Текст книги "И всё, что будет после…"

– Главное в жизни, молодой человек, не упустить момент!

«Зачем я туда иду?» – повторил он опять засевшую в голове фразу и понял, что, сколько ни рассуждай, всё равно – пойдёт, нету пути назад. Ответ – там! И для тех, кто переступил в сознании пугавшую когда-то черту, нет дороги обратно, в прежнюю комариную жизнь.

Чувство диссонанса прошло. Но и с природой он не чувствовал ещё на равных, оставшись с ней один на один. Он не был ещё включен, не был принят, оставаясь чужим, оставаясь пришлым… Но вспыхнувший интерес, ощущение энергии и вспыхнувших новых сил толкало его вперед. Туда, в Идалину, хоть к чёртовой бабушке, назло всем и вся. Да и назад уже не хотелось, в нём снова проснулось прежнее «не упустить!»

Он узнал в себе что-то «новое», и от этого «старое», чем был до сих пор – избыток сил, энергии, любопытство – стряхнуло всю мистику, вернуло озорство и юмор. Вперёд, в Идалину! Назло этой всей природе, что хотела его напугать, заморочить голову. Да, да – он об этом знал, он чувствовал – его не пускают, не хотят пускать и запугивают. Напрасно! Он верил уже – впереди успех! Природа не терпит завоевателей, ибо не хочет быть побежденной, но любит, как женщина, достойных и равных.

Он бегом перебежал шоссе и двинулся через грязь по знакомой дороге, не обращая внимания на лужи.

Единственное, чего жаль было Жоре, это новеньких адидасовских ботинок. Ну да шут с ними! Чёрт дернул его надеть их в эту поездку! Обещано было, правда, доставить на «Жигулях» туда и обратно, и не воспользовался он этим только по собственному желанию, упустив из виду, какие тут дороги. Теперь же вопрос об обратном пути не стоял в принципе, по крайней мере, сегодня. И что-то подсказывало сейчас Жоре, что теперь у него совсем не будет обратных путей: на этой «тропинке», в которую свернул сегодня. Движение здесь одностороннее, только в одну сторону – как на дороге времени есть только один вид движения: вперед.

А если весь путь таков, что прежде всего меняется сам по нему идущий, то и назад бы вернуться мог только кто-то другой. И в сторону нет сворота – потому что, куда ж сворачивать? Для выбравшего этот путь всё вокруг стало одной дорогой. Всё теперь вокруг едино, и куда ни ступи – один путь.

Вот, как сейчас, к примеру, не стояла перед Жорой дилемма: идти ли по щиколотку в раскисшей глине прямиком по дороге – или с дороги свернуть в болото, где мирно блестела вода меж рядами скошенной осоки? Какая разница? Это был тот отрезок дороги, та низина, которую они увидели с бугра, когда Редько, грудью навалившись на мотоцикл, вынудил Жору сдаться.

Далее дорога снова шла на подъём, и след легковушки героически тянулся вверх, хотя видно было, что тут откапывались, кое-где настилали сено и ветки ольхи, наконец, даже лапник откуда-то приволокли! И выложили им две зелёные колеи, что значительно облегчило Жоре путь до самой развилки, где след легковой машины повернул налево, к большому богатому раками Чернятскому озеру, весьма популярному среди автотуристов-добытчиков. Правда, это был уже другой след, не тот, «широкий», а хорошо знакомый и различимый отпечаток «жигулёвской» резины. Вторая же дорога, еще не езженная после дождя, но давно уже до непроходимости разбитая тракторами, поднималась на холм через ржаное поле. И, взойдя на вершину, Жора почувствовал такую лёгкость, словно и впрямь очутился совсем в другом мире. Опять вдруг повеяло таким простором, таким родным запахом разогретых на солнце сосен – они качались там над двумя хатками на самом краю ржи, первыми домами деревни, – и так всё было легко и воздушно в открывавшемся вокруг просторе – точно где-нибудь на полонине! Так и казалось, что там, за хатой, откроется вид на ущелье, а прислушайся – и шумит где-то внизу горная речка!

