Текст книги "Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый"

Наталия Курчатова, Ксения Венглинская
Лето по Даниилу Андреевичу

© Курчатова Н., Венглинская К., 2018

© Издательство «Пятый Рим»™, 2018

© ООО «Бестселлер», 2018

Лето по Даниилу Андреевичу

Consolamentum [1]1
  Утешение (лат.). Обряд посвящения у еретиков-катаров; приятие человеком своего небесного духа, наделяющее правом проповедовать и учить.


[Закрыть]

Там, где ищут мифа, там жаждут события.

Филипп Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси

Оттаявший под солнцем город застывал к ночи. Всe грoмчe пaхлo чeм-тo мeртвым и вeснoй, нo лужи, пeрeбрoдив, вoзврaщaлись к мoрoзу. Темные окна смотрели человеку в затылок. Ловили стук шагов, отзывались гулкими каплями звука между соседних стен. Воздух шевелился в поблескивающих стеклах. Облизанный холодом асфальт скользит из-под ног, ветер. Небо бежит между туч темными пятнами.

На перекрестке лед треснул под ее каблуками. Из проулка почти неслышно вышел человек. Она не решилась ни перейти улицу, ни бежать прочь, пока он приближался, успокаивая, усыпляя расслабленной походкой, чем-то знакомым в движениях и осанке. Отблески света, островки тени колебались вокруг, в ореоле гаснущего фонаря. Он перешел улицу. Обернулся. Подъехала машина.

– Янка, merde! – разразился знакомым картавым ругательством. И добавляет уже гладко, четко, по-учительски, будто – дети, откройте тетради: – Куда тебя понесло, коза?

Яна послушно остановилась. Данька подошел, толкнул ей в ладонь твердую маленькую руку:

– Держись. Пошли. Я тачку поймал.

Апрель, холодно, где-то стучит вода, где-то над крышами домов возвращаются птицы. Из клуба вываливается компания; видят такси с зеленым пока огоньком и направляются к ним. Кто-то зовет Грабовскую. Яна оборачивается.

– Мы поедем без них, – безапелляционно заявляет Данька и бормочет: – Надо ж так обдолбаться…

Заталкивает ее в машину.

– Поучи меня жизни еще… – возмущается Янка. – Teacher, leave the kids alone![2]2
  Учитель, оставь детей в покое (англ.). Цитата из знаменитой композиции «The Wall» группы Pink Floyd.


[Закрыть] Как будет я вас люблю по-французски?

– Я вас люблю или люблю по-французски?

– Пошляк…

Данька отворачивается в окно и негромко говорит:

– Je vous aime.

…И все-таки с начала, то есть с осени.

Река вздувалась и шипела, выползая из берегов, рассыпалась, заполняя собой город, превращалась в бесконечный октябрьский дождь. По гибкому, чуть вибрирующему среди зарослей дождя мосту шагал темный и мокрый человечек.

Он смотрел сначала вниз – вздыбленная шерсть реки волновалась под порывами тяжелого ветра, тростинки дождя колыхались, дрожали, уходили все выше.

Он оглянулся – на берегу дождь постепенно редел, ближе к острову, наоборот, темнел и клубился. Мост выгибался между двумя дождями и постепенно подходил к концу. Человек шел все дальше и вскоре исчез вместе с островом, который оброс дождем так сильно, что стал частью реки.

Такая уж была эта осень – лихорадочные, совсем майские ливни с торжествующего воя и гула переходили на захлебывающийся плач; остепенившись, входили в ритм и обрушивались на город с тяжелой размеренностью небесных маршей. Бледное, умытое, до жестяной белизны стертое солнце сверкало, слепило нещадно и холодно, так продолжалось уже не первую неделю, но вот сегодня было тепло и просто ветер. На лестнице ветер распахивал окна, рамы скрипели в тишине обезлюдевшего здания. Вниз по ступенькам текла позабытая пыль. Четвертый этаж, конец коридора, окно, настежь, лейтенант Ворон остановился и посмотрел вниз. Клочья листьев и туч, середина солнца. Ветер густой и свежий, дышишь, как пьешь, и чем больше, тем больше хочется. Дальше по улице заурчала машина. Дружинники входили в город.

