Текст книги "Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый"

Лейтенант спотыкается на последней ступеньке; едва не поцеловав грязный дощатый пол. Следом за Веснушкой вываливается в комнату.

Второй этаж – это почти что чердак. Маленькая комнатенка с косым окном. Топчан с одеяльцем, гора тряпок в углу, битое зеркало. Похоже на девичью спаленку. Веснушка бросается к окну с победным воплем: из сарая с этой стороны дома выбирается мужик с вещмешком через плечо. Пригибаясь, ломится в кусты. Улепетывает. Очередью из калаша Веснушка срезает верхние ветки низеньких яблонь. Мужик хлопается на пузо, вскакивает и сигает в канаву. Веснушка с воплем и треском бьет ногой в окно. Сухая рама трещит; опадают стекла. Мужик бежит через поле. Чингис ловит Веснушку за рукав, но тот во время удара потерял равновесие. Ткань камуфляжной куртки обдирает пальцы до боли под ногтями; под собственной тяжестью дружинник ухает из окна во двор. Мужик оглядывается. Чингис расстегивает кобуру; видит небритое лицо и как в оскале сверкают золотые зубы. Улыбается; ах вот оно как. Предохранитель идет вниз. Чингис врастает ногами в пол и чувствует себя нежной маленькой пружинкой, натянутой и бездумной. Удаляющаяся фигурка начинает расплываться в сумерках; еще чуть, и цыган скроется в лесополосе, окаймляющей дорогу. Мокрые деревья топорщатся последней листвой, стволы астеничные и скрюченные. Лесополоса режет горизонт напополам, Чингис легким движением перекидывает затвор. Патрон из магазина перемещается в патронник. Большим пальцем взводит курок; поле, низкое небо и начинающийся дождь – все, как в шахматах, рассечено на квадраты. Е2-Е4; в центре – удаляющаяся фигурка. Мешок подскакивает за плечами. Гремит выстрел. Веснушка матерится среди дохлой крапивы.

Папка раскрылась, подшитые листочки слегка трепыхнулись от подвального сквозняка. На первой странице среди поступивших значилось «Неизвестный. Травматология. Предп. 20–30 лет. Сост. тяжелое. Комб. травм., ЧМТ, обморожение конечностей. Ампутация». Гулко ухнуло в груди и заложило уши. Дрожащей рукой отогнула подклеенный листочек. Больше пока ничего. Дальше надо смотреть журнал отделения.

Алька подскочила с табуретки, уронив с колен пару не просмотренных еще папок. Досадливо цыкнула, подобрала. Слава запекшимся завязочкам, страницы не разлетелись по полу. Глянула мельком – на одной стояла совсем старая дата, на другой – пометка неврологии. Где, с какого стеллажа была папка с этим неизвестным? Лихорадочно просмотрела соседние папки, резко остановилась.

– Вовсе не значит, что журнал отделения и истории будут лежать здесь же, – вздрогнула от звука собственного голоса. Оглядела длинный ряд стеллажей с тоскливой обреченностью. Стоп.

Подхватила пакет с вещами, сваленный в углу, в пакет сунула заветную папку, чтобы не вызвать ни у кого лишних вопросов. Выскочила из архива и, только добежав до верха лестницы, спохватилась, что забыла запереть дверь. Пришлось возвращаться. Заперла хлипкую дверь, суеверно порылась в пакете, достав купленное недели две назад, в порыве странного для нее желания прихорошиться, карманное зеркальце. Показала ему язык, на всякий случай, чтобы внезапная и своенравная удача не отвернулась, и побежала в приемный покой.

– Сними его! – орет кто-то снизу.

Данька вздрагивает, выдыхает. И опускает пистолет. Машинально щелкает предохранителем.

В мокрых осенних сумерках горит цыганская усадьба. Из огня летят щепки и обугленные поздние яблоки. Чингис откидывает антоновку носком ботинка, разворачивается и идет к машине.

