Текст книги "Белый шиповник"

Глава тридцатая

«Сударыня! Драгоценная Надежда Васильевна!

Спешу воспользоваться дозволением написать Вам. Надеюсь, эти строки не оскорбят Вашего взора. Не знаю, что Вы думаете о нашей, столь внезапной для Вас встрече. Молю Бога, что Вы, со свойственной Вам рассудительностью, поняли мотивы моего поступка, и он не кажется Вам больше неуместной наглостью с моей стороны. Увидев Вас на катке, я точно ожил, вернулся из царства тьмы. Ведь моя жизнь после нашего расставания и вашей мнимой смерти превратилась в сплошную муку. Я справедливо считал себя вашим погубителем, и эта мысль сводила меня с ума! И вдруг, о чудо! Вы живы, Вы прекрасны! И вот я перед Вами! Несчастный грешник коленопреклоненно молит выслушать, понять и простить…»

«Драгоценная Надежда Васильевна! Не смею ждать ответа, но и не писать вновь не могу. Вчера бесполезно простоял под Вашими окнами как глупый юнец. Видел и супруга Вашего, и мамашу почтенную, всех, кроме Вас. Думал, в окне мельком, хоть силуэт! Увы, увы…»

«Бесценный друг, Надежда Васильевна! Нынче снова пытался увидеть Вас. Не приметили ли Вы на прогулке жалкой замерзшей фигуры, что неотступно маячила неподалеку? Один лишь Ваш взгляд в мою сторону согрел бы мои окоченевшие члены жарче самого яркого огня! Однако Ваше внимание было поглощено Васенькой. Чудесный малыш, такой живой, веселый. Я обливался слезами, глядя на Вас обоих…»

«Наденька, душенька моя! Вчера произошло необычайное событие! Ты написала мне ответ! Правда, письмо твое сердитое-пресердитое. Дескать, я преследую тебя и мальчика с грязными намерениями. Помилуй, родная! Тебе совершенно нечего бояться! Попытайся понять несчастного страдальца. Что мне еще осталось от нашего счастья? Воспоминания и эти встречи, эти взгляды издалека. Только поодаль я могу любоваться тобою, твоим нежным личиком, твоей грациозной походкой, слышать иногда твой голос или звонкий смех. Не сердись, но это инквизиторская пытка. Всем своим существом ощущать твою недоступность…»

«Надюша! Вот ты опять сердишься! Пусть так, только отвечай! Я целую каждую букву твоих посланий, я ношу их на груди, чтобы хоть так прикасаться к тебе! Да! Именно этого я жажду! Твоего тела, твоей кожи, твоих губ! Я брежу воспоминаниями, меня терзают постыдные сны, так я снова мечтаю тобой обладать! Ведь это убийственно: купаться в блаженстве и быть отлученным от оного…»

«Надя! Не надо ханжества между нами, прошу тебя! Да, муж, благородный человек, да, семейные добродетели, долг матери и все прочее! Разве я отрицаю это? Разве я зову тебя в омут порока? Будь честна сама перед собой, ведь ты принадлежишь мне, ты и НАШ сын! Что делать, если обстоятельства сложились таким нелепым и диким образом? Ты вправе мне не верить, я не знаю, как еще доказать тебе, что в моих поступках не было ни предательства, ни лжи. Только злой рок и злой умысел других людей. Я решил показать тебе этот злополучный дневник. Ты узнаешь мою ужасную тайну, но посмотришь ли ты потом в мою сторону? Я безумно рискую совершенно пасть в твоих глазах, хотя то, что ты прочитаешь, полностью оправдывает мое поспешное бегство и отчаянный поиск средств, словом, все, что выглядит таким отвратительным. Единственное – надобно подыскать спокойное место без посторонних глаз, где бы ты могла без помех все прочитать. Прости, но доверить почте или посыльному семейную тайну я не могу…»

«Родная! Грядет Рождество. Я представляю тебя в кругу семьи, эдакой матроной, послушной матерью, почтительной дочерью, добродетельной супругой! Но, Бог мой, я знавал и другую Надю! Безумно ныряющую в океан страсти, не знающего ни ложного стыда, ни смущения, дарующую мне сокровенные тайны своего божественного тела! Вспоминаешь ли ты, любимая, эти мгновения? Помнит ли твоя плоть, как соприкасалась с моей, как сливалась в единое целое, когда и дыхание, и стоны, и восторг были неразделимы? Боже, верни нам все это!!! Наденька, ангел мой, жить не могу без тебя!

