Текст книги "Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый"

– Дружина? – с недоверием осведомился Данька. Снилось это ему уже где-то, что ли.

– Вот именно. Особое подразделение внутренних войск, Гвардейская Дружина. А ты у нас совсем зелен никак?

– Призвали месяц назад, – кивнул Данька.

– А чё к нам?

– Я стреляю… – залепетал лейтенант.

В Хабаровск все еще не хотелось.

– Хрен с ней, со стрельбой. Так ты лошадей любишь?.. Меня тоже с конины воротит… – задумался. – А что, будешь у нас главным над лошадями!

Данька очнулся на конюшне. Он никак не мог отвязаться от ощущения, что все это ему мерещится. Какие, к бесу, лошади? – хотелось взвыть Ворону. Ну какие, к бесу? На колбасу? Вороную, караковую, трех гнедых, двух рыжих, серого, солового, остальные масти затрудняюсь описать, но и их тоже по случайности спас от колбасы лейтенант Ворон. Гвардейской Дружине придали в том числе и ведомственную конюшню, последнее время более известную как прокат, – берешь лошадь на час и упражняешься. Что делать с хозяйством, было непонятно, но шпоры на ботинках у дружинников обязывали. С чего капитан Александр Петрович решил, что Данька лошадей любит? А ведь угадал.

– Да она сама бы рада, курва, – с внезапной злостью сказал он.

Вадим не нашелся что ответить, махнул рукой и зашагал к берегу.

Над заливом тлел весенний закат, с деревенской горки виден был заросший коротким витым сосняком берег. Прошел мимо армянского магазина до заброшенной заправки, сбрел по легкой ветвистой дороге к рыбацкой пристани. Молчали ржавые траулеры, пирс растрескался, дальше был предусмотрен причал. Причал обрушился в медно-серую волну, и рыба на самом деле кишела, но жрали ее только чайки цвета подмокшего асфальта, с белым исподом, злые и жадные птицы. От ближнего грузового порта плыли нефтяные пятна. Порт начали строить несколько лет назад, поговаривали, что значительную долю инвестиций обеспечил крупный питерский авторитет; с каждым годом его щупальца перекидывались ближе к дорогим ему местам. Росли промышленные корпуса, возникали поселки строителей, говорящих на чужих языках. Люди жили в коробках и работали за еду; это была история, которая никак не могла вдохновить его… ну а что бы ты здесь построил? – будто услышал он закономерный вопрос, заданный почему-то Алькиным голосом.

Ладно, пусть будет порт – уже почти построили, не ломать же, – мысленно отвечал он ей. Но пусть бы оттуда отчаливали не суда, нагруженные цветниной, и не толстобрюхие танкеры приползали насосаться нефтепродуктов… ну, по крайней мере, не только они. А шли бы к нам белые паромы из соседних стран и даже лайнеры из стран далеких. Пусть бы залив ожил, побежали по нему корабли и парусные лодки, пусть бы люди с лайнеров пересаживались на небольшие красивые суда класса река-море, а может быть, и в отстроенные реконструкторами ладьи и драккары, и отправлялись смотреть Кронштадт, Петербург и дальше, через Неву к крепости Орешек, затем по Ладоге в устье Волхова к Староладожской крепости-городищу и самому Великому Новгороду… В Ладогу класс река-море не выпустят, – ехидно замечала ему внутренняя Алька. – А к Новгороду по Волхову они, скорее всего, шлюзование не пройдут, там ведь Волховская ГЭС, первенец электрификации и машиностроения.

Ворон болтался по конюшне без дела в новенькой форме, когда наткнулся на угрюмую девицу – свитер, галифе.

– Привет, – сказал он неуверенным голосом.

– Ну, здоро́во, – ответила она и подбоченилась.

– Ты кто здесь? – нашелся Ворон.

– Варя. Конюх. Сержант.

Ворон прищурился. Варвара хлопнула попону на спину поджиревшему сизому мерину и обернулась к Даньке.

– Седлать умеете? Что значит – немного? Наполовину умеете? Ладно, сейчас приготовлю и поедем их гулять.