На хуторе больше никого не нашли. Судя по всему, хозяева снялись уже давно, а местному алкашу с пьяных глаз приблазнилось. Мужик с мешком, которого Чингис снял единственным выстрелом в кудлатый затылок, ничего поведать уже не мог, но, по словам вездесущей соседки бабы Паши, это не цыган был никакой, а бывший совхозный сторож и воришка. Вот это я понимаю, – радуется Петрович, разглядывая аккуратное входное отверстие. Ты, Дань, прям художник. Чингис дрожит под мелким ветром; не ветром будто, а сквозняком. Капитан приказывает отнести труп в дом и запереть. Недосуг возиться. В мешке у мародера – старая посуда, ветошь и недопитая бутылка водки.

Светлана Сергеевна как раз включила модный электрический чайник.

За столиком, спрятанным от чужих глаз за шкафом с документами, качала оранжевой туфелькой на кончиках пальцев молоденькая медсестра Марина. Она только что закончила сервировать столик для их со Светланой Сергевной традиционного файвоклок. Случался файвоклок в любое время дня и ночи, как только появлялось свободное время. Про то, что чаепитие называется файвоклоком, Марине рассказал ухажер, работавший в сезон гидом-переводчиком в туристическом автобусе. Летом он жил где-то на окраине Санкт-Петербурга, а на зимовье возвращался на историческую родину, в Сосновый Бор. Одно только гид-переводчик упомянуть забыл – что файвоклок случается строго в пять вечера. Поэтому в приемном отделении городской больницы файвоклок не был ограничен временными рамками. Чтобы все было красиво, Марина стелила на обшарпанный столик кружевную клеенку, расставляла вазочки с печеньем, зефиром и пирожками из ближайшего ларька. Вскоре к ним присоединилась Танюша, та самая жгучая брюнетка из справочного.

– Ох, хоть чаю нормально попью… Сплошная нервотрепка, а не работа. – Танюша в такие моменты вешала табличку «Перерыв 15 минут» и исчезала на час. Достав спрятанную между папками с делами книжку в мягкой обложке, она откинулась на спинку неудобного казенного стула:

– Ох, девоньки, я а-ба-жа-ю романы. Отчего же в жизни так не бывает?

– Оно тебе надо? Страсти-мордасти эти? – усмехнулась Марина.

Татьяна отвлеклась от поиска загнутой вместо закладки страницы. Задумчиво хмыкнула, но ответить не успела, в закуток заглянула взволнованная Алевтина.

– Светлана Сергеевна…

В пределах захваченного Монсегюра крестоносцы возвели загородку из кольев; внутрь набросали дров. Двести человек «совершенных» загнали вовнутрь. Вся компания держалась достойно, завоеватели не услышали ни единой жалобы.

Уходя, Петрович приказал поджечь дом.

После уроков Алька ждала Мишу. Она болталась у раздевалки вроде бы без дела, ожидая, что Медведев сейчас спустится и предложит проводить ее домой. Миша бежал по лестнице – за ним неслась Лариска и Розенберг. Лариска явно о чем-то канючила, а Розенберг время от времени хлопал Медведева учебником по макушке и, судя по выражению желчного лица, отпускал шуточки. Миша вяло отмахивался.

– А ты здесь чего? – с разбегу спросил Миша Альку. – Полюбовницу дожидаешься? – и получил снова, уже от Лариски и сумкой.

– А если меня, то не жди. Мне еще на факультатив к Каркуше.

– Какой факультатив? – спросила Алька. Самоуверенность мигом с нее слетела.

– Средневековая литература. Не слышала, что ли? Уже пятое занятие.

Алька наклонила голову, прищурилась.

– С каких это пор ты интересуешься средневековой литературой?

Миша хохотнул.

– Врага надо знать в лицо, – объяснил Розенберг. – Медведев озабочен растущим влиянием средневековой литературы на девичьи души.

Алька покраснела.

– О, и ты к нам на файвоклок? Печеньки принесла? – Светлана Сергеевна как раз сняла закипевший электрочайник с платформы.

– Что? – осоловело моргнула Алька, уже начавшая было рыться в своем пакете. – Ой, простите! Я, наверное, помешала, я попозже зайду.

– Ой, помешала она. Пошутила я про печеньки. Что с тебя взять, кроме анализов – ха-ха! Заходи, садись. Сейчас чаю налью, расскажешь, что там у тебя за новости из подземелья.

