Текст книги "Мой отец генерал (сборник)"

Наталия Слюсарева
Мой отец генерал (сборник)

МОЙ ОТЕЦ ГЕНЕРАЛ

Моим родителям посвящается

Глава I
КАК МАМА ВСТРЕТИЛАСЬ С ОТЦОМ НА ГОРЕ СПЛОШНАЯ РАДОСТЬ

Весенним, дождливым днем 1944 года маму вызвал к себе начальник 435-го батальона полковник Кононенко и приказал срочно отвезти почту и прочий агитационный материал на точку генерала Слюсарева. Вольнонаемной Куриловой Тамаре, проходившей службу по экспедиторской части, в ту весну шел двадцать первый год.

Точка генерала Слюсарева – или командный передовой пункт, КПП, – закрепилась на Керченском перешейке. Почту обычно переправляли на понтоне через пролив. В тот день на КПП как раз возвращался самолет из корпуса генерала. Девушку снабдили стенгазетами, почтой, в придачу – для керченцев – в самолет погрузили еще несколько мешков с картошкой.

Молодой летчик, накануне схлопотавший за что-то нагоняй, остро переживал обиду. «Вот! – объявил он внезапно маме. – Я тебе покажу, какой я летчик!» – и тотчас бросил самолет в мертвую петлю. Вчерашней школьнице, только и умевшей, что мечтать о любви на облупленной скамейке тихого городка Старый Крым, восторги полетов оказались неведомы. Ее тошнило. В продолжение всего этого «небесного ужаса», перекатываясь с мешками картошки, девушка убеждала дурака летчика, что он самый лучший. «Еще бы, конечно», – соглашался тот, заходя в новую «бочку».

Пошатываясь после болтанки, отряхивая с себя капли дождя, письмоносец направилась к землянке заместителя командующего 4-й воздушной армией. Над КПП уже шел проливной дождь. В дни стремительного наступления наших войск точка яростно обстреливалась как с земли, так и с воздуха. Пули, осколки зенитных снарядов сыпались со всех сторон. «Не гора, а сплошная радость», – обмолвился как-то по поводу этого фейерверка Слюсарев. Так за его высотой и осталось название «гора Сплошная Радость».

В землянке ее встретил адъютант, окинул взглядом и со словами «Сейчас доложу» взялся за телефонную трубку:

– Товарищ генерал, к вам вольнонаемная Курилова с передачей от полковника Кононенко.

Отец, а это был именно он, в ответ, вероятно, осведомился: «Ну, как она?», на что адъютант еще раз обвел девушку глазами и громко произнес:

– Мечта!

* * *

Перебирая мамины фотографии военных лет, любуясь ее красотой, я ловлю себя на мысли о том, что она легко могла бы стать звездой экрана, если бы захотела. Еще неизвестно, думаю я, как сложилась бы судьба признанных кинодив той поры – Любочки Орловой, Валентины Серовой, если бы мама решилась шагнуть на сцены театров и кино. Да что там Орлова, сама легендарная «девушка моей мечты», Марика Рокк, вместе с «сестрой его дворецкого», Диной Дурбин, настороженно вглядываются в ее лицо. А вдруг «такая» вступит под свет юпитеров? Яркая красавица с распахнутыми синими глазами, на одном из фото она словно бы застыла в вальсе. «Компот-шоко лад», – шептал таявший отец, стоило ему только ее увидеть.

Пересказывая историю их первой встречи, мама обычно делает паузу и уточняет, что в то утро на ней была надета кофточка из самого настоящего парашютного шелка и только что сшитая юбка из ярко-синего не нашего габардина – привет от Вани Магара. Этот добрый Ваня был ее первым мужчиной. Объявившись в Старом Крыму вместе с авиационным полком и стремительно начавшейся войной, он за две недели успел без памяти влюбиться в маму, сделать ей предложение, а главное – переправить в Грозный к своим родителям, что оказалось весьма своевременным, так как немцы уже вступали в Старый Крым. Ваня мечтал подарить Томочке рояль – у ее родителей на подоконнике уже стояла настоящая швейная машинка «Зингер», – но так вышло, что с фронта он отправил посылку, в которой и обнаружился отрез чудесной ткани – подарок для любимой.

