Текст книги "Танцующая на ветру"

– М-м-м… – Веселухин покивал, явно не зная, что сказать. – А… это… чё хотел?

Я улыбнулась. Начать сейчас рассказывать Паше, зачем приехал папа? Паше, который на самом деле ко мне хорошо относится, и если бы он не набрасывался на меня, то я бы с ним дружила, был бы он моим самым лучшим другом.

– Хотел… так… пообщаться… – уклончиво ответила я, краем глаза видя, как нервно оглядывается папа, потеряв меня из виду.

Ничего, пусть понервничает, ему полезно. В зеленой тетрадочке Валюша ему не написала алгоритм – что делать в случае, если я сбегу, и их план не удастся? Я чувствовала себя странно. События и разговоры вчерашнего и сегодняшнего дня улеглись как-то в стройную канву. И она мне активно не нравилась. Но я уже пообещала ему, придется ехать.

Я услышала в кармане звук сообщения и сразу поняла, что это Виктор Сергеевич. Вот я случайно встретила Пашу, так зачем-то было нужно, ведь и он, и я на вокзал часто не ходим, не думаю, что у Паши есть деньги каждый день доставать игрушки из автомата. И конечно, в этот момент должен появиться мой бывший тренер. Вчера вечером он не позвонил, обижался. Даже не спросил, как я добралась. А сегодня выспался, подумал, как он неправильно поступил, заволновался…

Под нервным взглядом Паши я достала телефон.

«ПОжалст приижай!» – было написано на экране.

Нет, я ошиблась. Если Виктор Сергеевич и раскаивается в своем вчерашнем поведении, то не так очевидно, мне не пишет и не звонит. Это сообщение от Любы, моей маленькой подопечной и подружки, которую я поклялась не бросать, уезжая из детского дома. Я и не бросила, но часто общаться не получается. Телефон платный, Интернет платный. Вот когда мы последний раз виделись? Месяц назад. На Новый год. Я знаю, что человеческие отношения не должны упираться в материальное благополучие, этому меня учат русские классики, основные мои учителя. Но они же сами всегда понимали, что хоть от богатства счастья и не будет, но от бедности происходят очень большие несчастья и невзгоды.

Я просмотрела три ее сообщения. Лучше бы она написала одно, но спокойно. «Нам капец». «Завтр уже приедут». «ПОжалст приижай!» – это было третье, последнее сообщение. Маленькая Люба выросла, но не настолько, чтобы четко написать, что случилось. Я догадывалась, в чем дело, и от моей догадки мне стало нехорошо.

– Кто? – Паша склонился над моим телефоном, пытаясь понять, что там.

– Люба. Помнишь ее? Подружка моя.

– А-а, малая…

– Ну да.

Я набрала ее номер. Сейчас Люба должна быть в школе, и как раз перемена.

– Руська! – Люба ответила сразу, телефон, значит, держала в руках. – Руська, нас закрывают!

– Как закрывают, почему?

– Закрывают!

– Так вроде недавно новых привезли…

– Всё, закрывают! У нас это… мало народу все равно… Забрали четверых…

– Почему так быстро решилось?

– Не знаю… Мы в школу сегодня не пошли… Сказали собираться… Мыться…

Я представила маленькую худенькую Любу, очень медленно растущую, никак не догоняющую своих сверстниц по росту и весу, ее милое лицо, растерянные глаза, как она заправляет и заправляет светлые волосы за уши, одно из которых чуть оттопырено, что придает симпатичной и умненькой девочке несерьезный вид.

– Мы же с тобой разговаривали на той неделе, ты ничего не говорила!

– Я не знала… Никто не знал… Ты можешь приехать?

– Я… – Я растерянно огляделась.

Где-то здесь должен быть мой папа. Он, конечно, мой самый близкий родственник, по крови, и сегодня я четко это ощутила. Но Люба мне ближе, она мне как сестра. У Любы родители погибли в автокатастрофе, когда ей только исполнилось девять лет. Они вместе с ней должны были ехать в Египет, праздновать Любин день рождения. Люба заболела, и родители поехали одни. И разбились в микроавтобусе, который выехал на встречную полосу. А Люба осталась со старым дедушкой, но ее забрали в детский дом, потому что дедушка сам себя еле-еле обслуживал и растить Любу не мог.

