Текст книги "Птица, летящая к небу"

Я даже не поняла, кого он спрашивает.

– Я говорю – не беременна часом? – Он неожиданно погладил меня по лбу и чуть спустил маску. Такой симпатичный взрослый человек, совсем не похож на врача…

Я помотала головой.

– Точно?

Я кивнула.

– А лет сколько?

Пока я думала, что сказать, второй спросил:

– Говорить умеешь?

Я опять кивнула и ответила:

– Пятнадцать. Почти.

– А что с ногой? – спросил симпатичный. – Удлиняешь?

Я кивнула.

Второй врач слегка толкнул первого, и я поняла, что главный – второй, а симпатичный, наверное, – медбрат.

– Разновысокость… это бывает… Болела в детстве полиомиелитом?

Я помотала головой. Я знаю, врач в больнице, куда мы ездили на консультацию, тоже спрашивал маму об этом.

– Ладно. В общем, с тобой всё в порядке. Больше гуляй на свежем воздухе, если такое повторится, надо сделать МРТ. Поняла? МРТ. Магнитно-резонансная томография. Скажешь родителям. С кем живешь? Мама-папа? Вместе живут?

Я два раза кивнула.

– Тебе трудно говорить? Или ты всегда такая?

– Всегда.

Я не хотела говорить, что раньше я была другая. Какая им разница? Раньше вообще всё было по-другому.

Врачи ушли, тут же просочился фельдшер, наверняка хотел еще что-то у меня проверить или все-таки сделать укол, но я подхватила рюкзак и выбежала в коридор. Издалека я увидела Таисью и повернула в другую сторону. Кажется, у меня сегодня нет географии, я перепутала. Зато есть ОБЖ. Главное, чтобы Константин Игоревич не стал сейчас на мне показывать, что делать, если твой товарищ грохнулся в обморок. Обычно, когда происходит что-то подобное, на ОБЖ мы отрабатываем навыки скорой помощи пострадавшему. У нас есть даже макет человека, мы зовем его Антошка, которому старшеклассники делают массаж сердца, искусственное дыхание и накладывают шины. А мы пока только учились перебинтовывать пальцы. Но наши мальчики очень глупые, портят Антошку, потихоньку сделали ему неприличную татушку несмываемым маркером. Поэтому мы пока отрабатываем навыки первой помощи пострадавшему друг на друге.

Я пошла в кабинет ОБЖ по самому большому кругу, чувствуя, как у меня почему-то болит поясница и ноет затылок – может быть, я треснулась при падении? Вообще-то врачи сказали, что со мной всё в порядке, почему тогда у меня всё так болит?

По дороге я встретила всех, кого не надо было встречать – Нору Иванян, которая тут же большими шагами заспешила ко мне, так что мне пришлось юркнуть в чужой кабинет вместе с толпой старшеклассников и наблюдать, как Нора растерянно оглядывается, не понимая, куда я подевалась; нашу новую классную, которая очень внимательно на меня посмотрела, и я поняла, что скорей всего мама все-таки позвонила ей; Вовину бывшую девушку, одиннадцатиклассницу, которая, заметив меня, тут же стала неестественно хохотать и громко рассказывать про своего парня.

Вова бросил ее еще в прошлом году, и с тех пор она страдает и постоянно ставит истории на своей страничке, которые должны убедить Вову в том, что она его забыла и одновременно помнит, что она несчастная и плачет каждый день, и одновременно счастливая и у нее новая любовь, что она его когда-нибудь простит, потому что она умеет прощать и «принимать», и не простит никогда, потому что «такое не прощают». Но Вова плюет на это, потому что с тех пор у него было уже две девушки, и он обеих быстро бросил. Они вешаются ему на шею, и ему становится скучно. Даже странно, за что девушки любят Вову.

Когда я вышла наконец из чужого кабинета, я врезалась в тугой живот, крепко обтянутый черным платьем с большими желтыми пуговицами. Прямо в одну такую пуговицу я впечаталась лбом. Я маленького роста для своих четырнадцати лет. Поэтому я играла десятилетнюю Герду. И поэтому я впечатываюсь лбом в живот Таисьи.

– Оклемалась? – ласково спросила Таисья и подняла мое лицо обеими руками.