Невесте недолго пришлось дожидаться своего суженого. Однажды ночью за занавеской, куда ее определили спать, внезапно выросла длинная тощая фигура в белых кальсонах, точь-в-точь жуткий мертвец со всклоченными волосами из «Страшной мести» Гоголя. «Восставший» свекор так перепугал молоденькую девушку, что та, в чем была, выскочила в окошко низенькой хатки. Промаявшись ночь во дворе, на рассвете собрала нехитрые пожитки, включая габардин, да так и сбежала из судьбы Вани Магара.

* * *

– Мечта! – подтвердил адъютант.

И тут, вероятно, отец, который всегда следил за собой и, более того, любил пофрантить и которого однажды сам Жуков чуть было не расстрелял за то, что тот попался ему на глаза, подпоясанный не форменным кожаным ремнем, а особым грузинским ремешком, со словами «Пусть подождет» начал бриться.

– Надо подождать, – ласково повторил адъютант. – Садитесь...

Хорошо, что у меня сохранился несессер отца. Этот набор для бритья смог впитать в себя и удержать блестящий дух тех бесстрашных парней.

Несессер – фатоватого, плейбойского стиля. Светло-желтая тисненая кожа, мягкая, никогда не заедающая молния. Made in Shankhaj. Внутри – вельветовый чехол того же тона, с широкими петлями, в которые вставляются граненые стеклянные колбы с серебряными завинчивающимися крышками, петлями подлиннее и покороче для кремов, одеколонов с изысканным запахом – для нездешних мужчин, мужчин Стендаля и Висконти – таких, каким никогда не был мой отец.

Войдя, пригнувшись, в землянку, мама увидела поднимающегося из-за стола генерала Слюсарева и одновременно бросающегося на нее из угла огромного дога.

– Тубо! – громко отозвал отец собаку.

– О, боже! – сомлела красивая мама-мечта. – О, боже, он даже, кажется, знает иностранный язык...

К тому времени, как вольнонаемная Курилова встретилась на пути отца, тридцатисемилетний генерал Слюсарев уже был женат. Его семья: жена Ольга и два сына, постарше – Боря, лет восьми, и двухлетний Толя, – оставалась в городе Горьком. Приближался конец войны, приближался и день, когда семья должна была воссоединиться. Отец мрачнел. Другая, синеглазая, оказавшаяся волей судьбы рядом, вошла в его жизнь. Она была у него в крови, как выразились бы испанцы. Совершенно неожиданно от Ольги пришла телеграмма, что та выезжает к мужу на фронт – то ли почувствовала что-то неладное, то ли сильно соскучилась.

Мама же ходила беременная, и на довольно большом сроке. Отец совсем запаниковал и срочно нашел врача, чтобы избавиться от ребенка. «А это был крупный мальчик», – рыдала мама; и потом всю жизнь во время скандалов эти выкрики были главным доказательством того, какой отец всегда был ужасный негодяй. За несколько часов до встречи с супругой отец погрузил фронтовую подругу в самолет и отправил в родную часть, где год назад встретил ее вместе с почтовой посылкой. Прощаясь, заплаканная красавица читала стихи: «Возьми меня с собой! Я мальчиком переоденусь...» и «Я на войну пойду служить с тобой...» Все напрасно. Отец молчал. Развод для гвардии генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза, заместителя командующего 4-й воздушной армией, члена КПСС представлялся тогда совершенно немыслимым.

На освобожденной территории разоренного Крыма Тамару Курилову ожидало большое горе. Ее мать и отца, остававшихся в оккупации в Старом Крыму, расстреляли немцы за связь с партизанами. Горюя о родных, мама всегда мысленно укоряла мою бабушку Таню за то, что та, со своим не в меру деятельным характером, привлекла мужа к сбору оружия для партизан. К концу войны это было просто глупо, так как оружия в нашей армии имелось достаточно. Таня – активистка и комсомолка – слыла заводилой, а ее муж Петро, или Петечка, тихий и покорный, всегда молча исполнял все то, что затевала жена.

Выдал их, как установили впоследствии, некий румын, с этой целью нарочно втершийся в доверие к наивным крымчанам и сдавший всю группу. Через месяц к соседям постучал немецкий солдат и со словами «Красивой фрау больше нет» передал платье, которое было на Тане в день ареста. Уже после освобождения Симферополя на стене тюремной камеры обнаружили их фамилии, процарапанные гвоздем. Жили они в Старом Крыму на Греческой улице, 19. В комнате стоял квадратный стол, накрытый белой скатертью, а на нем будильник – самая дорогая вещь в семье.