Мягкое облако прислоняется к дальней крыше, как конь к забору. То, что происходит этой осенью, довольно неприятно; время пришло в себя и показало зубы. Хотя, если посмотреть, – с улыбкой размышляет Данька, забравшись на чердак конюшни, – то происходит торжество марксистского положения – бытие вырабатывает подходящее для себя сознание, мифологию, символическую систему. И система эта – от шпор на ботинках гвардейцев Дружины до мессы по центральным телеканалам – безусловно стоит своего Парижа.

– Прочитал я твою антиутопию… Это ведь только начало, верно?

Они сидят в новооткрывшемся литературном клубе с Петей Мыскиным, местным когда-то журналистом, ныне живущем на чемоданах: ему светит место в столице. Петя политобозреватель, сделавший себе имя в сетевых журналах.

– Забавненько… Дружинники в галифе… Хм. Надо запомнить… – Петя оглядывает веселыми глазами обеденный зал клуба и слегка скучнеет. Во-первых, ему никак не несут борщ, во-вторых, во время, далекое от прайм-тайма, в клубе совсем нет девушек, которые могли бы обратить на него внимание: такого молодого, замечательного, прямо завтра уезжающего в Москву.

Да что ты цепляешься-то?.. Ну хорошо, проведем скоростную жэдэ-линию пассажирскую из порта на Петербург, остановки – Копорье, Сосновый Бор, форты, Ораниенбаум, Петергоф… ну и сюда можно веточку, чтоб местным удобнее добираться. – Прекрасно, только на этом вся твоя любимая здешняя дикость и закончится, – вредничает Алевтина. – Понаедут сюда дачники из Питера, кто-то и жить останется, отгрохают особняков на высоком берегу, откроется пара торговых центров с фитнесом и кино, ижорцы твои любимые устроятся туда работать кассирами и администраторами зала, окончательно забудут и рыболовство, и свой язык, будут ходить в униформе и кричать – свободная касса! А, это в Макдоналдсе. Но и Макдоналдс тоже откроют, будь уверен.

Вадим в сердцах прихлопнул нахалку, внутренний диалог прервался, осталось только смотреть. Солнце скрылось, последний свет сумерек оседал на иных предметах – светлых камнях, ракушках, бетоне, а другие, наоборот, стремительно наливались мглой. Теперь заговорил уже сам пейзаж: на пасмурном ижорском берегу сложены груды камня; поверх камней сохнут сети. Не весна, а мокрая, мрачная осень, тринадцатый век. Отряд выбранного новгородцами полководца, Александра Ярославича рода Рюриковичей, впоследствии известного под позывным «Невский», договаривается на территории укрепрайона Копорье со старшинами ижорских земель. Набрякшей свинцовой плитой лежит залив, а над ним мерцает беспардонная северная лазурь, проблесками отражаясь в изгибах ленивых волн. Густым и гибким ворсом топорщатся ельники; на север стремятся утки, журавли, гуси, а с севера – предприимчивая и жадная свейская родня, которой надобно наконец показать, чьи в лесу шишки… А вот годы накануне другой войны – и на этих волнах кипит работа, воздвигаются пирсы, грузовые баржи тащат щебень, песок, металлические опоры, а лес валят прямо на берегу, где должен встать Солнечногорск, новая база Краснознаменного Балтийского флота, вот уже построен аэродром и птички морской авиации закружили над вечно шумящей под ветрами темной хвойной братвой, а кое-где из кабины видны просветы березняков и пятна ольшаника, и долгие верховые болота, где следы от тяжелых танков останутся еще и в будущем веке, сам недавно набрел… А вот на макушке тяжелого лета горит-полыхает Кингисеппский укрепрайон, и, цепляясь за берег, отползает на восток наша восьмая ударная, и редкому самолету удается взлететь с бетонной полоски посреди леса, лежат вбитые в землю крылатые машины, полыхают ангары: их остовы тоже сохранятся далеким приветом аж до развала СССР, когда предприимчивый председатель военно-морского садоводства, обживая разбитый аэродром, разместит на ладонях бетонных полос и внутри ангаров дорожную технику.