…Намедни в мой квартире появилось новое чудо техники – телефон. Посылаю тебе его номер, может, я буду иметь счастье услышать твой голос в трубке. Это было бы чудесным новогодним подарком!»

Резкий звонок телефонного аппарата заставил Евгения просто подпрыгнуть от неожиданности. Он еще не привык к этому новому звуку и всякий раз вздрагивал, когда слышал его пронзительное треньканье, чем-то отдаленно напоминающее голос Татьяны Аркадьевны. Он взял трубку. После некоторого шуршанья где-то вдалеке он вдруг услышал Надю, вернее догадался, что это была она, настолько искажался звуковой сигнал.

– Евгений, – торопливо произнесла Надя, – маман уехала на похороны папиной сестры в Москву и будет там еще долго. Надобно хлопотать о наследстве, продавать дом. Поэтому квартира родителей на Троицкой улице пуста, прислуга отпущена на время. Там нам никто не помешает прочитать дневник.

Верховский замер. Он не мог поверить, что она позвонила сама и сама призвала его на свидание. Недаром он мучился все это время с пером в руках! Сколько было исписано страниц, а сколько еще пошло в корзину для мусора!

– Евгений! Евгений! Ты слышишь меня? – тревожно вопрошала трубка.

Через полчаса лихач на бешеной скорости мчал Верховского по указанному адресу. Евгению казалось, что Троицкая – это край света и едут они вечность, хотя долетели до этой респектабельной столичной улицы минут за пятнадцать. Как приказала Надя, он вошел с черного хода. Дверь в квартиру предусмотрительно оказалась открытой. Квартира утопала во мраке, и только гостиная и коридоры были освещены. Надя встретила его с лампой в руке. В ее неровном свете она казалось бледной, хотя, может быть, и впрямь была бледна от волнения.

Верховский шагнул навстречу и протянул руку, она отшатнулась.

– Лампа коптит, прикрутить надобно, – просительно улыбнулся Евгений.

Надежда отдала ему лампу и поспешила в комнату. Там она села на диван, подвернув ноги под себя, и приготовилась читать дневник доктора. Верховский несколько секунд нерешительно мял тетрадку в руках, а потом вздохнул и протянул ее Наде. Наступила сосредоточенная тишина. Евгений не сводил глаз с лица Нади, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец она перевернула последнюю страницу и подняла на него взор.

– Теперь ты понимаешь, чего я боюсь? Я – никто, сын камердинера, плод греха своей несчастной матери!

Надя покачала головой.

– Бедный, бедный мой! Как ты настрадался! Какой удар для твоей гордости и самолюбия!

– Теперь ты можешь презирать меня, я не князь Верховский. В этом я действительно обманывал тебя. Я открыл тебе эту тайну, теперь ты все знаешь, и тебе понятно, почему я так стремительно бросился за Лидией. И можешь себе представить, с каким наслаждением она мучила меня, пряча дневник.

Евгений не стал вдаваться в подробности того, как дневник оказался снова у него. К слову сказать, он и сам не понял, почему покойная жена в день своей кончины приказала доставить его из адвокатской конторы, где тот хранился. А уж потом князь Верховский обнаружил дневник в бумагах Лидии.

– Бедный… – снова печально повторила Надя, и глаза ее наполнились слезами.