Сад запертый

Интро

1

Hortus conclusus, или «Запертый сад» – сюжет, распространенный в живописи позднего Средневековья. Райский сад за высокой стеной, где персонажи Священного Писания, а также святые и некоторые книжники, властители и герои, удостоенные подобного соседства, ожидают, пока на земле придет время Страшного суда. Мы видим лaзурнoe нeбo, зeлeный луг – глaдкий, кaк футбoльнoe пoлe. По берегам ручья бугрится цветущий кустарник, и в этой части сад напоминает уже чью-то заброшенную дачу. Мадонна с младенцем в компании отцов церкви и святых отдыхает у ручья. Неподалеку – Георгий с маленьким дракончиком. Дракончика тоже взяли в рай как обязательного спутника, без которого подвиг был бы невозможен. Когда меня охватывает тоска по людям, с которыми мы больше никогда не сойдемся на этой земле, я вспоминаю этот сюжет. Пожалуй, именно так я представляю себе возможность рая.

По горизонту выстроились в очередь белые корабли. Закипает весна. Высокий осыпающийся дом, крытый черепицей, веранда со стороны моря. На дворе лают две собаки. Легкая вишня колышет ветви над узкой полосой пляжа. На ней узелками набухают почки.

– Девчонка, у которой мы дом купили, продала его после смерти матери. Это их родовое было гнездо. Поселок называется Лоцманская слободка, здесь еще при Екатерине лоцмана жили. Вдоль канала лодочные сараи, видел? Лоцман встречал на ялике корабль и вел его в порт. Мать Алены вышла замуж рано, за молодого капитана и по большой любви. Очень красиво. Но пока муж был в плаваниях, она то ли не соблюла себя, то ли наговорили на нее. Здесь все свои, и отцу тотчас по возвращении нашептали. Простить тот не смог и из семьи ушел. Мать начала пить и сгорела, не дожив даже до сорока. Перед смертью она бредила, что он ушел в море и не вернулся. Такие вот алые паруса.

Машина мягко тычется длинным носом в ноздреватый, осевший сугроб.

– Куда мы приехали? – Яна сквозь окно вглядывается в темноту. По одну сторону маленького бульвара – мокрые хрущевки, по другую – забор воинской части и колонны офицерского клуба.

– Тебе не без разницы? С милым вместе всюду рай.

– В рай? В таком состоянии?

– Со мной можно.

– Твой рай слишком смахивает на казарму. Ты отдашь меня солдатам?

– А как же. Командир велит делиться.

– Так ты теперь херувим? Интересно, от какого слова.

– От слова ангел.

– Слушай, а у вас бывают утренние поверки? Я ведь не проснусь!

– В раю не спят.

– Тогда зачем я тебе в раю?

– Чтобы не спать.

– А Дружина – это что за часть? Спецназ какой-нибудь?

– Ага. Всадники апокалипсиса.

– Вот уж не думала, что тебя возьмут.

– Считай, что я напросился. А ты что, читаешь мой живой журнал?

– Мне кажется или, о чем бы ты ни говорила, на самом деле – об одном?

– Тебе кажется. Просто это море, северное море, оно такие навевает мысли. Невозможно сидеть на берегу и не воображать, будто ждешь кого-то.

– Очнись! Очнись же! Выходи!

– Я… здесь.

– Что ты видел?

Молчание.

– Я же вела тебя, это обычный тест. Ты шел по тропинке в лесу, потом должен был увидеть сад за оградой. Как выглядела ограда?

– Не было ограды.

– А сад? Как выглядел сад?

– Я не видел сада, Гвен. Там было только море.