Руки у нее пахли, как папина мазь от боли в пояснице. Если папа слишком долго лежит в кресле, уложив ноги на подлокотник, и смотрит телевизор, свернув шею набок, у него начинает болеть шея и спина. И мама мажет ему спину красной жирной индийской мазью, помогающей от всего – так написано на коробочке. Кроме папиной поясницы. От этой мази запах распространяется по всей квартире, и я потом не могу нормально есть, потому что вся еда пахнет чем-то приятным, но совершенно несъедобным, как ароматическая свечка или дачный лосьон от комаров, слепней и мошек.

– Ну? – Таисья смотрела на меня с тревогой, медленно наклоняясь ко мне, так что я успела рассмотреть, как аккуратно у нее накрашены нижнее и верхнее веки двумя разными карандашами – черным и зеленым, а между двух линий еще растушеваны серебристые и фиолетовые тени. Вот почему у нее такие удивительные глаза, немножко инопланетные!

– Да, – быстро кивнула я.

– Хорошо! У тебя какой урок?

– ОБЖ. Кажется…

– Кулебина!!! Что такое «кажется»? Соберись! Ты же звезда! Ну? Проводить тебя? – Не дожидаясь ответа, Таисья тормознула летящих мимо Сомова с Плужиным. – С-с-стоять!!!

Сомов пролетел дальше, а Плужин остановился.

– Берешь Кулебину за руку и идешь с ней… – Таисья слегка дернула Плужина, попытавшегося освободиться от ее руки, – …ссссспокойненько на ОБЖ. Ес итыз?

– Итыз, – притворно вздохнул Плужин, незаметно ущипнув меня свободной рукой за ногу.

Я должна была взвизгнуть, Таисья – взвиться, а Плужин – сбежать вслед за Сомовым. Зачем? Потому что смешно. Но я промолчала. А Таисья отобрала у меня мой рюкзак и повесила его на Плужина.

– Зайду через пять минут! – пригрозила она. – Если что – два балла за тест, который ты всё равно напишешь очень плохо.

– Почему? А если я напишу омбудсмену? – пытался возмутиться Плужин, но Таисья слегка подпихнула его вперед и мягко направила меня вслед за ним.

– Можно я рюкзак свой сама понесу? – спросила я, но, вероятно, так тихо, что Таисья не услышала.

Ну, всё. С рюкзаком можно проститься. Сначала они его вытряхнут, посмотрят, что там у меня, проржутся, хотя ржать совершенно не над чем, и только потом, возможно, отдадут его мне.

Но они не знают одной очень важной вещи – я теперь не одна. И я теперь другая. У меня есть любимый человек. Он так смотрел сегодня на меня! Столько было в этом взгляде… Скоро он купит мотороллер, и мы поедем с ним куда-нибудь далеко-далеко, где нет всех этих людей. Ну и что, что у меня проблемы с ногой. Зато у меня есть то, чего нет у них. Я теперь взрослая. И я не боюсь Плужина.

Я догнала его и резко сдернула с его плеча свой рюкзак. От неожиданности он даже не сопротивлялся, только выругался. Попытался толкнуть меня, но я удержалась на ногах. Все-таки в моем ботинке есть свой смысл. Он такой тяжелый, что приковывает меня к земле. И не так-то просто меня толкнуть.

Плужин повернулся ко мне, явно с намерением что-то плохое сказать или сделать, уже занес руку, но я увернулась и юркнула между двух высоких старшеклассников, которые сами поймали Плужина и стали его перебрасывать, считая по-китайски. У нас это стало модным в школе, с тех пор, как к нам приходил китайский тренер. Нас согнали в зал, никто не хотел идти, сначала все орали и смеялись, но когда он встал на сцене на одну руку и стоял, весело считая «и, ар, сан, сы, ву…», что значит по-китайски «раз, два, три, четыре, пять…», и так до ста шестидесяти семи, а потом встал на другую руку и стал еще каким-то непонятным образом передвигаться по сцене, все замолчали. После этого тренер, которому на вид было лет сорок, сказал, что ему семьдесят три года, он приехал в Россию с программой, название которой я не запомнила, и набирает учеников, которых научит ходить на руках, прыгать через голову, бегать по стенам, лечить себя без лекарств, покажет упражнения для силы и стойкости, которым пять тысяч лет (как перевел переводчик, приехавший с ним).

