Текст книги "Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый"

– Рафаэль Леонидович… позвольте вас на минуточку.

В помещение заглянул завотделением, уже одетый для улицы: в плотной дубленке с глухим серым воротником короткой гладкой овчины. Подобная его подчеркнуто-вежливая манера не предвещала ничего хорошего. Аванесян спрятал коньяк и вымелся в коридор.

– Вы за адамом своим смотрите вообще? Думаете, если имени нет, то и концов не сыщут?

– Чт-то такое, Михаил Павлович?

– Температурный лист посмотрите.

Завотделением резко развернулся и пошел по коридору, бормоча что-то про безмозглых чурок. Легко можно было бы осудить доктора Кольцова за подобное поведение, противоречащее корпоративной врачебной, да и общечеловеческой этике, если не знать, что во время его работы в военном госпитале он как-то потерял пациента, вешавшегося после издевательств старослужащих, спасенного им и затем выписанного его начальником – по дурацкому совпадению, уроженцем одной из закавказских республик – обратно в ту же часть. Там парень повторил свое предприятие, и на этот раз наверняка. Несмотря на то, что неизвестного привезли в медсанчасть в костюме именно что Адама, Михаил Павлович по неуловимым признакам опознал в нем служивого человека, и взять этого пациента самому ему не позволило разве что странное суеверие. Теперь, спускаясь по больничной лестнице, он, сам не желая того, прикидывал прогноз: на фоне переохлаждения и травмы грудной клетки, конечно же, двусторонняя пневмония. Но, если перевалит кризис и Аванесян не залечит, воякам так просто не отдам. Да и случай ЧМТ интересный. Может и дурачком стать, ну или те, иные нарушения. Посмотрим, посмотрим. К заснеженной остановке подваливал поздний автобус. Доктор Кольцов шагнул на подножку, нащупывая в кармане мелочь.

Профессор ободряюще кивнул и легко, по-юношески, присев на край стола, снова окинул бывшего аспиранта веселым взглядом. Данька понял, что Грюнбергу смешно; и в общем, он понимал профессора – такая вариация сюжета про возвращение блудного сына не могла не вызывать легкой иронии. Он неловко обогнул стол, протолкался между креслами и книжными стеллажами, едва не уронил фикус. Достал с полки беленький электрочайник и бодро вымелся в коридор, стараясь не смотреть на Грюнберга. Александр Николаевич в его глазах обладал, что называется, непререкаемым нравственным авторитетом, и то, что он нарвался именно на него, было очень разумной и справедливой расплатой.

– Вода у нас теперь в другом конце коридора, – нагнал его мягкий голос Грюнберга. – Такие большие пластиковые бидоны стоят.

Вернувшись, аспирант Ворон выглядел уже более собранным, но отнюдь не менее несчастным. Он тихо проскользнул в кабинет, подключил чайник, опрокинул блестящую железную сахарницу. Молча поднял, поставил ее на стол и отправился искать веник. Если бы не это небольшое происшествие, он вообще бы не представлял, что делать – накрыть Грюнбергу стол и откланяться? Пожелать приятного чаепития?

Профессор не торопился прийти ему на выручку, но и на разрушения никак не реагировал – сидел на столе, листал тетрадь, задумчиво поправляя шейный платок. Грюнбергу было уже под восемьдесят, но он оставался денди – костюм, трость. Даже хромал Грюнберг с каким-то шиком, сколько Данька помнил. После ранения – на фронт Александр Николаевич отправился молоденьким офицером-артиллеристом прямо с истфака. Отвоевав, вернулся к своим немецким гуманистам. Перед таким человеком ныть про военкомовскую повестку неудобно.

Данька собрал сахар на бумажку, бумажку выкинул в корзину. Чайник уже пыхтел. Данька выключил чайник. Больше никаких осмысленных действий не предвиделось. Ворон злился на себя. Как мальчик, ей-богу. Постоял, приподнял крышку опустевшей сахарницы.