Он подставил лицо волне тёплого воздуха, застоявшегося на прогретом солнцем холме, и чувство, что он где-то в горах, не покидало, и в самом деле слышался где-то шум течения по камням…

За хатами на горизонте высилась вторая гора, заросшая старым лесом и оттого казавшаяся ещё выше, и между той зелёной вершиной и этой солнечной полониной, где стоял сейчас Жора, угадывалось пустое пространство, и в самом деле – ущелье.

Не видел еще Жора такой деревни, где вместо заборов росли бы вокруг домов подстриженные кустарники. Вернее… не подстриженные, но из-за многолетнего за ними ухода сохранявшие еще форму зелёной изгороди. И дороги такой – деревенской улицы, обсаженной жимолостью и снежником, как аллея в парке, видеть не приходилось.

– Паны сажали!.. – говорили удивленным путникам, вроде Жоры, местные жители, когда ещё обитали в здешних краях.

В настоящее же время, культурная деревня была необитаема. Сейчас здесь никто не жил. Первая хата, к которой подошёл Жора, вид имела заброшенный, и окна в ней были заколочены досками. В хате напротив и вовсе вынуты были рамы. Чёрные проемы в стенах затеняла разросшаяся сирень. Вместо следующего дома по эту сторону улицы виднелось старое пепелище – обугленный бревенчатый остов, заросший чернобыльником и крапивой.

На дороге, где недавно разворачивались трактора, Жора увидел тот же широкий след неизвестного ему легкового автомобиля.

И вспомнил Жора, что никто-то ему не встретился на длинной этой дороге – ни пацан на велосипеде, ни какая-нибудь бабка с палкой и гостинцем в сумке для поставских внуков, ковыляющая на автобус – никто с ним не поздоровался, не заговорил… И ни одна-то городская дочка, расфуфыренная по всей моде, не сошла с Мядельского автобуса, не обогнала его энергичной походкой и не маячила впереди. Нет, никто не спешил разжиться продуктами с батьковских хозяйств. А дело шло к выходным! Ни козы, пасущейся на лугу, ни привязанной где-нибудь в кустах лошади не встретилось по дороге – поле было распахано под самые окна, и рожь стояла под стенами мёртвых хат.

«Не спутал ли я дорогу? Идалина ли это… И где, у кого спросить?» – подумал Жора, подойдя к пепелищу и разглядывая такую яркую зелёную крапиву, бушевавшую среди чёрных бревен… и вдруг настороженно, подозрительно принюхался. Но дым, который донесло ветерком, был, конечно же, настоящий. Из свежего, так сказать, источника. И сам источник оказался недалеко. На другой стороне улицы, за сарайчиком, дымила труба над соседней хатой. Дым из трубы различался с трудом, он вился едва заметной струйкой, и всё же – это было жильё! Живут! Есть, у кого спросить! – сразу воспрянул Жора и, пройдя чуть вперёд, тотчас же перешёл улицу, поросшую травой-муравой, нехоженую-неезженую – видать, деревня была тупиком, и тракторам нечего было делать дальше поля.

Кончился чей-то ничейный сад у сарайчика за парковыми кустами. Вот уже и плетень, который, кажись, повалится, дунь на него только ветер, но плетень, за которым живут – и куст пионовый под окном подвязан, и само окно – в голубой раме, занавесочка за стеклом.

Он несмело вошёл во дворик – тоже нетоптаный, в зелени спорыша и гусиной лапки – ни кур, ни уток хозяева не держали. Деревянная лавка, как водится, стояла у стены под окошком, затянутым от мух марлей. Но дверь с ржавою щеколдой была приоткрыта, и туча мух, чёрным роем облепившая намоченные в чугуне корки, жужжа, устремилась в хату, как только Жора ступил на еле дышащее крыльцо. И сразу вдруг растерявшись, увидел он на земляном полу наколотые полешки и яркое пламя в печке. Оранжевые и чёрные языки метались в дыму – щепки только что разгорелись, и Жора чихнул, глаза защипало. Он почувствовал себя неловко и отпрянул, как всякий сунувший нос, куда не просят.

– Воры! Вор-р-ры! – закричали тотчас же противным голосом где-то над головой. Застучало в крышу, и тот же голос оказался вдруг за спиной – защёлкал, заклокотал, послышались хлопки больших крыльев – и кто-то дьявольскими когтями вцепился в Жорины плечи.

Он замер на крыльце, не смея повернуть голову.