– Видишь ли, Дань… – Петя подпирает ладошкой по-девичьи нежную щеку и разглядывает Даньку сквозь толстенные очки. – У тебя такая книжка получается… С политическим, как-никак, замесом. У нас сейчас политика неплохо проплачивается; политика проплачивается всегда хорошо. Но тут надо решать, выбирать позицию. Либо ты… гм… с партией власти, либо сам понимаешь за кого. И в том, и в другом случае можно неплохо устроиться. А у тебя с этим как раз неясность: кажется, что ты вообще против всех. Зачем это? Зачем тогда все?

Пете кажется, что Данька то ли не понимает, то ли недостаточно проникается. Он горячится, жестикулирует ладошками. На правой руке – два щегольских перстня, которые Петя для пущей выразительности иногда покручивает.

– Черт его знает… Я не думал об этом. – Данька улыбается. Петя расцветает и тянется его по плечу похлопать: вот, не думал! А следовало бы! Пете приносят борщ. Ему становится совсем хорошо: он ест и ободряюще посматривает на Ворона: мол, слушай меня, и все образуется. Тот рассеянно скользит взглядом в окно; там солнце высвечивает половину улицы, душно танцует пыль. Данька продолжает улыбаться – легко и ни о чем, будто его разморил полдень. Потом оборачивается к Мыскину и говорит:

– Петь, смотри… Я отдаю себе отчет в том, что очень нелепый кандидат на роль какого-то там трибуна. В конце концов, мне лично не на что обижаться. Все косяки, на которые другие напарываются, со мной будто уклоняются от встречи… личные горести не в счет, они есть у всех. А я вот все равно почему-то обижаюсь, – смущенно. – Тебе, наверное, тоже знакомо это чувство – как будто нас всех развели, только вот непонятно как. Я все думал – к чему бы это? Если даже такого колобка, у кого все хорошо, от бабушки ушел и от дедушки, и от волка, счастливчика и вообще, тошнит от любого соприкосновения с происходящим – это ведь говорит о чем-то? Как будто, знаешь, по-тихому неумолимо шла инфляция человеков, и вот они уже совсем обесценились. Вроде бы номинал тот же, а реальное обеспечение уже давно ноль, без палочек. Ну вот, от примитива… Вот… телепрограммка. – Данька кивает на газету, стыдливо подсунутую Петей под стопку журналов.

Но снова весна, черно-серебряные вороны танцуют в тумане над лесом. На полуобрушенном пирсе хочется закурить; из сторожки у проходной остановленного рыбзавода рвется ропот Михея и Джуманджи – «Это война», – говорит Михей. Опять война? Да нет же никакой войны, – сопротивляется этой мысли Вадим. – Нет и не будет.

– Просто у нас она всегда рядом, – снова просыпается Алька, на этот раз ее голос тих и печален. Вадим не заметил, как истаяла короткая майская ночь; утренний воздух зализывает беспокойство; свежими шрамами бугрятся волны, становится холоднее. Поднимается, вскипает ледяной ветер; неужто мы – последнее поколение, что чувствует нечто подобное? Солидарность с этой землей почти биологического характера – как у лося или волчьей стаи, – спрашивает он у Алевтины, но она не отвечает на этот раз.

– Да я… – краснеет Мыскин. – Там по каналу «Культура» ретроспектива.

