Текст книги "Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый"

…Сначала мы это делали с помощью лошадей. Потом, понятно, уже тракторная тяга пришла. Ну а затем рыбхоз гикнулся, и мы уже как-то по-свойски собирались артелями небольшими и выезжали на лед. В тот раз дяди Коли Печника «Нива» у нас была, и мой вагончик поставили на санки, да на прицепе вывезли – там буржуечка у нас, то-се. Как раз под утро завели машину и зачали вытягивать сеть. То есть даже толком не успели ничего вытащить, потому что в свете фар Петька, дядь-Колин пацан, он за рулем был, разглядел солдатика этого…

Человек небольшого роста показался из-за гряды взломанного льда, он не шел, а скорее передвигался, опираясь то на одну, то на другую руку, на локти, падая на колени и на четвереньки, порой даже просто вниз лицом.

– Бухой, что ли? – поразился Петя.

– До ближайшей выпивки километров с десяток.

– Братцы, да он по форме два! – присвистнул дядя Коля.

– Полуголый, бля… – подтвердил неслуживший пока Петя.

– Харе звиздеть, – сообразил Саня Горец. – Петя, не глушись; Витек, отцепи сеть; похоже, закончилась наша рыбалка на сегодня.

– Так и что, сеточку бросить? – возмутился дядя Коля.

– Потом за ней вернемся. Айда, пока этот морж в майну не ушел.

…Падал легкий снег – и то не снег, а скорее отдельные искры вспыхивали на сетчатке. Данька шел через белое поле, не ощущая холода. Фонари выстилали снег синим. По снежной равнине тихо ползла поземка, ветер дул в лицо, а фонари светили в спину. Откуда этот свет? С далекого острова, маяка, с небесных островов? Снег из-под ног роем фосфоресцирующих искр относило назад. Он светился все ярче, а тень, что бежала впереди, становилась короче и четче. Донесся рокот мотора. За ним шла машина. На бегу он оглянулся через плечо. Почему-то он знал, что машина именно за ним. Он упал и поднялся. На щеки налип снег, жесткий ветер высекал слезы – без очков глаза стали совсем беззащитными. Неподвижные доныне звезды замигали неровно и испуганно. Рокот мотора нарастал. Машина внезапно оказалась и встала прямо по курсу. Свет фар бил в глаза. Он еще пытался убежать, когда из автомобиля выскочили двое, подхватили под локти и потащили по снегу. Крохотные лезвия взъерошенного льда пропороли кожу выше линии омертвения, но и тут он почувствовал не столько боль, сколько нарушение целостности покровов: они расходились с еле ощутимыми хлопками.

Данька берет джойнт двумя пальцами, качает головой:

– Валите отсюда.

– Что? – не понимает Розенберг.

– Быстро!

Сашка смекает, хватает Альку за руку, Алька хватает сумку, и они тащат друг друга из туалета. Сильно хлопает дверь. Даниил Андреевич снова качает головой и с наслаждением затягивается. Когда Вера Сергеевна возвращается с директрисой, они застают в женском туалете нового учителя домоводства, который в спокойной обстановке приканчивает Cашкин косяк.

Год назад, когда он заканчивал универ, на факультете намечалась форменная истерика. Особенно надсаживались те, кого угораздило оттрубить военную кафедру и получить звание (Даньку угораздило). Для офзапов, как называли друг друга товарищи по лейтенантскому несчастью, почти не существовало отмазок по здоровью: парень с лупами по минус девять в каждом глазу считался годным с небольшими ограничениями; по президентскому указу гребли почти бессистемно: спустят бумажку от Минобороны, и привет. Даньку тогда же просветили насчет того, что с его сносной близорукостью и стрелковой секцией могут взять хоть в морпехи; кому он там нужен – другой вопрос; но по закону – вполне. Представляя щуплого, метр с кепкой, соседа-античника Сеню Никифорова в роли командира мотострелкового взвода, Данька думал, что если есть в жизни хоть какая-то логика, то мотострелком Никифору не бывать. Тем не менее Сеню трясло. В логику он не верил.

– Про список знаешь? – спрашивал Сеня в курилке, нервно теребя Данькин рукав. – Зеленые список спустили, кого в аспирантуру не брать. Твоя фамилия там одной из первых.