Когда ее привезли в детский дом, она не хотела есть. Бледная, веснушчатая, тоненькая, сидела за столом и ковыряла еду. Поковыряет-поковыряет и уйдет вместе со всеми. Я однажды услышала, как кричит тетя Таня, наш повар и хозяйка столовой: «Ну-ка, еще раз увижу, что полные тарелки сдаешь, я тя урою!» Никого никогда тетя Таня не урыла, это у нее манера такая была. Но я лично поняла это очень поздно, когда повзрослела. Я увидела тогда, как вздрогнула маленькая девочка, еще больше вжала голову в плечи, потерянная и несчастная. И я подружилась с Любой, стала опекать ее. Это у нас было нормальное дело. У меня была старшая подружка Вера, которая во всем помогала мне. Люба сама через некоторое время нашла себе трехлетнего Васю, который ел во дворе стебли сладкой травы, и тоже стала ему как старшая сестра. Не у всех есть такие «сестры» и «братья», но у кого есть, тем самим как-то легче живется. Никто мне этого не объяснял, я сама это поняла.

– Руська! – нетерпеливо звала меня Люба. – Ты приедешь?

– Да, – кивнула я, как будто Люба могла меня видеть.

Паша, который все это время стоял рядом и внимательно все слушал, тут же спросил:

– К нашим едешь? Я с тобой.

– Детдом расформировывают.

– Ага.

Паша явно был заинтересован сейчас чем-то другим. Чем другим! Понятно, чем. Поехать вместе со мной. Сначала на автобусе, потом на втором. А потом от автобуса идти два километра по просеке.

Наш детский дом находится на территории бывшей военной части, которая была так расположена, что случайно на нее наткнуться было невозможно – в лесу, и дорога к ней асфальтовая не проложена. Когда жили военные, дорога была укатана большими машинами, может быть, танками, не знаю, какая техника здесь была. Наши мальчики, конечно, говорили, что ядерные боеголовки, сверхзвуковые самолеты и подлодки, но я думаю, что здесь была какая-то запасная часть, потому что нам достались два дома с помещениями в виде казармы и сарай. Вряд ли здесь могли быть расположены самолеты и танки. Про подводную лодку я уже молчу. Наши мальчики искали патроны, хотя бы пустые гильзы, остатки какого-то оружия, техники. Но, насколько я знаю, так никто никогда ничего и не нашел. Но слухов было очень много и вранья, как положено, тоже.

Я представила, как Паша идет со мной эти два километра, как его раздирает от противоречивых чувств – он знает, к чему приведут приставания, и не сможет не приставать ко мне, Паша – горячий человек. Однажды я уже дала слабину и на этой самой просеке поцеловалась с ним, и было мне тогда четырнадцать лет. Я не то чтобы до сих пор об этом жалею, но если честно, то лучше бы я тогда не давала ему надежду, потому что сама его, получается, распалила. Наш сторож дядя Гриша, который был у нас как внештатный психолог (не просто хорошо к нам относился, но еще и тонко понимал все происходящее, все наши отношения – и среди детей, и между нами и воспитателями), мне тогда объяснил: «Это нам, девка, самое оно! Привадила парня, теперь он по тебе и сохнет!»

Я же поцеловалась с Пашей, потому что была мала и глупа и не понимала, что если мне в Паше нравится все, кроме его поведения, значит, на самом деле он мне не нравится. Потому что Паша – это то, что у него внутри, а снаружи – оболочка. Конечно, наше лицо очень отражает наш внутренний мир. Вот Паша смотрит на меня теплым взглядом, искренне краснеет, вспыхивает – это ведь говорит о чем-то. Все равно на лице все отражается – у искренних людей. А у неискренних – маска, которую тоже с настоящим лицом не спутаешь никогда. Я, по крайней мере, вижу. Еще маска может быть просто защитная. Потому что человеку с его искренними эмоциями жить трудно и даже опасно.

– Ну, погнали? – Паша, очень довольный, уже гарцевал на месте, дрыгал одной ногой, как будто разогревая мышцы перед стометровкой.

– Нет. Я одна поеду.

– Блин! – искренне заорал Паша. Лучше бы он в этот момент надел маску и притворился, что ему все равно.