На занятия к нему записались всего две девочки из десятого класса, поэтому он больше к нам в школу не пришел, но с тех пор стало очень модным считать по-китайски в любой смешной ситуации.

Я слышала, как визжал Плужин, явно привлекая внимания Таисьи, которая виднелась вдалеке и могла поспешить ему на помощь, но – не поспешила. А я дождалась звонка и вошла в класс, когда все уже сели и Нора Иванян не могла громко выражать мне сочувствие. Но это было ошибкой. Лучше бы она сопела, смотрела большими грустными глазами и протягивала мне кусочек чурчхелы или мандариновую дольку. Потому что Константин Игоревич, увидев меня, сказал:

– Опа! Ну вот и она, собственно! Начнем! Останься у доски, мы будем оказывать тебе неотложную помощь! Пацаны, от Антошки – о-то-шли, раз-два! Кулебина, тормози!

Я на секунду замерла. А потом молча прошла на свое место. Сняла жвачку, прилепленную на сиденье стула, и также молча прилепила ее на спинку стула Плужина. Я ведь видела, что это он прилепил ее, когда внесся в кабинет передо мной уже после звонка.

– Не по-о-онял… – протянул Константин Игоревич. – Кулебина?

Я заставила себя поднять на него глаза. И молча выдержать его взгляд.

– Ну и ладно! – весело ответил он. На самом деле он не злой учитель и иногда понимает многие вещи без длинных объяснений. – Зоечка, давай-ка мы на тебе потренируемся!

Зоечка, тонкая, высокая, с большой настоящей грудью, с аккуратно накрученными светлыми волосами, кокетничая и надувая губы, прошла вперед. И началось веселье, потому что мальчики рвались потрогать Зоечку, подложить ей под голову подушку, а потом вынуть ее из-под головы и подложить под ноги, померить давление и пульс, проверить, хорошо слышит ли их Зоечка и может ли им членораздельно ответить, тем более что она обычно долго думает, прежде чем что-то сказать. Все снимали это на телефоны с разных углов, Константин Игоревич гнал всех на место, но он отгонял одних, а остальные набегали с другой стороны. Поэтому урок прошел весело, шумно и совершенно незаметно.

За две минуты до звонка Константин Игоревич поставил почти всем пятерки, мне и Плужину – четыре, Сомову – три. И все, продолжая дико смеяться и орать, вывалились в коридор, я смогла улизнуть вместе со всеми и раствориться в толпе других классов.

За день ко мне еще пару раз пытались привязаться Сомов с Плужиным, потом пошли на риск – блокировали меня у мужского туалета, намереваясь втолкнуть туда, так иногда мальчики делают, и девочки, визжа, вырываются обратно, но неожиданно какие-то старшеклассники дали им в лоб и выругали таким матом, что даже Сомов на секунду открыл рот и не нашелся, что ответить. Да и что ответишь человеку, который на две головы выше тебя, ходит в школу в шикарном костюме или нарочито рваных джинсах, не обращая внимания на Таисью, ругается матом, как вор в законе, и вообще уже похож на взрослого, хотя бы внешне, а ты не китайский тренер, который может, весело улыбаясь, простоять на одной руке пять минут?

Я была благодарна тем старшеклассникам. Но я чувствовала себя очень странно. Я больше не боялась Сомова с Плужиным. Что-то изменилось во мне. Что-то главное.

На остальных уроках я и была, и не была. Что-то писала, даже отвечала, сделала тест по алгебре, легко, сдала его первой… Но при этом я была в другом месте, где есть он и я. Я хотела только одного – побыстрее оказаться рядом с ним.

Я вышла из школы, чуть замешкавшись в раздевалке, потому что никак не могла найти свой шарф, пока не увидела, что им обвязана решетка, отделяющая вешалки от коридора. Пока я развязывала десять или двенадцать узлов, которые кто-то добрый, не ленясь, завязал, ко мне подошла Нора Иванян и все-таки дала мне яблоко и несколько маленьких мишек-мармеладок. Она, наверное, долго держала их в руке, поэтому разноцветные мишки прилипли к яблоку. Нора шумно вздохнула и сказала:

– Я тебе напишу.