Тетрадка скользнула на пол, туда же устремился и Евгений. Он приник к ее коленям, зарылся лицом в складки платья. Надя гладила его волосы и плакала о нем, о себе, об их утраченном счастье. Верховский, снова вдохнув запах ее тела, потерял голову. Разум не властен над безумием страстей, а искушение было слишком велико. Подол платья, кружева десу, панталоны и чулки – все это было сметено несколькими движениями. Вожделенные бедра и нежнейшее лоно открылись перед его воспаленным взором. Он приник к влажной плоти страстными губами. Надя, изогнувшись, прижимала к себе его голову. Ее стон распалил его страсть. И вот он уже внутри, он не забыл, какая она ТАМ. Она тоже помнила его естество. Все свои ощущения она тайно и страстно лелеяла и сохраняла в своем теле. И вот теперь все потаенное, затихшее и заснувшее выплеснулось с неистовой силой. Апогея они достигли вместе, со стоном, криком и слезами. А потом долго не могли разъять объятий, оторваться друг от друга. Наконец любовники очнулись и поняли, что уж теперь они связаны навеки.

Догорал короткий день. Вася шалил, и няня его бранила. Он капризничал, мамаша долго не шла. Катерина Андреевна в Москве молилась в церкви на отпевании родственницы. А Владимир Иванович сидел за широким канцелярским столом и усердно работал. У него сегодня выдался удачный день. Его записка получила похвалу на самом высоком уровне. Он вышел из-за стола и, потянувшись, прошелся по кабинету. Подошел к окну и приоткрыл форточку. Ворвался свежий ветер, и, кажется, повеяло весной. Зима была на исходе, как и счастливая семейная жизнь Роева. Но он еще не знал об этом.

Глава тридцать первая

Все тайное так или иначе все равно становится явным.

Ковалевская вернулась из Москвы, пребывая в тихой умиротворенной меланхолии. Похороны старенькой сестры покойного супруга заставили ее пролить много слез. Московская родня мужа всегда любила милую Катю и душевно привечала. В кругу стареющих кумушек ей был тепло и грустно. И вот с этим душевным теплом хлебосольной Москвы она воротилась домой, в холодный и надменный столичный Петербург.

– Ну, Митрич, все ли цело? – спросила Катерина Андреевна у швейцара, которому было поручено приглядывать за пустой квартирой.

Она вошла в парадное и стояла у лестницы, отряхивая снег с пушистого воротника роскошного мехового манто.

– С приездом, Катерина Андреевна. Не изволите беспокоиться, порядок полнейший.

– Не заходил ли кто?

– Как не заходить, заходила молодая барыня, Надежда Васильевна. – Швейцар потоптался и продолжил: – Частенько заходили…

Катерина Андреевна посмотрела на него с недоумением. С чего бы Наде ходить сюда каждый день?

– Она одна приходила или с гостями?

– Вроде как одна, только я за черным-то ходом не слишком слежу, дворника надобно спросить.

Час от часу не легче! Митрич деликатно дал понять, что с черного хода в квартиру кто-то поднимался. Но кто и почему тайно?

Сердце щемило от предчувствия беды. Ковалевская поспешила наверх. Горничная уже была на месте и помогла ей раздеться. Снизу тащили вещи. Катерина Андреевна прошлась по комнатам и поняла, что швейцар не соврал. Тонким женским чутьем она поняла, что дочь ее не просто сиживала тут в одиночестве, оберегая пустое жилище от воров.

Подозрения матери укрепились после встречи с Надей. Она нашла ее странно оживленной. Такой молодая женщина не бывала давно, может только в забытой юности. Катерину Андреевну пугало выражение глаз дочери – они горели жарким огнем! Удивительно, но муж не замечал ничего! Вероятно, эти превращения происходили постепенно, на его глазах.