– А твоя – из вторых? – потешался Ворон.

Ампутацию при необходимости в Сосняке проведут… Да, а что вы хотели? У него на пальцах уже четвертая степень, да ноги еще изрезаны, как он вообще на льду в таком виде босиком оказался?.. А у нас и ванны нет, не знаете, кто баню топит сегодня? Надо его в тепло, пока скорая едет. Ну и дух. Вы его что, водкой обтирали?

– А чем еще, бензином?

Мила Степанна, а спирту не плеснете? У нас вся водка ушла на пострадавшего.

…Маленькое помещение поселкового лазарета: кабинет, смотровая. Фельдшерица Мила Степановна, чуть полноватая молодая женщина с ямочками на щеках, заспанная. В лазарет солдатика завели, опустили на топчан, застеленный клеенкой; поверх, наполовину – простыней с казенным штампом. Мила хлопочет над ним, дядя Коля звонит в скорую, остальные держат совет.

– Ну да!

Данька мотал башкой и смеялся. На кафедре он был на хорошем счету, а Сеня так и вовсе шел на красный диплом. Ерунда все это. Дурацкая ерунда и паранойя.

Сейчас дело было уже серьезнее. Из аспирантуры он, понятное дело, вылетел: сначала еще слал из Дахаба прелестные письма научруку Любови Игоревне – письма, полные неумелого, топорного вранья, но вскоре бросил. Барахтался с Яной в Красном море, курил гашиш на арабских крышах и пытался думать, что, видимо, судьбой ему предназначен какой-то иной высокий путь – со старофранцузской поэзией и академическим знанием пересекшийся только на краткое время. Легковесность вообще-то ему была не свойственна, но легкомыслие – то да. Умотав в апреле в Египет, очнулся только летом на Казантипе. Об оставленных за спиной проблемах старался не вспоминать. Вернулся в город худой, безмозглый и дочерна загорелый, провал научной карьеры воспринял философски, месяц проболтался в интернете, с удивлением отмечая желтеющие листья и усложнившуюся общественно-политическую обстановку: кого-то суетливо сажали, росли цены на бензин и на маршрутки, объявляли новую свободу, отменяли новую свободу, прикручивали гайки, шумели демонстрации в полдесятка участников. Мимо этого всего будущий лейтенант Ворон проходил в знакомый бар, крепко приподняв воротник парусиновой курточки, пока не обнаружил в ящике запылившуюся уже повестку.

Ночь, проведенная без сна, давала о себе знать: думалось хорошо, но с каким-то немыслимым эмоциональным напряжением, будто и в самом деле – не головой, а сердцем, как древние верили. Все внутри содрогалось, двигалось грубо и гулко. Пока он ехал домой, телефон разрывался от янкиных эсэмэсок: не выдержишь и сам позвонишь; так, кажется, она написала. Не позвоню, – внезапно понял Данька. Вот именно что понял, а не придумал и не решил. Янкин облик, как есть – с ехидной улыбочкой, с глазами, меняющими и выражение, и цвет, как бегущая за лодкой вода, с пушистыми волосами-перышками, прилипшими к шее, – нет, не таял вовсе, но, наоборот, проступал и фиксировался, как изображение на фотобумаге. В кои-то веки он мог удержать его в памяти, отложить меж страницами и осторожно прикрыть книжку.

У Семена Механика ванна в бане есть. У него ж Надька городская, он для нее в бане ванну поставил… Мужики, прикинь? Ха-ха! И котел там еще спецом от сети, даже топить не обязательно. Поехали к Семену!

Пострадавший в тепле отключился. Теперь только тащить. В машину на руках.

Мила Степанна, давайте вы назад с моржом. Вишь как: тюлени ушли, зато моржи появились.

Жалко солдатика, молодой совсем. И откуда он нарисовался здесь, посреди ледяного февральского залива, вот тебе и день советской армии, и ведь чудом в майну нашу не ухнул, мужики, да? А то лови его потом, человека, когда у дяди Коли сеть на салаку.