То, что жители Нью-Йорка называют Hudson River, на самом деле уже океанский эстуарий, затопленное водами Лоуэр Бэй устье. Атлантика у северо-восточных берегов Америки круглый год колышется серой шкурой, тяжелые волны движутся с тупой неумолимостью вскрывшихся тектонических плит – как будто океан мрачно поигрывает желваками. Подводные течения так сильны, что, когда несколько лет назад затонул паром, шедший на Стейтен-Айленд, пассажиров в сотне метров от берега разметало; никто не сумел добраться до суши. Спасательный катер подобрал нескольких оставшихся на плаву, и даже многих трупов не нашли – их стремительно утащило в открытое море. Вряд ли на этом берегу могла родиться легенда о человеке, гулявшем по воде, – во-первых, потому что океан не замерзает, во-вторых – вид у него такой, что сразу ясно: это море не позволит себя топтать. Но в любом случае в настолько далекой чужой стране следует побывать хотя бы потому, что именно здесь тебя обволакивает ностальгическая иллюзия того, как по другую сторону большой воды кто-то ожидает тебя, как чуда.

– Коля Карташов показывал. Сказал – посмотри, твой Ворон пишет журнал из армии. Мы очень, – Яна икает, – очень беспокоились, как ты там.

– Вашими молитвами. – Ворон смеется, в темноте взблескивают зубы. Об руку с Яной вываливается из машины; в сырую тишину и глушь маленького предместья. Янка тут же лезет в кусты – блевать.

– Дань, я так за тебя переживаю, аж тошнит, – оправдывается она.

Данька никак не перестанет ржать; тащит ее из кустов, встряхивает за плечи. Он тоже слегка не в себе, пьян. До беспечности, не до тоскливой дурноты. Они возятся у парадной; оба ладные, небольшого роста, в тяжелой зимней одежде. На снег ложится желтый квадрат света из позднего окна. В столбе мечутся капли: не то снег, не то дождь. Волосы липнут Даньке на лоб, Яна хрипло смеется и фыркает ему в лицо. Голова ее болтается, как наспех пришитая. Он щиплет ее за щеки. Под пальцами выступают розовые пятна; деревья бормочут в вышине, дверь в парадную он открывает ногой, заталкивает Янку в темноту. Такси за спиной отъезжает, шуршит пластами растревоженного снега.

Дома он обрушивает ее на тахту. Яна лежит молча, потом начинает раздеваться. Отводя глаза, он собирает ее шмотки. Уносит в ванную. Когда возвращается, она сидит за столом в его футболке и пытается подключить интернет.

– Чего ты хочешь? – спрашивает он.

– Продолжения… – Яна запрокидывает голову и смотрит. В желтом свете настольной лампы лицо у нее восковое, на лбу – мелкие капельки пота.

Не удержавшись, он проводит тыльной стороной руки по ее кругленькому упрямому лбу.

– Читай.

Экран загорается, трещит коннект.

2

Мальчишки стремительно надрались, и Розенберг предложил «пойти к Мишке».

– Успеешь еще, – мрачно икнул Лажевский в бокал из-под шампанского.

Розенберг недобро сощурился:

– Барабанщика не спросили.

Давние противоречия обострялись. Мкртчян облапил за плечи обоих и шутливо возгласил:

– Пацаны, я поражаюсь изысканной лексике нашего заокеанского друга Александра Розенберга. Дорогой, неужто тебе феню в эМ-Ай-Ти преподают?

Для встреч выпускников в четыреста** школе, ныне гимназии, был предусмотрен специальный красный день календаря, который все по обыкновению игнорировали. Забивались, кто где, небольшими компаниями. Лажевский, Мкртчян и Алька облюбовали маленький кабачок неподалеку от станции метро «Автово». Место в любое время года было отмечено тесным рождественским уютом: хрустящие скатерти, свечки и туя на подоконнике. Кабачок звался «Райским уголком»; пошловато, но трогательно. В этот раз здесь присутствовал еще и Розенберг, прилетевший на побывку из Бостона, вскоре должна была подойти Лариска.

– Здравствуйте, мальчики и девочки!