Обычно врачи избегают слишком интенсивного общения с пациентами – на это, в конце концов, есть средний и младший медперсонал. Не из вредности; при многочисленных профессиональных рисках проще работать не с человеком, а со случаем. Доктор Рафаэль Аванесян вредным и вовсе не был; он даже не делал намеков на поборы, которые давно стали обычными для местного здравоохранения, брал лишь в тех случаях, когда сами благодарили. Он также знал за собою склонность слишком эмоционального отношения, поэтому сторонился своих подопечных даже с некоторой чрезмерностью. Впрочем, с неизвестным Адамом, доставленным голым со льда, словно какая-нибудь треска, общение было затруднено изначально – покамест пациент радовал разве что проблесками сознания, обеспокоенных родственников в ближней перспективе тоже не предвиделось, поэтому в ночь своего дежурства пристыженный заведующим Рафаэль Леонидович проведал солдатика аж дважды, с тревогой следил за развитием осложнений, а наутро даже распорядился перевести Адама из коридора в палату, отгородив ширмой, которую обычно предоставляли умирающим. Неудивительно, что новые соседи – инженер-атомщик Валерий, добрый семьянин и хороший работник, попавший в медсанчасть с ЧМТ по гололеду, пенсионер Иван Карпович с переломом шейки бедра по такому же случаю, а также рыбак и алкоголик Семен, обмерзший до ампутации стопы, назвали нового соседа попросту – Мертвяком. А вот среди сестер, заметивших такую заботу старших сотрудников о неизвестном, быстро разлетелся слух о том, что битый-перебитый и обмороженный Адам – на самом деле и не Адам вовсе, а отморозок по кличке Жмур, отвоевавший первую Чеченскую, а после кошмаривший весь район в составе ОПГ – и вот, когда с ним наконец разобрались конкуренты, доставленный в больницу братанами вместе с щедрой котлетой – засланной Аванесяну или же самому заведующему.

– Ничего-ничего, – наконец проснулся Грюнберг. – Я пью без сахара. Как ваши ученики, кстати?

– Какие? – не понял Данька.

– Вы же в школе преподавали? Я правильно помню?

Данька хмыкнул. Нет ему оправдания. Он даже в школе последний год не преподавал, вообще какой-то ерундой занимался. Истерика вокруг Яны сейчас казалась чем-то далеким и жалким, постыдным, не заслуживающим даже воспоминаний.

– Был здесь какой-то мальчонка, в этом году поступал. Все хвастался, что ваш ученик.

Данька похлопал глазами. Надо же. Кто бы это мог быть?

– Не сидится вам за библиотечной стенкой, а?… Это хорошо, – неожиданно сказал Грюнберг и улыбнулся. Слез со стола и потянулся за чашкой, Данька бросился было помочь.

– Ничего-ничего; я сам, – остановил его профессор. – А вы погуляйте и возвращайтесь. Работы у вас хорошие; может толк выйти. Как там, а? Историческая личность и культурный миф на примере эн Арнаута Даниэля из епископата Перигорского, из замка Риберак? Вы его как тезку предпочли?

– Это был мой диплом. Я изменил тему… Очень литературная, мне сказали. Сейчас – про стихи и альбигойские войны. Гавуадан.

– А, темный трубадур? Почти ничего не известно? Мда, интригует…

Грюнберг закрыл тетрадь и начал бесшумно болтать в стакане ложечкой. Не поднимая глаз, улыбнулся.

– Времени только всегда не хватает. Не только мне; вам… тоже не хватит.

– Ой! – только и пискнула на своем посту медсестра Лерочка, когда ранним утром (в маленьком городке новости ходят быстро) мимо нее прошли трое мужчин в характерно оттопыренных кожаных куртках. – Туда нельзя!

Засеменила на каблучках в палату.

Валерий, Иван Карпович и Семен спали прерывистым сном человека в казенном доме. Первым очнулся Иван Карпович, приоткрыл воспаленные веки и увидел мужика, который отодвинул ширму одновременно с полою куртки, нащупывая там что-то, а следующим движением поднес руку к лицу предостерегающим жестом молчания; почему-то не указательным, а большим пальцем коснувшись губ. К этому моменту проснулись уже и Семен, и Валерий. Мужчины молча смотрели на троицу в кожаных куртках, застывшую у ложа нового соседа. Один из бойцов для верности посветил фонариком телефона Даньке в лицо.

– Не Жмур, нет.

– Но и не наш.

