Текст книги "И всё, что будет после…"

– Греться, греться, сушиться! – тут же сказал он, указывая Пепке взглядом проводить цыганку, а Жору, приглашая на порог.

– Дровишек нам, да посуше! – вскричал ни к селу, ни к городу Пепка, исчезая в темноте.

– Дррровишек… Да посушшше! – откликнулась ужу вдалеке ворона.

Тяжелая дверь из крашеных дубовых досок, со щеколдой, как в цыганкиной хате, скрипнула совсем знакомо.

Узкое мрачное помещение освещалось оконцем в бревенчатой голой стенке, но пол был не земляной, а какой-то то ли каменный, то ли цементный. Печки тут не было, но справа под окном стояла газовая плита и рядом в углу – большой красный баллон с облупившейся краской на боках.

Иностранец открыл ещё одну дверь налево, и, переступив через порог, они оказались в самой хате с деревянным некрашеным полом. Жарко натопленной, просторной, разделенной на две половины большой русской печью у правой стены и перегородкой, дверь в которой была открыта настежь, и через эту открытую дверь всё можно было разглядеть во второй половине, освещённой электрической лампочкой под потолком: телевизор на ножках в правом дальнем углу, стол, покрытый льняной вышитой скатеркой – в левом. На столе – фикус, а над фикусом – образа. Комната была оклеена выцветшими обоями. Ближе к печке виднелась через открытую дверь большая железная кровать. Между нею и телевизором – допотопный одёжный шкаф с покоробившейся фанерой и маленьким разбитым оконцем вверху, похожий на тот, что в детстве когда-то был и у Жоры в доме, а теперь стоял в гараже с дедовым инструментом.

Пока Жора осматривался вокруг в тусклом свете догорающих в печке дров, иностранец молча стоял рядом с ним у порога. Кроме печки, в этой, бревенчатой, половине, был ветхий кухонный шкафчик, а у левой стенки с окном – стол из досок и две такой же длины лавки. Чтобы не упираться в перегородку, стол был поставлен наискосок и не закрывал большой самодельный табурет под образами в угу. Две табуретки поменьше стояли в ближнем к Жоре торце стола у порога. Сзади хлопнула дверь. Запахло бензином, и маленький человек в кепке, вбежав, картинно – по-военному – застыл перед иностранцем, готовый услужить.

– Свету нам, свету! – сказал «главный» хорошо поставленным голосом.

Пепка мигом очутился у печки и бросил в угли грязную промасленную тряпку, которую держал в руках – и так полыхнуло, так ярко осветило комнату, будто бухнули в печь доброе ведро солярки.

– Чеслав Пепка! Шофер и бывший земляк! – шаркнул он, отдавая под козырёк, с шутовской миной. – Имею честь представиться…

– Брось, Збышек… Ты уже представлялся.

– Прошу вас называть меня тем именем, которое мне больше нравится! Какая же это демократия? В загнивающей Римской империи, и то, если изволите помнить, каждый совершеннолетний сам себе выбирал имя… Шеф!

– Но мы же договорились… – поморщился тот. – Сегодня ты будешь Збышек.

– Простите… Я передумал. Всё-таки, буду Чесь. От слова «честность», знаете ли… Должен же кто-то здесь говорить правду!

– Мне-то всё равно, сам знаешь, – равнодушно ответил «фиолетовый». – А вот гость наш и паспорт может у тебя спросить.

– Паспорт? Неужто паспорт? – вскричал шофёр и перешёл на шёпот. – А куда ж это мы попали? Может, скажешь, у них ещё паспорта есть? – как будто всерьёз не поверил Пепка.

– Плохо, мой друг, историю изучали…

– Сам знаешь, какая у них история, – по натуральному оскорбился шофёр. – Сплошная липа… по десять раз переписанная, сами они не знали, что было, а чего не было. Запомни тут – отменили уже паспорта, али ещё не ввели…

– Минус не в вашу пользу, сэр! Не из того фольклорного периода слово употребили. Плохая, молодой человек, работа!

– И вы, что-то, шеф, заговариваетесь! – едко вставил шофёр. – Тоже не то несёте. Это вам не Бретания-с, а СССР, ранне-солженицевский период, а если точно – год смерти Барда, – загибал он пальцы один за другим, с такой ехидной улыбкой, будто сводя счёты, и вдруг рявкнул: – Честь имею представиться, в-ваше благородие! – да такую скорчил зверскую рожу, что даже и представить нельзя, как это она так скорчилась, и сразу вспомнились Жоре слова цыганки: «второй-то, сразу видать, – бесовское отродье…».

