Текст книги "Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый"

– Нету меня! – крикнула в коридор. Мать в очередной раз звала Ларочку к телефону. Скрипнула дверь – в комнату просочился раскормленный пегий кот, прыгнул на диван к Лариске, она отогнала его локтем. – И этот… Юниор, блин. Названивает теперь. А он мне, честно, вообще не понравился. Тупой какой-то. Вот Боря – другое дело, конкретный парень. Только он все пил и на меня даже не смотрел. Пришлось с Юниором замутить. Потом из кабака еще в бильярд поехали, там тоже бухали, потом на хату, там мне Юниор все и рассказал… Алька, может, тебе тоже выпить? – наконец встрепенулась Лариска, протянула подруге бутылку с «молотов-коктейлем», бормотухой такой сладенькой – Алька в своем анабиозе не разобралась и приперла вместе с пивасом.

– Неважно, – сначала говорит Таня, но потом колется: – Мужик у меня был, Манас. Азер. Слыхал, кабак держит?

– Нет, – говорит Данька.

– Неа, – вторит Пашка.

– Тань, я интернационалист, поэтому не одобряю, – решает Данька завершить диксусию и помидором закусывает. – Но новый проект мира практически безупречен в своей аскезе, – внезапно добавляет он. Таня значительно кивает и смотрит на речку. После двух часов неформального общения она кажется Даньке почти симпатичной – если бы не штаны-треники и брезентовая жилетка, вообще не весь обидный и жалкий вид, она была бы похожа на девушку с голландских полотен: где комната, окно, тряпочка на стене и тщательный гвоздик, и складочки у тряпочки-полотенца четкие, как уравнение на «отлично». А у стола, руки сложив, сидит этакая Таня в чепце, с выпуклым лобиком и безмятежными водянистыми глазками.

– Сегодня у меня желание исполнилось, – говорит голландская Таня. – Чтобы день рождения, а баб и мужиков поровну, – поясняет и хлопает водки. И стаканчик комкает в пакет. Водка кончилась. Либо заканчивать, либо идти за добавкой.

Он так и торчит на конюшне без дела, начальство о нем будто забыло. По вечерам уезжает по шоссе на юго-запад: жить ему разрешили дома. Новости узнает из интернета; федеральные телеканалы передают шапкозакидательные репортажи о прогрессивном эксперименте по борьбе с преступностью, коррупцией, терроризмом и чуть ли не врагом рода человеческого в отдельно взятой имперской провинции. В помощь городской милиции придана гвардейская часть. Лучшие из вчерашних студентов, вместо того чтобы ехать в Хабаровск, получили шанс послужить родине на местах. Региональный днем рассказывает об улучшившейся ситуации на дорогах, ночью показывают пейзажи, города и туристические веси под вкрадчивый лаунж – новую музыку толстых мужчин и невесомых женщин. Еще – репортажи с бесконечных вечеринок. В сети царит атмосфера интеллектуальной истерики – аналитики наперебой строят прогнозы, на форумах – нескончаемый упоенный визг. Все с воодушевлением ожидают введения цензуры и напоследок отрываются изо всех сил. Как же – наверху в кои-то веки оценили; как плохие новости – тоже новости, так и неблагожелательное внимание льстит. Ночью перед монитором Ворон чувствует себя на аттракционе русские горки – и страшно, и увлекательно, и подташнивает. Он ведь историк, а тут такой прецедент – интересно. Незадолго до полуночи Данька захлопывает ноутбук, вынимает заложенную между книжными страницами заначку и отправляется ловить маршрутку.

– А мне Борис денег дал, – задумчиво сказала она, – хочешь, возьми…

– Много? – оживилась Ларка. – Я же говорю, конкретный мужик! Да убери ты, с ума сошла! Это тебе грев, как подруге Мишкиной, у них так положено.

Алька разжала ладонь, и мятые баксы упали на пол.

– Пойду я, Лар.

– Да что ты, посиди еще! А может, в город съездим, пиццу съедим где-нибудь? Ну как хочешь. Только ты это… про Каркушу не говори никому!

– А если его ищет кто-то?