На его крик обернулись все – и охранники, скучавшие у стены, и пассажиры с большими чемоданами, собравшиеся в дальнюю поездку, и, увы, мой папа. Папа увидел и орущего Пашу, и меня рядом и быстренько направился прямиком к нам.

– Ты что же это, Леночка! – укоризненно сказал папа. – Мы поезд пропустим, будем ждать потом сорок минут.

– Я не еду с тобой сегодня, папа, – сказала я. – Прости, пожалуйста.

– Как же это, Леночка? А прописываться? Без тебя мы не сможем тебя прописать! Или вот, подожди, мне Валюшка тут написала… Надо было тогда доверенность у нотариуса взять… Что-то я запутался… Нет, кажется, доверенность на другое…

– Папа… – остановила я его. – Ничего не ищи. Просто скажи Валюшке, что я сволочь.

Паша, который стоял рядом и раскачивался, издал неопределенный звук «гы-ы». Папа остренько так взглянул на моего детдомовского друга и ухажера.

– Ты с ним куда-то собралась, дочка, да? Мне Валюша так и говорила: «Она уже взрослая…»

– Передай Валюше, папа, что она во всем права.

Не могу сказать, что мне было приятно так разговаривать с папой. Получилось, что я его обманула. Но я же не могла разорваться. И Люба мне была важнее.

– Леночка… – Папа попытался взять меня за локоть, я аккуратно освободилась.

– «Нет» – это значит «нет», папа. Я сегодня ехать не могу.

– Да как же так! – У папы стали выступать настоящие слезы.

Точнее, я не знаю, могут ли быть слезы поддельные. Каким хорошим актером должен быть человек? Увидев папины слезы, я растерялась. Веселухин молча сопел рядом, а я молчала. Папа, воспользовавшись этим, сказал:

– Побежали! – и потянул меня за рукав.

У невысокого, слабого на вид папы оказались какие-то силы. Он явно не рассчитал, и рукав моей замечательной куртки затрещал. И… оторвался.

– Гы! – от неожиданности хохотнул Веселухин и тут же, взяв себя в руки, нахмурился. – Это… – сказал он довольно решительно. – Это!

Я понимала, что Паше очень хочется высказаться и вмешаться, но он не решался, он же слышал, что я на самом деле называю этого странного человека «папа».

– Ой… – испугался папа. – Леночка… Ничего… Валюшка тебе зашьет… Она, знаешь, какая у меня…

«Главное, чтобы она тебе ничего не зашила, папа, когда ты приедешь один!» – вертелся у меня в голове логичный ответ, но я промолчала.

– Прости, – еще раз повторила я.

И как можно быстрее пошла прочь. Я была уверена, что Паша последует за мной. Но ни сопения, ни скрипа его пластиковой куртки, ни подпрыгивающих шагов не слышала. Чуть обернувшись, я увидела, что папа не смотрит мне растерянно вслед, а сосредоточенно тыкает в телефоне – сообщает, наверно, Валюшке о том, что я не поехала с ним. А Паша опять шуровал у автомата, нашел в кармане все-таки мелочь. Я быстрым шагом прошла через вокзал, и уже когда открывала дверь, сзади меня раздался победный вопль: «Да-а!!!» Это кричал и прыгал Паша. Он прекрасно видел, что я обернулась на его крик.

– Да! – еще раз крикнул Паша, тряся над головой большим розовым зайцем. – Я иду! – крикнул он мне так, что слышал, наверное, машинист московского поезда, как раз отходившего от перрона, на котором должны были уехать мы с папой.

Я пожала плечами и вышла из здания вокзала. Мужчины все-таки удивительные существа. Все до единого, которых я знаю. Дядя Гриша, маленький Вася, Виктор Сергеевич, отец Андрей, мой папа, Паша Веселухин… Ну и другие. Не может же быть, что я знаю таких чудаков, а все остальные мужчины в мире – обычные и неинтересные? Мои знакомые – все до одного яркие личности, а большинство еще и с легкой придурью.

Автобус, идущий в поселок, отходил от вокзала, я увидела знакомый номер и побежала к нему. Паша помчался наперерез, по проезжей части, добежал до автобуса первый и ждал меня там, счастливый и вспотевший от слишком быстрого бега. Паша хоть и стройный, но неспортивный.