Алька, не в силах усидеть на стуле, вытащила наконец разваливающуюся папку.

– Светлана Сергеевна, мне кажется, я нашла… Его.

Небольшой женский коллектив взбудоражено зажужжал. Строгая Танюша бросила роман на чайный столик и подалась вперед. На обложке в розовых цветущих кустах обнимались красавица брюнетка в приспущенном с плеча алом платье и длинноволосый викинг по форме голый торс. Мариночка закашлялась, подавившись от восторга зефиркой. Алька стояла с блестящими глазами и папкой в подрагивающих руках. И только Светлана Сергеевна сохраняла спокойствие.

– Только это вот журнал приемного. А историю я так и не нашла.

После короткого военного совета, на котором Алька чувствовала себя новобранцем на ниве женской изобретательности, Светлана Сергеевна набрала телефон травмы.

– Але, из приемного беспокоят. А Лера или Галечка сегодня дежурят? Галина? Да. Позовите. Галечка, алло. Представляешь, наша-то Невеста нашла своего, кажется! Ай нид хелп, как говорил наш любимый Бодров Данила, светлая ему память. Да, ждем.

Минут через десять в отгороженный шкафом уголок набилось человек десять женского медперсонала. Из чего Алька поняла, что трагическую историю «Невесты» знает по меньшей мере полбольницы. И историю эту, так же как и то, чем она занимается в архиве, эти полбольницы бережно охраняют от старшей медсестры и начмеда.

– Пойдем с нами, – предложил Саша. – Тебе же хочется.

Медведев первым вваливается в маленький лингафонный кабинет – два ряда парт, гнезда от наушников на каждом рабочем месте. Тихо жужжат лампы дневного света.

– Войти можно? – спрашивает он рассевшегося на учительском столе Каркушу. Тот весел, чуть ногами не болтает.

– Первые пятилетки выучил? – Даниил Андреевич приподнимает брови.

– Какие пятилетки, Даниил Андреевич! Я еще про средневековую поэзию не знаю ничего, необходимо соблюдать хронологический порядок!

Даниил Андреевич смеется.

– Ладно, заходите. А ты, Медведев, бери учебник и садись на заднюю парту читать про стахановцев.

– Я так не играю.

– Зато я играю. Ладно, пошутили. Заходи, сегодня моя любимая тема, и я добр.

Каркуша соскакивает со стола, Медведев протискивается между партами (вот вымахал, лось! – про себя веселится Данька).

– Эй, о чем речь? – трясет за плечо Руслика Мкртчяна.

– Тробар ле и тробар кло.

– Не томи, – просит Медведев.

– Медведев, если чего не знаешь, спроси меня как, а лучше – помолчи пока, – вмешивается Каркуша. Медведев кивает. Лезет в сумку, шуршит тетрадками. – Итак, – Даниил Андреевич задумчиво смотрит в окно, – специально для Вячеслава Медведева повторяю, что тема сегодняшнего необязательного разговора – средневековая куртуазная поэзия. Тема хороша и обширна, поэтому начнем с провансальских трубадуров. Кто-нибудь помнит, чем Южная Франция отличалась от Северной и какие области туда входили?

– Да, помню ту зиму. Очень тяжелая выдалась, такие морозы!

– В тот февраль обмороженных было до жопы.

– Да и разве же упомнишь всех?

– Помню, был неизвестный Адам. Ребро ему вынули.

– Как в Писании прямо!

– Солдатик же, ампутация ног ниже колена? Ох и громкое было дело.

– Квартиру ему дали, чтоб дело замять.

– Да нет же. В дурку отправили. Ему память отшибло.

– Да ты путаешь. В дурку горе-рыбака отправили. По пьяни заснул над лункой и отморозил себе хер и ногу.

– Мужикииии, – всеобщий тяжелый вздох. Коллективный женский разум не то не одобрял мужскую беспечность, не то взгрустнул об утерянном хере.

– А солдатика же в госпиталь напротив перевели.

– Всем стоять! Я обронила сережку! – заорала внезапно Мариночка – Мне Костик всю печень съест. Как Зевс Прометею, бля.