Пока лейтенант Ворон шел впереди двух потешных воинов в камуфляже, при шпорах, в кепи; шел по широкой лестнице особняка, в мирное время последовательно занимаемого десятком учреждений – от прокуратуры до редакций газет, до клуба филателистов или сельскохозяйственной библиотеки – отлично строили древние – снаружи красиво, изнутри просторно; пока шел, неспешно покачиваясь на гладких плитах ступеней, давая солдатам возможность поохать на реку в бескрайних окнах; пока шел, он много передумал, короче. Забрали его в конце лета. Накануне он умудрился вылететь из аспирантуры – притом что, в отличие от большинства, поступал с серьезными намерениями; уже к третьему курсу знал, о чем и приблизительно как будет писать диссер. Легковесность вообще ему была не свойственна, а вот легкомыслие – то да. Умотав в апреле в Египет, очнулся только на Казантипе. Вернулся в город худой, безмозглый и дочерна загорелый, провал научной карьеры воспринял философски, месяц проболтался в интернете, с удивлением отмечая желтеющие листья и усложнившуюся общественно-политическую обстановку: кого-то суетливо сажали, росли цены на бензин и на маршрутки, объявляли новую свободу, отменяли новую свободу, прикручивали гайки, шумели демонстрации в полдесятка участников. Мимо всего этого будущий лейтенант Ворон проходил в знакомый бар, приподняв воротник парусиновой курточки, пока не обнаружил в ящике запылившуюся уже повестку. Отлично-отлично-отлично, – подумал про себя; валить? – подумал затем. А, на фига. И открыл, когда позвонили в квартиру.

– Скажи мне, кому нужны лейтенанты со знанием старофранцузского языка Ок? – перебивает Яна.

– О’к, – Данька отодвигает сигарету в угол рта. – Сейчас отредактируем.

Ларка поместилась в дверной проем бочком, как крабик: мешал обширный, чемоданом, животище. Над животом в сложенных ручках помещался огромный торт.

– Птичка моя! – взвился Розенберг. Последовали пьяные объятия.

– Ф-фу, Сашка, около тебя закусывать можно… – отбивалась Лариска.

– А где автор? – хихикнул Лажевский, кивая на живот.

– Автору недосуг. С вами, разгильдяями.

– Присаживайся, – внимательный Мкртчян освободил Ларке кресло. – Как самочувствие?

– Руслик, она к тебе на прием пришла или повидаться со старыми друзьями? – обиделся Розенберг. – Ты уж проясни по-быстрому, если что. Мы уйдем и не будем беспокоить…

– Руслан вообще-то на кардиолога учится. – Тихо пояснила Аля Смирнова. Мкртчян улыбнулся ей и махнул рукой. Розенберг уже отвлекся.

– Вы как хотите, а я должен еще с одним старым друганом повидаться, – заявил он, во весь рост воспряв из-за стола. – Женщин и не рожденных пока детей оставим на полкового доктора, а пан меня проводит. Лажевский, не правда ли?

– Легко, – Лажевский улыбкой подобрал злые ноздри.

– Почему это оставим? – возмутилась Лариска. – Я только пришла, а вы торопитесь меня покинуть?

– Антоненка, он на кладбище собрался. В твоем положении это неправильные впечатления, верно?

– Лажевский, молчать. Не боись, не рожу скоропостижно. Вас сейчас ни один бомбила не возьмет, а у меня личный транспорт.

Понукаемая буйным Розенбергом, компания расплатилась и полезла в Ларискин джип.

– Ну ни фига себе танк, – поразился Сашка. – Лар, а тебе баранка не жмет?

«…Пошел с ними спокойно» – ошибка, сборы-то оттрубил, военного положения нет, кому нужны лейтенанты со знанием старофранцузского языка Ок?

– М-м-м… Вот так: «И до икоты ржал потом, примеряясь перед зеркалом к новенькой форме».

– А форма красивая?

– Глаз не оторвать. В национальном, знаешь, стиле.

– Это что? Галифе и буденновка с двуглавым орлом?

– А что… – улыбается Ворон и снова лезет в компьютер.