– Что ты нервничаешь? – Ворон приподнимает бровь. – Смотришь телевизор… Ну и что? Ты так заерзал, будто я тебя в публичном рукоблудстве уличил. В общем, дальше можно и не продолжать, но… Смотри, телепрограммка… ну и вообще ящик. Видишь ли, я любопытен. В отличие от тебя, мне интересно общаться с так называемым «народом». Кстати, вот уже в нашем привычном расслоении восприятия – мы-они, есть что-то в корне… несовременное. Будто мы до сих пор под Николашей живем – страшно узок их круг, страшно далеки от народа. И так далее. Ну, ладно. Так вот. Среди этого самого «народа» – ты встречал когда-нибудь того клинического, беспримесного пошляка, на которого рассчитан телевизор или эта, к примеру, газетенка? Я – нет. Получается, этот монстр существует только в воображении тех парвеню, что вскарабкались на зарплату в несколько американских тонн, сидят там, ноги свесив, а на остальных гадят, с выражением. Самое гнусное – что на них даже давить не надо; все сами с удовольствием сделают. Это не умозрительное построение; я на себе эту атмосферу почувствовал, и самое неприятное – что-то во мне на нее откликнулось, заерзало. А ведь так называемая массовая культура – это современная мифология. Мифология, как нам известно с доколумбовых времен, есть средство интеграции в социальность и даже средство ее моделирования. Зачем кому-то потребовалось искусственно навязывать собственному народу матрицу дебила? Возьмем выше. Весь этот глянец-полуглянец, ситигайды разные, планы на вечер. Там тоже рулят люди, искренне презирающие Васю с Просвета, но все их усилия при этом направлены на них, вчерашних Вась. На то, чтобы объяснить, как им перестать быть Васями и стать – кем? Людьми, одержимыми постоянным внутренним комплексом – что-то вовремя не купил, не посмотрел, не сходил, куда надо. Кому – надо? Культура – важнейшее средство изменения общества, но у меня вызывает сильные сомнения, во-первых, чистота рук тех, кто тасует ее, как сдачку в покере, а во-вторых, их компетентность. Людей все время пытаются куда-то слить; конвертировать человеческую энергию в какую-то херню, вроде просмотра нового сериала или поедания виноградных улиток в правильном месте. А ведь на телевизор или эскарго авек вин блан еще надо заработать; это мы с тобой жрем улитки на презентациях, а Вася гробится целыми днями в вонючем офисе – и для чего? Чтобы съесть улитку? Бред. А пока люди маются всей этой навязанной им ерундой, кто-то решает их будущее. Возводит в культ самые тупые, инертные человеческие свойства. Этот опиум хуже любого другого, потому что он даже не предполагает возвышения и прорыва. В условиях давления через религию или идею можно найти опору в личной вере. В собственном понимании идеи. В освоении благ нет никакой идеи. Их может быть больше или меньше, но качественной разницы никакой. Здесь нечего ловить. Не может бесконечно продолжаться это пожирание обществом самого себя, не говоря уж о том, что всегда останутся те, кому не досталось улиток. И телевизор рано или поздно надоест… И ведь ладно было бы все ровным слоем в шоколаде – так ведь в каком-нибудь городке на Байкале людям поднимают зарплату только к приезду федерального начальства, а жаловаться ходят к местному смотрящему. Да что я тебе рассказываю… И вот люди днем ходят решать вопросы к смотрящему, а вечерами пьют разбодяженный спирт, а им еще по телеку впаривают про гламур. Есть от чего обидеться и заскучать. Может настать момент, когда все эти планы на вечер расползутся, как газета в сортире, буковки поплывут и сложатся в нечто совсем неприятное.

Вытряхнув из отросшей полевой бородки росистую взвесь, он пошагал наверх, в дом старосты местной общины. Галина Ивановна как раз достает из печи запекшуюся с вечера кашу. Цера лежит на столе, брошенная. Вадим не успевает возмутиться небрежностью.

– Это что ж получается? – спрашивает Галина Ивановна. – Моему дому сто пятьдесят лет. А этой штуке, значит, полтысящи? Или больше? И почто там написано?

Вытирает руки полотенцем, наклоняется, разбирает буквы.

– Что-то понимаю, – смеется. – Про вас и написано, Галина Иванна, про вас и про нас.

– Вот ведь.

Присаживается за дощатый стол. И начинает – как поет, как вместо радио. – Дому, значица, сто пятьдесят годов. Это значит, что он был построен хорошо. Вот на этих крюках висели сети. Вот с этого берега мы выходили на промысел. Вот здесь в сарае дойная коза Валентина, а в стойле – конь по имени Власий. В бочках – капуста и салака. А вот в эти сосны клали рыбу, чтобы птицы небесные ее съели и передали нашим мертвым. До кладбища далеко, да и не ухаживают особо ижорки-толопанки за могилами – не принято, разве что поесть им принесем на родительскую субботу. Богу – богово, кесарю – кесарево, живым – живое, а мертвым – остальное все, их мир куда больше нашего – так ведь? Вот каша, да и сто грамм тебе, Андреич, на опохмел найдется; а не был пьян – так просто так выпей. Было нас в семье пять сестер; одна уже умерла.