На минуту коллективный разум переключился на поиски сережки. Алька, которую повело от звона множества голосов, украдкой плеснула себе кипятку в чью-то чашку.

– Девы, я вспомнила. У меня же есть подружка из госпиталя напротив. Надежда. Ну помните?

– Надежда – как символично! – вздохнула Татьяна.

– Девочки, щас я ее наберу. У нее мобильник есть. – И затем, шепотом: – И у меня есть. Мой на годовщину подарил! (одобрительное жужжание).

– Нашла. Сережку твою нашла! Светлана Сергевна, замрите, а то затопчете! – полненькая медсестра с гинекологии (она-то тут зачем? – мелькнуло у Альки) нырнула под столик за пропажей.

– С культурной точки зрения Северная Франция против Южной – все равно что плотник супротив столяра, – выступает Розенберг.

– Образно, хоть и с чужого голоса, – посмеивается Даниил Андреевич.

– Бургундия, Нормандия, Шампань или Прованс… – напевает Медведев.

– Про Гасконь ответ правильный, но о-очень неполный.

Даниил Андреевич распахивает сумку-почтальон и достает карту. Карта большая, закрывает доску почти полностью.

– Вдыхаем и смотрим внимательно, – говорит Каркуша, – Южная Франция – это в прошлом две цветущие римские провинции; Цезальпинская и Нарбоннская Галлия. Знать покоренной Галлии смешивалась с римской знатью: они мылись в одних банях, учились в общих школах и заключали смешанные браки. Римская империя была высокомерна, но, в общем, чужда мелкого шовинизма.

– То есть Мкртчян мог жениться, например, на тебе, – шепчет Миша Смирновой на ухо.

– А почему нет? – Алька отвечает ему строгим взблеском глаз.

– Даниил Андреевич! – кричит Миша. – Так чем все закончилось? Зуб даю, что ничего хорошего!

– Закончилось все Альбигойскими войнами. Но это еще очень, очень далеко. До этого Прованс был первым регионом готического Ренессанса – земля, охваченная экономическим цветеньем, религиозными вольностями и захватывающим искусством. Сочиняя легкомысленные канцоны, политические сирвенты и задорные пасквили, путешествуя по городам и замкам, трубадуры выработали наддиалектный койне – общий язык, схватывающий в единое культурное поле романизированные области Северной Италии, Южной Франции, пиренейских областей – Арагона и Галисии. Получалось так, что люди сначала писали на общем языке стихи, и уже потом – платежные документы. Забавно, да? Происходило потрясающее явление – консолидация, объединение снизу, на основе общей культуры и межнационального языка. Навстречу шло близкое, но в то же время противоположное явление – то есть объединение Франции руками северных баронов при поддержке королевской администрации. Объединение сверху, как правило – насильственное. Французские короли мечтали о национальном государстве, папство бредило католической теократией, бароны хотели урвать от богатых, культурно чуждых и необыкновенно притягательных южных земель. Это была атака одновременно и на мечту, и на благополучие. Сразу со всех сторон. Не забывайте также, что юг Франции – это романизированный, почти античный регион, где христианство по-прежнему обогащалось, с одной стороны – древней идеалистической философией и раннехристианскими учениями, с другой – восточным мистицизмом, мы в первую очередь манихейство имеем в виду. Манихейство – это почти русский дуализм, ведь жить в моей стране, не имея в виду постоянно принцип кесарю – кесарево, – практически невозможно. Кесарю – кесарево – это самый манихейский принцип христианства. Популярность альбигойской ереси, воспринявшей этот принцип, основывалась не в последнюю очередь на том, что альбигойцы не требовали от своих последователей невозможного, главным делом было пробудить их души от дьявольского наваждения материального мира. Альбигойцы полагали реальный мир отданным на откуп темным силам, адом здесь и сейчас, в котором каждый проходит испытание.

– Девочки, Надежда с нами! Как звать-то жениха нашего?

– Ворон, Ворон Даниил Андреевич.

– Вот как. Данила, – мечтательно вздохнула Галина Владимировна и со значением переглянулась со Светланой Сергеевной. Остальные сестрички понимающе захихикали. И какофония их голосов наполнила Альку невыносимой, болезненной почти что радостью.