«Из огня да в полымя!» – подумал Жора, машинально пощупав свой пострадавший локоть.

– Позвольте. Позвольте… – прошептал удивлённо иностранец и, приблизившись, с величайшей осторожностью, как какую-то драгоценность, обхватил обеими руками правую Жорину руку… – Мы тоже, кажется, не представились… То есть вам-то нас рекомендовали, а мы о вас… только теперь узнали.

– А спросите-ка у него паспорт! Пусть только не покажет! – подхватил Пепка и погрозил кулаком, ещё, видимо, не понимая, в чём дело, просто так – в тон шефу.

– Да разве не узнаёшь, Чесь?

Подбежавший Пепка вдруг открыл рот, изумлённо выпучил глаза и тоже принялся жать и похлопывать ломаную руку Жоры, нахально уставясь ему в лицо.

– И точно, шеф! Как есть – он! Та карточка, видать, из паспорта этих лет!

– Да что же ты… не соображаешь?! Свершилось! Он уже навеки останется в этих летах!..

– Ах, да! – хлопнул себя по лбу Пепка. – И то правда! Милый ты наш! Может, отпечаточки пальцев на память?..

– Чесь! – сконфузился иностранец. – Автографы тогда дарили…

– Ах, верно! Как тут не перепутаешь! Вынут, вынут карточку из архивов! И через тыщу лет каждый школьник лицезрить будет, не станет уже паспортов…

– Да сам он ещё доживет… Не помнишь разве? – опять укоризненно поправил «фиолетовый».

– Радость ты наша! – раскрыл объятия Пепка.

– Доживёт-доживёт, только трудно ему до того придётся!

– И сейчас бы жил, если б не… Вспомнил, шеф! Как же! Беда-то какая! Ай-яй-яй! Царство ему небесное! – Пепка набожно перекрестился. – А так бы щас с нами был. Правда? Взяли б мы его с нами сюда?

– Отчего же нет…

– Вот бы с собою за ручку и поздоровкался… А вы-то, шеф не забыли? – неожиданно всполошился Пепка. – У меня на завтра – отгул. Помните?! Ведь обещали! Пойду схожу к отдыхающим… Украдкой взгляну на родные палатки… – Пепка пустил слезу, принялся утирать глаза. – Хоть из кустов погляжу, ладно?…

– Вместе завтра пойдём… – оборвал шеф.

Говоря всю эту дребедень, они с восхищением продолжали охать и ахать, не выпуская больную жорину руку, продолжали её в восторге сжимать и тискать, и с силой пытаясь вырвать друг у друга, только Жоре казалось, что эту сцену они намеренно – специально для него разыграли. Зачем-то… И только после, потом вспомнит об этом Жора, и поймет зачем, и будет благодарить…

Рука Жоры меж тем была зажата, словно в тисках. Её мяли, трогали, ощупывали.

– Ну как, ручка-то не болит? – осведомился вежливо иностранец. – Зажило?

– Да, как новенькая! – вставил Пепка.

– Чесь!..

– Хорошая какая рука! Ну, прямо-таки, своя – родимая… – не прекращал издеваться нахал.

– Перестань!

– Что-то слы-шится род-но-о-е… – фальшиво прогнусавил шофёр.

Жора застонал от боли.

– Не нравится? Ну тогда… – Пепка затянул ещё более отвратным голосом. – Со-нька, Со-о-онь-ка, зо-лотая руч-ка…

– Да ты поёшь на мотив «Катюши»!

– Правильно! – кивнул наглец шефу и завопил громче. – По-о-плы-ы-ли… туманы над ре-кой! А хотите «Подмосковные вечера»?

Руку Жоры нещадно сжали и тянули в разные стороны. До локтя она была словно не его…

– А мы ему её и не отдадим! Правда? – осклабился гнусный тип. – Раз он её сам украл?!

– Да?

– Украл! Украл!..

– Отрезать! – вскричал «фиолетовый». – Долой преступную руку! Рука крадущего да будет отсечена! – страшно закричал он и топнул ногой.

И там, где он топнул, на грязных, давно не скрёбанных досках пола появилось что-то, накрытое чёрной овчиной. Узким носком начищенной до блеска туфли иностранец откинул овчину, и ярко блеснувший металл ослепил так, что Жора закрыл глаза.