Мои бабушка и дедушка. Будь они живы, я бы обязательно спросила у них, почему они наградили детей столь «разнокалиберными» именами. Назвали старшую дочь в честь грузинской царицы Тамары, а следующего за ней сына – Лориком. Понятно, что это – Ленин Организатор Рабочих И Крестьян. Дядя Лорик, войдя в сознательный возраст – пятнадцать лет, – тотчас переименовал себя в Юру и даже получил паспорт на имя Юрия Петровича.

Тамара, уезжая с Ваней Магаром, накануне вступления немцев в Старый Крым, уговаривала родителей ехать с ними, но они наотрез отказались: «Ни за что из дома не уедем».

Крым – родные места. На склонах Агармыша, в сосновом лесу, самый известный легочный санаторий. Еще до войны неподалеку от Старого Крыма размещалась опытная мичуринская станция по выращиванию фруктов для кремлевского стола. Дело даже не в том, что дедушка Мичурин оставил особый рецепт. Эта станция – место особенной, явленной благодати. Целительный воздух, замешанный на полынном духе и морском ветре. Вода святая. На одном из целебных источников – женский монастырь в честь Параскевы Пятницы, основанный еще при Александре III. После революции на этом месте находилась артель «Безбожник».

Правительственные яблоки и груши вызревали отменные, но кроме необыкновенной величины и вкусноты в них присутствовала еще одна особенность: на их румяных, как бы загоревших боках красовались здравицы вождю, символы серп и молот, а то и карта полуострова Крым. Летом 1941 года мирные трафареты сменили на соответствующие историческому моменту. Маминому брату Лорику было лет тринадцать, когда он раскладывал по ящикам яблоки с белеющими от гнева призывами: «Смерть фашистам!», «Долой оккупантов!», «За Родину!», «За Сталина!»

Прошло несколько недель, и одним ясным утром на аэродроме Старого Крыма лихо приземлился самолет, из которого вышел папин главный ординарец – статный, щеголеватый красавец с волнистым чубом, родом из-под Полтавы, – Яша Куцевалов. Бесконечно любимый мною дядя Яша, безропотно подставлявший свой чуб под мои липкие ручки и вслед за плюшевым медведем перечесанный одновременно во все стороны всеми гребенками и расческами.

– Тамара Петровна, собирайтесь, я – за вами. – Он всегда обращался к маме по имени-отчеству. – Слюсарев приказал доставить вас к нему.

У мамы часто забилось сердце. Забыв все свои обиды, она побежала в казарму собирать вещички. Но тут заартачился полковник Кононенко:

– Не отдам ни в какую. Вот такие генералы, как там у вас, тешатся глупенькими молоденькими девушками, а потом бросают их, ломают жизнь. Не отпускаю. Не разрешаю, и все. Она пока еще в моем подчинении. Пошли все ваши генералы к такой-то матери!

В окружении притихших подружек мама забилась на топчан, где с ужасом ждала решения своей судьбы. Из окошка было видно, как дядя Яша упорно ходил за полковником по двору части и что-то ему говорил. Потом они скрылись из виду. Прошла, казалось, вечность, прежде чем в казарму вошел ординарец отца.

– Ну, Тамара Петровна, – сказал он, отирая пот из-под фуражки. – Мы с полковником семь раз у дуба облегчились, прежде чем он разрешил вас отпустить. Собирайтесь! Летим!

Дядя Яша знал, что приказ отца не может быть не выполнен. Полковник также знал, что ни за что не отдаст вольнонаемную Курилову какому-то там старому хрену-генералу. Я думаю, что решил все дуб. Ему просто надоело, что вокруг него кружат двое молодцов, поочередно орошая его. Он взял сторону ординарца Якова Куцевалова и, как-то друидически воздействовав на товарища Кононенко, рассеял решимость последнего. Полковник сдался.

Подружки переживали мамино счастье, как свое. Одна из девчушек со словами «Вот, Томочка, возьми» протянула ей свою единственную пару беленьких носочков. Этот драгоценный подарок мама запомнила на всю жизнь. Отдать последнее сокровище!

Так мама снова вернулась к генералу Слюсареву. Грозы, связанные с разводом, прошумели как-то сами собой. Больше родители не расставались друг с другом до 11 декабря 1981 года, когда отец скоропостижно умер, упав вдруг в коридоре. Было ему семьдесят пять лет.