…Ватник дяди Коли, в который его обернули, пахнет рыбой, табаком и котами. Дядя Коля спит с котами, рыжим и пегим, летом и зимой на обшитой, но все равно холодной веранде, и поверх одеяла набрасывает ватник. С женой Валентиной они не в ладу уже который год, жена спит отдельно, иногда в отсутствие дяди Коли к ней приходит этот самый Виктор, Витя Косой, который рассказывал про лошадиную тягу. Он знает это потому, что голову поверх марли ему обмотали шарфом Косого, и от шарфа пахнет теми же котами, пегим и рыжим. Коты любят вылеживаться на одежде новопришедших. Дядя Коля знает об этом, и Виктор знает, что он знает, только Петя не знает, да Мила Степанна, потому что ее недавно перевели в рыбацкий поселок, а Сане Горцу неинтересно – он из деревни Горки, чуть восточнее и выше по побережью; Санино одеяло, которым ему окутали ноги, ему дала его мать из Горок, а Санина жена, которая из Вистино и с евонной матерью не в ладах, все время сует ему это одеяло с собой, когда он идет на промысел – авось забудет в бытовке или хотя бы прожжет. Мила Степанна в лазарете наложила найденышу повязки на отмороженные ступни, кисти рук и даже уши; также она промыла ему рану на разбитой голове и перебинтовала грудь по случаю перелома одного или нескольких ребер. Повязки должны бы пахнуть только лазаретом – стрептоцидом, марганцовкой, но они также пахнут духами Минг Шу, которые подарил Миле ее ухажер из города Луга, то ли бандит, то ли мелкий лавочник. Даниил Андреевич не видел Милу; все, что он воспринимает сейчас, – это свет или тень, а также запахи. Голоса – отдаленно. Он в том состоянии ватного забытья, когда не надо уже ни за что бороться, никуда идти, и все происходит помимо него; даже если он умрет сейчас, это произойдет, он надеется, так же незаметно. Впрочем, может, он уже умер. Может, он так никогда и не узнает – Мила – это Людмила, Тамила, Милена? Может быть, Камилла, полноправный соавтор поцелуя; на льду ему начинало мерещиться, что вздыбленные глыбы льда – это мраморные изваяния, он полз будто по музейным залам.

Данька подобрал с пола бумажку с предписанием явиться в военкомат «для проведения призывных мероприятий». Спать сегодня он уже не сможет, зато знает теперь, что следует сделать. А следует скататься на кафедру – не для того, чтобы ныть и выпрашивать прощение; но. Программа-максимум – разведать насчет возможного спасения и отмаза; программа-минимум – извиниться по-человечески. А то еще грохнут в казарме, а тут на тебе – такой грех на совести. Ведь, как он вызнал уже гораздо позже, список, о котором говорил Сеня Никифор, действительно был; и отбивали Даньку тогда всей кафедрой. В этом свете его последующее раздолбайство выглядело откровенно не очень.

Сонное школьное утро. Алька клюет носом на задней парте.

– Даниил Андреевич! – раздается над ухом наглый ломающийся баритон Славки Медведева. Алька вздрагивает. И правда, Каркуша.

– А что за урок у нас нынче? Неужели история? А что тогда кулинары здесь делают?

– Александра Васильевна заболела, – объясняется Даниил Андреевич. – Меня попросили заменить ее и рассказать вам пару занимательных историй, – Каркуша смущенно улыбается.

– А я сегодня не завтракал… – Медведев облизывается.

Машина останавливается, открывается дверь, впуская пугающий холод; его снова куда-то несут, снимают свежие повязки, срезают брюки вместе с бельем и окунают в кипяток; над ним наклоняется белая фигура, но раньше, чем он успевает вообразить роденовский поцелуй, приходит зрение и вместе с ним боль. Над ним потолок предбанника, темный от березового дегтя, какие-то трубки, бак, полотенца на вешалке и родные мятые рожи северо-западных поселян. Кажется, он даже знает из них кого-то. И молодое женское лицо в обрамлении обесцвеченных, чуть вьющихся волос.

– Эй, мужики, а у его встал или так замерз просто?.. – мужской голос.

– Ш-шш, – женский. – Семен Иванович, или вы, дядь Коля… подите на двор, скорая будет, покажете, как лучше подъехать.