– А-кыш! Халера… – услышал он уже другой – старушечий хриплый голос, и сморщенная, но сильная рука поставила на порог кош с брикетом. Когда женщина выпрямилась, придерживаясь за поясницу, Жора увидел, что одета она была, как все старухи в здешних краях, в какое-то темное выгоревшее платье из ситца, но под завязанной назад косынкой угадывалась обёрнутая несколько раз вокруг головы коса. Он увидел золотые серьги в ушах, чёрные молодые глаза и точёное лицо старой цыганки.

Она тоже внимательно его оглядела и, видимо, угадав южную родную кровь, кивнула ему насмешливо и по-свойски:

– Пужливый ты, а ещё милиционер!

Жора опешил. Ему было не до шуток – кто-то по-прежнему цепко держал за плечи.

На старуху напал приступ кашля.

– Да видела я тебя в форме! Дачка у меня в Поставах… – откашлявшись, засмеялась цыганка. – Ко мне! – крикнула она сердито и хлопнула два раза в ладоши.

Жору наконец отпустили. Большие крылья взметнулись над головой, и какая-то чёрная птица – то ли ворон, то ли сорока, но, точно, не попугай, опустилась на плечо цыганки.

– Караулит!.. – закашлялась та опять, как заядлый курильщик, и погладила свою птицу.

Жора невольно сделал движение головой, окинув взглядом двор, словно отыскивая нуждающиеся в охране ценности, и старуха снова засмеялась:

– Что, думаешь, нечего у меня караулить?.. Пайдзём, паглядишь! Такое ёсть, чаго ни у кога няма. – Она резко повернулась и с птицей на плече энергично зашагала мимо сарая, призывая за собой Жору.

Глядя под ноги, чтобы не наступить на грядки с луком и бураками, он вдыхал сильный укропный дух, перебивавший все садовые ароматы, и впервые за целый день как-то пришёл в себя – вспомнил свою Одессу, жаркий юг и дыни на тёткиной даче.

– Стой! Осторожно… – сказала цыганка, и Жора, внезапно почувствовав ударивший в ноздри запах спелых яблок, глянул себе под ноги и пошатнулся, потому что неожиданно увидел себя в райском саду, который вдруг ушёл из-под ног вместе с опрокинувшейся землёй…

Цыганка поддержала его за локоть. Он стоял над кручей. Под ногами почти вертикально вниз уходил крутой откос – склон зелёного холма, усаженный яблонями, ветки которых ломились от спелых яблок, и где-то далеко внизу шумела по камням быстрая речка.

Если десять минут назад Жора засомневался, попал ли он в Идалину, то сейчас он задал себе вопрос: а не снится ли ему это всё во сне, и не попал ли вовсе в какой-то другой мир? Откуда здесь спелые яблоки в такое время?

Конечно, это был южный склон – защищённый от ветра, и выкошен был не в первый раз – отросшая вновь трава пахла после жаркого дня как где-нибудь в горах у горной реки. Кое-какие деревья, приземистые и низкорослые, согнулись под тяжестью совершенно зрелых плодов. Жора видел белый налив, лопавшийся от сока, спелые жёлтые груши, красные бока малиновки. По тёмно-зелёной лоснящейся восковой кожице он узнал крымский сорт, которому ещё зреть и зреть и которого прежде в здешних краях не видел.

Сразу вспомнилась летняя ночь в горах, шум горной речки внизу и такой же вот сад в тумане. Их мальчишеская пионерлагерская компания залегла в зарослях ежевики и готовилась совершить налёт… Но редкий глухой лай собак вдали, вой шакалов где-то совсем рядом и свет в шалаше сторожа так и не позволили им решиться…

Изумлённый Жора повернул голову и заметил, что хозяйка стоит у него за спиной под красной от яблок малиновкой и с довольной, чуть заметной ухмылкой наблюдает его реакцию. Видно было, что восхищение новых людей для неё привычно, и она очень гордится своим садом. Она сорвала самое крупное яблоко, треснувшее от спелости, и протянула Жоре.

– Спасибо… – промямлил он, как потерявший маму ребёнок, которого чужие люди в утешение угощают конфетой. – Вы не скажете, куда я… попал? Это… Идалина? – Он вдруг вспомнил, зачем зашёл в этот двор.