– Ну все, Невеста, вечная преданность Галечки и Светочки твоему Даниле обеспечена, – хохотнула брюнетка Татьяна.

Светлана Сергеевна меж тем продолжала вводить Надежду в курс дела.

– Да, видимо, это та громкая история, где заподозрили дедовщину страшную в вэчэ… Помнишь, корреспондент даже приезжал из города.

Городом в Сосновом Бору, как и по всей области, называли бывший Ленинград – а остальные были как бы недогорода, даже если они и старше столицы, как недалекий Кингисепп-Ям, поставленный новгородцами в четырнадцатом веке по милости Святой Софии и с помощью великого Архангела Михаила только за тридцать дней и три дня. Алька сидела на своем стульчике в центре гомонящего женского общества; на глазах и при публике ее греза рождалась в реальность, будто каменный Ям на реке Луге перед лицом шведов и Ливонской конфедерации. От этого ей было головокружительно и немного страшно – в первый раз она подумала о том, как явится, так сказать, пред светлы очи, и как он ее встретит – ведь если два года не давал о себе знать, то, наверное, неспроста…

– Сейчас в архив пойдет, выписку посмотрит, – сообщила ей Светлана Сергеевна, прижав телефон к груди. – У них там не то что у нас, у них порядок. Военные!

– Вы тоже так думаете? – Смирнова смотрит; руки Даниила Андреевича приникли к крышке парты; побледневшие и веселые губы играют. Он вскидывает глаза в окно, как режет стекло взглядом. У Али невозможно кружится голова. Она представляет Южную Францию, все то расписное, красочное Средневековье – как Даниил Андреевич говорил, оно вовсе не было мрачным, но сочным и свежим, как золотисто-алая книжная миниатюра. Люди в причудливых одеждах танцуют в большой зале, пылает огромный камин. Все ждут весны – ведь в отсутствие электрических чайников и центрального отопления так хочется солнца после сырости и промозглого холода. Вся жизнь – будь то любовь или война – пляшет вокруг теплой половины года, как эти люди вблизи очага.

Общество замерло. Медсестра с гинекологии лихорадочно кусала пирожок, Галина Владимировна открыла форточку и закурила в окно, Танюша в волнении попробовала сгрызть модный акриловый ноготь.

Минут через семь наконец раздался звонок. Светлана Сергеевна с тревогой поднесла трубку к уху. Некоторое время внимательно слушала, иногда кивая. С каждым кивком сердце у Альки обрывалось. Не тот. Или не нашла.

– Ну, пиши, – наконец обратилась к ней медсестра с долей торжественности. – Воронов Д. А., выписан 27.05.200* по месту прописки в Псковскую область, город Остров, улица Комсомольская…

Конец адреса Алька не услышала, потому что сестринская взорвалась восторженными кликами. Возможно, даже моряки Михайлы Голицына не встречали победу при Гренгаме с таким энтузиазмом. На шум к ним даже сунулась дежурный доктор Мурзенко Вера Николаевна, строго свела брови – что за гвалт? Ой, тут такая история, такая история… Веру Николаевну тут же взяли в оборот и усадили пить чай с алькиной историей.

– Что фамилия переврана – не смотри, они хоть и военные, но иной раз ошибочка вкрадется, – объясняла ей Танюша. – Вот я, когда в справочное получаю данные, то бывает, человек поступает Сергеем, а лечится уже Федором – ну, с чего-то сестре этот Федор в ум пришел, и все… А Ворон-Воронов-Воронин – это даже и не считается!

– Ну что, доработаешь недельку или прям сейчас поедешь? – Светлана Сергеевна приступила к решению практических вопросов.

– Наверное, сейчас, – ответила Алька. Она была очень бледна, в глазах что-то похожее на испуг.

– Ну и правильно! – ободрила ее сестра. – Давай тогда дуй в кадры, потом в бухгалтерию расчет получи, а потом сюда, мы тебе соберем что-нибудь на дорожку.