– Хорошо, – кивнула я, пытаясь сообразить, куда же мне деть липкое яблоко с мишками, не придумала и осторожно положила его на подоконник.

Мне не хотелось, чтобы Нора выходила вместе со мной – понятно почему. И я, одевшись и дойдя до двери с Норой, сказала: «Пока! Напиши!» – и бегом вернулась мимо удивленной охранницы, пробежала в куртке к лестнице. Я очень надеялась, что Нора не будет меня ждать.

Когда я вышла одна из школы, у ограды стоял велосипед. И рядом Лелуш. Он заметил меня не сразу. А Нора Иванян и Сомов с Плужиным, которые тоже почему-то не ушли, а крутились во дворе, – сразу. И с разных сторон они пошли ко мне. А я быстро, как только могла, побежала к Лелушу.

Он взял мою сумку, повесил себе на плечо – его желтая сумка была прикреплена на велосипед, крепко ухватил меня за руку, другой рукой повел велосипед, и мы пошли прочь. Я слышала, как что-то проулюлюкали мальчики, но мне было совершенно всё равно. Что подумала Нора, я не знаю.

Мы шли по дворам, у него тренькал и тренькал телефон, но он не вынимал его из кармана, а просто держал меня за руку, улыбался, ничего не говоря. Я чувствовала тепло его руки, видела его улыбку, смотрела на него, и ничего больше не хотела. Только чтобы не заканчивалась эта минута, чтобы он не отвечал по телефону, чтобы ничего не спрашивал и не говорил.

Глава седьмая

– Я что, приехала в Москву, чтобы полы мыть? И чтоб на меня гавкали?

Я услышала, что тетя Ира, сказав это, то ли засмеялась, то ли громко расплакалась. Поскольку мама в ответ сказала: «Крокодиловы слезы!», я поняла, что расплакалась, и сейчас она будет долго плакать, как было уже несколько раз, а потом пойдет за вином. Тетя Ира не настоящая пьяница, она пьет только с горя, она сама так говорит, а настоящие алкоголики пьют, потому что уже не могут не пить, у них больные клетки, они требуют алкоголя. А у тети Иры болит душа.

Мне нужно было дождаться, пока они уйдут с кухни, потому что там на батарее сушилась моя шапка. И постараться как можно незаметнее улизнуть. Иначе мама будет задавать много неудобных и неприятных вопросов, наставлять, брать с меня слово и вообще смотреть с подозрением и недоверием. Раньше мне просто было обидно, потому что я ничего особенно не скрывала. А теперь я не хочу, чтобы мама что-то поняла или заметила. Например, что я самый счастливый человек на земле. Или что у меня немного распухли губы, потому что вчера мы целовались целый вечер, и мне это не надоело. Или что у меня появился новый телефон. Старый я выкладываю на видное место, и на него можно по-прежнему мне звонить. Но у меня теперь есть возможность каждую секунду быть на связи со всем миром, а главное, – с ним, потому что он подарил мне смартфон, в котором есть Интернет, а значит – есть связь с ним. Я завела себе тайную страницу ВК, где у меня есть только один друг – Лелуш Тинь. И никто, даже Вова, не может зайти на эту страницу и посмотреть, что я пишу и что он мне отвечает. И я не знаю, что для меня важнее – видеть его каждый день или иметь возможность отвечать ему в любую минуту.

Я знаю теперь точно, что его по-настоящему зовут не Лелуш, у него очень красивое и необычное имя, которое означает на его языке «храбрый». Но мне нравится так его называть, я привыкла, и даже он сам говорит, что теперь это его еще одно имя, тайное, которое знаю одна я. Имя нежное и быстрое, как он сам. Ле-луш…

Я по-прежнему о нем почти ничего не знаю. Знаю только, что его маму зовут Оуюннавч (это невозможно произнести и тем более запомнить, но я записала и, конечно, запомнила) и что она живет не в Москве, потому что однажды он сказал, что должен послать ей посылку. И тогда я спросила, как ее зовут. Чем занимается его отец, я тоже не знаю, хотела спросить, но не решилась, потому что вижу, что сам он не заводит разговоры о родителях совсем. Еще я теперь знаю, что шрам, который идет у него по всей спине, – с самого детства. Он очень рано научился ездить на лошади, в пять лет. И однажды лошадь его сбросила, а он зацепился ногой о какой-то ремень, он нарисовал мне лошадь и ремень, и себя, как он упал, потому что объяснить не мог. И лошадь еще долго тащила его по земле, и об острые камни он так сильно распорол спину. Рана давно не болит, но шрам не прошел.