– Идалина это, – подтвердила цыганка. – Больше такого сада нигде нема.

– Вы правы, – спохватился Жора, что забыл сказать комплимент. – Сад так сад!

– И купцы наезжают… Купцов хватает! Со своими ящиками на машинах – из Вильни едуть, каб яблыки маи замест южных в городе продать. Пенсия-то у меня двадцать рублей…

«Сколько? – не поверил Жора. За свои адидасовские ботинки он заплатил втрое и радовался, что купил по дешёвке.

– А так и живу… – махнула она рукой. – Кабанчика ещё для дачки держала. Теперь – не… Гэты – паследни. Силы нема. А ну их…

Она снова закашлялась, в груди у неё засвистело.

Жора подумал, что раньше бы непременно сказали, что у неё чахотка.

– Опухоль у меня признали… Операцию, казали, поздно. Дочка сразу – дом продавать. А я говорю – не… Помирать, так здесь. Да кто тут его купит, дом. – Она с усмешкой кивнула туда, на деревню. – Вон, они все стоят, непроданные…

И Жора вспомнил мёртвые пустые дома. Забитые… слепые окна.

– Печка моя прогорит. Пойдём…

Жора нерешительно покрутил в руке яблоко и двинулся за хозяйкой следом.

– Да ты ешь! – Обернулась она, смеясь. – Лет десять после того живу… Врачи ошиблись. Мы с тобой не от рака помрем…

Стыдно стало, Жора почувствовал, что краснеет, как это яблоко. И вдруг вспомнил: «Рука… Что же это она хотела…?»

У крыльца старуха пропустила его вперёд:

– Праходь!

Птица по-прежнему сидела у неё на плече.

Жора поднял корзину с брикетом и поставил к печке на земляной пол, который видел впервые в жизни.

Маленькое оконце в противоположной стенке давало немного света.

– Кури! – разрешила хозяйка.

Он предложил и ей. Та не отказалась, прикурила от уголька.

– Иностранцами интересуешься?

Жора не успел ответить. Птица вспорхнула на печку. Он закашлялся от удушья и едкой пыли – брикет, брошенный цыганкой в щепки, начал дымить.

Разное было в её взгляде. Хитрость досужей сплетницы, по-деревенски болтающей языком, и загадочное знание цыганки.

Наконец, она покачала головой:

– Эко тебя послали… Одного да пешком. Много ли наработаешь? У них ведь машина… Ай, какая машина! Заглядение! Фюи-ить – и нема! Ищи ветра в поле.

Старуха внимательно посмотрела на Жору.

– Или там ничего не знают?

«Там всегда ничего не знают, когда не хотят знать!» – Полдня назад с раздражением и досадой он почувствовал бы себя мальчишкой в действительно дурацком положении.

Сейчас его больше занимал земляной пол.

Он не знал, что люди могут ещё так жить. Стол да лавка, да чугунки на печке, что служит плитой и кроватью и обогревает две половины дома. А эта печечка у самой двери, что топила цыганка, видно, летняя, чтобы не трогать ту громадину. Видел он такие печки. Они – в каждой хате. Там, за перегородкой, куда ведёт тяжелая дверь из дубовых досок, закрывающаяся на железную щеколду, наверное, зала – светлая половина для праздников и гостей или спальня для всей семьи. Может, там и пол деревянный. Зимой, наверное, и сама хозяйка там спит, потому что тут, у самой двери на улицу, отделённой летней печуркой, под лоскутным одеялом на железной кровати ночевать можно только летом.

– Дивишься, як я живу? – засмеялась цыганка. – В наших краях не гэтак, правда… Спачатку и я дивилась. Але потом привыкла…

Жора молча курил. Отвечать на вопросы и спрашивать он ещё не мог, надо было придти в себя. Стыдно было посмотреть ей в глаза.

– А про птицу мою чего не спросишь? – сама она перевела разговор на другое.

– Я думал, только попугаи разговаривают. А что ворону научить можно, если честно, не верил…

– Э-э-э… Болтать можа всяки выучиться. Даже гэты, вон, – нежывы, болбочет… – она ткнула своим высохшим острым пальцем в белую пластмассовую коробочку репродуктора, неуместную на бревенчатой стенке. – Тольки редка я слухаю. Можа, кали, пагоду… Бывае, что и правильны их прагноз…

– А как же зимой… – не мог подобрать нужных слов Жора. Волком, что ли, тут выть зимой? – Снега много? Заносит?