Грюнберг взмахнул в его сторону рукой с тонкими узловатыми пальцами.

– Об этом очень легко забывается, – печально сказал профессор, – особенно когда оперируешь столетиями… Так и кажется, что стоишь на вершине, над ними… А они внизу, как облака. Проносятся.

Данька шагал по набережной; очень быстро, почти бежал. В голове все стучали слова Грюнберга: проносятся, проносятся. Он шел и думал так стремительно, что мысли, казалось, обгоняют постепенно поднимающийся, нарастающий порывами осенний ветер. На заливе начинались шторма. Вода билась о набережную и тоже прирастала. Бледное, умытое, до жестяной белизны стертое солнце сверкало, слепило нещадно и холодно, так продолжалось уже не первый день, но вот сегодня было тепло и просто ветер. Над городом, нарезая кольца, стрекотал вертолет.

Когда Данька подошел к своему дому, из подъезда как раз вывалились эти двое: участковый мент и зеленый человечек.

– О! – обрадовался военный дядя, старлей; чуть младше Даньки, зато с усами. – Ты не из десятой квартиры будешь?

– Да, – только и нашелся ответить. Про себя он уже решил: будь пока что будет. Любовь Игоревна, его научрук, через неделю вернется; следует позвонить и извиниться, но просьбами не донимать. Выгорит – так выгорит; нет – и не надо. По правде сказать, после разговора с Грюнбергом шевелилась плохонькая, но надежда: Данька слышал, что когда год назад кафедра решала, цапаться ли с военными за выпускников или погодить, именно Александр Николаевич сказал им всем такую пламенную речь, что в итоге… В итоге…

– В итоге так: распишетесь сами или документы придется проверять? – пробасил участковый. Ему вся эта тягомотина с уклонистами уже в печенках; надоело; будто своих забот нет.

– Хотя досталось крепко.

Старший вынул из бумажника пару американских купюр и положил на тумбочку Ивану Карповичу: пацану на лечение; ну и апельсинов там на общак купи, отец, сока там всякого. Поправляйся. Все, мужики – поправляйтесь.

Хлопнул Ивана Карповича по плечу.

Так же быстро, как появились, они исчезли.

Но это был еще не конец.

Пару часов спустя на отделение попыталась зайти еще одна бригада – ее остановил не охранник, а скорее доктор Аванесян, невыспанный и злой после дежурства, а также вовремя прибывший на подмогу завотделением Михаил Павлович, который, будучи не в духе (то есть почти всегда), обладал загадочной сверхспособностью наводить страх на все пока еще живое.

– Куда направляемся? Без бахил, спрашиваю, куда направляемся?.. Кругом марш, лестница налево.

В середине дня явились милиционеры. Зашли к заведующему.

– Почему не доложили? Огнестрела нет, в сводках по медсанчасти все есть. Хотите взглянуть на хлопца? Пройдемте. Лера, дайте карту… Вот, все зафиксировано… Криминальный характер травм? Не исключаю. Но, быть может, просто упал неудачно или ДТП, что скорее. Почему на льду? Откуда мне знать? Придет в себя – опросите. У нас знаете сколько таких загадочных травм по району? Мужик на спор по пьяни взял бензуху в левую руку и отхерачил себе хозяйство. Жена откусила мужу нос в порыве страсти. Или, вот, недавно – вдова из урочища Яппиля после смерти супруга сожительствовала с цепным псом, в результате ссоры влюбленных получила покусы спины и плеч, а также травматическую ампутацию левого уха. Предлагаю расследовать.

Милиционеры, похохатывая, удалились.

Данька смотрел под ноги, все еще о чем-то раздумывая. Потом вскинул глаза на мента, на старлея. Сообразил чего-то.

– Ручка есть?

Военный радостно полез в планшетку. Придерживая повестку, все смотрел на Даньку подозрительно, будто ожидал, что он сейчас бумаженцию прямо из-под пера выхватит и съест.

Заросший красными по осени кленами бульвар; клочья листьев и туч, середина солнца. Ветер густой и свежий, дышишь, как пьешь, и чем больше, тем больше хочется. Дальше по улице заурчала машина.

Старлей неровным жестом оторвал у повестки корешок и быстро отступил на шаг.