– Что ж ты так, – продолжает сокрушаться Янка. – С твоими мозгами из аспирантуры вылететь… Не, Дань, это надо уметь.

Данька кидает на нее быстрый взгляд из-под отросших волос. Так и запишем, – сообщает. Лицо у Яны становится обиженное.

– Дань.

– Что?

– Ты ведь наврал? Это же все неправда? Пишешь, что тебя забрили, а у самого волосы длинные.

– Мы в дружине – как сказочные корейские воины. Косы отращиваем. Я еще сопляк, поэтому…

Закончить фразу не получается, потому что очень весело. Посмеиваясь, он набирает текст. Яна внимательно смотрит на экран, где буковка за буковкой появляется новая история про лейтенанта Ворона.

– Ну ты здоров пиздеть, – наконец выдыхает она. Тычет его кулачком под ребра и привстает из-за компа. – Это же неправда все, Дань? Фэйк?

– Конечно, фэйк. Роман. Литература, – улыбается Данька. – Там же от третьего лица, ты не заметила? – Смотрит с нежной насмешкой. Треплет по волосам. – Как себя чувствуешь? Нормально? Тогда иди спать.

Яна выползает из-за стола и почти моментально проваливается – не в сон даже, а в дремотный бред. Ей все-таки нехорошо; сколько раз обещала себе, что с этим неправильным парнем покончено, и вот опять. Оглушительно стрекочет компьютер; этому как его Даньке не спится – шатается по комнате, как привидение. Трогает мышку; монитор загорается. Свернутый документ саднит в глубине экрана.

– Пристегнись, земеля. – Скомандовала Антоненка, выжимая сцепление.

У ворот Южного кладбища возвышалась часовенка-новодел, торговки к вечеру сворачивали нехитрую погребальную бижутерию: пластиковые венки, искусственные цветочки. Розенберг вывалился из машины и долго шастал в поисках чего-то живого, задумчиво раскуривая дудку. Ласточка моя, – спросил он Альку, – это у вас по принципу кесарю кесарево? Что ты имеешь в виду? – не поняла Смирнова. То, что мертвым – живых цветов не положено… Лажевский пропал, а сейчас бодро вышагивал от метро со снопом белых гвоздик. Кладбище закрывалось, сторож не хотел пускать. Мы ненадолго, – заверил его Сашка, толкая в жесткую ладонь купюру. Мкртчян поболтал ополовиненной бутылкой красного вина. – Беленькой надо было, – с сомнением сказал он, отхлебнув. – Я взял, – кивнул ему Артур Лажевский. Гляди, предусмотрительный какой, – скривился Розенберг. Пошли по аллее. Розенберг с Русликом Мкртчяном впереди, дальше – Лажевский с беленькой. Лариска под руку с Алевтиной – шли медленно, отдыхая. Хорошо здесь, наверное, гулять, – мечтательно заявила Антоненка. Высокие деревья в сумерках вставали угольными стволами; где-то высоко над головой взметались бисерными брызгами свежей листвы. Жирная земля щедро выкидывала побеги молодой крапивы, инопланетные свечки хвощей и папоротника. Ау! – разнеслось дальше по аллее. Мишка, друг, где ты?!

– Мамма мия, – пробормотала Лариска. – Он же пьян в дупель, да еще и накурился. Щас будет.

Розенберг умчался вперед, а Мкртчян, наоборот, приотстал.

Когда свернули на нужную дорожку, в ее конце уже друг против друга стояли Лажевский и Сашка. Торчали у помпезной плиты с надписью вязью: «Вячеслав Медведев». Плита была сделана в виде листа старинной летописи, пояснение: недолго жил ты среди нас, ужасен был твой смертный час. Розенберг, по-хозяйски воткнув ступню в легкой кроссовке меж ячейками ограды, сотрясался от мелкого смеха: кто это, как это? Причитал он. Кто, блядь, автор?