– Начальникам дабирацца нелёгка! – засмеялась она с хрипотцой. А нам – одна халера! Что в лето болото месить, что снег… Разве только на лыжах! А шассейку тракторы чистят – автобус ходит.

– А… не скучно?

– У племянника – телевизор японский, знаешь, видно. Вот и хажу глядець.

– Так Дубовец, значит, вам племянник?..

– Стары мой и батька его, покойники, – браты родные были…

– Выходит, и вы – наследница? – голова его заработала профессионально. Если что-то случится с Константиком…

– Якая табе наследница! – отмахнулась цыганка. – Па матке ему наследство. Матчын старейшы брат, дядька родны, за польским часам ещё в Америку тую за грошами укатил. Разам яны с Адамом, что в прошлым годе памёр, открыли сабе майстроуню – швейную мастерскую. Был гэты Адам добры портной – золотые руки. Други – в памочниках. Оба разбогатели. На гэтыя грошы, кажуть, Константиков дядька новое дело завел, миллионерам зрабился. Вось откуда наследство. А дурны Адам долю свою забрал и сюды вернулся. Да не пашанцавала яму. Чатырнадцаты год, вайна. Только в Паставах обосновался, немцы пришли, грошы все отобрали. На тое ж золото, что засталося, землю успел купить, завёл хозяйство. А тут снова война! Потом Саветы! Землю всю отобрали – зноу нищий! Это уже я помню, на моей памяти. В колхоз Адам, конечно, не захотел, ремесло свое тоже бросил. Байки туристам рассказывал, ягоды продавал на базаре. Так и жил человек, пока в приюте не помер… А дядька Константиков умней оказался. Только не слышали о нем ничего, пока тоже смерть не пришла, да наследство тое осталось.

«А телевизор-то, – подумал Жора, – откуда?» – и остановив взгляд на убогом настенном приемнике, тут же с неловкостью опустив глаза.

– Нет, – почувствовала она его сомнение. – Ведала б я. Константик мне был, как сын. С детства его глядела. Хворала матка, на колхоз рабила. Что моё дитя…

– А как же…

– Не крау ён николи в жизни. Правду кажу, каб знал.

– Откуда же тогда всё?

– А гэта, детка, не ведаю… – он прочел насмешку в лучащихся цыганских глазах. – Не вам гэта по зубам и не мне… Можа, толька этой нечистой силе… и по зубам. Яны, можа, разберутся?

– Иностранцы?

Цыганка засмеялась:

– Ха! Тут, як говорится, – не нашего полёту птицы! Якие они иностранцы?… Хоть с гэткими я не зналася, але ж думаю… те – тоже люди…

«А эти… – хотел спросить Жора. – Не люди?» Кто же они такие?»

– Учёней ты за меня, только в этом деле учёность твоя не поможет… Матка твоя из яких?

Жора почувствовал, что краснеет. Не хотел он ни перед кем отчитываться. Знал только, что жена деда – та бабушка, которая умерла и которую он никогда не видел, тоже была цыганка.

Старуха удовлетворённо кивнула. Потом ловко – ухватом поставила в угли чугунок.

– Поэтому не скажу тебе, как хотела, «иди обратно». Пришёл, значит, надо тебе зачем-то. Твое дело – зачем… – хитро сверкнули её глаза. – Один совет: страх в этом деле не помощник. И не думай, что что-нибудь тебе кажется. Всё оно так и есть…

Она отошла от печки, пропуская его к двери. Птица снова села ей на плечо.

«Может, выдать себя за её зятя? – подумал Жора. – За родственника… Нет. Сложно. Значит, и я – наследник?..»

– Сказать им что? Про тебя?

Он почувствовал благодарность.

– Скажите, что я… знакомый…

– Можно и так сказать. Отчего же нет? Разве ж ты мне не знакомый? Только не скрывай, что милиционер.

«Они и так знают! Всё знают… – читал он в её глазах недосказанное. – И не думай, что что-нибудь тебе кажется…»

Он замер перед порогом, словно ожидая чего-то.