Когда он их открыл, на полу лежала уже не знакомая «болванка», а большой мясницкий нож. Жора почувствовал острую боль в затылке. Всё потемнело, и он провалился в нёсшуюся навстречу бездну.

Чёрный туннель вдруг кончился, сознание возвращалось.

– Угораздило ж его об порог!

– Под голову, под голову подложи! – услышал он голоса, и понял, что лежит на полу. Над ним хлопотали оба склонившиеся хозяина. Что-то мерзкое шлёпнулось на лицо. Пахнуло плесенью. Со лба за шиворот потекла вонючая ледяная влага. Он приподнял мокрое полотенце, освободив один глаз.

– Ну, кажется, всё в порядке, – констатировал иностранный наследник. – Была ли у вас в семье падучая, молодой человек?

Жора покачал головой, насколько это было возможно, со страхом глядя на иностранца…

– Значит, сахарный диабет, – подтвердил тот профессорским тоном. – Я думаю, вы давно не ели…

– Что со мною?

– Обыкновенный обморок. Вы бредили…

Жора с трудом провел пальцами по лицу, чуть сдвинул тряпку, освободив второй глаз.

– Звали зачем-то самого дьявола и очень просили не отрезать у вас его руку… И ещё клялись, что никогда больше не будете брать чужое…

Жора попытался отвернуться и не смог. Просто отвёл глаза в сторону. У порога валялось выкатившееся из кармана яблоко. Не было ни ножа, ни овчины. Он с усилием пошевелил рукой, пытаясь поймать взгляд «фиолетового»:

– Так мне её не отрежут?

– Зачем же дьяволу отрезать свою собственную руку, даже если она… и сделалась по ошибке чьей-то собственностью? Ему это даже на руку… Ха-ха-ха… Как там у вас? Своя рука…

– Свою шею не мылит! – издевательски закончил Пепка, подхватывая Жору под спину сбоку.

Шеф помог с другой стороны. Жору подняли, взяли под руки, подвели к печке.

– Кресло нам! – крикнул наследник.

Откуда-то взялось и кресло. Принесли плед, расстелили, пострадавшего усадили с комфортом.

– Прежде всего – сушиться! – сказал «фиолетовый». Его собственная одежда от дождя совершенно не пострадала.

Хлопотавший у стола Пепка тоже не спешил к огню, а уж он-то должен был порядком вымокнуть под таким ливнем. Его клетчатая рубашка, куцая курточка из похожей на тряпку, какой-то задрипанной сероватой ткани и такие же брюки с лямками и карманами от пупа до колена были совершенно сухие.

«Этот парень смещает акценты, – подумал Жора. – И в одежде и в лексиконе. Пока ещё этого не носили. Надо запомнить и приглядеться к будущей моде…»

– После водицы положено к огоньку! – заметил меж тем наблюдавший за Жорой хозяин.

Тотчас же подскочил Пепка, и, взявшись за кресло с двух сторон, они подвинули Жору ближе к печке. Пламя пылало жарко, но и не обжигало, словно дрова горели где-то в глубине её устья.

– А вы разденьтесь! Этак долго будете сохнуть!

Жора заколебался, глядя на «фиолетового». Снимать ли рубашку? Он и так чувствовал себя неловко – этаким мокрым кроликом перед этими непромокаемыми иностранцами, или кем там они были ещё… Представил себя рядом с ними голым и помотал головой, решив, что высохнет он и так…

– Ну, тогда согреться и изнутри!

Иностранец поднёс Жоре стопку и цыганкино яблоко.

Пепка картинно всплеснул руками, при этом выронив полотенце Жоре на колени. Он присел, в притворном ужасе вытаращив глаза, и с большим интересом уставился Жоре в рот. В лице его всё смеялось, огонь от печки играл в глазах – они горели один зелёным, другой – коричнево-медовым светом. «Фиолетовый», тоже склонился, галантно протягивая рюмку. Всё притягивало в его облике, в насмешливом и лукавом взгляде – та энергия и внутренняя свобода, то необъяснимое превосходство, неведомое нашим людям, – манили и уязвляли Жору, как каждого советского человека задевает что-то необъяснимое в иностранцах.

– Разве можно отказываться? Продукты здешние, натуральные!