– Ищут – поищут, да не найдут, был да сплыл, как мамонтенок на льдине. Ты не думай, мне его тоже жалко по-своему, просто нехер ему было в полицаи идти, хотя столько дров наломать за пару месяцев – это, конечно, тоже талант нужен… Деньги-то забери! Во чумовая. Ладно, нам тоже пригодятся. Да, Барсик? (гладит кота)

Алька бежала по Зорге в сторону Десантников, ветер гудел в опорах ЛЭП; кажется, уже и не бежала, а попросту летела вместе с ним прямо на высоковольтные провода, и они не задевали ее, просто проходили сквозь электрическими разрядами, тугими волнами разрывая материю на все более легкие лохмотья, и в этих клочках тонули и проблески неба, и бледное солнце конца зимы. Странно, но вместе с ужасом я чувствовала род захлебывающегося восторга от того, что твоя жизнь улетела в бескрайнюю тьму и холод будто от моего касания – ведь ты же знал, все знал уже в ту ночь, но чего нельзя себе простить – так этого беспечного сна после ссоры, и того утра, когда казалось, что все впереди, только начинается головокружительная вечность счастья, мокрые весенние ветра впереди, нега долгого лета, холодное и ясное пламя осени, но было-то времени всего на пару шагов, да и те – по белому чистому снегу нескончаемой, навсегда наставшей для нас зимы, в которой нет ничего, кроме того, чего нельзя простить тебе – твоего последнего поцелуя, которым ты, оказывается, пообещал вовсе не эту жизнь, а лишь другую, несбывшуюся.

Ворон чесал вдоль центровых улиц по гражданке – плащ-тренч, камуфляжные штаны, темно-синий блейзер, арафатка – и ощущал себя засланным казачком, проводником меж мирами. Никогда еще ему не доставляло такого удовольствия играть ресторанного критика Батманова. Если раньше принятая личина пронырливого модника, завсегдатая тусовок и знатока правильных мест давила и девальвировала то, что он понимал собой, то сейчас на стыке двух неправд его маленькой внутренней истине было почти комфортно. Он ловил неспокойный и веселый кайф от того, что встречающиеся на клубном пятачке знакомые никак не прозревают случившейся перемены.

В городе стало меньше людей и намного меньше машин. Богемная молодежь и последние отважные иностранцы проскакивают между барами перебежками, чуть пригнувшись, будто с наступлением ночи все стороны улиц становятся наиболее опасны. С наступлением ночи по улицам вместе с милицейскими патрулями разъезжают наряды Дружины. Парни в кепи и потешных галифе. Веселы, слегка пьяны и постоянно стрекочут семечками. Данька пересекал открытые пространства спокойно и слегка развернув плечи; может, поэтому никто ни разу не потребовал у него документы. Смешно и некрасиво, но его пьянила эта неуязвимость, эта фатальная несвобода, дающая право на свободу в мелочах. Наверное, примерно так должен был чувствовать себя мелкопоместный рыцарь, предавшийся могучему суверену. Он зашел в несколько популярных кабаков, в третьем или четвертом напоролся на знакомую компанию.

Вернувшись домой, она упала в горячку скоротечной и бурной инфлюэнцы, а выплыв из нее пару дней спустя, позвонила сначала в часть (ничего), а затем достала справочник, рекомендованный Порфирьевной, и начала обзванивать по карте все медицинские учреждения, расположенные вдоль южного берега.

Вторую операцию он помнил еще хуже, чем первую; вернее, не помнил почти совсем, потому что накануне резко скакнула температура, сознание истаяло в горячечном мареве, снились какие-то огромные серые корабли, раскаленные стволы бортовых орудий, удушающий дым, подземелья берегового форта: из проема хода сообщения внезапно открылся вид на море с невесомо качающимися на переднем плане прозрачными метелками иван-чая и плотными гроздьями пижмы, внизу билась о камни мелкая волна и резными лодочками дрожали фигурки чаек. Он соскочил на камни, в несколько легких прыжков спустился к воде, скинул ботинки и вошел в море. На втором шаге ступню пронзила резкая боль. Даниил Андреевич неуклюже взмахнул руками и прошипел русское народное.