Когда-то он лучше всех играл в волейбол на уроках физкультуры и отжимался, но, чтобы поддерживать форму, нужно постоянно делать над собой усилие, а не нежиться в постельке с Алехиной, пропуская первые пары. Раньше нас поднимали к первому уроку насильно, и то некоторые отказывались вставать, дрыхли, ничего с ними сделать невозможно было, не бить же их, воспитатели рукой и махнули. Но Паша всегда ходил на первый урок. Потому что я ходила. А теперь ему ревновать некого. Нелюбимая, но верная Дашка крутится рядом, учится вместе с ним в одной группе в строительном техникуме, спит если не в одной постели, но где-нибудь поблизости.

– А что ты – с Дашкой разругался, да? – спросила я Веселухина без предисловий. – Или надоело?

Он от неожиданности икнул. Он-то протягивал мне зайца, от всего сердца. И мы при этом двигались в очереди, которая набивала собой небольшой автобус. Людей было явно больше, чем мест. Веселухин сказал:

– Щас, погодь. – Вдруг согнулся пополам, сказал: – Ой… Ой… – Он крепко схватил меня за руку свободной рукой, другой так и держа зайца.

– Что такое? – растерялась я. – Тебе плохо?

– Да… – прохрипел Паша, еще ниже сгибаясь. – Ой…

– Парень, тебе врача вызвать? – всполошилась женщина рядом. – У него аппендицит, наверное! «Скорую»! Люди! Что же вы стоите!

– Нет! – рявкнул Паша и снова застонал: – Ой… Мне бы сесть… – При этом Паша продирался сквозь очередь по направлению к автобусу.

– Паш, Паш… – попробовала остановить я его, но Пашу остановить невозможно, я это знаю давно.

Поэтому я шла за ним, поняв, что хочет хитрый Паша. Такая глупая, очевидная хитрость, но – сработало! Стонущего и согнутого пополам Пашу наши добрые люди пропустили в автобус без очереди, еще и приговаривая: «Дайте ему пройти! Что же вы не видите, человеку плохо!» И меня вместе с ним. Если бы не Люба, плачущая сейчас в детском доме, которую послали «помыться перед отъездом», я бы такого стыда не вытерпела.

В автобусе было уже человек сорок, и народ все набивался и набился.

– Популярный маршрут… – пробормотала я, пытаясь отодвинуться от Паши, который, счастливо улыбаясь во весь рот, прижимался ко мне изо всех сил.

– Садись, сынок, садись! – увидела Пашу одна из женщин, жалевших его, она тоже пробралась в автобус, видимо, по коридору, образовавшемуся за нами.

Так за «скорой» иногда по встречке едут следом два-три наглых лихача, я видела сюжет по телевизору о Санкт-Петербурге, куда обязательно когда-нибудь съезжу, посмотреть на город, в котором живут герои многих русских романов. Но женщина, пробравшаяся за нами, была не наглая, ее протолкнула толпа. И сейчас она с добром и участием смотрела на Пашу и пыталась согнать с места какого-то огромного парня, у которого плечи были такие толстые, что на них можно было поставить сумку с книгами, и она бы не упала.

Паша отвернулся, как будто женщина и не к нему обращалась. Конечно! Ему рядом со мной было гораздо интереснее.

– Ему получше, – поспешила объяснить участливой женщине я, пока Паша что-нибудь не брякнул, а толстый парень не отпихнул ее изо всех сил. – Стой спокойно, – сквозь зубы сказала я Паше. – Иначе я выйду и пойду пешком.

– Не дойдешь! – радостно воскликнул Паша.

– Я – дойду! – Я постаралась посмотреть на Пашу так выразительно, чтобы он услышал меня и прекратил прижиматься ко мне ногой, боком, животом, точнее, его отсутствием, и главное – разгорающимися от моего близкого присутствия чреслами.

Опыта мне не хватает, но ума-то хватает, чтобы понять Пашино волнение, его причины и возможные последствия. Главное последствие – я от Паши теперь не отвяжусь до самого детдома. И расстояние в два километра от второго автобуса по просеке просто так не преодолею. Надо или поссориться с ним окончательно, или…

Я взглянула на Пашу. Ну кто все-таки умнее? Ваня-дурак или Василиса Прекрасная? Конечно, Василиса, то есть я.

Сейчас его надо отвлечь.

– Я у Милютина в гостях была, – сказала я и стала смотреть, что будет с Пашей. – Вчера.