– Все? – устало спросил Ворон.

– Все, – радостно кивнул военный и осклабился: – До встречи.

Щас тебе, – думал Данька, поднимаясь по лестнице. Скажусь больным, уеду к бабушке. В деревню. В турпоход.

В общем, он уже знал, что не уедет никуда: бабушке объяснять про военкомат было еще унизительней, чем Грюнбергу. Строгая Екатерина Игоревна; или Даньке так казалось. Ворон злобно толкнул от себя входную дверь квартиры. Грохнул кулаком в притолоку. А что еще оставалось?

…Оставалось чуть больше недели. Первые пару дней Данька шатался по квартире, время от времени исступленно хватаясь за какую-нибудь книжку. Читать не получалось; он был весь напряжен, изнутри как поднывало. Он позвонил маме в Нью-Йорк, спросил, как дела. Разговаривал с ней так тихо и ласково, что мать, привыкшая к его обычному небрежно-холодноватому тону, даже забеспокоилась: Данечка, ты не заболел? С матерью они так давно поддерживали светские отношения, что удивляться внезапному потеплению у нее были все основания.

Михаил Павлович зашел в ординаторскую, где переодевался сменившийся Аванесян, и предложил ему достать заначенный коньяк.

А температура у недавно горящего, словно в адском пламени, Адама – пошла на спад.

– Антибиотики, небось, литрами льете? – пожурил доктора Аванесяна доктор Кольцов за третьей рюмкой.

– Льем, а что делать-то! – заверил Рафаэль Леонидович.

– Ну и правильно, – согласился Кольцов и покатал коньяк во рту, отчего его недлинная густая борода встопорщилась сначала на одной щеке, затем и на другой.

– Лимончиком закусите, – посоветовал ему Аванесян. И нарезал лимон – не тот, что в магазинах, а присланный из далекого южного края и благоухающий, подобно снежному цветку.

Сложнейшая система боролась за существование массой способов: нагреваясь и регулируя теплообмен, атакуя недружественных агентов, штопая существенные детали и отторгая фрагменты, которые уже невозможно спасти; процессы заживления и омертвения шли одновременно, и на сторонний взгляд все это пока выглядело ужасающе. Взгляда же изнутри пока не было, да и быть не могло; химическая фабрика гормонов и нейромедиаторов пригасила сознание, оттягивая неизбежный момент принятия новых условий до момента хотя бы относительной стабильности, когда культура сможет наконец ощутить как свою невозвратную искалеченность, так и необходимость дальнейшего развития с оставленной данностью; и не гикнуться, не сбрендить в самоубийственных конвульсиях, а только медленно и не всегда верно избывать понесенный ущерб.

А пока сползала крепкая приграничная кожа, обнажая дикое мясо, слезали ногти оборонительных систем, отмирали пальчики приморских провинций, тут и там вспыхивали воспалительные процессы; хрен вам, а не Кавказ; за Севастополь ответите, – я тоже смотрела этот фильм, – подтвердила медсестра Лерочка. Я тебе, братишка, сейчас укол поставлю, и ты заснешь. Тебе надо спать пока, во сне мы выздоравливаем – если не умираем, конечно. Но ты, я думаю, не умрешь. Не время еще. Не время.

Данька сидел на балконе, уложив руки на парапет, а подбородок – сверху, на тыльную сторону ладони. Собирался тусклый сентябрьский дождик; теплый и нерешительный, будто не определившийся – летний он или уже совсем осенний. Данька вспоминал мамино лицо и думал о том, какой он тупой и нетерпимый дуралей: после смерти отца мама заторопилась замуж; он с полным, казалось бы, правом на нее обиделся. Обидели мышку – написали в норку, – подумал про себя Ворон. Беспокойство, непонимание в голосе матери очень его резануло: насколько надо было привыкнуть к его оскорбленной мине, чтобы удивляться нормальному человеческому тону. В комнате зазвонил телефон. Возможно, он звонил уже некоторое время, но Данька только сейчас услышал. Он медленно поднялся с табуретки. Дождик то ли прекратился, то ли подзатих; гляди-ка, – улыбнулся Данька. Радуга. Над тополями, над черемухами, через шпиль часового завода в отдалении. Тоже – чахлая, невзрачно-прозрачная, но все же. Ра-ду-га. Данька подумал загадать желание, но телефон все трезвонил, и он отложил на потом.