– Тот, что высокий, – продолжала цыганка, – за Стася себя выдаёт, двоюродного брата Константика… Мне ли его не знать?! Тоже племянник был. Тоже его растила, пока с маткаю год праз пять после войны в Польшу к родне уехали. Как же, похож, и родинка на щеке! Да николи б такому не вырасти из того Стася! Вот что тебе скажу… И потом, наши-то, его погодки – все уж, как старики, без зубов… А этот – король-королем!

«Уж точно, должно быть, за сорок лет…» – прикинул Жора.

– Ну а второй-то – шут! Это шофёр который, – уточнила цыганка, – сразу видать – бесовское отродье!

Она в сердцах звякнула щеколдой.

Глава 6. Идалинская вечеря

Вечер был уже на дворе, а может, ночь. Ночи тут белые, как на севере – лето ещё совсем не на исходе. Звёзд было в небе – одна или две. Изредка накрапывал дождик.

Старуха пошла впереди. Дверь свою закрывать не стала.

Они минули несколько хат, в которых жили – огороды были засажены. Ни в одном окне не было света.

Деревня кончилась, и там, за деревней, справа в низине, у самого подножья холма, откуда вдруг потянуло сыростью, говорившей о близости озера или пруда, в ясном ещё почему-то небе, куда севшее уже давно солнце всё ещё посылало свои последние отблески, – вырисовывались причудливые силуэты деревьев. Таких старых и таких древних – той неизвестной породы, которую видишь лишь на старинных полотнах, пейзажах Брейгеля или Рейсдаля, и всегда гадаешь – какие же это деревья? Что за вымерший неизвестный вид? С такой перистой живописной кроной и раскидистыми ветвями?

«Ну, вот, хоть узнаю, что за деревья в древности рисовали…» – успокаивал себя Жора, спускаясь вслед за цыганкой вниз по тропе, и, когда увидел огромные купины старых ив на берегу пруда, сваленный в бурю тополь с сухой вершиной и высокий, просто гигантский клён, наклонившийся над остатками каменной мельницы, сразу понял: просто древних таких деревьев, кроме как на картинах, прежде ещё не видел. А деревья-то были самые обыкновенные… Редко кто из них рассчитывал на долгий век, всё это были инвалиды, искалеченные войнами, молниями и ветрами – век свой они отжили и чудом пришли сюда из прошлых веков.

– Паны сажали! – бросила, обернувшись, цыганка и вздохнула.

Вздохнула она с сожалением. «Могикане!» – кивнул ей в ответ Жора и попытался представить, как будет выглядеть этот берег, когда и эти деревья погибнут от старости. Грустью повеяло от этого запустения. Вспомнился старик у речки. «Ничога никому не трэба…» Никто уже не посадит здесь молодую иву. Ещё больше застоится вода, пруд совсем зарастёт, и развалится мельница на том берегу. И уйдет ощущение старины…

И он понял, почему ТАКИЕ деревья на старинных картинах… Все древние деревья – один вид, и любое дерево выглядит так, когда оно очень старое – как все столетние старики на одно лицо… Мы просто деревьев таких не видим, не доживают они сегодня до таких лет, не доходит до нас эта память о той культуре, которая была до нас и чувствуется в старинных парках. Как в живописи возрождения едва угадывается дыхание ещё более древней величественной цивилизации, которая была прежде. Какая-нибудь мадонна Филиппо Липпи… Одна лишь наколка на её голове с газовой прозрачной вуалью говорит о предшествовавшей космической эре, потому что в складках вуали угадываются траектории планет. И в каждой детали – в линиях и силуэтах одежды, в ландшафте, открывающемся из окна, застроенном изящными зданиями сложнейшей архитектуры, – предел духовности и совершенства, черты предшествовавшего величия: приметы прошлого, более загадочного, чем будущее.

Вдруг что-то изменилось в воздухе над парком. Низина справа стала похожа на театральную декорацию – на воде заиграли блики, мельница за прудом выглядела зловеще, силуэты деревьев сделались резкими, засеребрились листья на тополях. Жора поднял голову и обалдел – впереди над холмом из-за рваных туч выкатилась луна. Яркая, полная, глядела она на Жору своим бледно-жёлтым ликом с серыми пятнами морей. Жора не мог оторвать глаз от луны, пока она не ушла целиком в облако.