– Легко не будет, но будет очень, очень интересно, – разглагольствовал длинноволосый мужик с застиранной бабьей физиономией. Данька помнил, что встречал его на умных семинарах в университете. Барышня-журналистка лет двадцати, пьяненькая и трогательная, кивала в такт риторическим паузам и смотрела оратору в рот. Тот не реагировал, ему было очень-очень интересно, но с самим собой. Саша Станишевский, философ и умница, все больше молчал и налегал на водку.

Ворону было странно увидеть Станишевского в декорациях безалаберного, но при том довольно пафосного заведения. Французский кабачок, где он застал компанию, пестрел изречениями из эпохи Просвещения, медиа-девчонка чирикала потешные картинки на устилающем стол ватмане, официанты, как один, щеголяли фирменной велеречивостью и жуликоватой галльской искрой в глазах, а выпивка стоила не меньше четырех евро. Станишевский был бессребреником из принципа, и Данька цинично заключил, что Саше наконец начали наливать только за то, чтобы он скрашивал интерьер своим присутствием. Интеллектуал как элемент обстановки. Девочка-журналистка захотела есть; веселый и ласковый халдей подогнал меню. Компания углубилась в чтение.

– Вы здесь осторожнее, вашбродь, каменюки сплошняком! – донесся сверху голос матроса. – Подальше пляжик есть с песочком, мы там завсегда окунаемся.

…Чего ругаешься? Нога болит? Поболит и перестанет, все уже, все закончилось. Полноватое лицо доктора с характерным носом-сливой смутно знакомо. Пациент пытается приподняться на подушках, опираясь на локти.

– А что у меня… Что у меня с ногой?

– С ногой твоей по Пирогову пришлось поступить. Вернее, даже с обеими. Некроз далеко пошел, угроза сепсиса. Главное, сам жив остался, а ноги – ну, бывает, и не так еще бывает…

Доктор говорит торопливо и, кажется, сам не особо веря своим увещеваниям. Пациент приподнимается, несмотря на сопротивление сильных рук врача, и видит задранные подушкой выше уровня сердца собственные ноги и складки простыни, опадающие в районе щиколоток. Ну, посмотрел? Может, и к лучшему… Теперь так, привыкай потихоньку. Это не конец, не… да что ж ты! Лерочка, дайте ему успокоительное. Да не дергайся ты!

Врач держит за предплечья, пока медсестра ставит капельницу. Больной постепенно обмякает. Аванесян выпрямляется, поправляет халат. Вот силушка молодецкая! – комментирует медсестре.

– Там девушка в приемном покое спрашивала, не поступали неизвестные его, – кивает на пациента, – примерно возраста. Ищет кого-то своего.

– Ну так пусти взглянуть, мало ли… все равно этот герой не помнит ни хера. Даже если и не тот – парень симпатичный, хоть и облез слегка, и укорочен, может, влюбятся еще и детей заведут… я всегда за хеппи-энд.

Доброе расположение духа быстро возвращается к доктору Аванесяну; удаляясь по коридору, он даже начинает что-то насвистывать.

– Дю лапин а ла мутард! – радостно возгласила барышня.

– Лапáн, – с улыбкой поправил Данька. – Du lapin a la moutarde, кролик в горчичном соусе.

– Мне всегда казалось, что для историка этот молодой человек слишком увлекается жратвой, – прокомментировал Станишевский.

– А для ресторанного критика? – зазвенела девчушка и поочередно состроила глазки Даньке и Станишевскому. Учитывая, что навеселе она слегка косила, вышло весьма потешно.

– Для ресторанного критика он слишком увлекается словами. Лапан. Скажите тоже. Он пробует не кролика, а лапана. А еще вернее будет сказать, что он дегустирует слова.

– Логика помогает понять, фантазия – вообразить, эрудиция обеспечивает строительным материалом, – продолжал заливаться длинноволосый, не обращая внимания ни на девушку, ни на лапана, так и оставшегося на столе в виде строчки из меню. – Но всем умозрительным построениям не хватает тактильности, а полевые изыскания в гуманитарной области уже зовутся политикой и куда как чреваты.

– Вот что, Вова, – попытался вставить Станишевский. О как. Просто Вова. Вова кивнул и продолжил – мнение Станишевского его явно не волновало:

– Знатоки исторической механики отлично осведомлены о статистике нештатных ситуаций – и за руль предусмотрительно не садятся.

– Им прав не дадут, – пожала плечами барышня.