– Аля, нет, – говорит Ворон, останавливая жестикуляцию. – Для того чтобы думать так, я слишком люблю землю – лес, реки, моря. Зеленые деревья у меня на даче. Если это – царство дьявола, то я дико слаб к искусу. Но дьявола в этом нет ни разу – так что катары преувеличивали. Истина, друзья, всегда не то, что посередине – она выворачивается и ускользает из рук человеческих; и все же мне кажется, что обладание истиной и одновременно счастьем – возможно. Редко, но получается – как выбить все очки в тире.

Каркуша подходит к доске, сворачивает карту. Декабрьское солнце через стекла отражается розовым: это своеобразная эстафета – солнце – снег – небо – снег. Миша смотрит на Альку – солнце просвечивает ее ухо, оно розовое и мягкое, как креветка. На скуле играет оранжевый отблеск, и рыжий – в волосах. Даниил Андреевич бродит вдоль доски и бормочет стихи: сладко дыханье апреля, майских предвестие дней… И так далее, и тому подобное. Миша чувствует, как глаза заволакивает сладкой дымкой: двадцать второе декабря, вторая четверть заканчивается, Новый год на носу, каникулы, погода отличная, и кажется, даже май не за горами.

– Верно, – Каркуша будто отвечает его мыслям, хотя на самом деле – снова стихи читает: «В самый короткий день в году знакам небес внять мы должны. Солнце словно спит на ходу, недобрав своей вышины…»

И, уже когда за Алькой закрылась дверь:

– Вот история, да, бабоньки? Закачаешься!

– Да, вот только приедет она, и вместо того парня, которого знала, найдет там грязного опустившегося калеку на второй-третьей стадии алкоголизма, – резко заключила Вера Николаевна. – А что вы хотите? Без ног, без работы, скорее всего, в городе, блядь, Остров! Какие тут еще варианты?

Сестринская притихла.

– Но все же… бывают, конечно же, и другие случаи, – упрямо сказала Марина.

Сквозняк из открытой форточки приподнял тонкую обложку романа с викингом и красавицей и негромко зашелестел страницами.

Алька не совсем представляла, как ей из Соснового Бора скорее добраться до Острова – через город было ехать глупо, это крюк в обратную сторону, а со станции Калище в соседнюю область ничего не ходило. Подумала про Андреича с его мотоциклом, но что-то внутри нее сопротивлялось такому подходу. Она было уже совсем остановилась на версии автостопа: а что, многие же так делают – выйду на трассу, подниму руку, и… Дальше она себе не очень представляла, но как-нибудь образуется. Но Светлана Сергеевна решительно отвергла эту идею: ты девочка молодая, – оглядев ее с ног до головы, – видная собою… лучше не рисковать, кто знает еще, на кого попадешь на трассе этой. У сеструхи моей муж экспедитором работает на фирме, отправит тебя сегодня же с шофером каким-нибудь до Луги или Кингисеппа, а там сядешь на автобус на Псков, а от Луги вроде еще и дизель ходит.

Теперь она ехала с шофером Димой по трассе на Лугу, в кабине играла группа «Кино», а парень попался молчаливый, поэтому все ее мысли были в Острове.

Что за город на материке может называться Остров? На карте город был похож на желтое пятно среди пестрых черточек, которыми в школе на контурных картах они отмечали болота. Она так и представила его себе – как оторванное от цивилизации чистилище пятиэтажек, воинских частей, котельная и больница еще, школа и детсад с грибками и качелями на территории, несколько магазинов, рынок, парикмахерская, почта, маленький краеведческий музей. Еще должна быть старинная церковь – заброшенная или целая, но очень древняя. Быть может, еще монастырь на отшибе и тихое кладбище. Что будет там делать Ворон с его старофранцузским и неоконченной книжкой? Пить, сочинять, маяться дурью и самоедством? Или и то, и другое, и третье?

Он столкнулся с Яной на пороге квартиры. Молча передал ей ключ:

– Располагайся.

Он был тихий и собранный. Настолько, что Яна испугалась даже. Потащила мимо него тяжелую сумку с наклейками различных авиакомпаний. Ворон подхватил сумку, качнул ее внутрь. Поставил у вешалки. Вышел вон.

Мчались по сизому шоссе; стоял ноябрь. Лев Николаевич легко поворачивал руль, не спрашивая – куда, зачем. Притормозил у конюшни. Дальше – сказал Ворон. Много дальше.