Паша покраснел, побелел, открыл рот, забыл закрыть, так и стоял, думая, что сказать, что спросить. Ничего не придумал, стал ждать, что я скажу еще. А я молчала. Паша сопел-сопел, потом спросил:

– И чё?

– Ничего. Попила чаю и ушла.

– Всё?! – слишком громко спросил Паша, так что окружающие недовольно посмотрели на нас. С Пашей иначе не бывает.

Я кивнула.

– И чё он… это… и чё ты…? – Всё Пашино лицо выражало мучительный и ужасный для Паши вопрос.

Я снова кивнула и стала смотреть в окно.

– А… Это… Ты… Руся… Да блин!!! – опять заорал Паша. – И чё?!. Чё там было?!!

– Ничего. Я же тебе сказала.

Я понимала, какую бурю чувств сейчас испытывал Паша. Он хотел всё знать – всё!!! И ничего не знать. Он бы сейчас побежал к Виктору Сергеевичу и подрался с ним – это было бы самое прекрасное! Махал бы всласть своими длинными руками, дал бы ему прямо в улыбающуюся физиономию, сам бы получил как следует, как уже бывало, когда Паша затевал потасовки с Виктором Сергеевичем из-за меня, подстерегая тренера то там, то здесь… Но сейчас это невозможно, Паша едет со мной вдвоем, редко ему выдается такой счастливый шанс.

Он хотел задать мне главный вопрос – но не мог. Боялся. Боялся услышать ответ и боялся, что я обижусь, на это у него ума хватает. Еще он не понимал, зачем же я ему это сказала, ведь я не подсмеивалась над ним. А как это спросить, как сформулировать такое сложное – не знал. Сопел, крутился, туда-сюда крутил шапку на голове, вздыхал, смотрел на меня то страшными глазами, то умоляющими, попытался что-то насвистывать, но только плюнул на меня и сам очень испугался, стал вытирать мою куртку с надорванным рукавом, после этого затих. Но прижиматься ко мне забыл, стоял спокойно, думал о чем-то. Я ему рассказала вкратце о папином приезде, он ничего в тонкостях не понял, но услышал одно – что папа и его жена решили как-то меня надуть, и целиком загорелся этой темой. Предложил поехать разобраться с ними.

На втором автобусе мы доехали проще, только пришлось вылезть, потому что там был кондуктор, и когда дошел до нас, разумеется, обнаружилось, что у нас нет билетов. Как я ни объясняла, что нам «очень надо», она слушать ничего не стала, наверно, недавно работала. Обычно нашим все потакают, и, если наши не пьяные, разрешают ездить без билета.

Последнюю остановку пришлось пройти пешком.

– Я… это… могу поймать… бомбилу…

– Иди спокойно, – попросила я Пашу. – У нас нечем платить за машину.

Паша шел-шел, потом вспомнил про зайца, которого он так и продержал в автобусе, перегревшись сначала моей неожиданной близостью, потом сообщением о моем визите к Виктору Сергеевичу, а в конце – историей о моих родственниках.

– Это тебе!

– Паша… – Мне пришла неожиданная мысль в голову. – Спасибо тебе большое! – Я поколебалась – не поцеловать ли мне его в щеку. Но не стала. Неизвестно, какие эмоции это у него вызовет.

– Да это… я вот… тут одно дельце… пацаны звали… это… бабла срубить…

– Подожди! – Я остановила его разглагольствования. – Во-первых, забудь это. Ты сесть хочешь? Из прошлого выпуска кто еще не сел? Только Ваня, который совсем спился. Остальные – всё, привет. По крайней мере, мальчики. Так что если хочешь вот так гулять со мной по улице, про дельца свои забудь.

– А деньги как?

– Деньги… – Я прищурилась. – Ну вот я, к примеру, убираюсь в доме у одной пожилой пары. Ты можешь в магазине где-нибудь подрабатывать. Или в кафе.

– Ага… – без особого энтузиазма согласился Веселухин. – Ну да… Пупок рвать…

Я только вздохнула. Ну а чем Паша еще может заработать? Тяжести переносить или официантом быть, на раздаче стоять хотя бы.

– Я хотела попросить тебя, Паш. Не обидишься, если я этого зайца Любе подарю? Мне нечего ей подарить, будет на память.

