичок протягивает кепку для денег.

«Что мне сейчас делать? – думает Саул, – домой уже вернуться нельзя. Мать сразу поймет, что он в школе не был. Велосипед он оставил дома, а без него тяжело гулять по городу без копейки в кармане». Удрученный, он идет по улицам. С высокого стального моста надземной железной дороги город кажется весь сделанным из стали. Стальные столбы, поддерживающие мост, идут вдоль улицы и охлаждающе сверкают в полуденной жаре. Когда проносится поезд, сталь гремит, и полотно под ногами дрожит, и кажется, что дрожь эта приходит из глуби земли. Море красных флагов развивается здесь на ветру. Это рабочий квартал, место волнений и столкновений. Женщины и мужчины торопятся по своим делам, «конфетка» висит у каждого на лацкане одежды – так берлинцы называют значки партий. У большинства здесь «конфетка» красного цвета, круглая, с серпом и молотом. И чем больше собирается рабочих в синих головных уборах у трактиров и входов в дома, тем больше становится полицейских, стучащих своими тяжелыми сапогами по тротуару под мостом, словно бы ищущих под ним укрытие.

«Было так чудесно идти на демонстрацию! « – Саул все еще ощущает общий шаг. Плащ на нем затянут широким кушаком. Он шагает по тротуару под мостом широкими шагами члена Движения, и ботинки его, подбитые гвоздями, стучат по асфальту. Умышленно, словно ничего не боясь, насвистывает он, проходя мимо полицейских, мотив одной из рабочих революционных песен, но никто не обращает на него внимания.

Саул очень любит так фланировать, глядя на развевающиеся флаги, слушая марши. И особенно большое удовольствие он испытывает, фланируя по улицам в форме Движения. О! Будет ему сегодня, о чем рассказывать товарищам по Движению. И тут же лицо его хмурится: как он может рассказать им о том, что он шагал с демонстрантами по улицам Берлина?

– Мы не вмешиваемся активно в политику Германии, – наставляет их Белла. Даже в первомайской демонстрации они не участвуют, только собираются в большом зале клуба, и там, закрытые от всех, празднуют свой особый праздник – день трудящихся страны Израиля.

Вообще, в вопросах политики Саул не согласен с Движением. По его мнению, политика важна и необходима во всех местах, а не только в Израиле. У него великая мечта. Он хочет быть вождем Движения. И вождь Саул не может сидеть в одном месте и не быть активным в делах. С того момента, как началась предвыборная война, и все улицы возбудились, выполняет Саул для Отто всякие поручения. Иногда сопровождает Отто в партийный дом, находящийся по соседству с переулками. Этот большой серый дом выглядит, как закрытая крепость, и войти туда Саул мечтал давным-давно! Всей душой тянется Саул к предвыборной суматохе и в глубине сердца скрывает огорчение, что из-за членства в Движении не может шагать по улицам с красным галстуком. Конечно, это чувство он глубоко прячет, и каждый раз, когда Белла остерегает их от участия в любой предвыборной акции, он вздыхает и пожимает плечами. Когда Саул не согласен с самим собой, нападает на него нервозность, выражающаяся в передергивании плечами. Что поделаешь, если политика в Германии так влечет его сердце?! Из-за этой политики он уже несколько раз лгал Белле и товарищам по Движению.

По узкой улочке Саул приходит к восточному порту на Шпрее. Длинные грузовые корабли, загруженные углем, плывут по реке. Подъемные краны разгружают грузовики с углем, горы которого вырастают на набережной. На мосту множество безработных, часть из них смотрит в воду, и отражение домов и людей колышется на поверхности волн, словно целый город погрузился в воды реки. А на набережной люди играют в карты, бросают кости, присоединяются к суматохе, подобной маскараду.

Время полдня. Запахи еды разносятся из открытых окон домов до самого порта. Продавец сосисок тянет тележку и соблазняет в голос:

– Сосиски! Сосиски-и-и!