Прозрачная ночь уже к рассвету. Мороз, кажется, понемногу ослабевает; скоро повернет на оттепель. Дядя Коля и Витя Косой курят на дворе у Семена. Молчат. Подъезжает буханка областной скорой, фырчит в проезде. Мужики кидаются к воротам, со скрежетом отодвигают створки, схваченные льдом понизу. Косой выскакивает в проезд, дирижирует, как вырулить. Машина въезжает задом. Хлопает дверь, выскакивает молодой фельдшер.

– Мои соболезнования, – Каркуша невозмутимо не замечает иронии.

– Мы проходим восстание Пугачева! – это Лариска подлизывается. Даниил Андреевич благодарно кивает. Ларочка улыбается. Сама преданность. Каркуша толкает руки в карманы джинсов и начинает плести что-то про поэта Державина. Слышится сдавленный Ларискин шепот:

– Вчера его застукали с травой в женском туалете…

– Ё?!

– А ты думала… Думаю, его Смирнова туда затащила. Она ж у нас известная наркоманка… лесбиянка… и сатанистка.

– …Державин интересовался метафизическими вопросами… В частности, его очень занимал момент перехода между жизнью и смертью и то, каким образом тело расстается с душой. Удовлетворяя сей естествоиспытательский интерес, Державин, будучи при исполнении, приказал повесить пленного башкира из пугачевского войска. Башкира вешали несколько раз; когда он начинал задыхаться, Гаврила Романович распоряжался вынуть его из петли и расспрашивал о впечатлениях. Эта история шокирует нас потому, что Державин – не какой-нибудь дикий есаул, вчерашняя татарва с берегов Яика, но национальный поэт, Пушкина благословил, во гроб сходя… Личность, включенная в культурный контекст. Но помимо культурного контекста, который есть нечто отвлеченное, своего рода результат коллективной галлюцинации, существует бытовая реальность, исторический чернозем. Пытаясь вообразить отдаленные или даже не очень эпохи, мы склонны судить о них с точки зрения современных нам представлений, этических систем. Ту же ошибку мы повторяем в отношении параллельно существующих во времени, но живущих по совершенно различным законам народов, субкультур. Даже профессиональных сообществ – ведь милиционер, бизнесмен и студентка филфака говорят на разных языках. Сомневаюсь, что кто-то из вас решит посвятить себя исторической науке, но даже и на профанном уровне… в процессе изучения предмета мы можем попытаться овладеть своего рода наддиалектным восприятием, которое позволит нам охватить взглядом, научиться воспринимать совершенно различные системы взглядов и ценностей, стили жизни и нравственные ориентиры… Понимать, что жуть и ужас реальности не противоречат поэзии и культуре, но питают ее, и этим завоевывают целесообразность… Нехилая цена для какой-то целесообразности, да?

– Там он, – сообщает дядя Коля, указывая на баньку Семена.

Фельдшер заходит в баню, мужики теснятся следом, всем нужно принять участие в спасении, не упустить ни одной детали.

Фельдшер и Саня Горец вынимают солдатика из ванны; вода окрасилась в красновато-бурый цвет от порезов на ногах и рассеченной раны на голове, которые по теплу снова начали кровоточить. На шее у солдата виден след от веревки, средняя часть грудной клетки – сплошной кровоподтек. Витя со значением смотрит на дядю Колю, шепчет: вешался, вишь… Допекли!

Солдата кладут на простыню, расстеленную на скамье, промокают воду и кровь на теле.

– Но-шпу ввели? – фельдшер, считая пульс. – Нет? Да что же вы!

Копается в сумке с крестом, вкалывает препарат.

Солдат мотает головой; над коротко стриженным затылком темная копна спутанных кудрей. Мерде, – говорит внезапно отчетливо. Потом: вотжеблядь; для соотечественников. Живой, – улыбаются мужики, будто до этого были сомнения. Раненый туго, низко, не стонет даже – мычит. Подержите его, – командует фельдшер Миле. Наскоро, заново бинтует пораженные участки (неплотно). Затем командует мужикам растянуть одеяло. Вдвоем с Милой они споро сдвигают солдата на одеяло, все вместе его заворачивают. Дядя Коля незаметно пихает ногой под лавку лохмотья форменных брюк, из заднего кармана которых вываливается мятая пачка «Мальборо». Сигареты дядя Коля забирает. Фельдшер и Горец выносят тело в одеяле из бани, кладут на носилки, уже спущенные водителем из машины. Пристегивают ремнями, вталкивают носилки в скорую.