Вадим, соглашаясь, пьет водку, ожидая, что после бессонной ночи потянет на боковую – покемарить бы пару часиков. Заедает душистой пшенкой с домашним маслом, чуть подсоленной и пахнущей дымком. А хозяйка все продолжает гутарить, он не особо вслушивается, но…

– А цера-то эта, Андреич, точно про вас написана. Так и ваш товарищ сказал.

– Какой-такой товарищ?

– Да вот этот бледненький, нерусский.

– Да русский он, Галин-Иванна, назвали так родители зачем-то. Что сказал-то Генрих? Не хочу его будить сейчас.

– Так а вот он даже написал тебе на бумажке, я прибрала бумажку-то, а вещь трогать не стала, не ровен час рассыплется такая старинная старина.

Вадим берет из ее рук блокнот Генриха, в котором на первой странице написано: «аля лубит мертвеца сосет вадимого конца». И в скобочках: акростих.

– Что это, блядь, такое? – шепотом спрашивает Вадим.

– А вот пес его знает, Андреич. – Так же шепотом отвечает хозяйка. – Но все, как ты говорил. Про вас.

– …Вангую, что это Шурка, стервозина, провернула. Не одна, конечно, у ней ни ремесла, ни мозгов не хватит новгородскую мову подделать… А тут не идеальная, конечно, но довольно мастеровитая стилизация: Аредежи 5 белок – Лопинков белку задолжал – Ястребинц куницы и пшено – Лентий там 10 кадий пшеницы – У Жидилы куница – Бобр 2 куницы – Игучка кадец солоду – Твердята должен – Моуж Пелгусий пороучилса… Я даже помню, из каких примерно грамот эти фрагменты понадерганы. А «муж Пелгусий» – это еще один тебе приветик, если не догадался, как фану мужа Александра позывной «Невский». Признавайся, трахался с нею?

– С Александрой?

– Ну не с Александром же. Хотя…

– Ген, давай уже мимо шуток.

– На культуру потребления ополчился, а? – усмехнулся Петя. – Оставь кесарю кесарево, а народу – его телесериалы. И молись, чтобы они не отвлекались.

…Данька толкает носком ботинка оконную раму – та рассохлась, скрипит, ни на одну щеколду не застегнута. На чердаке сложены старые попоны, сапоги без подметок. Поэтика запустения. Низкое окно с выбитым стеклом выходит в Орловский парк, и ветер близко – руку протяни и дотронешься – шевелит плотные, желтоватые, заскорузлые по началу осени восковые листья тополей и дуба. Назавтра после этого разговора Петя уехал в столицу; через неделю прикрыли клуб. В следующий его приезд они сидели с Мыскиным уже в кофейне, и Данька осторожно осведомился, не связано ли закрытие клуба тоже с какой-нибудь такой… нечеткой или неправильно выбранной позицией – все-таки там и диспуты проходили, и все дела. Мыскин звонко расхохотался на Ворона пенкой от капучино. Ой, ну Дань, ты наивный. Наверняка у разгильдяев лицензии не было на водку или что-нибудь в этом роде. Вскоре после этого Данька загремел в армию, и Петя если и приезжал еще в город, то это проходило мимо него. Никакой политики, – в первый же день объяснил ему капитан. Мы, лейтенант, с бандитизмом боремся и с чурками. И с коррупцией. Ну, и по мелочи там, конечно: это если партия прикажет. Данька пока по мелочи: уже две недели командует лошадьми. Выводит их по утрам на прогулку – вдвоем с конопатой Варькой – и ощущает свою новейшую историю как сюжет; а в этом сюжете не ощущает ничего лишнего.

Его обязанности заканчиваются после обеда – для Варвары он с одной стороны – начальник, с другой – интеллигент. Белоручка то есть. До нормальной работы его заботливо не допускают. Сержант Варя возится одна, иногда рычит на вечно пьяненького сторожа Фомича. Варвара – неухоженная девица лет двадцати, с отлично развитыми мускулами на бедрах. Русые волосы, короткая комсомольская стрижка. К вечеру на конюшню подтягиваются две-три похожие на нее девицы – из тех, у которых тинэйджерский возраст без перехода сменяется… бальзаковским? Нет, Данька мусолит это слово на языке и даже смеется – до того оно не подходит. Как раз сейчас одна из них – жирненькая, неспортивная совершенно, лихо гарцует по двору на Помехе – злой стерве-кобыле, четырехлетке. Данька к Помехе и подойти-то остерегается, непредсказуемая тварь – ластится, морковки просит, а потом зубами – клац! И пол-ладони нету, Данька это очень живо себе представляет.