– Ой, смотрите! – поддразнил Пепка и подмигнул карим глазом. – Рука у вас наша, и душа будет наша! Окрестим мы вас тут по-нашему! – и он хитро прищурил свой левый зелёный глаз.

А Жоре вдруг показалось, что и в самом деле сам сатана протягивает ему яблоко и вонючую самогонку.

Как только он осушил стопку, огонь, пролившийся вмиг по жилам, обдал его изнутри адским жаром. Рубашка высохла моментально, то ли просто время пришло ей высохнуть у огня.

– Ну, вот мы и сухие! – вскричал хозяин. – А теперь – вечерять! К столу! К столу! – И, вежливо придерживая за плечо, он повёл Жору туда, где Пепка с полотенцем через плечо хлопотал у стола, расставляя миски:

– Четыре, пять… Шесть?..

Посреди стола лежала теперь тканая вручную из льняной пряжи небеленая скатерка с вышитыми на ней крестом красными петухами.

Жору усадили спиной к печке.

– Сколько нас будет, шеф?

– Достаточно!.. – «фиолетовый» кивком головы остановил проворную руку Пепки, уже ставившего на стол гнутое алюминиевое страшилище, которое-то и миской странно было назвать. – Эту можешь убрать…

– Всё понял, шеф! – кивнул Пепка, присоединяя погнутую уродину к двум таким же, которые прижимал к груди, и тотчас отнёс не понадобившуюся посуду на кухонный шкафчик в тёмном углу у печки. – Не нужны нам эти татары незваные… Там пускай на сене и спят. Лапу сосут… А паёк-то с собой – слабо было взять… слабо?

– А вот и к нам!

В окно постучали.

– Это я! – донёсся хриплый цыганкин голос. – К вам на вечерю.

– На вечер-р-рю! Карр! – радостно подхватил утробно-скрипучий голосок.

– Поччтальён Печ-ч-чкин! – передразнил Пепка. – Это я… Почтальон Печкин…

– Опять… – поморщился иностранец.

– Разве опять? – как школьник, растерялся шофёр. – Неизвестно… Это ещё проверить надо, – и искоса взглянув на Жору, закончил голосом Папанова. – Н-ну погоди! Так?

Хлопнула входная дверь. Цыганка с чёрной хозяйственной сумкой в руках и вороною на плече приветливо всем кивнула.

– Усе мультики разам глядим, – обратилась она к рявкнувшему по-папановски и погладила свою птицу. – А гэты з их – самы добры.

– Вот видите, шеф, я был прав! – гордо засиял Пепка. – Время вовсе не перепутал!

Засмеявшись, цыганка подошла к столу и выложила из сумки душистые краснобокие яблоки, большую головку молодого чеснока, пучок зелёного лука, кусочек староватого сала в марлечке да бутылку от постного масла, заткнутую тряпочкой вместо пробки. Звякнул об стол огромный потемневший ключ.

– Константик мне ключ пакинуу… Каб телевизор глядела. Сперва хотел да мяне его занести, але я сказала – не! Гэтага мне не трэба, каб и мяне яще засадили… – она близоруко осмотрела дно своей опустевшей сумки и выложила на стол ещё одно последнее яблоко. – Чым багаты… – сказала, разведя руками. – А ключ – хай тяперяка у вас…

Со двора раздались ещё чьи-то шаги. Тяжело затопали по крыльцу. В дверь постучали.

Пепка бросился встречать гостей.

Коренастый сутулящийся старик лет под семьдесят, но выглядящий очень бодро, опустившийся, но, видно, из образованных, по-хрущёвски обритый наголо, собрался боком переступить порог, да и застыл, держа в руке потрёпанную соломенную шляпу с маленькими полями. Лет двадцать назад такие, может, ещё и носили – у деда подобная была, но на Жориной памяти в магазинах они уже не продавались. Заношенный до невозможности, заштопанный на локтях пиджак синего твида с широкими бортами и плечиками сшит был чуть ли не по послевоенной моде. И если вся прочая одежда гостя, включая стоптанные «лучевские» ботинки, говорила о том, что жизнь трепала её не на шутку и дотерпела до самого уже предела, то внешность этого крепкого, по-борцовски сутулящегося, но не согнутого старика также свидетельствовала о том, что жизнь его поломала и очень даже крепко ломала, но не сломила… И очень даже била со всех сторон, но он только сбился в комок, как ком масла из неснятого молока – и стал весь круглый, крепкий, кряжистый. «Как кулак!» – вспомнил Жора вертевшееся на языке слово и вдруг представил его боксёром-профессионалом на пенсии, но причём таким, что всю жизнь не нападал, а только, собравшись в кулак, напрягал мускулы, чтобы отражать сыпавшиеся на него удары.