– Да.

– Да… Даниил Андреевич? – Алька, кажется, уже не ждала, что ей кто-нибудь откликнется.

– Смирнова? – внезапно развеселился Ворон.

– Да, это я… – Даниил Андреевич с удивлением уловил в Алькином голосе легкое кокетство. – Мы все хотели узнать, как у вас дела.

Данька зажал трубку плечом и плюхнулся на диван, приготовившись развеяться разговором.

– Мы – это кто? У тебя комсомольское поручение, что ли?

– Нет… Я… Мы…

Данька почесал нос и во весь рот улыбнулся в трубку. На душе становилось свежо и весело; он так давно не чувствовал себя в силе перед обстоятельствами, что Алькины смешные заминки, ее робость, то, как она лихорадочно подыскивает повод для звонка, доставляли ему легкое садистское удовольствие.

Пациент неожиданно дернулся от иглы, посмотрел осмысленно и подтвердил – у спящего невод ловит. Еводло – расслышала сестра сквозь обметанные коростой губы. Еще и ругается! – фыркнула, зафиксировала горячее предплечье маленькой крепкой кистью, вколола препарат и ушла, бормоча и позвякивая шприцами в контейнере.

3. Там, куда я ухожу

Над дорогой в полуметре от них пронесся стриж, устремляясь к разливам едва опушившейся цветами сныти, где танцевал видимый даже глазом прозрачный рой мошкары.

– О. Полубочка, – засмеялся Андреич.

– Интересно, – Алька. – Облака высокие, гидрометцентр тоже не обещал дождя, а стриж летит низко. Кому верить – птице или облакам?

– Уж точно не гидрометцентру! Ставлю на стрижа.

– А я вот читала, что ерунда это все… ну, что птицы за комарами и мошкой спускаются. Потому что у этих насекомых крылья так вращаются…

– Как у геликоптеров?..

– …что стряхивают любую влагу. Они даже способны пролететь сквозь дождевую каплю, не намокнув. Поэтому их перемещения – и комаров, и птиц – не зависят от приближения дождя.

– Ну да… Иначе один большой ливень – и половине кровососов околотка кирдык. Вот бы было классно!

– Им тоже надо жить. Все хотят жить.

– Это ты у нас будущий историк, что ли? – поддел Данька.

– Не-ет… – удивилась Алька. – Я в Академию поступила.

– Какую? Тыла и транспорта?

– Художеств, – обиженно поправила Смирнова. Она надеялась, что Даниил Андреевич будет разговаривать по-взрослому, а он опять. – На истфак кто-то из парней собирался… Они даже хотели с вами посоветоваться. Не звонили они вам?

– Нет, – грустно сказал Каркуша. Какое звонили, он только три недели как с Казантипа.

– Вообще у нас все хорошо, почти все поступили, – отчитывалась Смирнова. – В армию даже не загремел никто.

Парам-падам, – подумал про себя Данька. Так уж и никто. За окнами таяла радуга и снова начинал накрапывать дождь; и если хочешь загадать желание, то надо поторопиться.

– В общем, так, – сморщил нос военком. Коснулся кончика желтыми прокуренными пальцами. Нос поколебался и задрожал. Нос был такой длинный и притом бесхребетный, что казалось, военком может положить его либо на правую, либо на левую щеку – безо всякого для себя ущерба.

– У нас есть заявка в Хабаровск на командира мотострелкового взвода.

– Я артиллерист вообще-то. Военно-учетная специальность…

– Отставить, – лениво сказал военком. – Какой ты к ляду артиллерист?

Военком заглянул в бумаги.

Вадим заметил, что Алька пристально смотрит на жирного комара, пристраивающегося на кожу чуть повыше локтя. Смотрит и ничего не делает. Рефлекторно, даже не успев подумать о приличиях, хлопнул ее по руке. То есть по комару, конечно. Она подняла на него глаза, их лица оказались на близкой, совершенно не светской и даже уже, наверное, не на обычной дружеской дистанции. Заметил, что у нее, как у большинства белокожих людей, с первым солнцем уже стали проступать веснушки на скулах, спинке носа и даже одна, крупная, на нижнем веке. Золотистые крапинки, нежная рыжина волос, в ресницах сверкает солнце… и пронзает глубину радужек, будто омут одной из здешних торфяных речек. И еще он с удивлением подметил, что они совершенно одного роста. Надо было как-то выйти из этой неловкости, ну вот он и нашелся спросить:

– А сколько в тебе… сантиметров?