Ковалевская после некоторого колебания решилась приступить к самостоятельному расследованию. Она уже почти не сомневалась, что у ее дочери роман на стороне. Длительные раздумья привели ее в комнату Нади, в ту комнату, где она проживала в девичестве. В ней все оставалось по-прежнему, сюда почти никто не входил, и даже прислуга редко вытирала пыль. К чему, если никто не живет? Ковалевская принялась тщательно осматривать комнату, перерывая, перетряхивая, переставляя вещи и предметы. Особому досмотру подверглись белье, одежда, маленькие ящички, коробочки, конвертики, книги. Ее дотошность была вознаграждена. В одном из дальних ящичков бюро в невзрачной бумажке Ковалевская обнаружила то, что искала. Аккуратная стопочка писем. Она, разумеется, их прочла. Господи! Зачем она сделала это? Зачем она открыла страшную Надину тайну? Ведь теперь она, мать, не может сидеть сложа руки и видеть, как искуситель снова затягивает ее девочку в свои лживые сети. Нет! Теперь она не даст себя провести! Она будет бить во все колокола, она будет грызть его зубами, она… она…

Дальше мысли Катерины Андреевны стали путаться, потому что она уже бежала по Троицкой улице на квартиру Роевых.

Только бы Володя был дома и один!

Роев действительно был дома один и безмерно удивился, увидев растрепанную тещу в дверях. Она не давала телеграммы о приезде, хотела сделать сюрприз.

– Катерина Андреевна! Рад вас видеть! А мы ждали вас только на следующей неделе! – Владимир Иванович тепло расцеловал Ковалевскую. – Да что такое? Случилось ли что-то в пути? Уж не обокрали ли вас, маменька?

– Боюсь, Володенька, что обокрали тебя! – дрожащим голосом ответила теща.

Надя вернулась с прогулки, и вместе с няней они долго раздевали в передней укутанного Васю.

– Батюшки! Да у нас мама! – воскликнула Надежда Васильевна, поглядев на вешалку для пальто, и поспешила в гостиную.

Однако там ее ожидали совсем другие впечатления. Мать и муж сидели за столом под абажуром с вытянутыми лицами. Какие-то бумаги были разложены на столе. Надя уже было открыла рот, чтобы спросить, но в тот же миг поняла, что это за листки. Несколько минут стояла жуткая тишина. И вдруг Надя засмеялась легко и радостно. Катерина Андреевна и Роев глядели на нее с ужасом.

– Слава Богу! Нашли, и чудесно! Больше никакой лжи, никакого лицемерия! Теперь вы все знаете, и меня более не гнетет эта тайна! Я рада, да, да, мамочка, я рада, что вы нашли письма и все открылось. Самой мне никогда не хватило бы духу признаться. А теперь, когда вы оба знаете, мы можем спокойно, как разумные люди, все обсудить.

Надя постаралась как можно спокойней и решительней подойти и сесть за стол. Однако смотреть в лицо мужа она не могла. Владимир Иванович сначала побелел, потом покраснел и вдруг закричал так, что Надя и Катерина Андреевна похолодели.

– Обсудить?! Ты говоришь – обсудить! Измену, предательство, подлость, похоть, разврат? Это ты предлагаешь обсудить? И кто герой? Знакомые все лица! Человек, который едва не свел ее в могилу, обесчестил!

– Владимир Иванович! – ледяным тоном произнесла жена. – Прошу вас не напоминать мне того, что я и без вас прекрасно помню. Однако выяснились некоторые обстоятельства, в свете которых все произошедшее тогда в Париже выглядит совсем по-иному.

– Ты хочешь сказать, что ты не погибала тогда, в одиночестве, на сносях и без средств?

– А! Вот! – воскликнула жена, воздев руки. – Наконец вы получили возможность попрекнуть меня своим благородством! Выставить счет за ваш христианский подвиг! Но я оплатила ваш счет за все эти годы, оплатила своим телом!

– Надя! Опомнись, что ты несешь! – пролепетала Катерина Андреевна, затыкая уши и заливаясь краской стыда от слов дочери.