Старик остановился в дверях. Согнув плечи, он наклонился и, нахмурившись, смотрел себе под ноги, при этом и вовсе сделался похожим на кулак.

– Что это у вас тут?

На пороге возле его ботинка лежала чёрная шапка-ушанка, которую давеча подложили Жоре под голову.

Пепка вмиг подскочил и, подобрав шапку, швырнул на печь:

– А, пусть и лежит, там, где лежала!

– Праходь, Борисович, – сказала цыганка. – Разам будем вечерять! Усе мы Канстантика добра ведали…

– Да что ты его хоронишь? – строго исподлобья посмотрел на неё гость и протянул руку сперва стоящему перед ним наследнику, потом Пепке. На сей раз со стороны нахала обошлось без паясничания и всяких театральных объятий.

– Прусаков… Дмитрий Борисович, здешний учитель, – представился скупо гость. – Не из местных, правда…

– А хто тутака тяпер из местных? – засмеялась цыганка. – Ай, Барисавич! Адне мы с тобой, нетутэйшия, удваих скора на всю вёску будем!

– Опять ты… – с упрёком прервал Борисович. – Вот вернётся Константик!

– Ой, не вернецца ён, не вернецца!.. – простонала цыганка. – Нешта мне на дурное думаецца… – и вздохнув, она обратилась к Жоре, рядом с которым усадили гостя – на большой грубо сколоченный табурет в торце стола. – Настауник гэта Константикау. Любиу яго вельми, дапамагау. Але ж, чым тут, халера, паможешь…

– Способный он! Такой способный! А физику лучше меня знал!

Жора заметил, как цыганка отвернулась к окну и в глазах у неё блеснули слёзы.

– Что ж тут, халера, зробишь… – кивнула она сама себе, сглотнув комок в горле.

Борисович ухватился за лацканы пиджака и упёрся спиной в перегородку, набычившись и словно бы проверяя, выдержит ли та… Потом неодобрительно покачал головой и исподлобья устремил на соседку взгляд в упор.

– И руки у него золотые, радиотехникой увлекался. На вас чем-то похож… – он поднял голову и внимательно посмотрел на главного иностранца.

«Фиолетовый» бросил на цыганку выжидающий взгляд.

– Браты двоюродныя, – нехотя пояснила она и отвела глаза. – Ты яго не мог ведать. Мати забрала у Польшчу неде пасля вайны. А вы ж, с Ядяй… мабудь, у пятидесятым?

– В пятьдесят четвёртом…

– Ну да. Як выпустили – так и пажанились. Двадцать гадоу адсидеу! – покачала головой цыганка. – Ай, божачки, двадцать лет!

– Восемнадцать… – уточнил сосед.

– Жиццё!..

«А за что?» – хотел было спросить Жора, но вовремя прикусил язык и только вопросительно посмотрел на упрямый, обритый по-хрущёвски затылок соседа, достававшего из кармана помятый конверт.

– Вот, – сообщил тот цыганке, разворачивая исписанный крупным почерком листок. – Пишет Иван Антонович, что не приедет…

– Ай-ай-ай, – покачала головой цыганка. – Сёлета першы год…

– Болеет.

– Барисавича друг по лагерю, – пояснила цыганка. – Рыбачит у нас, як лета, на озере кожны год. З самой Масквы еде…

– Вот кто ровно двадцать лет на Колыме!

– И за что?! – энергично всплеснула руками цыганка, видимо помянули больную тему. – Деревья, кажуць, сажау там, где яны не растуть… Неде на Украине. Полосы гэтые лесозащитные для задержки снега. А яго за гэта – враг народа! Урожай губит! Площади посевные изводит! И туды яго – на лесапавал…

– Н-нда… – вздохнул иностранец.

– Ну, а как тут у вас урожайчики? – как-то мерзко, не вовремя влез Пепка, явно желая поменять тему, но цыганка только пуще разгорячилась:

– Можа, не верите мне?

Все молчали.