Вадим запустил пальцы в волосы и покачал головой. Они сидели в опустевшей девичьей спальне, где после трудов праведных прикорнул было Генрих. Шура свинтила, Оленька и Тесса зависали в полевом лагере, Алька…

– Алевтина, кстати, уехала еще вечером. Вернее, ушла.

– Ладно, не до нее сейчас… Я вот думаю, какой мы сегодня будем иметь вид вместе с Виноходовой, когда журналисты явятся.

– А Шуренция уж постарается, чтобы сюда целая делегация прикатила, будь уверен.

– Одно утешает – Ольга Николаевна это безобразие своими глазами не видела, поверила мне на слово, так что мне и отвечать.

– Ты прям верный рыцарь Виноходовой. Ей, между нами, тоже надо бы пиариться с меньшим энтузиазмом, несолидно как-то.

– Это тут причем?

– При том же, что ты ни одной дырки не пропускаешь. Шурку трахнул, с Оленькой мутил, к Смирновой подбираешься, Тесса тоже небось прошла, так сказать, инициацию…

– Блядь, Генри, мы тут мой моральный облик обсуждаем или придумываем, как выбраться из этого говнища? С Оленькой на втором курсе было, а Смирнову я и пальцем не трогал.

– Да потому что она с припиздью изрядной, только это и…

…Катающихся по полу и раздающих друг дружке тумаки молодых археологов разлила водой подоспевшая Галина Ивановна. После чего, выпив по мировой чарке, товарищи отправились в лагерь расследовать фальсификацию века.

За холмами торчат острыми бородатыми клинышками елки. Дальше, – фоном, – брусничный закат. Алькины ботинки цокают по старой брусчатке. Когда они с Генрихом расшифровали эту, как он выразился, срань Господню, она какое-то время тупо смотрела на бумагу, потом встала и пошла в спаленку. Быстро собрала вещи – было бы что, и попросила у Галины Ивановны расписание. Ты куда намылилась? – сумрачно хмыкнул ей Гена. На автобус, – просто ответила Алька. Наш-то ушел уже, – озабоченно покачала головой хозяйка, – есть еще котельский через Нежново, он попозже идет, но дотуда напрямки километров пятнадцать…

Варька закончила прибираться в стойле у Помехи и тоже вылезла на двор. Открыла зубами бутылку пива, протянула ее лейтенанту. Открыла вторую – для себя. Хмурится.

– Что такое, Варь? – мягко спрашивает Данька. Варвара дергает волевым подбородком.

– Тучи вон. Нагнало. Погода завтра испортится… – Варька из пиетета перед лейтенантом подбирает приличные слова вместо тех, что не очень; как «ты» на «вы» заменяет. Выражение лица озабоченное. – Совсем, – добавляет она, – совсем испортится.

– И дождь пойдет, наверное, – рядом возникает пацан неопределенных лет – по росту только скажешь, что пацан – лицо как у старушки, сигаретка меж зубов. Варя недовольно смотрит на него. Тот улыбается – и это выглядит по-настоящему страшно, как если бы хэллоуинская тыква вздумала заискивать.

– Пивко, а, Варь? – говорит тыква. – Здравствуйте, Даниил Андреевич, – протягивает Даньке ладошку. Данька демократично здоровается и даже бутылку отдает:

– Угощайся.

– Смирнова, не дури, – повысил голос Генрих.

Но она не дурила. Она просто вспомнила кое о чем и поняла, что загостилась.

Теперь она постепенно поднималась от высокой деревни еще выше, на восток и юг, в сторону соседних Горок, за которыми ей нужно было перевалить береговую гряду холмов и спуститься в лесистую низину. Примерно так она помнила по карте. Пока же по левую руку расстилался тихий сегодня ввечеру и какой-то даже нежный залив с дремавшими у старых пристаней рыбачьими суденышками. А наверху ветерок носил дурманящий аромат рано зацветающей черемухи. Значит, скоро похолодает – отметила про себя Алька.