Алька с ненавистью смотрит на Ларискин хвостатый затылок и отрывает от тетрадки кусок листочка. Пишет записку левой рукой, потом тычет Лариску в спину:

– Тебе передали.

– Кто? – высокомерно поднимает выщипанные и нарисованные бровки Ларисочка.

– Не знаю, – буркает Алька, – Миша, кажется.

Ларка отыскивает Мишу-Медведева и делает ему глазки. Миша неопределенно хмыкает. Лариска пишет ответ и, передавая его Альке, внимательно смотрит на нее. Алька вспыхивает и отсылает записку Мише.

Миша читает:

КОЕ-КТО У НАС В КЛАССЕ, КАЖЕТСЯ, ТОЖЕ ЭТИМ ЗАНИМАЕТСЯ. ЕСЛИ ХОЧЕШЬ, ПРИХОДИ В ЖЕНСКИЙ ТУАЛЕТ ПОСЛЕ УРОКОВ И ВСЕ УЗНАЕШЬ.

На перемене Алька подходит к компании одноклассников. Парни курят за углом школы и тихо гогочут. Алька стесняется.

– Слава, можно тебя на минутку? (Мишу на самом деле зовут Славой, просто Медведев – его фамилия).

Миша хихикает и с видом превосходства (сегодня он любимец женщин) смотрит на Альку:

– А зачем? Тоже в туалет позовешь?

– Как фамилия пострадавшего?

– Да мы не спросили как-то, не до того было.

Косой наклоняется, заглядывая в буханку: эй, парень! Зовут тебя как? Служивый!

– Да какая разница! – толкает его в бок дядя Коля. – Там разберутся.

Парень не отвечает; его трясет. Мужики прислушиваются.

– Д… Дн… – это у него просто зубы стучат: предполагает Косой. Да так и пишите – Джон Доу; кивает Саня Горец (его так прозывают не только за Горки, но и за любовь к импортным фильмам).

– Остряки, – качает головой фельдшер и машет водителю: заводись.

Когда скорая отъезжает, дядя Коля, Витя и Саня недолго смотрят ей вслед, потом Косой говорит – ну, что… а дядя Коля, даже не дослушав, разворачивается и дает Вите в глаз. За что?.. – орет Косой. Сам знаешь, – отвечает дядя Коля и выходит со двора по свежей искрящейся колее.

Внутренности этого железного гроба Даньке знакомы. Отцовский сослуживец, флотский доктор, пару раз подвозил их из Питера в Петергоф; после Нового года или Рождества, которое справляли обычно у бабушки на Фонтанке – старорежимные привычки Екатерины Игоревны в восьмидесятые совпали с новыми веяниями в офицерской среде. Приходили гости, отцовские друзья. Кому-то (отцу) за полночь приспичивало ехать в Петергоф. Доктор звонил и просил госпитальную машину. Даньку оставляли обычно, но один или два раза зачем-то укутали, как куклу, и, сонного, погрузили в этот железный, защитного цвета ящик с красным крестом в белом круге на бортах. Внутри все дребезжало, отец с матерью сидели на металлических же сиденьях вдоль стенок, посреди стоял крепеж для носилок. Иногда и сами носилки. В кабине – матрос-срочник; видна черная ушанка, покачивается. Температура в салоне немногим отличается от уличной. Пахнет бензином, смазкой. Чья-то рука на запястье. Теперь на горле. Укола он не чувствует. Боль сильная, но настолько распространена, что плывешь в ней, как в естественной среде. Больше травмируют тряска и звуки – как из детских кошмаров. Железный скрежет. Лязг. Как в старом бусике, что ходил от школы до дома на бульваре Разведчика, подвеска никуда, бусик сильно подбрасывало. Зимой мы забирались на заднюю площадку и принимались прыгать – шубы и шапки неплохо амортизировали, такой аттракцион. Нас было пятеро, октябрятская звездочка. Как-то автобус разогнался и звездочку разметало по салону, толстенький Петя приземлился на отличницу Настю, Серый долбанулся костлявым задом о сиденье, а мы с мелкой Наташкой, два очкарика, столкнулись лбами и сломали друг дружке оправы. Наташкины очки я заклеил липкой лентой, а мои починке не подлежали. Вечером ждал разнос от отца, а затем резкий жар с бредом – накатила подхваченная в школе свинка, эпидемический паротит, в бреду мне казалось, что я все еду и еду в бусике с товарищами, нас кидает по салону, а вот особенно мощно, товарищей уже практически размотало, во рту вкус крови, кожа горит. Похоже, я уже в аду, на железной сковородке, только вместо плюса черти включили минус.