– Дык гэта Антонович сам рассказвау, гэтак усё и было! Прауда!.. Але ж ты… – обратилась она к нахмурившемуся учителю. – Ты ж николи мне не казау, кольки я ни прошу – за что тебя посадили?

– Ах, за что? – каким-то странным тоном переспросил учитель, взглянув, было на цыганку грозно и осуждающе, как давеча, когда она «хоронила» Константика, но тут что-то в нём вдруг прорвало, он стукнул кулаком по столу:

– Пора же, наконец, понять, что в те годы сажали людей – ни за что! И если ты хочешь знать…

– Не… – сделала та протестующий жест рукой, словно защищаясь. – Не-не! Лепей ты мне не гавары… Антонавич, кали кажа, можна слухать! Табе жа я не хачу верыть! Як начнёшь пра свой лагерь и кольки тады людей пастраляли – жыть тады не хачу. Лепей ужо не жыть, чым усё ведать… Нешта ж усё так было?

– Ты! – вздохнул тяжело Борисович. – Ты мне боишься верить! А что будут знать они? – Он горько кивнул на Жору, который вдруг покраснел и чувствовал, что краснеет. – Кому поверят?

Жора очень даже верил Борисовичу. Его дед ненавидел большевиков и ненавидел советскую власть. Покрыл её матом, даже в присутствии мамы, когда узнал, куда распределили внука после университета. «Во, мать их душу… коммунисты! Учился на инженера, а стал милиционером!» Сам Жора вначале не переживал, когда его направили по комсомольской путёвке в криминалистический отдел на должность следователя. Стал жалеть потом, когда с ужасом стал понимать, что забывает всё, чему учился на химико-технологическом факультете… Пока ещё ему не понадобилась ни химия, ни криминалистика, народ здесь был мирный, и сама жизнь не создавала почвы для криминала. Самым большим преступником он считал Вереньковского председателя, который в наглую обворовывал свой колхоз… делясь, как не без оснований предполагал Жора, с местным партийным начальством. А против них весь криминалистический отдел был бессилен!

– «…Они же, схвативши его, били и отослали ни с чем…» – с горечью процитировал иностранец.

– Ого! – удивилась цыганка. – Вот оно, святое писанне!

– «…опять послал к ним другого слугу; и тому камнями разбили голову и отпустили его с бесчестьем».

– А дальше? Дальш кажи! Неяк там, помню, и па-другому.

«Фиолетовый» согласно кивнул:

– «Имея же и ещё одного сына, любезного ему, напоследок послал и его к ним, говоря: постыдятся сына моего! Но виноградари сказали друг другу: это наследник; пойдём, убьём его, и наследство будет наше. И, схвативши его, убили и выбросили вон из виноградника».

– Вот тебе и по-другому! – усмехнулся Борисович.

Но цыганка покачала головой:

– Не… Чакайте!

Выйдя из-за стола, она направилась в другую половину дома и тут же вернулась с потрёпанной маленькой книжечкой в руках. Открыла и вопросительно посмотрела на иностранца.

Тот кивнул:

– От Марка. Двенадцатая глава.

Пепка и тут сунул свой нос, оттеснив цыганку:

– Так вы и по-польски читаете, мамаша?

– А як жа? И Канстантика ксёндз крестил.

– А если неправильно переведёте?

– Сгинь!

– А зрение-то у вас хорошее…

Найдя нужное место, цыганка обрадовано прочла:

– «И старались схватить яго, ды забоялись народа; ибо поняли, что аб их сказал притчу; и, оставивши яго, адышли…»

– Этак вы с одного на другое перескакиваете! – обиженно вставил Пепка. – Это, знаете ли, подтасовка фактов! А порок-то всё равно не наказан!

– Это виноградари-то? Дальш слухай: «Что зробит хазяин виноградника? Придёт и предаст смерти виноградарей и отдаст виноградник другим».

– А другие виноградари окажутся похитрей! И чтоб народа не побояться, спаивать его начнут… продуктом собственного производства. Чтоб народ поглупел и со всем стал соглашаться! Да такой продуктик придумают, такое зелье изобретут, что почище этого вот ещё окажется… – Пепка ткнул пальцем в страницу. – Отдай! – нацелился он на цыганкину книжку. – Отдай мне этот дурман для народа!

Цыганка не отдавала:

– Не твоя книга!

– А, вот, моя! Я, может, имею право! Я, может, из рода Давидова!

– Отдай жа, нечысть!..