Окончательно переселившись в адмиральскую квартиру, лейтенант полдня бродил по комнатам. Доставал из коробки очередную вещь и пытался пристроить ее куда-нибудь. Вещи не хотели приживаться – чужой дом оставался пустым и высокомерным. Он поселил в ванную бритвенный прибор. Отодвинул в угол шкафа забытые хозяйские вещи, бросил на дно свои свитера и джинсы. Книги остались лежать в распахнутой коробке. Данька достал ноутбук, щелкнул клавишей. На экране расцвела веселая красно-золотистая картинка – репродукция французской книжной миниатюры тринадцатого века: эти обои он вешал, когда работал над диссертацией. Данька залез в экранные опции, поменял картинку; теперь на экране было лето, ворох зеленых листьев. Услышал шаги – кто-то прошел по коридору, остановился на пороге комнаты. Шофер Лев Николаевич, – дверь у вас не закрыта. А я в машине жду, – ехать будем еще куда-нибудь? Данька закрыл комп. Аккуратно убрал в чехол. Положил на стол. Встал, прошелся – в конюшню съездить, что ли? Последнее время казалось почти безразмерным – он жил по распорядку, от дежурства до дежурства, и понимал теперь, как много часов и минут на самом деле отнимают мысли и сомнения в целесообразности того или иного действия, и попытки представить последствия, и планы, и тем более мечты. Теперь, когда ничто из этого не имело смысла, он как никогда располагал собой.

Как они могли бы жить, не скройся он два года назад от всех, и от нее тоже? Пенсии по инвалидности им бы не хватало. Наверное, что-то бы присылала его американская мама. Но она, чтобы не сидеть на шее, все равно устроилась бы на работу. Например, в тот самый маленький краеведческий музей, расположенный прямо на острове – на настоящем острове, посреди протекающий сквозь городок реки. Утром она бы уходила в музей, оставив ему завтрак и какую-нибудь заготовку обеда. Заготовку – потому что в обед она бы прибегала, конечно, какие тут расстояния, и быстро жарила бы котлеты, разогревала суп. Данька у нее соня, пока проснется часам к десяти, а то и к полудню, пока покатается на коляске по маленькой квартирке, подаренной Министерством обороны… может, напишет пару страниц на старой печатной машинке или, если захочет гулять, постучит в стенку соседям – и дальнобойщик дядя Петя, если не в рейсе, или его сын Ленька, если Петра дома нет, помогут ему спуститься по половинной лестнице на первый этаж в их зеленый двор. А тут уж и Алька подоспеет – главное, чтобы милый Данечка с дядь Петей не начали пить пиво в середине дня, иначе всем попадет от Катерины, дядь-Петиной строгой супруги. Попадет даже Альке за то, что она за своим убогиньким не смотрит. А если дядя Петя в рейсе, то все хорошо – Данька будет рассказывать Лёне про Крестовые походы и осаду Монсегюра, вскоре вокруг него соберется почти все детское население двора. Рано или поздно кто-нибудь из детей спросит – дядь Дань, а расскажите, как вам на войне ножки оторвало?.. И тут пойдут истории, одна невероятнее другой – про засаду «чехов», что подкрадываются по горной зеленке, как змеи – и даже густые бороды не шуршат по слою опавших листьев, или про арабских наемников с огромными ножами, не знающих ни слова по-русски.

Угасающий ноябрь лучился мягким утешительным светом. Напитавшиеся влагой бурые листья тяжело висли на ветках. Та жизнь, что на расстоянии вытянутой руки, – вялая и податливая штука; как промокший гриб, выделяющий сукровицу от легкого касания; как качели, колеблющиеся от удара невзначай. Охота на химер чревата добытыми химерами, да?

Лева молчал. Ждал. На столе лежал ноутбук – и это была единственная вещь в комнате, все еще продолжавшая сопротивляться образовавшемуся вакууму. Безвоздушному пространству, холоду и надвигающейся зиме. Данька смотрел на комп почти с ненавистью – так разительно выбивался он из контекста, в то же время – будто заключая его в себе на манер стенографического знака. Куда девать вещь, от которой хочешь избавиться, но рука не поднимается насовсем? Правильно. Туда, куда отправляется старая мебель, детские рисунки и вышедшая из моды одежка.