– Метр семьдесят девять, – с полной серьезностью ответила она. – Хорошо смотрится со стороны, но для жизни не очень.

И добавила:

– Теперь мне, наверное, надо спросить про твои?

Без пяти минут кандидат наук Вадим Андреевич Терешонок приоткрыл рот в замешательстве. И только по сверкнувшей из-под обычной холодноватой задумчивости искре в торфяных глазах понял, что над ним стебутся. Прикалываются. Забавляются, как кошка с мышкой.

Густо захохотал, скрадывая неловкость, и заверил:

– У меня всегда будет на сантиметр больше, чем у тебя. Метр восемьдесят.

В ответ на это тяжеловатое остроумие в ней что-то погасло. Вильнула собранным медовым хвостом – коротким, как косица гренадера осьмнадцатого столетия, да и ростом вышла – с внезапно подступившей неприязнью подумал он, и тут же что-то нежно дернулось внутри – когда прядки скользнули по высокой и легкой шее.

– У тебя другая есть возможность, – неохотно заявил он и снова уставился в документы. Потом на Ворона – с некоторым недоверием даже. – Стрелок, что ли? Кандидат в мастера спорта? Ого… Пистолет, винтовка?

– Пистолет.

Военком продолжил:

– Формируется новая часть. Здесь, для города. Внутренние войска. Если в Хабаровск не хочешь, можешь попробовать. Только заявление надо написать, что ты доброволец и бла-бла-бла, и чтобы потом все четко. Никаких ваших обычных хитростей, отказов по убеждениям и прочих…

– А что за часть? – осторожно спросил Данька. Родную страну он давно хотел посмотреть, но вряд ли из окна воинского эшелона.

– Херзнает, – раздраженно выдохнул военком, продолжая теребить шнобель. Выглядело это пугающе и почти неприлично. – Ментам в помощь. Ну что, пишем?

Поднял глаза от бумаг. Усталые, желтоватые. С сеточкой красных прожилок.

– Чё молчим, кого ждем?

– Подумать можно?

– Думать надо поменьше, у тебя это не очень получается! – Отхлебнув из кружки холодного красноватого чаю, военком распорядился: – Пиши давай. Писатель.

…Судорожно собираясь, Данька бегал по комнате. На столе – предписание; такого-то сентября месяца явиться по месту прохождения службы. Вещи валились из рук, от непривычно короткой стрижки голове свежо и неуютно; лэптоп завис на самом интересном месте – там, где лейтенант Ворон встречается с капитаном Гвардейской Дружины, незабавным фриком при шпорах, с широкими полномочиями и бла-бла.

– Ну, я пошла… рисовать древность.

– Подожди, – спохватился Андреич, не желая отпускать ее на этой ноте, – дам тебе какого-нибудь волосатика в сопровождающие, все ж национальное достояние… и она, и ты.

Алька, не покупаясь на прямую лесть, взвесила на ладони убранную в пластик редкость.

– И кто же здесь нас похитит? Серый волк – зубами щелк? До деревни два шага, – кивнула в сторону шоссе, куда вливалась грунтовка. Оно уходило вверх на горку, где уже виднелись первые дома, заборы и сараи с каменными основаниями, и туда же уходила Алька; Вадиму показалась, что уходит она, как иногда показывают в кино, перемещаясь рывками: вот только что была рядом, вот мелькнула на плавном повороте, а вот уже виднеется у околицы. Он еле слышно перевел дух и, перемахнув шоссейку, направился к раскопу.