– Ах вот как? А если я сам потомок твоего Иисуса Христа?!

Пепка ухватил евангелие за один конец, старуха обеими руками держала за другой и не отпускала. Так они и тянули книгу в разные стороны…

– Пусти, нячыстая сила!

– Там один обман!

– Мая книга!

– Нет! Закину твой дурман на печку! Там ему только место…

– Халера… – цыганка со злостью растопырила пальцы, чтобы вцепиться в Пепкины патлы и оттолкнуть, но из-за этого хватка другой руки ослабла.

Победа оказалась на стороне Пепки, он вырвал книжку и уже замахнулся ею, трепеща страницами, чтоб зашвырнуть на печку.

Пришлось вмешаться старшему.

Иностранный племянник галантно вернул старухе её собственность и молча протянул Пепке большую дорожную сумку, по всему видать, иностранного производства, взглядом указав на стол.

– Фулиган… – приходила в себя разволновавшаяся цыганка, одной рукой поправляя выбившиеся из-под платка космы, другой – прижимая к груди евангелие.

– Сами вы, мамаша, хулиганка. Не знаете ещё, что защищаете… – Пепка уселся за стол между ней и Жорой, положив на колени сумку.

– Известно что… – прикрыла она книжечку другой рукой.

– Настрадаетесь ещё от вашего дурмана… Наплачетесь, да поздно будет.

– Она не доживёт, Чесь.

– Ваша правда, шеф…

– Но вот молодой человек – другое дело!

– От веры ещё никто не страдал, – вторила своё цыганка.

– Ну да! Вот перед вами – будущая главная жертва! – наглец указал на Жору.

– А он-то чаму можа пострадать?

– Да…в основном… из-за своего характера.

– Это як жа ж?

– А щас проверим! – Пепка повернулся к Жоре и ткнул пальцем в грудь. – Вы, молодой человек, член КПСС?

– Нет! – растерялся Жора.

– Да неужели?… – вкрадчиво вопросил наглец. – И почему, позвольте спросить? Разве ещё не предлагали?

– Ну… – отвёл взгляд Жора. – Предлагали.

– И как же, отговорились? – ехидно издевался подлец.

– Не готов ещё… возраст комсомольский не вышел.

– Ах, значится, не готовы? Видите, мамаша, какой у него характер? Видите!! Не готов он стать членом КПСС. А ведь скоро насядут так, что придётся…

Борисович усмехнулся. Пепка бросил на него быстрый взгляд.

– Смеётесь? После будете, да ещё как. Когда у них, шеф, случится перестройка?

– Через двадцать лет.

– И что, думаете, «перестроят»? Да ничего! Были все начальники партийные, а сделаются православными. Со свечками, как один, по праздникам в телевизоре стоять будут. Флаги носили, теперь – со свечками! На демонстрации полагалось ходить, теперь – в церковь! Зато воровать будет раздолье! Ещё пуще, чем прежде, станут воровать. Поворовал – помолился. Поворовал – помолился, отмыл грехи… Ну, а простой человек вроде нас с вами и сказать побоится, что не православный, вот так-то, мамаша!

Старуха застыла, поджав губы и молча уставившись на Пепку.

– А если кто атеист? – скорчил жалостливую рожу подлец.

– А я, дык вось, каталичка…

– Уй!.. – Пепка закрылся сумкой и в притворном страхе отшатнулся, как от удара, но при этом не рассчитал – потерял равновесие и полетел с лавки на пол – и грохнулся бы, не зацепись ботинком за край стола.

– Посади нячыстую силу за стол, яна и капыты свае на стол! – отскочила цыганка так, что её табурет отлетел к стенке.

– И в самом деле, к столу пора! – заторопил вежливо иностранец. – Садитесь, тётушка! Чем бог… как говорится, послал…

Бог послал Пепке немало, или же сам Чеслав Пепка, чёрт его побери, был богом, если успел так ловко вывалить на стол этакую гору продуктов! И сейчас ещё продолжал вынимать из объёмистой синей сумки: полголовки ноздрястого сыра – Жора узнал литовский «Нямунас», клинковые сырки с тмином, пачки масла с иностранными буквами на золотой обёртке, кусок окорока, связки не сморщившихся сосисок в целлофане, и, наконец, свеженькую, ароматную, пахнущую натуральным хлебом буханку «Ругялиса».

– Матка Боска! – всплеснула руками цыганка. – Нияк у Вильни были?