– Каких прав?

– Как на автомобиль.

– Все верно, – кивнул Станишевский. – Если руль – тогда права, – и снова глубокомысленно замолчал.

Таким она его и увидела – в тяжелом медикаментозном сне, замотанного как человек-невидимка: перебинтованная голова, компрессы на щеках, руки будто в белых высоких варежках. Видны были только закрытые, обведенные черными кругами глаза, высокий облупленный нос, запекшийся коростой рот и часть клочками заросшего подбородка. Все очень красивое. Она смотрела и знала, что красивее человека не видела никогда.

– Ваш, – утвердительно сказала медсестра. Проследила ее взгляд.

– Ступни пришлось отнять. Михаил Павлович надеялся, что некроз дальше пальцев не пойдет, но общее состояние тяжелое, организм не справился, пошло воспаление… Это тяжело будет, но не страшно, есть такие протезы типа ботинок, знаете… Как его имя-фамилия, скажите, мы оформим.

– Даниил Андреевич, – с неожиданным спокойствием ответила она. – Ворон Даниил Андреевич, 13 декабря 1976 года рождения.

– Хорошо. Пойдемте, я вам стул дам.

Прикорнув на стуле, предоставленном Лерой вместе с одеялом и подушкой, она и не могла мечтать, что проснется от звука этого голоса.

– Смирнова… – громче: – Смирнова!.. Ты что здесь делаешь? – тяжелый кашель. – Это уже не смешно. – И, уже глядя в ее проясняющееся лицо. – Только не говори, что сопровождаешь меня в Вальгаллу.

– Я…

– Дай, пожалуйста, воды. Раз уж все равно здесь сидишь.

Взяла стакан с тумбочки, набрала в кулере перед глазами мужиков из остальной палаты. Прошла обратно за ширму. Когда наклонила ему стакан, услышала, как лязгнули о краешек зубы, и неожиданным для себя уверенным жестом завела руку ему за голову, поддержав.

– Что ж они сдаются-то тогда… с такой готовностью. Пассажирами. На неуправляемое плавсредство? – спросила девица.

– Во-первых, они, то есть мы, все время в состоянии опьянения. Хотя бы собой, любимыми. Ты же, когда пьяна и не уверена, не сядешь за руль? Ну? А тачку ловишь. А может, у водилы вовсе прав нет? Но для тебя это дело десятое. А ты где сейчас, Дань? Чем занимаешься? – Станишевский, как всегда – без паузы перешел на личности.

Данька не торопился с ответом: почему-то кажется, что о своей новой работе в приличном обществе лучше помалкивать. Но все смотрят на него, и он жмет плечами.

– Зеленым человечком работаю.

Общий смех.

– Без шуток, – подтвердил Данька. – Меня призвали летом еще.

Помолчали. Данька не то чтобы почувствовал себя лишним, но темы для разговора исчерпались.

– Ладно, – наконец сказал он. – Пойду ловить. До дома. Неуправляемое плавсредство.

– И правда – плавсредство, – засмеялась девушка и посмотрела на Даньку вроде бы даже с интересом. – Смотрите, дождь-то какой.

Отсчитав на стол деньги, он поднялся и пошел к выходу. Его проводили без драматизма – только Станишевский протянул руку и сонно порекомендовал быть осторожней. Данька вывалился на улицу: горящий проспект вроде Невского. Воздух, перемешанный с водой, шумит. По асфальту, фасадам хлещет темный, уже почти зимний дождь.