Мне так нравится с ним обо всем говорить… О чем мы с ним говорим? О том, что зима в Москве длиннее, чем лето, о том, что жизнь несправедлива, что судьба выбирает не самых умных, сильных и хороших, о том, что небо очень красивое, и в него можно смотреть долго-долго, наблюдая, как плывут облака, для которых нет границ и стран. Ведь это облако, в котором мы только что нашли нас самих, крепко обнявшихся, возможно, прилетело из далекой-далекой страны, где всегда лето, где полгода не надо сушить мгновенно промокающие и пропитывающиеся солью сапоги, где поют огромные разноцветные птицы и с деревьев свисают сочные сладкие плоды – съел одно манго, сел в тени большого дерева, слушаешь птиц, смотришь на океан и на любимого человека, и тебе больше в жизни вообще ничего не надо.

– Кристина!!!

Наверное, мама давно меня звала, а я задумалась, натирая плохо просохший ботинок – тот самый, мой потрясающий, самый огромный в мире ботинок – специальной мазью от соли. На самом деле это мазь от укусов слепней, но папа прочитал, что это самое уникальное средство от городской соли. Попробовать решили на моем ботинке, потому что, как сказала мама, если уж кому нужна защита, так это ребенку-инвалиду, то есть мне. Я молчу и ничего не говорю. Я могла бы ответить своей маме и на «ребенка» и на «инвалида», но я еще немного подожду.

Я подняла на нее глаза.

– Не слышишь? Ты где витаешь? Я спрашиваю, ты подготовилась к исповеди? Ты такая странная стала. Всё время о чем-то думаешь. Я права?

Я покачала головой.

– Мы на исповедь идем. Я вот подготовилась. Ничего не ела. А ты? Ты ведь не успела на кухне ничего схватить?

Я успела выпить вчерашний недопитый чай, почему-то отдававший лекарствами – думаю, тетя Ира запивала им сердечные капли, которые она пьет после того, как ругается с мамой, а ругаются они постоянно. И еще я хотела незаметно съесть бутерброд с вареной свининой, явно приготовленный для Вовы, который пока спит и будет спать, сколько хочет, потому что на онлайн-пары можно даже не подключаться, но мне не понравился ни вид, ни запах свинины, и я не стала. Поэтому я честно ответила маме:

– Не успела.

– Вот и ладненько! Вот и молодец! Кристюша вообще у меня такая хорошая девочка, несчастная, хорошая, а хороших и несчастных Бог всех любит и награждает… – Мама, приговаривая, искала что-то, хмурилась и оглядывалась. – Так, а где здесь была тысяча рублей? Я только что вроде видела… Ирка! Ну-ка, показывай карманы!

Я обратила внимание, что мама стала разговаривать с тетей Ирой, как со своим третьим ребенком, а тетя Ира – отвечать ей, как ребенок. Вот и сейчас она сказала: «Не-а!» и показала язык и еще вдобавок фигу. А мама ударила с размаху по этой фиге. Тогда тетя Ира достала из кармана тысячу рублей и сказала:

– Ну и пожалуйста! Я думала, это моя тыща.

– Откуда у тебя тыща? Если ты с первого дня у меня деньги клянчишь! – вздохнула мама. – И вообще, знаешь, я из-за тебя в три раза больше теперь грешу.

– Так ты же каяться идешь! – засмеялась тетя Ира. – Греши и кайся! Вот как тебе хорошо!

– Ага. Не за всё Бог сразу прощает.

– За меня сразу простит! – уверенно объявила тетя Ира.

– Это почему еще? – прищурилась мама.

– Я безвинно пострадала.

– От кого? – усмехнулась мама. – Ой, Ирка, как ты меня отвлекаешь… Дай с мыслями собраться… А ты спи! – бросила она папе, который вертелся-вертелся на диване и все-таки открыл глаза и даже сел. – Тебе еще часа два можно спать. У тебя сегодня выходной.