Алька злится, но молчит. Миша отбрасывает сигарету и отходит на пару шагов от приятелей.

– Ну, что?

– Слушай, та записка, которую тебе передали, она на самом деле для меня.

– Чё?

– Через плечо! – сердится Смирнова, – это мне отвечали, а к тебе она попала случайно.

– Ты хочешь сказать, это тебя Ларка приглашала в женский туалет после уроков? – насмешливо тянет Миша, затем присвистывает.

– А куда она меня еще могла пригласить? В мужской, что ли? – спрашивает Смирнова.

Миша свистит, свистит, потом останавливается:

– Ну, в «Макдоналдс» хотя бы… или в кафе-мороженое.

– Отдай записку.

– Ах, она мне дорога как память, – издевается Медведев.

Алька смотрит в его наглую рожу еще полминуты, потом разворачивается и уходит. Медведев уже оглушительно свистит ей вслед:

– Бросай ее, Смирнова! Я ее лучше! Я в платный сортир могу пригласить!

По знакомой галерее Данька проскользнул как сонное привидение. Броский солнечный свет искрил в глаза сквозь проемы, на площади перед зданием факультета толпилась веселая ребятня: вчерашние абитуриенты. Ворон поймал себя на том, что слегка им завидует: его студенческая жизнь получилась бурной, но бессистемной; собственно, и не было ее у него. От однокурсников он всегда держался наособицу, в пьянках и пикниках участия не принимал. Сначала давала о себе знать небольшая, но чувствительная в этом возрасте разница в годах (до универа Данька два года щедро посеял в кулинарном техникуме), потом у него вечно находилось много отдельных и увлекательных дел: школа, Яна, журналы.

Фельдшер курит. Раненый двигает губами. Медик дает ему сигарету. Рефлекторно затягиваюсь.

Взгляд на мгновение проясняется.

Назови мне имя, а больше никому не называй. На всякий случай.

– Я Днм…

– Денис? Дмитрий?

Ворон быстро миновал вахту и помчался по лестнице; перескакивая через две ступеньки и швабру мрачной кривоногой уборщицы, которая устроила на лестнице целый пенный потоп. Изможденный факультетский паркет привычно застонал под ногами.

Кафедра истории Средних веков располагалась на отшибе; это была как бы расплата за герметичность и вопиющую непопулярность добываемого здесь знания. В медиевисты с курса обычно шли от силы полтора человека: во-первых, увлечение «рыцарями» требовало уйму сопутствующих: от латыни до языка изучаемого региона в его давно снятом с производства варианте, плюс обширная зарубежная историография, да еще куча мертвых, слежавшихся дисциплин – от геральдики до исторической географии: не подскажете ли, эн Даниэль, как нам проехать из Авиньона в Каркассон? А это смотря какое у нас, милый друг, на дворе тысячелетие. Данька улыбнулся, вспоминая, как его хором отговаривали от дурной и непродуктивной затеи: мало того, что за этих твоих трубадуров въябывать придется по первое число, так еще и не факт, что поможет: ну, будешь в командировки ездить. В Европу. А вот звездой исторической науки побывать мало надежды: в твоей милой Франции небось и своих специалистов навалом. Занимайся лучше какими-нибудь вечно актуальными князьями и не мудри. Ну что вы, ребята… – упорствовал в ереси Ворон. Если насчет актуальности, так это на соседней улице, журфак называется. Хотел бы – туда отправился. А!.. – махнули на него продвинутые сокурсники. Не наигрался юноша в рыцарей; что с него требовать. В ответ на эти рассуждения Данька обычно садился верхом на стул и раскрывал ладони в сторону собеседника: вот если про актуальность, – говорил он. Неважно, в каком срезе изучать дерево – двадцать ему, пятьдесят или полтораста, но едва ли елка превратится в ясень – разве не так? В чем-то главном люди не меняются. В двенадцатом веке атрибутами воинского сословия, то есть тогдашних хозяев жизни, были меч у пояса и конь… гм, под седлом. Если у тебя есть собственное оружие и транспорт – можешь наняться на службу и со временем заслужить феод. В двадцатом у пацана сотовый у пояса и тачка под парами. Он надевает кожаную курточку и идет сдаваться на службу к авторитету. Так начинается карьера. Большинство безземельных псов-рыцарей поляжет по дороге, но кто-то заслужит феод, закажет себе герб и родословную от Карла Великого, заведет кухарку, дворецкого, офисных крепостных и ловкого лоера из бальи или духовного сословия. И ручного попа. Наладит связи в муниципалитете; словом, превратится в сеньора. В ответ на рассуждения сокурсники хмыкали; на дворе была середина девяностых.