Утром она встает и бродит в двух комнатах, как потерянная. Звучное весеннее солнце рушит с крыши град веселых капель. Данька не просыпается; лежит мордой в подушку и ничего не хочет слышать.

– Дань, где моя одежда?

– В ванной. Ты ее всю вчера заплевала.

И мычит что-то непроизвольное.

– Да… – Яна задумчиво ковыряет в ухе ватной палочкой. – Кое с чем надо завязывать. А ты правда меня любишь?

– Je vous aime? – он мучительно усмехается в подушку. – Ян, у французов это высказывание, как правило, ничего не означает. Ну разве что – какая ты невыносимо прикольная.

Данька тянется за штанами. Садится на кровати и смотрит на женщину – ей двадцать пять едва, но утром она выглядит не ахти. Пахнет от Янки кисловатым пожившим душком; есть желание вытряхнуть ее, как траченную молью шубку. Увезти подальше, запретить красить морду, жрать суши и невеститься по клубам. На все это он не имеет никакого права.

– Что ты вылупился на меня, а? – тоскливо тянет Янка, в окно глядя. – Давай уедем куда-нибудь.

Солнце безжалостно высвечивает ее лицо – одновременно осунувшееся и помятое, будто провисшее вовнутрь. Даньку переворачивает от жалости, а еще – от неожиданного пересечения желаний. Черт, ладно, – вскакивает он и уходит в ванную. Она видит, что он спал в трусах.

– Дань, а мы не трахались еще? – игриво заглядывает она в ванную, уже понимая, что победила. Данька сердито задергивает занавеску.

Из мрамора на плите выступает молодое лицо.

– Проходите, – говорит Лажевский: отодвигая дверцу, он морщится. Саш, ты бы поприличней, – попытался урезонить Розенберга Мкртчян. Входя в оградку, Руслик торопливо крестится. Девчонки стоят в некотором отдалении, Лариска плотнее запахивает курточку – апрельские сумерки, стремительно холодает. Лажевский расставляет на столике водку, пластиковые стаканчики, закуску – хлеб и твердую колбасу. Рядом с Мишкой громоздится пустая плита, а по другую сторону, ближе к растущей прямо в ограде сосенке, – обмыленный дождями деревянный крест. Розенберг шатается внутри с риском обрушить хлипкий столик и резную скамейку: Братва, да здесь прямо некрополь! Угомонись, – осаживает Лажевский. Это его брат делал, Борис – вот здесь, – для себя оставил место. Практично! – соглашается Саша. А это что? – Розенберг остановил свой сумасшедший танец около креста. В сумерках светится прибитая фотка; нечеткая веселая физиономия. Фотка вроде как старая, – бормочет Розенберг. Это никак папаша их? Я думал, они не местные…

Лажевский молча делит букет напополам; вторую горсть отдает Альке, свои гвоздики бросает поровну. Розенберг присаживается к кресту, вглядывается в фотографию.

– Вы что здесь, совсем очумели? – после недолгого молчания говорит он. – Я слышал, он к матери в Штаты уехал – а это, как ни крути, еще не повод хоронить насмерть, – голос Сашки звучит почти жалобно.

– Присядь, Саш, – советует Артур. – Это все Бориса идея была, тела-то так и не нашли.

Алька тянется к водке; рядом с Артуром на скамейку. Ну, не чокаясь, – кивает Лажевский.

– По последним сведениям, оргазм увеличивает интеллектуальную мощь! – хохочет Янка из коридора. Топает босыми пятками в кухне; Данька ожесточенно намыливает голову под душем. Она возвращается, сует к нему востренькую длинноносую мордочку. Переливается вся, чуть хвостом не виляет:

– Дань, а помнишь, у тебя там про Египет написано? Может, рванем в Дахаб?

– Предлагаешь эксперимент в реальном времени? – смеется Ворон, стряхивая с себя клочья пены. Вздергивает подбородок и смотрит сквозь мутную занавеску. Теплые капли на занавеске дрожат и сливаются. Яна улыбается с лукавинкой; хватает за подбородок, комкая занавеску, и целует полиэтилен, припечатывая к его рту. Пока Данька пытается отдернуть полотнище, она выскальзывает из ванной и хохочет откуда-то с кухни.