– Ага… А вы куда? – сонно спросил папа, подбивая себе подушку поудобнее и укладываясь обратно. – В гости к Богу?

– Тьфу на тебя! – засмеялась мама. – Давай, Кристинка, побежали! Ты ж медленно теперь ходишь, надо успеть до литургии, нас как немощных батюшка примет пораньше. Хочу потом постоять на службе, уже спокойно, с грехами отпущенными. Тетрадку свою покажи, что записала, какие грехи? Где тетрадка?

Я знала, что давным-давно ничего в эту тетрадку, где должна записывать все свои грехи по группам, не писала. Но если сказать это маме, она заведется. Потому что это моя обязанность. Я сходила в комнату, вернулась обратно.

– Она, кажется, завалилась за Вовино кресло.

– Мммм… ну ладно, пусть спит, а то он вчера что-то так долго не спал… думку думал, наверное… – Мама засмеялась. Мама так сильно любит Вову! Причем какого-то другого, придуманного Вову, который лежит по ночам, смотрит в окно и думает «думку».

Я никогда не скажу маме, что́ Вова смотрит по ночам, когда не играет, и не потому, что мне жалко маму. Я, кстати, не знаю, сильно ли расстроится мама. Просто мы с Вовой друг друга не сдаем никогда. Он знает, что я не расскажу родителям его тайны, те, о которых случайно узнаю, а я уверена, что он не сдаст меня. Хотя он, конечно, самого важного обо мне сейчас не знает. И не узнает никогда.

– Ирка! – Мама обернулась в дверях на тетю Иру, которая, думая, что мы уже ушли, спустила пижамные штаны и озабоченно ковыряла воспалившуюся татушку на бедре, извернувшись назад и пытаясь рассмотреть ее. Мы с мамой видели это в зеркале. Я засмеялась, мама рассерженно фыркнула. – Слушай меня внимательно: если к моему приходу с работы ты не найдешь себе временную работу, хоть кем, хоть курьером, хоть фасовщицей, я холодильник закрою на замок и ключ спрячу. Я уже замок купила, Саша приделает его. Ясно?

– Угу… – Тетя Ира явно успела разобраться в мамином характере, вспыльчивом и добром. И нисколько ее не боялась. – Да ты не волнуйся! Я на вермишели и сухарях проживу! Я, знаешь, когда Лёха-то все деньги у меня стырил, так три дня ничего не ела. А потом одной перловкой неделю питалась. Да-да! И ни грамма даже не похудела! Не веришь?

Мама, сжав губы, хлопнула дверью. Конечно, ей ведь надо всех простить перед исповедью. А не злиться на тетю Иру. Всех простить, за всё вообще, собрать все свои грехи, ни в коем случае не обвинять в этих грехах другого человека или обстоятельства, только самого себя. И идти на исповедь. Это я наизусть давно выучила. Как и тот реестр грехов, куда надо умудриться вписать какой-нибудь свой грешок или огромный грех. Восемь пунктов, которым должны соответствовать твои грешные мысли или действия.

– Давай начинай. Покажем им, как надо готовиться к исповеди!

Я знаю этих маминых «их», в сравнении с которыми мы просто праведники или даже ангелы. Потому что «они» не знают ничего – ни как правильно кланяться, ни как обращаться к батюшке, не отличают священников от церковных служек и уж тем более не умеют правильно сгруппировать свои грехи. А мы умеем. Мама и я.

Я взглянула на маму сбоку. Интересно, когда она была молодой, и еще не было меня и Вовы, и она не ходила в церковь и не была такой правильной и так отлично не разбиралась во всем церковном распорядке жизни, она так же любила папу, как я Лелуша? Так же не могла без него жить, так же весь день вспоминала, как он ее целует, так же ждала встречи и… Почему-то от этих мыслей у меня испортилось настроение. Неприятно думать о родителях в таком качестве. Неприятно и стыдно. Мысли удалось остановить, но настроение не вернулось. Может быть, потому что мама теребила меня, заставляя группировать мои греховные дела и помыслы по пунктам.

– Так, давай, что так долго думать? Сказать за тебя, что ли?