Вы ведь все равно работаете сегодня? – спросил у милиционера. Вроде да, – согласился Лева. Тогда поехали, – легко кивнул Чингис, забрал ноутбук и вышел вон. Не вовремя подвернувшаяся под руку Янка так и осталась стоять в коридоре.

Они выскочили на шоссе, просвистели тихий померкший городок со шпилями башен и золотистыми луковицами соборных маковок. Машина вильнула на нижнюю дорогу. Вдоль побережья стояли дачи; темнела густо-красная церковь Иоанна Кронштадтского. Над шоссе нависал берег старого моря, бурые дубы валились с его склонов. Хлынул дождь.

Два года назад, тоже выскользнув из-под дождя, Янкин «бьюик» затормозил у шлагбаума военного садоводства.

– Здесь? – спросила Яна.

– Приехали, – сказал Данька. Его узнали и пропустили.

На лужский вокзал прибыли уже в сумерках. Станционное здание мерцало белыми колоннами, и светились обступающие привокзальную площадь серо-зеленые тополя. Дима подрулил к стоянке, остановил «газель», выскочил. Алька вылезла следом. Шофер щелкнул зажигалкой, закурил – будешь? Алька взяла из протянутой пачки сигарету, Дима дал ей огня прикурить, но пламя дрожало, гасло, табак никак не занимался. Она взяла у него одноразовый крикет и прикурила сама. Закашлялась с непривычки. Шофер засмеялся.

– Не куришь – лучше и не начинай.

– Спасибо, – кивнула она.

– Спасибо на хлеб не намажешь, – ощерился Дима. Жилистый такой, с редкими зубами, парень. – Дизель твой, кстати, уже ушел. Теперь до утра тут куковать. Можем в баньку закатиться, шашлычок там, по пивку… я знаю здесь хорошую.

– Спасибо, я мылась вчера у Светланы Сергеевны.

– Не, ты правда такая блаженная или глаза отводишь? Просто интересно. За всю дорогу две фразы – здрасте и…

Попытался поймать ее за руку.

Алька, не задумываясь, щелкнула его же крикетом и ткнула в тыльную сторону ладони. Водила матюгнулся и разжал пальцы. Она отскочила.

– Не, ну точно ку-ку, – повертел головой, дернулся к ней: – У! Брысь отсюда. Ночуй вон в кустах, авось отыщешь на жопу приключений, раз по-хорошему не хочешь.

Дом пропах сыростью и мышиным пометом. Закипевший замок с трудом поддался, и они оказались на веранде: пыльные занавески, облупившаяся краска на оконных рамах. Электричества нет и не будет. Витас чиркнул зажигалкой и по-хозяйски отыскал свечку. Пока Янка куталась в курточку и чувствовала себя неловко, Данька принес дрова. Растопил печку. Вскоре в небольшом домике стало невыносимо жарко. Набросив ватник и прислонившись к теплым кирпичам, Данька разомлел как кот. Яна поморщилась, осторожно отряхнула стул и присела. Стул страшно заскрипел. Данька сонно ухмыльнулся, наблюдая Янку в непривычной обстановке.

– Чаю хочешь? – спросил он с ласковым злорадством. С улицы вернулся Витас, поставил чайник. Предложил разжечь костер. Вышли во двор, в тяжелых тучах образовались проплешины. Светились звезды. Кострище было забрано в тяжелые брусчатые камни. Полыхнули первые языки. Рядом шумел огромный ясень. Данька заговорил.

– Давным-давно здесь был финский хутор. Урочище Купля. Ингерманландцы были хорошие и крепкие хозяева… у них была булыжная мостовая, маслобойня. На том месте, где сейчас наш домик, стояла кузница. Янка, а ты знаешь, что раньше в деревнях кузнец в отсутствии священника мог заключать браки?

– Звездопад, что ли? – задрав в небо подбородок, зевнул Витас. – Извини, Дань, что отвлекаю тебя от матримониальной романтики.