На дороге в Горки было пустынно, только раз мимо прогрохотал фургончик из местного лабаза. Море с каждой сотней метров разворачивалось все шире, а запах черемухи сменялся духом сосновой хвои и поднимавшейся вместе с ветром от залива легкой солоновато-гнилостной нотой. На очередном повороте пейзажа она не выдержала – остановилась, всматриваясь в даль, не омраченную здесь даже темной ниткой противоположного берега. Хоть и говорят, что в этой части Балтики приливы практически неощутимы, но ей явственно казалось, что море постепенно поднимается, будто наполняясь энергией вздоха. А ведь это ты его забрала, – подумала она, обращаясь к набегающей далеко внизу волне, как к сопернице. – Тебе отдали, но ты-то взяла. И не отпустила.

Варька неодобрительно смотрит на лейтенанта. Тыква, которую зовут то ли Пашкой, то ли Саньком, прибился к ним не так давно и даже среди лошадиных девиц считается парией. Пашка-Санек делает затяжной глоток и протягивает Даньке пиво:

– Спасибочки.

Борьба между демократизмом и брезгливостью завершается вничью – лейтенант берет бутылку обратно, но пить не решается. Варька насмешливо смотрит на него и кричит:

– Эй, на Помехе! Пивка не хочешь?

Лейтенант, наконец решившись, прикладывается к горлышку. Девица подъезжает, Помеха почти прижимается к Даньке боком, он отступает назад, Варька протягивает подружке свое пиво. Девица на Помехе колышет ногами на уровне его груди. Все молчат.

– Слышь, Тань, – говорит Варька. – Завтра нам Самсоновых приведут.

– Пиздишь, – уверенно отвечает Таня.

– Ни хуя, – ободренная примером подруги, Варвара расслабляется. – Вон, Андреича спроси. Ихние вчера приехали, Самсона и все цыганье евонное на грузовик погрузили и увезли со всем барахлом. А лошадей ихних, я думаю, к нам определят, куда их девать-то?

– На колбасу, – хихикает юноша-тыква. Данька подмечает, что тыква и капитан Александр Петрович мыслят в одном направлении.

– Да не, на хрен им такая колбаса. Они ж не азеры, – резонно замечает Варька.

– А кто они? – озадачивается Татьяна. – Ментов здешних я почти всех знаю, – хвастается Таня и вопросительно на Даньку смотрит. Помехе уже надоело стоять, она машет хвостом по морде Даниилу Андреевичу.

– Лошадь на место заведи, – по-хозяйски подмечает Варвара, – и продолжим. Диксусию.

И не отпустила, и не отпущу, не отпущу, – слышала она долгий и тихий шепот. Разве что наиграюсь, натешусь, отшлифую по-новому, так что и не узнаешь. Косточки белые, ласковой шершавости, не отличишь от кусочка плавника… проденешь в дырочку ремешок, будет тебе оберег, будешь на счастье-удачу носить – ха-ха! А помнишь, как тебя взяли на тайные похороны возлюбленного? Любимого, да не того! Взяли два бойца, одинаковы с лица. Посадили в джип и повезли на Красненькое кладбище. А там уже могила свежая, домовина закрытая наглухо заколоченная, крест на первое время железный, венки зелено-пунцовые, братки пунцовые тож, и сам Борис с испитым за три дня лицом. Похоронили, выпили на месте, потом еще в кабак собрались, да ты не поехала. Тогда он подошел к тебе и сказал – Аля, чтоб ты знала, за Мишку я посчитался. Помолчал. Правда, не с тем. А ты и так уже знала с кем.

Позвонила тогда, когда все еще были живы – в ее, понятно, дурной голове, в тюрьме или с сумою, за накрытой родней поляной или в снежном поле в обледенелой шинели – но живые. Чужой взрослый голос в трубке – нет его. Сами ищем. Пропал при исполнении. А вы, кстати, кто?

Она медленно нажала отбой соединения.