– Как видите! Братские республики посетили, продуктиками подзапаслись… – хлопотал Пека, заканчивая раскладывать на столе деликатесы, и принялся усаживать недавнюю противницу – сдвинув её табуретку на самый край стола у раскрытой двери. – Удобно вам, так, мамаша? Чтоб телевизор видеть…Тот, легок на помине, как раз заорал программу новостей.

Цыганка вздрогнула и с помощью обходительного шофёра уселась на угол вполоборота к столу. Она попыталась вытянуть шею и так, и этак, заглядывая на экран через дверь в дальнюю половину. Всё было нехорошо.

– Нет! Неудобно вам, тётушка! Сейчас мы его сюда… – Пепка перепрыгнул через порог и мигом оказался в другом конце хаты… Схватил работающий телевизор под мышку, потом прижал к животу и, пятясь, засеменил мелкими шажками, с трудом удерживая тяжесть в обеих руках и то и дело оглядываясь через плечо. Голос диктора орал что-то про членов политбюро.

– Осторожней жа – парог! – закричала цыганка.

Пепка, хоть и оглядывался, и впрямь чуть не грохнулся, налетев на порог задом, но всё кончилось хорошо. Ловко опустил громадину на ножки, прислонив в углу к беленой мелом перегородке, правда, заслонил при этом свет от печки. Но темней не стало, цветной экран телевизора, оказывается, освещал хату даже ярче. И тут Жоре стало нехорошо.

«Мать честная! Как же он работает?»

Жора почувствовал, что готов потерять сознание во второй раз… Пока Пепка нёс телевизор, он всё посматривал на порог, гадая, хватит ли телевизионного шнура, и откуда такой у Константика классный удлинитель. Когда ж перед Жорой на фоне печки замелькали кислые лица членов политбюро – все сплошь в чёрных шапках и пальто – а потом голос диктора принялся надрываться по поводу встречи гостей со всего земного шара, шнур на полу так и не появился… Не был он перекинут через порог.

– Матка Боска! – сказала цыганка. – Са усяго свету!

– Ах, бедные! – съязвил Пепка. – Лица на них нет! То-то перетрудятся слуги народа. Столько гостей встречать!

Тут Жора перекричал орущий телевизор:

– Послушайте! Да как же он работает?

– Тихо, рыбонька. Не свались! – поддержал сзади Пепка. – Тётушку зашибёте! С лавки можно и кувырком! Как я!

– Да скажите!..

– Не волнуйте тётушку! – шикнул на него шофёр и вперил свой наглый взгляд в Жору. – Ш-ш… Нету здесь электричества, нету. Съели? Коммунисты не подводили электричество к хуторам. Так боролись за светлое будущее колхозников.

Жора сделал попытку посмотреть в окно, но там была темнота.

– Столбы не подведены. Можете выбежать посмотреть. Что дальше?

– Но как же… он здесь работал? У Константика ведь он … тоже…?

– Работал, молодой человек. Что дальше?

– Да, но… ведь людям же он как-нибудь объяснял?

Пепка придвинулся совсем вплотную:

– Каким людям?

– Ну, участковому, тётушке…

– Допустим… объяснял…. На японских батарейках телевизор работает. Что дальше?

Жора с надеждой посмотрел на Борисовича.

– И старика не волнуйте, – Пепка по-прежнему глядел в упор рыжим и зелёным глазом и вдруг зашептал быстрой скороговоркой. – Свыкся он уже. Обвык. Думаете, легко ему было такое перенести? Всё ж-таки – учитель физики. А пришлось. Константик просто сказал: «Знать этого вам не нужно. Лучше всего не знать, Дмитрий Борисович…» И лагерный человек поверил. Тёртый кулак!

«Калач…» – машинально поправил следователь.

– Знает: лишняя информация – всегда опасна. Недаром восемнадцать лет на Колыме…

– А вы? – обратился между тем главный иностранец к сидевшему под образами учителю, указывая на пустой табурет в противоположном торце стола рядом с цыганкой – единственное место, откуда ещё удобно было смотреть телевизор. – Сюда, пожалуйста, чтоб видно было!

– Сами смотрите! – отмахнулся Борисович, оставшись на своём месте и даже принципиально повернувшись спиной к экрану. – Я его не гляжу…

– Ну, тогда ты садись, Чесь! – распорядился иностранец. – Комментировать нам будешь!