Глава II
ВЫПЛЫВШИЙ АРХИВ

«Все выше и выше и выше стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ...»

Я рьяно протираю тарелки. Вечером соберутся друзья, большей частью все артистический народ. «Так кто же автор славной мелодии? Где-то читала, что авиационный марш Военно-воздушных сил РККА, написанный в 20-е годы, использовали немцы для своих люфтваффе. Что ж, молодцы, немцы». Знакомый с детства марш сопровождает мои хлопоты по дому... «Так, не забыть еще на рынке прикупить зелень – кинзу, цицмату, тархун».

Незаметно текут вечерние минуты, свиваясь в часы.

– Твой отец, кажется, был военным?

Неожиданный вопрос оглушает меня. С чего это вдруг? Армия нынче не в чести. О ней не говорят, а если... то только с иронией.

Чтобы проскочить тему, я небрежно бросаю:

– Да, так... он воевал. А вы смотрели последний фильм Тарантино?

Разговор скатывается в привычное русло киноновинок.

Проводив гостей, я подхожу к портрету отца. Мне перед ним неловко, как будто я его предала. Боже мой, мой отец. Да если бы они только знали! Мой отец – летчик. Генерал. Гвардии генерал-лейтенант авиации. Сталинский сокол, черт побери! В 1939 году, когда он входил в холл гостиницы «Москва», швейцар, вытягиваясь в струнку, громко объявлял на весь вестибюль: «Внимание! Герой Советского Союза!..»

На сердце – грусть. Да, отец стал забываться. Уж очень быстро покатилась жизнь. Я училась, влюблялась, расставалась, сбегала из Москвы в тогда еще глухую деревню Коктебель – и все сама, и все одна. Отец все эти годы присутствовал в семейных потемневших фотоальбомах, исписанных тетрадях, пожелтевших отпечатанных листках неоконченных воспоминаний. О чем в них? Я никогда не интересовалась. Вспоминаю, что при жизни, разместившись удобно за письменным столом со своими листочками, для вдохновения он «заряжался», как и его любимая летательная техника, горючим – мне казалось, Сидор Васильевич не продвигался дальше начальной главы – главы о том, как «он родился мальчиком» в Грузии. Вернее, как «его родили мальчиком», почти как «витязя в тигровой шкуре» (отец родился в рубашке), к многоголосой мужской радости всего Тифлиса. Самое важное для себя воспоминание он торжественно переписывал по многу раз. Не однажды я заставала его в романтическо-при поднятом настроении.

– Ай, сагол! – произносил он свое любимое, довольный приподнимаясь из-за стола. – Ай, сагол!.. И вот, той зимой нас залили соседи с верхнего этажа («Эй вы, там наверху!»). И не просто так, а кипятком. Антресоль, наполнившись водой, так основательно просела, что ее пришлось срочно вычищать. Из глубины сырого тоннеля с первой волной теплой воды выплыл намокший по краям большой парадный портрет отца. Ну, вылитый новгородский гость Садко с любимой, в синих волнах-завитушках, коробки шоколадных конфет. Вслед за портретом выскочила на свет сложенная пополам плотная китайская грамота на парчовой ткани. Бледно-голубой фон, крапленный золотыми мушками, по краям оторочено вышивкой – черные матовые иероглифы. На обороте перевод с китайского: благодарность генерал-лейтенанту авиации Слюсареву за организацию противовоздушной обороны города Шанхая в 1950 году, подписанная председателем Мао. В конце размашистая, даже лихая подпись Мао Дзэдуна голубой тушью и, разумеется, по вертикали. Чудно.

Фотоархив нашей семьи. Старый, продавленный чемодан доверху набит черно-белыми фото. Мамино любимое занятие – надписывать карточки. С одной, уже выцветшей, глядят двое – он и она, – наверное, самых влюбленных и самых счастливых. «Сережа, ты помнишь, как это было? Вена. Австрия. 1945 год». На крошечной фотографии – у обочины дороги группа военных живописно облепила столько всего повидавший на своем веку газик с брезентовым верхом, который больше никуда не спешит. Снято в те же майские – первые послевоенные – часы и дни. Парни в гимнастерках, пилотках, сапогах, кудрявый – с аккордеоном. В центре – мама, непостижимо молодая. Подвитые локоны до плеч, вместо челки – валик волной назад по моде тех лет. На ней – легкое платьице, подчеркивающее ее женственную фигурку. Понятно, что мужчины затянули ее в самую серединку, чтобы быть к ней ближе, еще ближе, еще... На другом снимке мама, в шинели и кубанке, смотрит в некую невообразимую даль вместе со своим Сережей – за озеро Байкал, за Порт-Артур, в сторону Великой Китайской стены. А вот, наконец, и сама площадь Тяньаньмэнь. «Пекин и все какие-то храмы», – аккуратно выводит мама на оборотной стороне карточки.