– Тебе бутерброд сделать? – кричит она.

– Не трогай ничего там! – командует Данька, торопливо запахивая халат. – Я сам сейчас… что-нибудь приготовлю.

– Ах, да! Мазафака повар.

– Допрыгаешься сейчас, – обещает. Хлопает дверью ванной. Яна с сигаретой в зубах грохочет сковородками.

– За каким хером столько, – сокрушается она, – ты что, черт? Грешников поджаривать?

– Угомонись, – отстраняет ее Данька. – Сядь и не отражай.

Поддергивая длинную футболку, Яна устраивается в плетеном кресле. Задница в стрингах; невозможно; аж внизу живота поднывает. Данька отворачивается к плите. Он изо всех сил пытается сосредоточиться, включить голову и что-то про себя решить.

– К солнышку хочется…. – ноет за спиной Янка. – У тебя деньги есть? Ты из школы можешь отпроситься?

– Фотка-то, – никак не может угомониться Сашка, – из выпускного альбома. У меня тоже такая есть. Я помню, он вас как раз год не довел… Потом в аспирантуру пошел, но что-то не получилось, и он к матери в Нью-Йорк уехал. Она музыкантша, на аккордеоне играет, замужем за штатником.

– Он нас год не довел, а из аспирантуры вылетел, – говорит Мкртчян. – Его призвали в армию, во внутренние войска. Мишка с ним по этому поводу и сцепился. Медведева и Артура, они вместе были, арестовали за нападение на офицера при исполнении. Лажевский вон отмазался, а про Мишку нам потом сказали, что он в тюрьме умер. В общем, дело темное. Что с Андреевичем после этого стало, я не знаю – кто говорит, что уехал, кто – что перевели его служить куда подальше. А Борис крест поставил и фотку прибил со смыслом, что мол, все равно рано или поздно до него доберется и рядом с братом положит.

– Я не отмазался, – тихо возражает Артур. – Меня эти, – он кивает на крест с фотографией, – Даниил Андреевич и Борис, они меня вытащили. Я действительно слабину дал и протокол подписал, но автоматчики и так все без меня знали. А Мишка у Андреевича пистолет подрезал, когда мы били его. И Ворон был не при исполнении, и не ругался он с нами вовсе, просто домой шел, а мы тогда политблудием увлекались и решили его подкараулить и вломить за поруганные идеалы. Потом он меня к бабке в деревню Кеттеле увез прятаться, и дальше все без меня было… Про Мишку я только через полгода узнал.

– Мишку в ИВС забили. – Из темноты выступает беременная Лариска. – На похоронах только мы с Алькой были, нас Боря позвал. До этих не дозвониться было, слились все разом. У Мишки на лице был во-от такой слой грима, и глаз закрыт повязкой. Ему глаз выбили на допросе. А Даниил Андреевич помочь обещал, клялся Боре, что вытащит Мишку, рубашку на груди рвал… гимнастерку, то есть. Боря поверил. А ведь сразу было понятно, что у Каркуши кишка тонка. Он только болтать у нас был мастер… Вот захер он в реальные полез дела? Сидел бы в библиотечке над своими стишками трубадурскими – всем бы спокойнее было… Когда Боря ему предъявил, Андреевич язык распустил, по обыкновению. Начал оправдываться – не виноват, мол, даже на Бориса валить начал. А Борька тогда сумасшедший был от горя, ну Данила и огреб… За компанию. Боря потом так переживал, что крест ему рядом с братом поставил. А что делать было? Вон, Алька до сих пор ему Мишку простить не может – как не приходим, Мишке цветы положит, а Каркуше – никогда. А вот Боря простил.

Данька двигает на огонь сковородку и чуть не обжигается. Черт с тобой.

– Я из школы уже год как ушел, – напоминает он. – А деньги… найдутся.