– Конечно! В приличных домах не принято говорить вслух о таких вещах! – упрямо продолжала Надя. – Никто не знает, что это за пытка, что за мука ложиться с вами каждый день в одну постель, позволять прикасаться к себе, ощущать вашу ненавистную плоть внутри себя. Господи, как я мучилась все это время!

Ее лицо стало отчужденно-злым и неприязненным.

– Нет! Ты лжешь! Это не может быть правдой! Ведь мы были так счастливы, так любили друг друга! – кричал Владимир, не желая слышать этой постыдной и унизительной правды.

– Это вы любили, – обреченно произнесла Надя, – вы любили меня, а я пыталась приноровиться к вам, но не более того. Я люблю Верховского и всегда любила. Я не могу без него жить. Видимо, нам придется разойтись.

Она произнесла свой приговор и понурилась. Владимир Иванович сник и съежился. Пальцы отплясывали беспорядочный танец на скатерти.

– С ума сошла, Надька! – стонала мать, раскачивая седой головой. – А сын, ты о нем подумала?

– Вы оба знаете, чей Вася сын. Мы уйдем вместе, – жестко произнесла Надежда Васильевна и встала со стула.

– Ну уж нет! – взревел Роев. – Мальчика я не отдам! Да и ты никуда не уйдешь. Я посажу тебя под замок!

Он тоже вскочил и схватил жену за плечи.

– Володя, милый! – уже тише и спокойней произнесла Надя испуганным голосом. Ей показалось, что сейчас он ее ударит. – Я не пойму, что с тобой стало. Ведь ты мудрый, добрый и понимающий. Ты знаешь меня с детства и не сделаешь мне плохо, не станешь мне противодействовать, ведь так?

– О нет! Пусть я лучше уподоблюсь грубому феодалу, но я не отступлюсь. – Он с остервенением тряс ее за плечи. – Надя, я люблю тебя, люблю больше себя, ты моя жизнь, мое счастье. Оно далось мне с трудом, пощади же меня! Пощади свою мать, каково ей опять пережить твой уход с этим человеком! И как быть с мальчиком, не рвать же его на части?

В это время дверь гостиной отворилась, и вбежал Вася. Он был напуган криками, и губы его дрожали.

– Васенька, мальчик мой! – Надя вырвалась от мужа и простерла к сыну руки, но ребенок с плачем бросился к отцу и уткнулся лицом в его колени.

Катерина Андреевна охнула и схватилась руками за грудь. Надя подскочила к матери.

– Я умру, если ты покинешь нас, – прохрипела она, закатывая глаза.

Надя бессильно упала в кресло. Роев звонил в колокольчик, горничная металась с каплями, послали за доктором. Няня несла рыдающего Васю в детскую.

Глава тридцать вторая

На следующий день Надежда Васильевна очнулась от тяжелого забытья, заменившего ей сон, и ужаснулась содеянному. Как теперь жить, как даже просто выйти из комнаты и посмотреть в глаза близким любящим людям? Постучалась горничная.

– Что маменька? – тревожно спросила Надя.

– Полегчало уже, докторовы микстуры, видать, помогли, – отвечала та. – Всю ночь их пили и плакали-с, а сейчас спят. А Владимир Андреевич не спали-с, у себя заперлись и не выходят, я стучала.

Надя вздохнула и побрела взглянуть на мать. Катерину Андреевну уложили в гостиной на диване. От звука шагов она открыла глаза и приподнялась на подушках. Надя пристроилась на уголке, не зная, что и сказать после вчерашнего.

– Утро вечера мудреней. Что надумала? – строго спросила мать.

Она редко так говорила с дочерью, и строгость тона горько уязвила Надежду Васильевну. Точно нашалившую гимназистку ругают за проказы. А она-то надеялась, что уж мать-то определенно ее поймет и поможет.

– Не знаю, не знаю, мамочка! Только не жить нам теперь с Володей! Не могу я его тошнотворное благородство выносить!

– Сдается мне, что ты умом повредилась, девочка, – ворчливо продолжала Ковалевская. – Таких мужей, как твой, раз и обчелся! Не понимаешь, от чего отказываешься! Я уж и не говорю, как это гадко по отношению к Володеньке!