Ну, ладно.

Я тоже Дима.

Лязг, лязг – ледяной и железный. Утро конца февраля, город атомщиков, медсанчасть номер тридцать восемь. Небо посветлело и прояснилось окончательно, между тем.

– Михаил Павлович, что с п-подснежником этим, которого утром доставили?

– Подснежником он бы все-таки стал, если б не доставили… Да и то. Скорее подледником… или подводником.

Младший ординатор, тридцатилетний армянин с плечами борца, хрипловато усмехнулся, оценив остроумие начальства. Завотделением продолжал рассматривать на просвет рентгеновские снимки. Кивнул ординатору, ткнул пальцем в один, приглашая высказаться.

– Дв-вусторонние переломы ребер с шестого по восьмое слева, шестое-седьмое справа, левая шестерка и п-правая семерка со смещением отломков, – с готовностью откликнулся младший коллега. – Пункцию сделали, но все равно возможен п-пневмоторакс. Ну и обморожения – на н-ногах, похоже, четвертая степень.

Михаил Павлович, крупный краснолицый доктор с признаками военной выправки, одобрительно погладил короткую седеющую бороду.

– Одно ребро вынем бедолаге. Словно Господь наш Адаму.

– С-совсем?

– Совсем дурачок, что ли, Аванесян? Вынем, но не с-савсэм. Не совсем! – со смешком покачал головой – ой, темнота. – Отломочек вот этот свободный вынем, – снова потыкал пальцем. – Нам его не зафиксировать с наличным ресурсом, я, во всяком случае, не возьмусь. А на ступнях посмотрим, как некроз пойдет, может, и пальцами обойдется. Меня больше интересует, что у него… с головой.

Увлечение трубадурами для Даньки началось действительно с рыцарей; конкретно – с одного. С Ричарда Львиное Сердце, сына Генриха Плантагенета и Алиенор Аквитанской, человека, возглавлявшего крестовые походы, а военные вызовы сочинявшего в форме стихотворений-сирвент, на родном его матери южнофранцузском языке Ок. С того, кто в советском фильме про Айвенго с песнями Высоцкого бьется с закрытым лицом, как простой ратник, а противников кладет ниц вибрацией львиного рыка. Уже после Данька узнал о своем кумире, что был он невысок ростом, пидарас и неврастеник – в общем, в высшей степени творческая личность, но много лет назад сочетание пера и меча в одних руках примирило Ворона со странной для мальчишки любовью к французским стишкам.

Дверь на кафедру была приоткрыта, в коридор била тоненькая полоска света. Данька осторожно постучал, но никто не отозвался. Он вздохнул и попытался собраться: сейчас, когда дело уже почти сделано, искушение отступить было особенно велико. Черт – как неудобно, как неприятно. Он неловко повернул ручку и легонько подвинул дверь; тут же пришла спасительная мысль позвонить научруку и прийти в другой раз; да, зря он об этом не подумал… Надо было заранее договориться о встрече. Решение прямо просилось, легкое и относительно приятное – прикрыть дверь обратно, пробежать по коридору, вылететь на солнце. Еще на пару недель вздохнуть спокойно. А военкомат? – напомнил себе Данька. Не, дорогой, ты же сам говорил, что унижаться не планируешь. А военкомат?..