Машина с плеском затормозила возле одинокого пешехода – в свете фар блестит его плащ и лицо. Данька назвал куда и быстро согласился платить сколько требовали – под дождем торговаться неуютно. В недрах скрипучей вишневой «копейки» ежился стандартный бомбила с орлиным носом. – Живете там? – вежливо осведомился водитель, перекатывая русские слова камешками под языком. – А что? Так далековато! – улыбается. Ворон любопытно взглянул на парня поверх арафатки. – А ты будто ближе? – О-у-у, – заныл хачик. – Угадай, а? Смеется, подергивая ноздрями. – Перс, – на ходу придумывает Данька. – Зороастриец. Таджик. – Таджик – да, так у вас называют. А вот персов не знаю. Это азербайджанцы, да? – Нет, постой, – смеется Ворон. – Ты на фарси говоришь? Значит, перс. – На фарси, но персов не знаю. Закурив вонючий «Голуаз», Данька начинает пересказывать полуночному персу его историю. К Петергофу водила уже подъезжает наследником Кира и Атаксеркса. «Копейка» проскакивает указатель, но не тут-то было – пост. Подходит парень в кепи и плащ-палатке. Потоки воды летят по лобовому стеклу, дворники – взмах, как вдох-выдох; расчерчивают фигуру постового напополам. Водила опускает стекло, полицай сбрасывает на плечи капюшон, тычется козырьком в окно. Улыбается мокрыми губами: выходи, дорогой. Потомок непобедимых персидских конников бледнеет и сползает с сиденья, устремляясь под дождь. С жалким видом трясет тощий бумажник. – Договоримся? – Гроши свои убери, – рявкает дружинник. – Документы. Регистрацию. В темпе. Водила хлопает коровьими ресницами, нерешительно шуршит кэшем, купюры разбухают влагой; жирные и неподатливые, как скользкие жареные пирожки, выворачиваются из пальцев. – Данила! – орет кому-то в темноту постовой. Звони на отделение, здесь нарушитель иммиграционного режима. Данька просыпается на собственное имя, толкает дверцу машины. Солдат стоит над «копейкой», расставив локти; мокрая плащ-палатка бугрится, и бьют в козырек кепи тяжелые дождевые капли. У парня скуластое и радостное лицо. Таджик перед ним сгорбился и переступает ногами. – Минуточку, – просит Данька. – Да хоть сотню минуточек, – улыбается постовой. – Тебе, земеля, еще до хрена здесь торчать. Пока следующего поймаешь – у! Полицай, веселясь, ерзает на каблуках. Сочная улыбка похожа на половинки яблока. Данька придерживает его вращение и наудачу толкает удостоверение солдату под козырек. Тот ладошкой закрывает корочку от дождя, сверяет фотографию. – Ага, – говорит. – Что тебе ага? – Черный с тобой? (недоверчиво) – Да. Даньке неприятно за потомка Атаксеркса, но возмутиться он не решается. Постовой возвращает ему удостоверение, машет – валите. – Поехали? – спрашивает водитель. С кончика красивого носа падают дождевые капли. Данька кивает, садится в машину и молчит до самого дома. – Здесь. Достает бумажник. – Эй, командир, не надо. – Какой я тебе командир? – морщится лейтенант Ворон, но деньги убирает. Выскакивает, чиркает зажигалкой – дождь прекратился; окна ближних хрущевок темные. Парадная выходит на бульвар Разведчика, красные клены через дорогу уже начинают осыпаться. Деревья как живые – колышутся без ветра. Кленовый сироп, – ловит Данька внезапную ассоциацию. В первый раз навестив его из Нью-Йорка, мама привезла кленовый сироп.

– Утку тоже мне подавать будешь? – спросил сумрачно, напившись. – Я бы не хотел… – прикрывая глаза. – А где ты живешь, кстати? Тебе на электричку не пора?

– Очень много вопросов. Дань, я разберусь. Я уже взрослая.

– Рослая ты, а не взрослая. Аля, без обид. Я не знаю, что ты там себе напридумывала, но я теперь инвалид. И ты еще и наверняка сообщила мои данные сестре. Их передадут ментам уже завтра. И, – вуаля, – я уже не просто инвалид, а инвалид под следствием. То есть съебаться поскорее – это наилучшее, что ты…

Пациент неожиданно взвыл.

– Ой, я нечаянно, – ровно сказала Алька, убирая руку с его замотанной кисти. – Думала просто тебя поддержать.

– Вижу в тебе недюжинный садистский потенциал, – отвернул искаженное лицо. – Раз уж все равно меня расшифровали, сделай милость… позвони, пожалуйста, Екатерине Игоревне. Бабушке моей.

– Сейчас… пишу номер.

– 274-25-54. Скажи просто – что я жив и позвоню, как сумею… И, пожалуйста, сделай это по дороге на электричку.

Перевел на нее взгляд.