– Это… – Паша, у которого все эмоции, как обычно, на лице, растерялся, удивился, расстроился, призадумался, думал-думал – придумал, обрадовался и воскликнул: – Ага! От нас! – И широким жестом подгреб меня к себе, крепко-крепко прижав.

Мы уже свернули на ту самую злосчастную просеку, преодолеть которую мне нужно было как можно скорее и не поссорившись с Пашей. Хорошо, что было холодно, промозгло, не пахло не то что весной – до нее очень далеко, почти целый месяц, а и зимой не пахло. Бывают такие дни, когда снега толком нет, мороза нет, но и тепла, и солнца тоже нет. Ничего нет. Мрачно, коричнево, тоскливо. Представляю, как сейчас в детском доме, когда наши собирают вещи, которых у них нет.

Сама я выпустилась из детского дома с небольшой сумкой, в которой было несколько моих «личных» вещей, то есть подаренных лично мне – моим шефом и Виктором Сергеевичем, которого тоже можно было бы считать моим своеобразным шефом. Еще две книжки отца Андрея. И мои самые дорогие вещи – мамин легкий шарф, ее фотография и щетка для волос – перламутровая, с фиолетовыми и серебряными цветами, я взяла ее когда-то из дома, когда навсегда уезжала. Мне сказала какая-то женщина: «Возьми что-нибудь», я взяла синюю стеклянную собачку и щетку. Собачка разбилась, щетку много раз хотели у меня отобрать, когда я была маленькая. Но я быстро выросла, научилась общаться со всеми так, что у меня уже никто ничего не отнимал.

Сейчас я бы нашла, что купить Любе, что подарить, если бы у меня было время. У меня на карточке есть деньги, не надо было так бежать, в поселке есть магазин. Но Люба плакала, я заспешила, а рядом еще и Паша с его глупостями…

Паша гарцевал рядом со мной, со значением на меня поглядывая. Я решила его отвлечь так же, как мне удалось переключить его внимание в автобусе.

– Паша, а ты знаешь, мне вот иногда просто не с кем поговорить…

Паша взглянул на меня так, как будто я заговорила с ним на шведском языке.

– И чё? – спросил он.

– Да ничё, Паш, – вздохнула я.

– Так это… я… – Паша попытался на ходу меня обнять, споткнулся, чуть не уронил зайца в грязь и сам едва удержался на ногах, рассердился – на зайца, на себя, на грязь. Ну и на меня, как положено. Шел теперь недовольный, изо всех сил размахивая большой игрушкой.

– Дай мне ее, пожалуйста, – попросила я. – И давай прибавим шагу, а то можем не успеть.

Паша протянул мне зайца и взглянул с надеждой. Вот смешной человек, а! Может быть, я просто не понимаю, что такое любовь. Но неужели любовь – это вот только такое глупое животное состояние? Наверное, любовь разная… Да и животные бывают лучше некоторых людей.

В кармане у меня задрожал телефон.

– Руська… Ты идешь? Я здесь, убежала…

– Где – здесь? – ахнула я. – Куда ты убежала?

– В шалаш. Помнишь, где наш шалаш?

– Конечно. Ты одна?

– Да… Я все вещи взяла…

– Ну ты молодец!.. – Я покачала головой. Этого еще не хватало!

– И книгу, которую ты мне подарила на Новый год, – начала перечислять Люба, – и летнюю шапку, это же моя шапка, да? И еще туфли, они у меня под кроватью стояли, я себе выбрала недавно, нам привозили много… Любовь Игоревна сказала, можно брать все, что хочешь, ведь детдом закрывают, а директор сказала, все равно нельзя…

– Все, не тарахти. Сиди там, никуда не ходи. Сейчас я приду.

– Придешь? Ага… Руська… Ты меня не бросишь?

– Нет.

– Руська… Тут, кажется, огромный клещ сидит… Заснул… или мертвый… Прямо передо мной…

– Клещи огромные не бывают. Это спящий паук. Тебе письмо, значит.

– Да? – обрадовалась Люба. – От кого?

– От принца. Он говорит: «Где же эта Люба, у которой веснушки даже зимой и целые две шапки в приданое? Зимняя и летняя…»

Люба засмеялась.