Хата Константика была уже совсем близко. Как на ладони – на самом верху холма под большим деревом увидел Жора слева от себя эту хату. Луна была теперь над крышей. Из трубы шёл дым. Слева и справа над хатой чернели в темноте две высоченные ели.

Они поднялись вверх по тропе через одичавший сад, полный запахов, как на юге в теплую ночь. Чертополох, репейник, мак-самосевка да тощий укроп цвели на заброшенных сотках, где прежде был огород. Знакомо пощёлкивали цикады. Остался позади брошенный погребок с настежь открытой дверью и проломанной крышей. За погребом чернел сарай с лестницей на сеновал. Жора запомнил это на всякий случай. Всё казалось таким ветхим – подуй ветер, и унесёт! Крыша вот-вот рухнет…

Двор зарос высокой полынью, только подсолнухи почему-то выросли у плетня, посеянные неизвестно кем. Хата под старым деревом выглядела необычной: окна как-то слишком высоки, да и крыльцо под навесом. А лучше сказать, не крыльцо, а лесенка с одним перилом. Она лепилась к стене, как в горной сакле, ведя к двери почти на второй этаж…. Окно, ближайшее к крыльцу, светилось.

На высоком крыльце стоял человек и до чего же не вписывался в обстановку! А был он, как есть из тех, что с первого взгляда чем-то к себе располагают. Был он строен и высок, с усами и с бородой, но не поймёшь, какой национальности, возраста неопределенного, но чувствовалась в нем какая-то раскованность, раскрепощённость – какая-то прущая изнутри внутренняя свобода. И сразу видно, не наш это был человек, одним словом – иностранец! Не смеялся он вроде – а взгляд его был сияющий, и уверенность была, и достоинство чувствовалось в этом взгляде. Одет только был совсем по-нашему – в джинсовый костюм нараспашку и тёмно-фиолетовый свитер под горлышко в тон костюму, что, впрочем, очень ему шло и не мешало сохранить доставшийся от природы вид элегантного, очень стройного джентельмена. Из-за яркой одежды весь он казался «фиолетовым», даже виделся Жоре над иностранцем какой-то светящийся фиолетовый ореол.

Жора вдруг оробел и всерьёз подумал, как объяснить свой визит. Другом, что ли, Константика представиться для начала?..

Мысли его прервал какой-то неопределенный звук – то ли скрип, то ли вскрик, раздавшийся позади.… и от распахнутого настежь сарая, где поблёскивали, отражая свет из окна, роскошная фара и шикарный никелированный буфер заграничной машины, бежал уже навстречу Жоре, раскрыв объятия, маленький человек в огромной кепке со смешным козырьком, так похожий на известного даже детям клоуна.

– Какие люди, какие люди идут… Ба!

Бежавший повернулся к крыльцу, укоризненно погрозил пальцем джинсовому иностранцу, крича:

– Ну что же ты? Ну… Скажи же ему, скажи: друг! Друг… Друг моего брата! – и только успел протянуть страшно вымазанные в каком-то мазуте руки навстречу в ужасе застывшему Жоре, и только успел вскричать «Пепка! Чеслав Пепка, личный шофёр и переводчик. Прошу любить и жаловать!», как вдруг пошел сильный дождь, забарабанил по крыше и по траве и вмиг вымочил на всех одежду, но зато наилучшим образом решил все дипломатические проблемы. И Жора, избавленный от их решения, и кривляющийся шофёр, которого все упорно почему-то называли «Збышек», и даже начавшая улыбаться цыганка закончили неловкую немую сцену дружным бегством под крышу. Ибо каждому не оставалось ничего другого, как спасаться от дождя.

На крыльце под навесом всем хватило места отряхнуться (иностранец тактично ретировался за дверь), и как-то вдруг завязалась та естественная беседа, когда, слово за слово – и всё становится на своё место. Даже фиолетовый иностранец заученно улыбался и кивал всем через порог. И всё было бы благообразно и как у людей, кабы не Збышек Пепка, этот наглый шофёр в клоунской кепке: они с цыганкой явно успели заиметь зуб друг на друга… Как ни старался он казаться душою общества, а всё у него выходило как-то пакостно, всё-то он подзуживал и юлил, и что-то в его словах да было как не у нашего человека… Цыганка засобиралась домой. Шумный летний дождь кончился так же неожиданно, как и пошёл – последние потоки воды текли с соломенной кровли.