– Аля, я серьезно. Мне сейчас лучше быть… с чужими людьми. Даже вот зрительный контакт, это… – произнес он со сдерживаемым бешенством, и больше ничего, всхрапнул коротко, губы дернулись, и из внешних уголков глаз потянулись блестящие дорожки. Алька тихо сползла со стула, устроилась рядом с кроватью, чтоб не смотреть, лишь позволила себе коснуться щекой оголенной кожи предплечья. Слышала эти сдавленные клокочущие звуки – будто выкипает чайник. Они постепенно затихали.

– Ты не захлебнулся там?

– Почти, – ответил он, будто в подушку. – Будь добра, вытри мне нос.

Быстро, как делаются все хорошие дела, она устроилась у тещи доктора Аванесяна, тоже врача, пожилой разведенной дамы, живущей в двушке по дороге на ЛАЭС.

– Ты будешь пропадать в больнице, я – в поликлинике, убираться опять некому, – грустно заметила Ольга Константиновна. – Но кота кормим в очередь, и, если будешь готовить еду, имей в виду и меня.

Алька и принялась готовить еду. Одни и те же куриные котлеты коту Асклепию, в просторечии Клепе, Ольге Константиновне, Даньке и себе.

С Вороном было непросто. Он едва не поругался с Екатериной Игоревной, когда она приехала (на следующий же день), не будь у него забинтованы руки – швырялся бы уткой, тумбочкой, чем попало. Буйный попался пациент. Тем не менее именно Екатерина Игоревна и стала основным фактором его вынужденной капитуляции. Если я не останусь, если ты меня отошлешь, останется она. Ты же понимаешь, что она не бросит тебя на санитарок, которых и так не хватает… будет сама поворачивать, мыть, что там еще надо. Сколько ей лет? Скоро восемьдесят?..

– Попрошу у матери денег, – сжав зубы, предположил он. – Наймем кого-нибудь.

– Ну вот когда наймешь, тогда я и исчезну. Нанял, сказал: Аля, спасибо, свободна… и на следующий день меня нет. Договорились?

Отвернулся.

– Ты есть и будешь. Но лучше бы тебе было быть где-то еще…

Как бы то ни было, после ампутации жизненные силы пациента начали прибывать, будто питание отсутствующих конечностей перекинули на центральную подстанцию. Альку его выходки не злили, скорее радовали как свидетельство восстановления. И он был невероятно очарователен даже в этом.

Засыпая, Данька бредит кленовым сиропом, аллеями Централ-парка и Иглой Клеопатры; огромным городом, где он никогда не был, о котором так поэтично и завлекательно писала ему мать. Но поперек осевых нитей сна из волн непокорной Атлантики, меж небоскребных стрел всплывает история, которую рассказывал ему в дешевом питерском баре маленький филолог из того самого Нью-Йорка. Мэр Джулиани, который прославился слезами на 9.11, – усмехался Лева, – изо всех сил боролся с преступностью. Полиция выходила на охоту ночью; заставая на улице или на станции сабвея компанию черных или латиносов, они, не говоря ни слова, пускали в ход демократизаторы. Когда те спрашивали – за что? – полисмены смеялись и отвечали: расслабьтесь, гайз, ничего личного. It’s Giuliani’s time[5]5
  Время Джулиани (англ.).


[Закрыть].

– Ну что ты смотришь на мои колени? Я не стриптизер. Дай, пожалуйста, наконец, штаны.

Алька молча подавала ему пижаму. Не спрашивая, куда он в ней собрался. Хотя бы даже и полежать. На колени она смотрела чтобы не видеть этих… забинтованных обрубков. По доктору Пирогову, разрезом в виде стремени.

Назавтра они с Екатериной Игоревной поехали выбирать ему кресло. В магазине медтехники уже Аля не сдюжила, разревелась. Ее била крупная дрожь за все эти дни, запах бинтов, багровые опухшие культи, облезшие ногти, беспомощные слезы и детский мат мужественного человека. Екатерина Игоревна не успокаивала ее, просто отвела в сторону, они присели на широкий подоконник. Когда Алька выплакалась, достала шоколадку.

– Съешь, подними сахар. Силы еще понадобятся. И рассчитай сама – если не готова на… долго, то лучше отойди сейчас. Извини, я тебя не особо щажу сейчас, я о Даньке думаю.