– Все, жди. Помнишь, где с просеки сворачивать к шалашу? – спросила я Пашу. – Люба убежала туда. Да еще с вещами…

Паша кивнул и уверенно показал рукой куда-то вправо. А через некоторое время так же, не задумываясь, свернул. Я с сомнением шла рядом с ним. Паша через некоторое время взял меня за руку. Я руку вырывать не стала. Шли мы очень быстро, и дальше пламенных рукопожатий Паше пойти было трудно. Почти подойдя к шалашу, Паша резко застыл на месте, одним рывком притянул меня к себе и начал целовать. Мне ничего не оставалось, как отстраниться.

– Чё? – спросил Паша, не отпуская меня.

Зная неуравновешенный нрав Веселухина, я попыталась говорить как можно непонятнее. Это единственное, что его могло остановить. Когда он теряется и не понимает ничего. Правда, тогда с отчаяния он может пойти напролом, предложить вместе спрыгнуть с крыши, например… Хорошо, что поблизости ни крыши, ни омута, ни высокого берега не было.

– У тебя есть какие-то слова? – спросила я Пашу, мягко пытаясь освободиться от его рук.

– Это… чё? Есть…

– Что ты меня хватаешь, как будто ты глухонемой или собака?

Паша обиделся. Налился краской, оттолкнул меня, достал сигареты.

– Не переношу дыма, – сказала я. – И хамить не надо. Иди обратно.

– Нет! – рявкнул Паша. – Нет!

Я пожала плечами и пошла дальше по тропинке, куда мы свернули. Было очень стыло. Ноги у меня опять промокли, день был такой темный, что непонятно было – день это или ранние сумерки. В лесу еще лежал снег, много снега, и было гораздо холоднее, чем в поселке и городе.

– Ты уверен, что мы правильно идем?

– Уверен, – буркнул Паша, который теперь шел на расстоянии и курил, стараясь дымить в сторону. – Мы тут с Дахой шарили…

Я не стала цепляться к нему, уточнять, что такое «шарили» – и так ясно. Дальше я уже поняла, где мы, просто шли к шалашу с другой стороны. Здесь мы играли, когда были поменьше, сюда уходили, разводили костер – днем, конечно, жарили грибы и хлеб. Мальчики однажды поймали утку, но не стали убивать ее, точнее, не смогли, отпустили. Очень долго разыгрывали, кому ее убивать, но так и не убили. Я с тех пор перестала ходить на эти «пикники». В этом шалаше полдня просидел синий от холода Веселухин, когда украл для меня одну замечательную вещь и ждал, что я приду и ахну от удивления и счастья, увидев, что у меня теперь есть…

Сейчас в этом шалаше сейчас пряталась, завернувшись в мой свитер, надетый поверх куртки, Люба. Это моя личная вещь, мне ее подарил Виктор Сергеевич, а я подарила Любе, когда уезжала, но Люба росла медленно, и свитер ей был все так же велик на три размера.

Увидев меня, она даже вскрикнула от радости, неловко вскочила и кинулась ко мне:

– Руська!.. – Она прижалась ко мне.

Я обняла девочку. Люба начала плакать. Поэтому я слегка встряхнула ее. Люба ойкнула и стала тихо смеяться.

– Ты всегда так делаешь…

– Конечно! А что мне, с тобой сесть и плакать? Зачем ты убежала?

– К тебе. Я с тобой жить буду… – проговорила Люба, уткнувшись в меня лицом.

– Фу ты… – Я поцеловала ее в ледяную щеку. – Ты заболеть хочешь? Ты давно здесь сидишь?

– Н-не знаю…

Судя по фиолетовым губам, давно.

– Побежали! – безоговорочно сказала я. – Все вместе, за Пашей! Паша беги в детдом, а мы за тобой.

– Ага…

Растерянный от обилия непонятных ситуаций Паша подхватился и рванул так, причем вместе с розовым зайцем, что мы с Любой переглянулись и одновременно засмеялись.

– Нам его никогда не догнать, – сказала я. – Но мы попытаемся, да, Люба? А заяц – тебе, на память.

Девочка кивнула, а я увидела, как она неважно выглядит. Наверно, дело было в том, что она просидела час или два в этом шалаше, наверняка с мокрыми ногами… Я на самом деле с огромным удовольствием жила бы с ней, воспитывала ее, помогала бы во всем. Жаль, что так нельзя. Но я решила, что когда мне дадут свою квартиру, я постараюсь забрать Любу или хотя бы буду брать ее к себе на выходные, ведь ее не отвезут на Дальний Восток.