Ординатор тоже присмотрелся к снимку, присвистнул.

– Н-ну, если б здесь перелом основания был…

– Тогда и разговаривать было бы не о чем, мда. Но все же картина странная. Первый раз такое вижу. – Михаил Павлович посыпал профессиональными терминами. Аванесян следил за его мыслью, чуть не взмокнув от внимания. Наконец в дверь постучали, вошла старшая медсестра. Завотделением прервал педагогический монолог и снова погрузился в задумчивость.

– Галина Владимировна, готовьте неизвестного к резекции шестерки. Операцию проведет доктор Аванесян, ну и я на подхвате…

– Ну что, проснулся? П-проснулся-встрепенулся… Лерочка, давайте я сам, – медсестричке. – Разомнусь хоть.

Каталка двинулась по коридору. Говорят, умирающие видят тоннель. Я прямо сейчас его вижу – только он почему-то квадратный и выкрашен наполовину в грязно-зеленый, наполовину в глухой белый цвет. Меня убили или это я кого-то погубил? Ничего не помню, кроме чувства непоправимого… Остановка. Свет. Обжигающе-холодные прикосновения, резкая боль в груди на остальном фоне кажется почти приятной. Блин, он так дышит – ах!.. и обрывается, – слышите, Рафаэль Леонидович? Сим-мптом прерванного вздоха. Эт-то-то понятно. Мне не нравится, что он п-присвистывает. Весельчак фигов. Кольцов с задранными кистями следит поверх маски, ждет. Лерочка, вызовите анестезиолога, – нервно командует Аванесян, – тут помимо новокаиновой нужна паравертебральная, может, и что-то еще, боюсь, мы не справимся, б-без обид. Т-ты не ссы, парень, я вот тоже повоевать успел. Фигово, что вы сами друг друга в-выпиливаете, родные-то люди. Вот кто тебя так, а? Гайтан я у тя срежу аккуратно, рядом положу, не бойся, Он всегда с тобой. Крестик тренькнул в кювете.

Дверь сама толкнулась в руку.

– А, Даниил Андреевич?

У стола вполоборота к нему стоял старенький профессор Грюнберг; дверь он подтолкнул тростью и теперь смотрел на Даньку – лукаво и благожелательно. Грюнберг уже давно не числился штатным преподавателем, но вел пару спецкурсов и на кафедру захаживал: всегда такой легкий и светящийся, будто не было на свете большего счастья, чем втолковывать молодым остолопам гуманистическую доктрину Эразма Роттердамского.

– Здравствуйте, Александр Николаевич, – сказал Ворон и почувствовал, как у него пересохло в горле: голос получился жалким и скрипучим.

– Давно не виделись, – улыбнулся Грюнберг. – Заходите, что ли…

На столе лежали теплые солнечные пятна, пахло книжной пылью. Все было таким хорошим, тихим и знакомым. Данька посмотрел на профессора; Грюнберг опустил глаза в открытую перед ним тетрадку, но у Ворона было ощущение, что тот чего-то ждет и не отпускает. Он вошел, прикрыл за собой дверь и остановился, не совсем понимая, что делать дальше. Грюнберг поднял на него глаза.

– Любови Игоревны сегодня нет. Кажется, она через неделю из отпуска вернется. Вы не могли бы сходить набрать воду… для чая?

«Травма» тридцать восьмой медсанчасти, как и вся больница, была на хорошем счету – все-таки она обслуживала не просто город областного подчинения, но целую атомную станцию. Сюда же привозили подстреленных бандитов, обмороженных рыбаков, дачников, по пьяному делу отхвативших себе бензухой пальцы, и вот таких беглецов от произвола офицеров и старослужащих – их тоже было порядком – благо, в/ч понатыкано по царскому-военному южному берегу – чуть не каждый второй лесок обнесен забором с колючкой и часовыми… После операции доктор Аванесян любил расслабиться коньячком в ординаторской и записать впечатления. Как половина врачей нашей страны, доктор Аванесян хотел когда-нибудь стать еще и писателем.