– Я… не то чтобы готова, – призналась Аля. – Я просто не мыслю себя без него. Наверное, это плохо, нужно же быть… самодостаточной и сильной. Но я сильная только рядом – если не сейчас, то когда-нибудь, или хотя бы в мыслях. Я сильная, даже если он слабеет. Тогда я даже сильнее. Просто как будто мы сообщающиеся сосуды. Во мне от него всегда энергия. Я могу успокоить, но не способна сама успокоиться. Вот так.

– Милая, это все лирика, – засмеялась Екатерина Игоревна. – Напьется с тоски до безобразия – по морде надавать сможешь? Или выпить с ним вместе – по ситуации? А лечь в одну постель с калекой без отвращения? Я ведь верно понимаю направление твоих мыслей? Если да – все у вас будет хорошо.

Кому бы приписать то время, что происходит сейчас со мной и с нами? Нам ведь непременно нужно имя – для того чтобы свалить на него всеобщие ошибки, грехи, ярость, ежедневные предательства. Хорошая формулировка; означает – это время не мое, в конечном счете – я не отвечаю за то, что сейчас происходит.

Утром звонит Варвара. Говорит: здесь ваши были, спрашивали. Капитан этот толстый, с солдатами. Даньке становится слегка не по себе, но он откладывает трубку, садится на кровати и вспоминает завязшее с ночи выражение: джулианиз тайм, только то. Ничего личного.

Начался новый учебный год. Это лето Алька провела в ларискиной тусе и много чему научилась. Лариска, правда, так не считала. Ты странная все же, – говорила она подружке. Вроде с нами, но все делаешь по-своему и многие вещи проходят, тебя не касаясь. Алька на такие реплики молчала – ей самой в себе это не нравилось, но она не могла ничего поделать. И в то же время подозревала, что, будь они больше похожи, Лариске с ней было бы неинтересно.

– Историчка наша уволилась. Говорит, достали ее уголовники малолетние, и что она не Макаренко. Сегодня последний урок ведет, – Ларка вернулась из столовки и сообщала последние новости.

– И что теперь?

– Наталья Евгеньевна теперь, – пожимает плечами Лариска.

– Чур меня, – Миша суетливо крестится и тычет Лариску в плечо:

За окном завывал ветер. Шквал налетел, когда она, еле передвигая ноги, возвращалась в свое временное прибежище. После целого дня в больнице так устала, что заснула в автобусе и проворонила свою остановку. Пришлось возвращаться, прикрываясь от ветра, дувшего в лицо, а улицы в городе атомщиков были долгие, с неожиданными изгибами вокруг пятен леса, оставленных в центре города в самых неожиданных конфигурациях.

Сегодня устроил истерику, отказавшись садиться в инвалидную коляску. Потом дежурная сестра (не Лерочка) случайно выдрала у него из вены катетер и никак не могла поставить новый, мазала, ругалась, что он не может «поработать рукой», забинтованной в одном положении, весь сгиб локтя исколола.

Когда отсоединили капельницу, отказался мыться, обозвал ее безумной Джозианой и повернулся лицом к стене – так буду лежать. Как бревно. Так и наблюдала его спину с сильными, резко очерченными лопатками, пока не засобиралась уходить в конце дня. На прощание буркнул – воды мне поставь на тумбочку. И все. Два стакана воды за весь день, утром и вечером, Аванесян уже угрожал кормлением через зонд.

Алька остановилась у киоска на углу дома. Там продавали что-то к чаю, лапшу доширак, можно было купить чайные пакетики и сигареты поштучно. Посчитала деньги, прикинула.

– Дайте пожалуйста четыре пакетика чая с принцессой, кусковой сахар маленькую пачку и сушек, – подумала немного, – и карточку на три часа интернета еще. Нет! Подождите. Лучше ночной пакет.

Сложила покупки в рюкзак, карточку с ночным пакетом в карман джинсов. Встала спиной к киоску. На секунду прикрыла глаза, слушая шум ветра, чувствуя первые капли мартовского дождя, студенистые еще, со снеговым основанием. Словно крошечные слизнячки падают на лицо.

– Да ну, она ж только у мелких ведет.

Наталья Евгеньевна – дама с роковым чувством юмора. С ней обычно весело, но недолго – до первой контрольной.