На этой фотографии папа обнимает маму.

А здесь он смотрит на нее чуть сверху просветленным, уверенным взглядом, положив руку ей на то место, куда обычно вешают ордена.

Я обнимаю игрушечного мишку.

Папа обнимает дочку Лену. Лена обнимает папу.

Мы на веранде нашего дома в Аньдуне. Лена держит в руках горшок с цветком. У меня на коленях – клетка с перепелкой.

Я опять обнимаю любимого мишку, который в самое ближайшее время окончательно размокнет и развалится на части от моих частых уколов ему в попу, чтобы не болел.

Я крепко обнимаю папу. У него на коленях, чуть отпрянув, чтобы удобнее, я ясно, по-гайдаровски, гляжу ему в глаза. Папа, ты помнишь, как это было?

Китай, 1953 год. На террасе и во дворе обитает маленькая живность, собранная для нас тобой на манер зоопарка. В заднем углу двора – кроличий загон, куда после завтрака я тороплюсь, чтобы отшлепать непослушных кроликов. Странно, но кроликов с каждым днем становится все меньше. Повадился хорек. Лаконичное объяснение взрослых меня не устраивает. Так и вижу свое недоумение и легкое раздумье на тему: заплакать или... а ну их, этих кроликов? Зато в глиняном глубоком чане «ходят» восьмерками две большие змеи. Хлопочет над крошками хлеба и пшеном перепелка. В тесной клетке со страшным сердцебиением, слышным, кажется, на весь дом, сидит заяц. Зайцу нехорошо. Это ясно. И несмотря на то что зайчата – любимые персонажи, у зайца долго не задерживаюсь. Неприятно, что ему плохо, когда всем так хорошо. Филин с поворачивающейся головой, кажется, немного угрожает. Ну его тоже. Пойду лучше в папин кабинет.

О, какой кабинет! О! Сколько здесь разных удивительных вещей! А как бьют в глаза алые круглые коробочки, расписанные золотыми сверкающими жуками, на резном столике. Если постараться и сильно вцепиться в крышечку, то, отодрав ее, в глубине красного картонного стакана обнаружатся белые-пребелые, короткие карандаши. Но я-то знаю, что это совсем не карандаши, а папиросы. Их с сестрой мы уже раскуривали в Чите, значит, тогда нам было по четыре года. После чего случился большой черный пожар с дымом и гарью и сгоревшими в нем маминой шубой и платьями. Нет, не буду, пожалуй, сегодня курить, а только понюхаю. Все-таки какой необыкновенный у них запах. Как они пахнут, совсем как отец. А это что за густая, темная жидкость в узкой бутылке? Фу, какая гадость. Весь рот горит. Может, и это нельзя? Нет, лучше поскорее выбираться из папиного кабинета. А вдруг он скоро вернется?..

Хотя отец никогда не возвращался домой в обычном понимании и, конечно, не носил пижаму. Отец в пижаме? Ну, это смешно просто до слез. Да он весь в патронах, крест-накрест, и кинжал сбоку. Над нашим диваном, косым андреевским флагом, – сияющая шашка с дугообразной саблей, гравированной по стальному клинку. В шкафу – пара темных старинных охотничьих ружей, работы каких-то иноземных матросов. Третье ружье – совсем простое на вид. Но когда я в пятом классе выбралась с ним на наш балкон, навела на противоположные крыши и долго целилась, не припомню в кого и зачем, то, надо признать, очень скоро, в тот же день, к нам в квартиру пришли какие-то дяди и забрали ружье с собой. Ничего, оставался еще дамасский кинжал сплошь в арабской курчавой вязи. Наган или что-то вроде пистолета мама давно уже выбросила в узкий подмосковный ручей, так как папа был достаточно ревнив. Охотничьи ружья с частыми серебряными насечками он раздарил сам, всей широтой русской крови впитав старинный грузинский обычай – снимать со стены первую вещь, приглянувшуюся дорогому гостю.