Заканчивался очередной рабочий день. Виноходова дня три как уехала в город, Андреич становился за старшего. Раскоп за околицей уже оброс стихийными приметами быта – в пасхальную неделю потеплело и кое-кто перебрался с деревенской базы на волю, в старинные брезентовые палатки; теперь вокруг костров сидели космато-бородатые люди, бренча на гитарах и распивая водку и купленное у местных домашнее ягодное винцо. Сегодня в слое поздней Водской пятины обнаружили новгородскую церу – табличку для письма в кожаном чехле. Поначалу Шура (журналист меняет профессию) приняла ее за старый чехол от мобильника и собиралась выкинуть в отвал. Андреича до сих пор аж в пот кидало от возможной дикости поворота. Церу он отобрал и отдал Альке, чтобы та зарисовала. А сейчас пытался урезонить коллег, что принялись отмечать невиданную находку.

Мельком отследив в зеркале скомканную мечущуюся фигурку, Данька тяжело присел к столу. Вот привалило. Он провел рукой от затылка к темени; свежестриженные волосы кололись. Посреди экрана болтались песочные часики: последняя операция никак не хотела выполняться. Часики перевернулись в последний раз; окно померцало и забелело, будто рашпилем прошлись сверху вниз, срезая картинки, надписи и кутерьму баннеров: невозможно отобразить страницу. Интересное словечко – отобразить; яркое и фантомное одновременно; сейчас так не говорят. Оставив лэптоп в покое, он встал и подошел к зеркалу. Зеркало тоже – отображало. Развинченный зеленый человечек смотрел на него из трехполосного окна трюмо; понизу отражались одеколоны, средства для укладок и прочие атрибуты метросексуального житья. Вот блядь, – зазвенел Данька, выдвинул ящик и резким движением смахнул туда всю эту легкомысленную поебень. Семь утра; над шпилем завода вспыхнуло оранжевое солнце.

Особняк на речной оконечности; совсем рядом – лакированный центр, но всего ничего – и начинаются заброшенные заводы, старые адмиралтейские верфи. В разное время здесь находились клуб филателистов, сельскохозяйственная библиотека, редакция городской газеты или военная прокуратура. Отлично строили древние – снаружи красиво, изнутри просторно. Внизу – вахта, сержант в камуфляже с нашивкой внутренних войск. От недосыпа и нервов вело; Данька с трудом отыскал указанный в предписании кабинет.

Кабинет был маленьким и тесным от тяжелой темной мебели. Пахло давнишним кофе и сигаретами, на полу распластались осенние листья. Квадратный человек, упираясь ногами в пол, с силой пытался закрыть окно. Вмять на место разбухшую от дождей раму.

– На колбасу!

– Товарищи, вы пейте, конечно, я и сам с вами попозже… Но давайте без экстремизма, – распорядился он. – Послезавтра рабочие подтянутся. Завтра с утреца Виноходова приедет с каким-нибудь телеканалом. И что им тут снимать? Рожи ваши опухшие? Вид с горки и мелькающие тени облаков? Вы, дурачье, находку если не века, то сезона чуть в отвал не выкинули. Имейте совесть, давайте поприличнее. – Андреич перехватил у Бэрримора флягу с ягодной бражкой и от души хлебнул. – А героиня наша где, с лейкой и блокнотом которая?

– Шурка-то? В город уехала.

– Обиделась, что ли?

Вадим смутно помнил – кажется, немного наорал на журналистку в запале. Возможно, даже матом. Впрочем, Шура тоже за словом в карман не полезла.

– Не, она в редакцию помчалась, – криво усмехнулся Генрих. – Ты ее не знаешь еще… Завтра не будет ни тебя, ни Виноходовой, ни тем более нас, одна Шура, Индиана Джонс в юбке, и ковчег… то есть, цера Завета.

У Генриха и Шуры были давние и непростые отношения.

– Ну, это мы еще посмотрим, – пожал плечами сам не чуждый тщеславия Терешонок.

– Текст получилось разобрать? – поинтересовался Ридли.

– Пока не пытался, оттягиваю удовольствие.

– Ну-ну.