– Мама! Вы все о нем да о нем! Вы обо мне подумайте, маменька! Ведь я не люблю Роева, я Верховского любила все эти годы и люблю. Целыми днями думаю только о Евгении, ложусь и засыпаю с мыслями о нем.

– Надя, Надя! Я сколько толковала тебе, что страсть разрушает установившийся порядок вещей. – Ковалевская покачала головой. – Поверь мне, это теперь в твоем теле пылает безумный огонь чувств. Но потом, что будет потом, когда кожа твоя увянет и поблекнет, лицо покроется морщинами, повиснет грудь? Постель перестанет притягивать тебя, ты остынешь, остынет и он. Что тогда будет связывать вас? Да еще наши растоптанные судьбы будут тебя терзать. Ведь ты не только бедного Роева, нас, меня, Васю бросаешь под ноги своим необузданным влечениям! Наша любовь к тебе – это не любовь? И разве мы для тебя ровным счетом ничего не значим?

Вместо ответа Надя с плачем бросилась матери на шею.

– Мама, родная, не мучьте меня! Что ж вы душу-то мою рвете на части! Господи! Какая пытка!

– Надя, я не переживу твоего ухода второй раз, не приму Верховского и не отдам тебе Васю, – уже тихо прибавил она.

Надя оттолкнула мать и посмотрела на нее остекленевшим взглядом. Катерина Андреевна с болью поняла, что в этот миг она лишилась единственной дочери. Надежда Васильевна с трудом поднялась и вышла. По пути к себе она слышала, как муж отправляет записку на службу. Не придет, сказался больным. Значит, будет сидеть дома и сторожить ее, чтоб не сбежала. Она несколько раз подходила к двери его кабинета, но, не собравшись с духом, уходила прочь. Что еще добавить к тем горьким словам, которые она так долго носила в себе и, вот, выговорила?

И как теперь связаться с Евгением, как дать ему знать о домашней драме?

Потянулась нескончаемая неделя. Тяжелое молчание, угрюмые косые взгляды, тоскливые одинокие слезы. Супруги приказали подавать еду в свои комнаты и старались не встречаться друг с другом. Катерина Андреевна оправилась и заявила, что невыносимая атмосфера в доме погубит ребенка. С этими словами она забрала к себе Васю и няню. В квартире стало совсем тихо, только Роев мерил кабинет тяжелыми шагами с утра до вечера. Надежда Васильевна сжавшись, прислушивалась к шагам мужа, ожидая, что вот-вот он подойдет к ее комнате. Сколько можно молчать? Ведь надобно объясниться окончательно и решить дело о разводе. Надя все же уповала на рассудительность мужа, полагая, что после сказанного он не станет настаивать на продолжении совместной жизни.

Она была близка к истине в своих размышлениях. Владимиру Ивановичу по прошествии недели после скандала действительно развод уже не казался столь немыслимым исходом драмы. Но понял он это не сразу. Поначалу, в первую ночь, Роев долго не мог опомниться. В ушах стояли ужасные, постыдные для всякого мужчины слова. Глядя на искаженное отвращением лицо жены, он не сомневался в их искренности. Значит, он был слеп и глух, а она лгала. И вся его жизнь представлялась теперь абсолютной ложью и лицемерием. Выходило, что не существовало счастливой и любящей семьи, преданной, пусть холодноватой, но искренней и верной, как ему казалось, жены и трогательного милого сына. Все рухнуло! Зачем тогда жить, цепляться за пустое существование, опять пережить унижение, стыд? Получить взамен своей любви обломки семейной идиллии! И во что теперь верить, если добро, которое ты делаешь людям, оборачивается таким кошмаром! Все его добродетели, которыми он так гордился, все они обернулись против него самого.