Отец никогда не возвращался с работы, он вообще ниоткуда не приходил. Он настигал нас всех неожиданно и точно, как широкая сизая туча, накрывающая светлый городок, за крепостной стеной которого все вышивают на пяльцах.

Я просыпаюсь ночью оттого, что у щеки возится что-то маленькое, пушистое, лижущее. Это – какой-то замечательный щенок. Теперь он – мой. Его принес папа. Он будет жить с нами всегда. (На самом деле недолго: он сдохнет от чумки, потому что никто не смотрит за щенками.) «Пушок, ищи Наташу!» – вся его работа. Я прячусь в гардероб. Пушка выпускают из рук, и он, тряся ушами и буксуя на поворотах, мчится по нашей квартире, довольно быстро, надо отдать ему должное, делая стойку перед гардеробом. Щенок громко лает. Он – молодец! Он нашел. Наташа – тоже молодец. Кто поужинает с папой в два часа ночи? Кто разделит с ним компанию? Конечно, любимая доченька Наташенька, такая же толстенькая, как и щенок, из-за поздних ужинов. Но разве мы будем есть котлеты? Смешно. Мы станем вкушать «дары жизни»: дегустировать бефстроганов по-шанхайски, насаживая на вилку скользких рогатых трепангов в окружении бархатных бабочек – черных грибов, мешок с которыми уже не первый год честно несет караульную службу в нашем стенном шкафу, и с большим количеством зелени. На балконе взошла цицмата. Грузинской травке никогда не удается подняться в полный рост. Ее, едва проклюнувшуюся, отец щедро забрасывает в кипящую сковородку.

Если он прилетает с юга, также вдруг, нас обвивают гирлянды сушеных персиков, урюка, хурмы, инжира. Липкие колбаски чурчхелы из виноградной муки с орехами мусолят нам с сестрой руки.

В последние годы, лежа в военном госпитале Бурденко на обследованиях, он никогда не ел яблоки на третье, собирая их для своей любимой внучки Аннушки. То были гостинцы, которые он раздавал вокруг, как щедрый клен разбрасывает свои красивые, резные листья, с той разницей, что клен делает это только осенью, а папа – всегда.

При попытке составить его портрет на память приходят две исторические личности – Бенвенуто Челлини и Василий Иванович Чапаев, в исполнении замечательного актера Бориса Бабочкина, на которого отец был удивительно похож. От гениального скульптора и ювелира – его неистовый темперамент. Так и вижу, как Слюсарев, закутавшись в широкий плащ, «усы плащом закрыв, а брови шляпой» – о, жалкий Дон Жуан! о, мой великолепный отец! – стремительно выскакивает из-за угла на «пьяцца эрба» – зеленную площадь уснувшего городка. Спасаясь от преследователей (а может, это – Бенвенуто в короткой кожанке отца?), он исчезает в западных воротах, с тем чтобы через пять минут выскочить с восточной стороны для новой потасовки.

От комдива Гражданской – весь его молодцеватый облик, бесстрашный взгляд, особая выправка, геройские усы – словом, весь киношный лубочный и все-таки взаправдашний дух атаки.

В опубликованных китайских воспоминаниях 1938 года один из авторов, полковник медицинской службы Белолипецкий, описывал отца как «требовательного, немногословного командира эскадрильи».

Ну уж нет! Отец был великий импровизатор. Его яркая, насыщенная образами речь лилась как водопад. И если его с кем-то сравнивать, то лучше всего с леопардом. У него не было ни одного вялого или лишнего движения. И даже когда он отдыхал и казался расслабленным, все равно его тело было отлито в безупречную форму золотых фараонов. Долгое время у нас дома висела картина – вышитый шелком огромный тигр, подарок Чан Кайши. Я думаю, это был портрет отца. Когда отец умер, тигр ушел из дома. Для всех картина запропастилась, была передарена или продана. Но я знаю точно – он ушел сам.

Существовал еще один сказочный персонаж, с которым отца роднила обстановка его детства, проведенного на тифлисском базаре, вокзале, в беспризорной компании, – Багдадский вор. Жизнерадостный багдадский вор, не теряющийся ни при каких обстоятельствах. Под градом голода, страха, нужды, в освоении ремесла выживания отрабатывалась та неповторимая реакция, которая позволила отцу пройти живым и невредимым через шесть войн, счастливо и долго летать, высоко поднимая в наше и не наше небо свои родные «чижи», «ласточки» и «катюши».