Ларискин шепот стремительно затихает, раздаются шаги.

– Сан-Васильевна, а Сан-Васильевна! Правда, что вы уходите?

– Ти-хо! Все открыли тетради. Что там написано?

– У меня там еще с прошлого года назначена встреча со Смирновой! В платном сортире, – глумливо орет Миша, вскакивает и хватает портфель. – Так что я пойду!

Всеобщий смех.

– Сидеть! – кричит Александра Васильевна. Смирнова вскакивает на парту, Лариска визжит – кто-то ползет под партами и хватает ее за коленки. Парни свистят и бросаются тряпкой. Александра Васильевна тоже визжит, по классу начинают летать стулья. Один из них грохается в едва открывшуюся дверь. Дверь захлопывается, потом открывается снова. С некоторой опаской. В класс заглядывает чернявый парень лет двадцати – джинсы, фурацилиновые очочки; фасонистые татарские усики на смуглой физиономии; клубные ботинки и сумка-почтальон. Явно ошибся дверью.

– Вот вам новый учитель! – бросается к нему Александра Васильевна. – Им всем неуд! Всем! Даниил Андреевич его зовут!

Алька с Лариской переглядываются; их лица синхронно расплываются в улыбке.

– Это что еще за японский студент? – обескураженно шепчет Миша.

Сухая, холодная, какая-то незрелая осень: солнце в полную мощь и минус тепла. Желтые листья скукожились на деревьях, с небес льется пронзительная безвоздушная синева. На трамвайном виадуке тихо, воздух неподвижен, только внизу шумит город, да время от времени со звоном и грохотом проносятся вагоны. У нового историка свои методы: дети вытянулись вдоль пешеходной дорожки, Даниил Андреевич идет впереди и перекрикивает трамваи:

…Ольга Константиновна, Вам телефон нужен? Я займу надолго линию.

– Да с кем же я в ночи буду общаться? Ночь для молодежи. Мы с Клепочкой скоро спать. Чего и тебе советую.

– Да, конечно. Вы правы. Но я все-таки телефон займу.

Приняла душ, разогрела утреннюю гречку. Положив ее в тарелку, тупо уставилась на белые маленькие кубики сахара.

Об ноги потерся пушистый Асклепий.

– Дура я, Клепа. Купила сахар кусковой, чтобы кашу им посыпать. Представляешь? – Клепа представлял. Запрыгнул на подоконник, оттуда на холодильник. Посмотрел свысока. Зевнул, зажмурился, мяукнул. Стёк пушистой каплей на разделочный столик, поставил лапку на плиту.

– Нет, так не годится, – осуждающе пробормотала Алька, выискивая, чем бы тихонько, не перепугав хозяйку, раздавить сахар. Клепа убрал лапку с плиты. Посидел на разделочном столике. Даже немного помурчал, глядя, как человек давит хрустящий кубик ложкой, завернув его в салфетку, налегая всем телом и сопя. Понял, что угощать его не собираются и, спрыгнув на пол, направился к выходу.

Посыпав кашу сахаром, Алька поставила чайник, включила над кухонным столиком светильник, выключила верхний свет, расстелила салфетку и поставила на нее черный, с резкими квадратными углами ноутбук IBM. Ноутбук ей подарила мама на школьный выпускной. Подержанный. Без русифицированной клавиатуры. Пришлось искать и покупать на Юноне специальные наклейки. Там же умелец установил программы. А мышку к нему Алька потеряла. И поэтому красная резиновая кнопка, неприлично торчащая между клавиш, совсем излохматилась и натерла ей привычную мозоль на указательном пальце.

Подтянула телефонный провод. Подключила. Распаковала карту доступа, стерла защитное покрытие с кода. Диалап уютно захрипел, пытаясь поймать соединение. Алька откинулась на спинку стула, наконец-то немного расслабляясь. Соединение оборвалось. Начался повторный дозвон. Она поднялась со стула выключить чайник. Расслабившееся было тело отозвалось ноющей болью в спине и коленях. Старею, что ли, так стремительно? Налила в чашку горячей воды, прополоскала там пакетик и выложила на тарелочку. Можно будет утром еще заварить. А может, попозже захочется. Насыпала в вазочку сушек и кускового сахара. Диалап зашипел – соединение пошло.