– Горячая сосиска сейчас, – мечтательно произносит один из безработных, сидящих на тротуаре, – это дело, говорю я вам, – и втягивает носом запахи.

– Давай! – обрывает голос его мечты. – И кубик катится по тротуару.

Со стального моста и огромной и шумной площади Александра – Александрплац, совсем близко к переулкам. Тут Саулу все знакомо. Сидит он, слегка усталый, на широких ступенях городского управления труда, огромного здания, стоящего у входа в переулок. Женщины с детьми на руках, мужчины, сидят и стоят в ожидании какой-либо подвернувшейся работы. «Политика запрещена в государственных учреждениях! Запрещено наклеивать плакаты на стенах государственных учреждений!» – гласят два объявления на воротах здания.

Стекольщик Карло тоже сидит на ступенях. Саул хорошо его знает. Три темных двора надо пройти, чтобы оказаться у дома стекольщика. Четыре малыша крутятся на полу маленькой комнаты, между ногами деда Карло и его сына Арны. Жена Карло давно покоится в раю. Несчастная жена сына сбежала, спасая душу, и оставила четырех малых деток на руках старого Карло. На сына его нельзя положиться. Арна всегда пьян, и постепенно низводит себя в преисподнюю.

– Иногда – говорит Карло, – находят работу для старого стекольщика.

– Нет, – говорит Саул, – при этой власти нет, и не будет работы. Только если здесь все изменится, будет работа. Карло, вы голосуете за коммунистов?

– Да, – качает лысой головой Карло, – может, они здесь все изменят. Ты знаешь, мальчик, про эти объединения, которые организуются сейчас из-за безработицы? Молодые, у которых нет ни жилья, ни заработка, снимают вместе одно жилье, живут одной кассой и делами, о которых лучше помалкивать. Что делать, каждый человек хочет жить.

– Знаком я с этими делами, Карло, – поддерживает Саул разговор.

– Да, мальчик, да кто с ними не знаком. К ним, в отряды, идут парни. Каждый из них здоров, как бык.

– Куда? – вскрикивает Саул. – Куда, Карло? Берут силой? Полиция?

– Ай, ай, ай, мальчик. Причем тут полиция? Зачем силой? Убеждают их идти, обещают работу, обмундирование и питание. И многие идут.

– Карло, вы говорите о нацистах?

– Конечно, о нацистах, мальчик, штурмовиках. Мобилизуют их. Видишь, мальчик, для молодых людей есть работа в эти дни.

– Карло, Карло, вы ведь не хотите сказать этим, что…

– Нет, нет, – плюет Карло, – ничего я сказать не хочу. Ничего я не сказал. – Старый Карло встает и уходит.

По улице идет старая Клара по кличке «ястреб», данной ей жильцами переулка за ее занятие – обмывать мертвецов. Голова ее всегда слегка трясется, и, кажется, длинный ее нос охотится за чем-то, находящимся рядом. Клара ужасно любит совать свой нос в людские дела. Нет ничего, что неизвестно ее острому глазу, и чтобы этот глаз немного закрыть, кладут люди около нее продукты и одежду. В руках ее всегда большая старая кожаная сумка, и она прогуливается с женщинами по переулкам, чтобы пополнить свои знания новостями. Горячая волна проходит по телу Саула при виде проходящих мимо него баб. В последний год жизнь Саула стала нелегкой. Какое-то беспокойство охватывает его при виде девушек и женщин. Иногда ночью какой-то сильный толчок поднимает его с постели и тянет в переулок, в темные его дворы. Люди прижимаются к стенам домов. Шепот доносится со ступенек, от серых стен, со скамьи, из-под лип, – со всех сторон тот же возбуждающий шепот, наполняющий переулок не дающими покоя тайнами. Саул прислушивается, кровь стучит у него в висках, и в голове вертятся какие-то неясные мечтания. Саулу хочется иметь подругу. Но не такую, как Иоанна, с которой нельзя говорить обо всех, таких мучительных для него, вещах.