Через два дня он снимает с карточки все деньги, что мама дарила, а он никогда не брал. Они с Яной улетают в Дахаб.

– Ну что вы говорите! – всплеснула полными белыми руками директриса. – Без опыта работы… не справитесь, совершенно невозможно. К тому же историк у нас худо-бедно… Я взяла с нее слово не уходить, пока мы не подыщем подходящей замены. – Директриса примиряюще улыбнулась. – Вы молодой человек, в конце концов. У вас практика на истфаке будет, тогда и придете. А пока – зачем вам это надо?

Директриса пожала плечами, улыбнулась и переложила на столе несколько бумажек.

– И как вы собираетесь управляться с детьми? Сколько вам лет? Восемнадцать, как д’Артаньяну?

– Двадцать три.

– И у вас нет опыта работы?

– Есть. В газету пишу. А до университета поваром работал, – молодой человек чему-то заулыбался.

Директриса хихикнула, потом озадачилась:

– О! Эврика! У нас свободна ставка учителя труда… – заглянув в бумаги, она пояснила: – Для девочек. Учителя труда для девочек. У нас несколько лет этого предмета не было, а оценка в аттестат нужна… Позор, старшеклассницы суп варить не умеют. – Директриса хитро посмотрела на молодого человека.

Даниил Андреевич задумчиво опустил глаза.

– Но вы же не согласитесь… – и она углубилась в чтение.

– Ну почему не соглашусь… Мне кажется, что это было бы интересно.

– Ага, – усмехается Лажевский. – Кто кого прощать должен – вот вопрос! Андреевич из кожи вон помочь хотел, просил всего только, чтобы пистолет отдали… А Борис следака по нашему делу чуть в бане не сжег, после этого они там вконец озверели. Начальник Дани нашего проговорился, что за Борькин беспредел собирается грохнуть Мишу на свалке, вроде как при побеге. Андреевич побежал к Борису, навел его на конвой. Время сказал и место. А Мишка уже мертвый. Его в тюрьме… Ну, и Борис нашел виноватого… Избили и вывезли на залив. Ночью, в феврале-то месяце. Просто убить у этого гада рука не поднялась, они его раздели и на льду помирать бросили. Так вот Данила и огреб… так ты сказала, верно? За чужую дурость. А если бы положил на нас обоих тогда и не рыпался, то действительно до сих пор бы… Ларочка, «трубадурские стишки» – это куртуазная поэзия называется. Как тебя ни учил Каркуша, а все без толку. – Артур усмехнулся, встал и потянул за собой Альку. – А Смирнова цветов сюда не носит, потому что не верит до сих пор. Тела-то не нашли. А как его найдешь? Был да сплыл Данилушка. В Америку, как Розенберг грит… Своим ходом.

Директриса в безмерном удивлении подняла взгляд от документов и озадаченно поправила очки.

– М-да? Вы думаете?

– …Новый учитель?

– Да ну, да брось…

– Ну и подумаешь, урок труда.

– Молоденький?

– …И как? Симпатичный?

– Молоденький, симпатичный и опаздывает.

– Одни достоинства.

– У нас что… мужик будет домоводство вести?

Хи-хи-хи, ха-ха-ха!

– Не верю.

– Ну и не надо. Здравствуйте, девочки!

Девочки с восхищенным писком скрылись за партами.

– Меня зовут Даниил Андреевич.

По классу пробежал шепоток.

– Я буду преподавать вам домоводство.

Отчетливое хихиканье.

– Тема сегодняшнего урока – ПРИГОТОВЛЕНИЕ ОМЛЕТА.

– А у нас плита не работает, – раздалось с задней парты.

– Как не работает?

– Очень просто не работает.

Даниил Андреевич нашел глазами говорившего, усмехнулся.

– Значит, урок окончен, – девчонка с лицом грустного клоуна бросила авторучку в сумку и виновато развела руками.

– Завянь, Смирнова, – шипят рядом.

– Нет, как это не работает? – не унимался Даниил Андреевич.

– Ну не работает…

– Завянь, Смирнова!