– Не надо.

– Тогда начинай. Чревоугодие. Ела тайком скоромное?

Я ела – откусывала у Норы Иванян бутерброд с колбасой, ела вместе с Лелушем вяленую баранину и холодные манты и еще быстро доела Вовино вареное яйцо, которое он терпеть не может, но мама варит ему каждый день, потому что Вова лысеет (так кажется маме), а в яйце – какой-то витамин для лысеющих мужчин.

Но говорить маме я этого не стала, потому что я знаю, что наесться скоромного в пост – это самый главный грех для мамы, и она мне давно объяснила почему. Потому что от тщеславия или ярости удержаться труднее, ведь плохие слова и крик – внутри нас. А яйцо с майонезом или баранина – снаружи. И можно просто сжать зубы и не есть. А я – ела. И еще мечтала о еде, а это то же самое, что съесть. Поэтому я согрешила вдвойне. И это удивительное свойство церковных правил и очень обидное, раньше не дававшее мне покоя. Я не понимала, почему, если я только мечтала, но не съела, причем удержалась сама, никто меня по рукам не бил и холодильник не запирал от меня – я так же грешна, как если бы я с удовольствием съела нежную розовую ветчину, мягкую вареную телятину, пышный омлет с сыром, хотя бы стакан густого кефира или кусочек сыра. А сейчас понимаю, что лучше просто ничего не говорить, особенно моей маме. Съела и съела. Бог, скорей всего, простит. А вот мама – нет.

– Ела? – с тревогой повторила мама.

Я помотала головой.

– Ладно. И что, даже в школе ничего не подтаскивала? И из холодильника тоже?

– Нет.

– Молодец, Кристинка. Я вижу, ты бледная, но потерпи, надо терпеть. Мы ж ближе к Богу становимся.

Как-то я спросила маму, почему тогда грешники первыми попадают в рай. Но я была тогда маленькая и глупая. И верила в рай. Мама долго объясняла мне, что для Бога гораздо ценнее грешник, который раскаялся, чем праведник, который никогда не грешил, особенно тот праведник, который и праведником-то никогда не был, просто считался им. Я ничего не поняла и больше не переспрашивала. Но теперь смотрю на людей, которые врут, безобразничают, воруют, лучше всех живут, потому что всё украли, удавили своих конкурентов, и понимаю, что стоит им в конце жизни вдруг понять: «Ой, зря я всё это делал! Не надо было! Я был такой плохой!» – и он попадет в рай, вместе с теми, кого он грабил и убивал. Или вместо них. Ведь в раю тоже места всем не хватит.

Получается, что мой папа, который не ворует и никого не убивает, в рай не попадет, потому что он не постится и не молится. А бандит, который наворовал столько, что смог построить роскошный храм с огромными золочеными куполами, будет вечно отдыхать в раю, и Бог простит его за этот храм?

– Следующее пропускаем, грехи блудные нам еще рано…

Я осторожно посмотрела на маму. Интересно, она записала бы в блудные грехи мою любовь? Это самое большое, что есть у меня сегодня. И что вообще когда-то было и будет. Потому что я не знаю, смогу ли я кого-нибудь любить больше, чем его. Или нет. Знаю, что не смогу, потому что больше любви не бывает. Потому что он везде – я слышу его голос, чувствую его запах, скучаю о нем каждую секунду, и когда он рядом, время то останавливается, то летит, меняя свое качество. Вот у нас впереди три часа, и они пролетели, как минута. И надо прощаться – всегда неизвестно насколько.

– Дальше пошли. Сребролюбие пропускаем… Гнев! Да, гнев. – Мама как будто удивленно прислушалась к этому слову. – Гнев… Вот я – много гневалась на этой неделе? Хм… Ну да… А из-за кого? Из-за Ирки! И еще из-за тебя. А можно других обвинять в наших грехах?

– Нет.

– Нельзя. А кто виноват-то на самом деле?! Ирка и виновата!!! – Мама прибавила шагу и несколько раз дернула меня за руку. – Иди быстрее, если можешь! Совсем уже ползем… А ты гневалась?

Я пожала плечами.

– Назвала ублюдком Сомова.

– Зачем? Что он тебе сделал? Как ты могла? Ну вот! Я так и знала!