Оделась, не сразу попадая в рукава, и пошла к сестре. Вероника была в больнице на дежурстве. А почему ты думаешь, именно к нам? Город большой… Не знаю, – зуб на зуб не попадает, – но мы позавчера где-то здесь были. Вероника внимательно посмотрела в лицо сестры, у которой губы двигались медленно, не совпадая с произносимыми словами. По спискам надо проверить… Пойдем в справочное. Они посмотрели сначала реанимацию, потом журнал всех поступивших. Алька все время возвращала себя к мысли, что смотреть надо двоих. Обоих. Чувства избирательны до эгоизма – кто-то становится частью тебя, а кому-то не свезло… Не свезло вчера молодой женщине после бытовой пьянки, дедушке с инфарктом, парню Данькиных лет в автомобильной аварии. Но все они были с именами и фамилиями, хоть и в холодильнике теперь.

Даньке становится смешно.

Самсоновых лошадей им не привели, зато Таня появляется на следующий день к обеду и говорит, что у нее юбилей.

– Юбилей – это сколько? – спрашивает Данька.

– Юбилей – это что? – интересуется мальчик-тыква.

Поскольку спрашивают они почти одновременно, Таня затрудняется, кому отвечать, и только застенчиво выкладывает на стол в раздевалке пять помидоров, палку колбасы и буханку хлеба. Следом из клетчатой «челночной» сумки появляются две бутылки водки и бутылка «Алазанской долины» с пластиковой пробкой. То еще пойло.

– Вы ведь вино любите? – предупредительно спрашивает она у Даниила Андреевича. Теперь уже он не знает, что отвечать. Ага, вино. Кино и домино. В раздевалку входит Варька, бросает на стол стек и стучит сапогом о сапог – сбивает прилипшие опилки, ну и навоз, конечно.

– На травку пойдем? – спрашивает она у Даниила Андреевича, оценив ситуацию.

– А что, – задумчиво говорит Данька. – Пойдем.

Через четверть часа они сидят на берегу речки Стрелки. Осень затягивается: уже конец сентября, но листья на тополях зеленые по-прежнему, только слегка пыльные, заветрившиеся. Кавалерист-девицы даже ради десятиминутной прогулки не бросают своих скакунов, и две лошади – Помеха и серый орловец Анжар пасутся рядом. Таня наливает Даньке вино в пластиковый стаканчик.

– Слышь, лейтенант, – говорит она. – Мне интересно – всех цыган и хачиков выпрут теперь или… оставят немножко на расплод?

Таня серьезна.

– А тебе зачем? – спрашивает Паша-тыковка.

Все-таки Паша, как Данька теперь выяснил. Погода ясная, и на речке лежит веселая солнечная чешуя. Солнца уже не видно за деревьями, но оно разлито в воздухе. Данька думает – забавно, что солнце есть целый день, но замечают его обычно только на закате.

– А ты себя не накручиваешь? Что с ним могло случиться-то? С коня разве грохнулся… – не вовремя влезла Вероника, пролистывая уже гинекологические страницы. Алька посмотрела на нее, как на чужую, аккуратно сняла бахилы и опустила в мусорное ведро. Хлопнула дверь справочной будки.

– Что ж ты так с девкой-то, – с укором посмотрела на Веронику старенькая Порфирьевна, бывшая операционная медсестра, теперь осевшая в справочном.

– Да ну, выдумала себе что-то из головы, теперь страдает. Творческая натура. – Вероника раздраженно захлопнула журнал.

– Все мы что-то из головы… Кроме головы-то и нету ничего.

Порфирьевна поднялась с легким кряхтением, пошла за Алькой.

– Желтые страницы справочник взяла и пошла по справочным всех больниц, – наставляла ее. – Может, и найдешь. Возраст примерный говори, это иногда непросто определить. А если военный он, то на службу еще ему позвони, они обычно своих ищут. Ну-ну, девонька… мужик он всегда так – вляпается в дело, а нам потом…

…А потом увезли его на залив. И на льду оставили. Ой, меня что-то до сих пор колотит, – пожаловалась ей Лариска, вернувшаяся с похорон лишь пару дней спустя. В отличие от Альки, она не упустила возможности зависнуть со взрослыми парнями. Позвонила, попросила принести ей пива и от головы чего-нибудь.