Мучимый подобными размышлениями, Владимир Иванович несколько раз за ночь вынимал из ящика стола пистолет и клал его перед собой. Покончить разом с этим позором! Пусть рвет на себе волосы и казнится до скончания дней своих!

Металл тускло поблескивает в свете лампы, его холодная поверхность притягивает руку. Да полно, Владимир! Стреляться из-за неверности жены? Как глупо и пошло! Разве нет вещей более важных для думающего человека? И какой жены? Понятное дело, если была бы неописуемой красавицей или олицетворением чувственности. Так ведь нет! Холодная, неприступная надменность. Он знал, что многие его знакомые за его спиной пожимали плечами: ну что такого он в ней нашел, за что такая любовь? В том-то и дело, что любовь слепа. Именно любовь! Но ведь теперь он не может руководствоваться только чувствами. У него есть сын, да, да, у него есть сын! Он должен думать о мальчике, если безрассудная мать сделать этого не в состоянии. Как не в состоянии оценить добро, преданность, нежность и ту же страсть, которую он к ней испытывал. Она недостойна таких чувств.

Роев впервые в жизни подумал о жене плохо. Он даже удивился, как это раньше такие мысли его не посещали? Божество было свергнуто со своего олимпа. Оказалось при ближайшем рассмотрении, что обожествлять-то было нечего! Кумир исчез, осталась невзрачная, неблагодарная, развратная женщина. Что ж, такая жена Роеву была уже не нужна. Пусть уходит куда хочет и с кем хочет.

Придя к такому выводу, Владимир Иванович чуть поуспокоился, и мысли его потекли в другое русло. Надобно позаботиться о разводе, но так, чтобы поменьше скандальных подробностей выплыло наружу, а главное, сохранить тайну рождения мальчика, чтобы, не дай Бог, не запятнать и его. Он отправился в адвокатскую контору, где и занялся этими делами. Вечером Владимир Иванович решил наконец переговорить с женой, хотя даже мысль о том, что они увидятся, бросала его в пот.

Надежда Васильевна чутко прислушивалась к звукам в доме. Она поняла, что муж покинул квартиру, и теперь никто не ограничивал ее действий. Но что делать? Вероятно, придется бежать прямо к Верховскому – писать письмо и дожидаться ответа слишком долго. Телефон же был установлен только в квартире матери. Надя уже собралась выйти, как вдруг явилась горничная и со странным выражением протянула ей конверт без подписи.

– Приказано вам передать, барыня!

Надя поспешно взяла конверт и вскрыла его. Письмо было от Верховского. Она прочитала его. Письмо привело ее в полное недоумение.

«Дорогая! Прошу тебя, при получении моего письма не медля, тотчас же поезжай в Поляны [загородный дом Верховских]. Будь осторожна. Важно, чтобы тебя никто не увидал по дороге, прислуге ничего не говори. Впрочем, не мне тебя учить, ты же знаешь наши обстоятельства. На станции извозчика не бери и иди дальней дорогой, той, что петляет над оврагом. Не бойся, я тебя встречу. Приезжай безотлагательно, дело принимает опасный оборот.

Целую, жду, твой Эжен».

Какое странное письмо. Зачем ехать в такую даль? И почему он так уверен, что она знает какую-то дальнюю дорогу к их дому, если она там ни разу не была? И что за нелепая подпись, она так никогда его не называла? Какое дело? Может, он опять следил за их домом и уже знает, что произошло, может, предпринял что-либо для развода? Одним словом, придется ехать.

Прихватив самое необходимое, она подошла к двери своей комнаты и остановилась. Надя понимала, что, быть может, она сюда уже не вернется, а если и вернется, то уже не хозяйкой. В душе все ныло от страха и неопределенности, но еще больше хотелось поскорее увидеть милого Евгения и забыться в его объятиях. Как тогда, в Париже. Все повторялось. Но тогда не было ребенка! Острой иглой мозг сверлила мысль о сыне, но пока она не могла ничего поделать, и, подавив в себе рыдания, Надежда Васильевна выбежала из дома.