Мама стала так отчаиваться, что я даже пожалела, что обмолвилась.

– Мам, я только в мыслях…

– В мыслях – это самое плохое, ты не понимаешь? Все наши грехи в мыслях! Ладно, следующий! Душевредная печаль. Печалилась о своей немощи и хворобе?

Если бы мама сказала по-обычному – расстраивалась ли я о болезни и о том, что я теперь не могу выступать на сцене и вообще много чего не могу, я бы честно ответила «да». А так я помотала головой, просто назло маме.

– То-очно? – Мама недоверчиво посмотрела. – Не печалилась из-за своего уродства?

– Нет.

– Вот и молодец, Кристинка! – Мама обняла меня, и я почувствовала мамин запах, такой родной и привычный. Интересно, мама рассказывает отцу Василию о том, что она иногда курит? Или это не грех? К какому разряду грехов это относится, и почему я сразу подумала, что это грех? Папа недавно подсмеивался над ней и спрашивал, что скажет маме Бог, если узнает, что она курит. Хотя Бог и так всё знает…

Мама тем временем увлеченно продолжила:

– Потому что мы – что? Мы должны благодарить Бога за все, что с нами случилось. Вот не случись этой болезни… ты бы… – Мама задумалась.

А я вдруг с некоторым ужасом поняла – ведь я могла бы не встретить Лелуша, если бы всего этого не было. У меня не было бы моего ботинка, я бы поспешила в школу после утренней службы, не прогуляла бы школу, не нашла бы телефон Лелуша, который он обронил у нашего подъезда. Я не попала бы в ту точку, в то время. Значит – мама права? И это всё – подарки от Бога, а вовсе не мои беды?

– Так, дальше. Малодушничала? Ты, кстати, можешь мне и не говорить. Просто я хочу тебе помочь. Ты же должна всё правильно рассказать батюшке, а то он мне скажет: «Ну что же ты, дочь моя, свою отроковицу не подготовила?» Четырнадцать – всё! Кстати, ты ж теперь раба божия Христина, а не отроковица, кстати! Напомнить надо ему, что ты взрослая теперь… Не забудь! Помнишь, как ты сказала ему, что тебя все обижают?

Мама так всегда говорит. И часто вспоминает историю, когда однажды я маленькая с радостью побежала на исповедь, чтобы рассказать духовнику, что Вова спрятал мои игрушки, мама не дает есть пельмени, а папа не защищает. Это была вторая исповедь у нового маминого и, соответственно, моего духовника. Мне показалось в первый раз, что он – большой, улыбчивый, добрый, как волшебник. Что ему всё интересно, и он теперь мой самый лучший друг. Потом я постепенно поняла, что вовсе не всё надо ему говорить, не обо всем рассказывать, что ему не всё очень интересно и он почти ничего не помнит из того, что я рассказывала. И что говорить о чем-то нужно, понимая, какой именно это грех, а не просто так, всё подряд, что с тобой было. И мама всегда говорит, что ей я не обязана ничего вообще говорить, если не хочу. Но всё равно заставляет всё рассказывать, потому что иначе я не всё расскажу на исповеди или стану рассказывать ерунду с ненужными подробностями. И ей за меня попадет.

– В уныние впадала? Ты помнишь, что у нас два вида уныния: леность, она же сонливость души, и праздность. Ленилась? Думала о глупостях? Пустыми развлечениями отвлекала себя от Бога? – Мама нахмурилась. – Все-таки надо было тетрадку твою взять! А то как-то несерьезно.

– Нет, не отвлекала.

Просто так далеко была от Бога, что забыла о его существовании. Но, как я понимаю, Богу в принципе всё равно. Не всё равно – мне. И если со мной случится что-то плохое, то виной будет то, что я совсем не думаю о Боге.

– Остались тщеславие и гордость. Ну, с тщеславием теперь нам не по пути, другие пусть себе тщеславятся на сцене и гордятся одновременно. Представляешь, сразу минус два греха! А ты говоришь – плохо, что такой у тебя ботинок! А что двумя грехами меньше – это как? Во-от! – Мама погрозила невидимым «им», которые погрязли по уши в своих грехах и даже не могут расставить их по группам. Не то что мы.