– Ах, домик! Ах, экземплярчик!.. – кривлялся Пепка, а с крыши все лило и лило. Он подставил голову под капель, и в его выбеленных перекисью и завитых химической завивкою волосах застревали соломинки и сухие листья, которые снесло дождём. – Во всей Европе такого, небось, не сыщешь. Хоть сейчас его под колпак в музей!

Цыганка плюнула и, нащупав ногой ступеньку, стала искать в темноте перила.

– А сарай! – шут вытянул руку за перила и указал в темноту, где за перекосившейся, съехавшей с петель дверью сверкала иностранная фара. – К сожалению, господа… Музеем ему не стать! Не в этом, увы, сарае скуёт свою великую империю Бил Гейтс!

Цыганка, ещё раз плюнув, припустила вниз и споткнулась, нога заскользила по мокрым доскам. Ворона стойко держалась на плече.

– Нет-нет, мы вас не отпустим! – вскричал вдруг иностранец в джинсовом костюме – и получилось у него на чистейшем русском языке без всякого акцента.

Второй проворно обошёл остолбеневшего Жору, прыгнул задом через две ступеньки вниз и преградил путь цыганке.

– Дорогая тётушка! Пожалуйте на телевизор! – приложился он к ручке родственницы своего шефа. – Непременно просим!

– Пожа-луйте на телеви-зор-рр! – подхватила ворона и вдруг разошлась. – Не отпус-с-стим! Др-р-руг! Дррруг моего бр-р-р-рата! Непррременно на телевизоррр!

– Печка у меня прогорит! – отмахнулась цыганка. – Промокла вся, и вечерю надо сварить.

– А вы – к нам! К нам на вечерю! – проворковал шофёр иностранного племянника. – У нас уже всё готово. Ничего не надо варить! И печка у нас горит.

– Нет, дякуй! Кабанчика покормить трэба.

Фиолетовый иностранец достал из джинсов фонарик и осветил вход в сарай, где стояла роскошная голубая машина незнакомой марки, покрашенная перламутровой флюоресцирующей краской.

– Ну… так мы вас на машине подвезём… Мигом! – вскричал Пепка.

– Отстань! И сама дойду, не маленькая.

«Фиолетовый» осветил ступеньки, по которым стала спускаться старуха.

– Чесь, у нас всё готово, – шепнул он, передавая шофёру фонарь.

– Так мы за вами подъедем! – закивал Пепка, повернулся ко всем спиной и галантно подхватил под руку цыганку, навострившись её провожать. – И Борисовича уже позвали! Ай-яй-яй! Как же Борисович-то без вас?

Цыганка отпихнула его руку.

– Я приду! – оглянулась она, на прощанье кивнув всем. – После программы «Время» аткрыттё олимпиады будут повторять… Приду глядеть!

– О, непременно… – задумчиво повторил иностранец. – Олимпиада…

– Да знаете ли вы, – заорав, перебил вдруг Пепка и ткнул в джинсовую куртку пальцем, – что если бы не олимпиада, он бы, вот, не приехал? Но, к счастью – олимпиада! Сам наш хозяин олимпиаду решил посетить и сейчас в Москве… А он, вот, – смылся! И меня с собой! Ему ещё отвечать придётся! У-у-у! – он гневно скорчил рожу и пригрозил кому-то, потом снова принял растроганный вид. – Но как же было не смыться!? Надо ж было ему… к родственникам. Посетить! Вернуться… в родные местины… через столько лет…

Пепка картинно пустил слезу, утёр грязным кулаком глаза и вдруг обернулся и, раскрыв объятия, бросился теперь к Жоре.

– А, знаете ли, дядюшка…. Дядюшка его, царство ему небесное, Константику три миллиона оставил! Мильён – вот, ему, и три миллиона – Константику!..

Жоре пришлось вытерпеть объятия иностранца, мокрая рубашка прилипла к телу, после чего он стал дрожать. Всё это время «джинсовый» стоял рядом и молча наблюдал сцену.