– Где новый детский дом? Куда вас распределили?

– В разные места… – стала опять плакать Люба.

Я решила больше на ходу ничего не спрашивать.

Скоро мы пришли, совершенно задохнувшиеся, но зато хотя бы согревшиеся от быстрой ходьбы, в наш детский дом.

Я не люблю детдом и никогда не вспоминала его с тоской за эти полтора года, хоть и провела там пять лет, но сейчас мне стало как-то не по себе. Я и забыла, какой он старый, как будто заброшенный. Наверно, решение было принято не вчера, и оба здания перестали подновлять. Мы ведь часто что-то делали – то под руководством дяди Гриши красили крыльцо, то прибивали отошедшие доски от обшивки дома, то просто стояли и смотрели, как дядя Гриша меняет разбитое стекло, Паша вечно лез помогать – что-то держал, ронял, руководил, если было кем руководить.

Сейчас во дворе никого не было, только тети-Танины собаки, прибившись друг к другу, лежали около своих будок. Наполеон, Семен Семеныч и Варька. У двоих были будки, а Наполеона тетя Таня пускала ночевать в столовую, она говорила, чтобы «коты не борзели», но я думаю, просто от хорошего чувства к Наполеону, потому что зловатая и крикливая тетя Таня очень любила собак, именно она собак одну за другой привела, именно она дала им такие имена. Тетя Таня опровергала мое мнение о том, что собаки любят только хороших людей. Собаки любят разных людей и разным людям верно служат, я это точно знаю. Или все-таки за ужасной оболочкой тети Тани, которая часто доводила кого-то из нас до икоты и тошноты своим криком и цепкими обиднейшими словами, скрывается добрая душа, и поэтому ее любят собаки и дядя Гриша?

Сейчас Варька подняла большую черную голову, посмотрела на нас и зарычала.

– Ты вообще, что ли? – спросила я. – Своих помнить надо.

Встал Семен Семеныч, подошел, виляя хвостом, обнюхал ботинки Веселухина, мою куртку, мне даже лизнул руку. Я погладила его по свалявшейся шерсти. Наполеон просто из вежливости постучал хвостом по земле.

– Руська, Руська… – зашептала Люба. – Давай не пойдем, пожалуйста… Я не хочу… Я никуда не поеду… Васю в другой детский дом определили… Меня там вообще будут бить…

– Ну с чего тебя будут бить? – спросила я. – Здесь же не били.

– Здесь ты была… И здесь все свои…

– И там будут свои… Я буду к тебе приезжать… – сказала я, не очень веря сама в то, что говорю.

Паша пошел здороваться и брататься с ребятами, а я вместе с Любой подошла к старшему воспитателю, Любови Игоревне.

– А-а, Брусникина! – махнула та мне рукой. – Вот, видишь, всё. Закрываемся. Кто куда пойдет. А вот лично до пенсии не доработала трех лет, до педагогической. Куда теперь? Не знаю.

– А почему так решили?

– Да разнарядки какие-то новые… Народу у нас не хватает до какой-то нормы. И вот вместо того, чтобы детей сюда направить, нас закрывают. Как ты живешь-то?

– Нормально, – я даже постаралась улыбнуться.

О Любови Игоревне у меня самая плохая память, это именно она затеяла когда-то скандал, когда я без спросу ушла рано утром в воскресенье, чтобы поехать с Виктором Сергеевичем на экскурсию в монастырь. Она мне потом мстила, отобрала телефон на три дня, унижала, гадости говорила. Какие именно гадости – забывается, а осадок остается надолго или навсегда.

– С тренером ты, говорят? С Витей? Так и не бросил тебя? Молодец, парень. Порядочный. Я же всегда говорила, когда на него все ополчились – вы лучше посмотрите, кто на самом деле виноват.

Я молча кивнула и пошла прочь, крепко держа Любу за руку.

– Ты с ним, да? – спросила меня Люба. – С ним? Расскажешь мне?

Я лишь покачала головой:

– Нет, ну вы смотрите, а! Всех интересует только одно! Нет, я – сама по себе. Хорошо учусь, подрабатываю и хочу потом поступать в институт.