Шел по деревне, сладко потряхивало. Сегодня он держал на ладони эту легчайшую, но на самом деле – очень тяжелую и твердую вещь: под покоробленной и будто смерзшейся кожей лежали древние слова на его родном языке. Что там могло быть сказано? Наверное, что-нибудь про кади зерна и хвосты мягкой рухляди, какие-то бытовые подсчеты, но теперь ни один визитер из Европы или остальной России не скажет ему – а откуда вообще здесь Новгород? Где Новгород и где вы, дремучая Ленобласть, шведская окраина? В такие моменты ему хотелось надавать гостю в лицо, но теперь он просто покажет рисунок, а может, ткнет в иллюстрацию к своей публикации: дощечка, чехол с ушком и слова про каких-то стреляных ижорцами белок и битого тевяка.

Лейтенант Ворон вздрогнул и посмотрел с пугливым интересом. Дружинники по-свойски располагались в редакции газеты «Местное время». Вместе с листьями по комнате летали факсы и распечатки, бодро сгребаемые в кучи; кучи – в корзины; корзины – вон.

– Ну, что еще? – человек обернулся, посмотрел внимательными маленькими глазами. – Какие лошади, к бесу? Я сказал – на колбасу! Всех! Всех на колбасу! На сардельки!

– На сосиски, – из-за плеча лейтенанта.

И робкий гогот. Солдатня.

– Ма-алчать! – красные глазки метнулись вверх, потом на Ворона.

– Кто? А-а-а, из этих! – он указал пальцем в пол: – Местный, да? Сочувствуешь?

Ворон ошалело сморгнул:

– Колбасе?

– Ма-алчать! Шуточки, да? Шутим? Как звать?

– Ворон.

– Ворон? Это что? Птица?! На колбасу!

– На окорочка, – поправили от дверей.

– Ма-алчать! Боровушек, да? Мы тоже шутить умеем! Ворон, говоришь?

Квадратный человек сжал челюсти и тихо качнулся вперед на плотных кривых ногах. Скрипнули половицы.

Сквозняк слизнул со стола забытый фантик. Данька услышал, как дышат ему в спину; соображал, как ответить: явился по предписанию к месту службы. Как-то так. «Честно мени скажи, як тоби звати». Обмахнул кончиком языка губы. Хлопнул глазами. Поправил очки. Кивнул.

– Ворон, ну да. А что ж ты вье-ошься!.. (в голос).

Капитан боязливо отодвинулся.

– Заткнуть? – чуть придя в себя, спрашивал конвойный, тщетно пытаясь перекричать звонкий голос лейтенанта. Капитан, не отвечая, дослушал до конца.

– Я зарисовала общий вид, а вынимать боюсь… вдруг она рассыплется.

– Отлично, – похвалил Андреич, разглядывая рисунок. – Я к тебе сейчас Генриха пришлю, ежели он не накидался еще. Он не только рекон, но еще и реставратор замечательный, обучен вежливому обращению с подобными вещами. Зарисуешь тогда еще и дощечку… И сделай мне, пожалуйста, копию, – попросил он Альку.

Генриха он встретил сразу за деревней – слегка подвыпивший и грустный, тот брел ночевать в избу. Предложение поработать над находкой мигом его взбодрило, – сейчас, схожу за стафом и к Алевтине, – закивал он. Но тут же какая-то очередная меланхолическая мысль овеяла его лицо. Генрих поймал товарища за пуговицу на кармане гимнастерки и, покручивая ее, спросил:

– Как ты думаешь, она настоящая?

– Кто? – не понял Андреич.

– Цера! Ну не Смирнова же.

– А с чего ей не быть настоящей? – рассердился Андреич.

– Да просто как-то не верится…

– А что ты вдруг про Смирнову?

– Да девки там все трещат про нее и про тебя… У нас же тут две примадонны – ты и Серега, но он кремень, жена в городе…

– А я – нет, – закатил глаза Терешонок. – Что ты сам как баба, ей-богу. На Шурку твою не покушаюсь, не боись.

Генрих густо покраснел.

– Молодец. Люблю народные песни.

И похлопал Ворона по плечу.

– А вы? Чего встали? Зовите секретаря или кого там? Сейчас приказ оформим.

Сел за стол. Достал папку. Начал что-то листать.

– Что здесь за хлам везде… – ругался капитан себе под нос. – Офис, что ли, какой-то был? – взгляд на Ворона; из-под бровей. – Газета? Редакция?

– Нет, это в предыдущей… Редакция.

– Как часть называется, знаешь? – спросил капитан. – Знаешь, какая честь тебе?