Текст книги "Птица, летящая к небу"

Глава четвертая

– Раздевайся, – сказал он и кивнул на вешалку. – Сюда можно куртка. Хочешь чай?

Я помотала головой и прошла в комнату. Как странно. Такое впечатление, что здесь никто не живет. Пустые полки буфета, старого, темно-коричневого, такой буфет был у бабушки с дедушкой, я его очень хорошо помню, только в их буфете была посуда и фотографии, а здесь ничего. Шкаф, тоже старый, с полуоткрытыми дверцами, а за ними – пустота.

Он увидел мою растерянность и объяснил:

– Все… уехали.

– Родители?

Он молча кивнул.

– Куда?

– Далеко.

Как-то так он это сказал, что мне стало страшно. Но он не дал мне долго размышлять. Подошел, обнял за плечи, провел губами по щеке, шее, сильно сжал в объятьях.

– У тебя уже было?

«Что?» – хотела спросить я, но голос меня не послушался. И я не успела ничего спросить, потому что почувствовала, как что-то горячее, волнующее, невероятно приятное как будто разливается у меня внутри. Он стал меня целовать, и это было приятнее всего, что когда-то случалось со мной до этого.

Его руки, его губы, его запах… Всё произошло совсем не так, как я себе это представляла. Это было не страшно и не стыдно, и даже не очень больно. Наоборот.

Я растворилась в чем-то, что гораздо больше меня, и потеряла счет времени. Когда он чуть отодвинулся от меня, приподнявшись на локте и улыбаясь, я посмотрела ему в глаза. Хотела спросить, любит ли он меня, но он сам сказал:

– Я тебя люблю. Ты очень красивая. Придешь еще ко мне?

Я кивнула, плохо соображая.

– Придешь?

Я кивнула и поцеловала его в плечо.

– Ты один живешь здесь?

Он улыбнулся и кивнул. Какая красивая улыбка! Наверное, он нравится не только мне. Я хотела спросить, почему у него такая пустая квартира, но вместо этого спросила:

– Когда приедут твои родители?

– Не приедут. – Лелуш сказал это так, что у меня сжалось сердце.

Может быть, они погибли? Или сели в тюрьму на всю жизнь? Или просто бросили его на произвол судьбы?

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Пятнадцать с половиной. – Я решила чуть-чуть прибавить, чтобы он не думал, что я глупая малявка. – А тебе?

– Двадцать.

– Сколько? – удивилась я. Я думала, что он мой ровесник или совсем немного старше.

– Думаешь, меньше? Мой дед умер восемьдесят три года, все думали, что он шестьдесят.

Лелуш говорил чуть-чуть неправильно, иногда делал ошибки. Когда он сегодня мне вдруг позвонил, я сразу узнала его голос, хотя говорила с ним совсем мало.

Я встретила его позавчера после школы во дворе, он стоял рядом со своим велосипедом, без желтой сумки, в другой куртке. И показался мне таким красивым, что я даже зажмурилась. Таисья говорит, что женщина должна быть красивой, а мужчина умным, и если мужчина симпатичнее макаки, он уже красавец. Не знаю. Таисья знает о мире вообще всё. Но некоторое ее знание какое-то иное, для другой какой-то планеты. Мне кажется, всем нравятся красивые лица. Они действуют на тебя помимо твоей воли, я давно это замечала.

– Привет! – сказал он и улыбнулся, так, как будто он знает какую-то тайну обо мне, ту, которую больше никто не знает.

И мне от этого стало хорошо и немного тревожно. Но тревога не плохая, а та, которая бывает перед спектаклем. Когда не можешь ничего есть, пересыхает во рту, ты думаешь только об одном, всё остальное куда-то отходит.

– Привет…

– Куда идешь?

Я пожала плечами.

– Просто… Никуда…

– Хочешь погулять?

Я кивнула. Конечно. Я больше всего в жизни хотела пойти с ним по улице, смотреть на него, слушать голос. Какой красивый голос, то высокий, ломкий, то мягкий… Наверное, он хорошо поет, такие голоса бывают у певцов…

Мы гуляли час или больше, пока не стало темнеть и не пошел мелкий дождь. Потом ему кто-то позвонил, он поговорил не по-русски, спросил, пойду ли я еще с ним гулять, и уехал. Когда мы гуляли, его велосипед стоял на замке у подъезда высотного дома. А он взял меня за руку, и мы шли, о чем-то говорили, я не могла сосредоточиться. Смеялась, кивала, рассказывала о своем театре. Боялась, что он заметит мой ботинок, но он не заметил или не стал спрашивать. Он попросил, чтобы я ему позвонила, и сохранил мой номер. Я видела, как он его записал: «Она». Да, он написал «она». И больше ничего. И от этого мне стало еще волнительнее. Я сказала, как меня зовут, он задумчиво повторил и «Кристина», и «Тина», потом сказал, что «Тина» – красиво. Мне так не кажется, но я ему поверила.

Сегодня, когда он позвонил, у меня был урок русского. Нина Ивановна посмотрела на меня так, когда я вышла из класса, чтобы поговорить, как будто я сказала ей, что она толстая старая обезьяна. Я так не считаю, но однажды это было написано у нее на доске, когда мы вошли в класс. Причем кто-то написал «обезяна», и Нина Ивановна сначала поправила ошибку, аккуратно вставила мягкий знак, а потом одним движением стерла всё. У нее в классе была еще старая зеленая доска, не электронная. Вскоре после этого случая доску поменяли.

Я не могла не выйти, потому что звонил Лелуш. Он мог написать мне сообщение, смс, но он позвонил, значит, это очень важно, ведь никто сегодня просто так не звонит. И я вышла с урока, не обращая внимания на Нину Ивановну и смешки. Я уже узнала его настоящее имя, но не запомнила сразу, оно оказалось сложным, и тем более мне нравилось называть его про себя Лелушем. Он спросил:

– Ты в школе?

– Да.

– Я приеду. У тебя сколько уроков?

– Шесть. Заканчиваются в четырнадцать пятнадцать.

– Когда? – уточнил он.

– В два пятнадцать.

– Хорошо. Можешь выйти в два?

– Да.

У меня был шестым урок географии. Я не могла выйти на уроке Таисьи. Но я на него не пошла. Что я потом скажу Таисье, я не знала, но он меня позвал, и я вышла после пятого урока. И ждала его во дворе школы, за большим стволом каштана, здесь было много окурков на земле, потому что за ним обычно прячутся курильщики. Дерево такое старое, толстое, наверняка росло здесь еще до того, как построили нашу школу.

Я издалека видела, как он подъехал на велосипеде. Сердце мое стукнуло. И я, стараясь не бежать и не прихрамывать, вышла к нему. Даже если меня сейчас видит Таисья, Нина Ивановна, Константин Игоревич, все остальные учителя – мне плевать. Я села сзади, обняла его обеими руками, иначе невозможно удержаться на велосипеде, он обернулся, улыбаясь, и мы куда-то поехали, я не стала ничего спрашивать.

Лелуш встал, и я увидела огромный шрам у него на спине, на всю спину, от шеи до ягодиц. Я не знала, как спросить об этом, и пока решила не спрашивать.

– А где все твои вещи? – спросила я.

Лелуш ничего не стал отвечать, только покачал головой, как будто говоря: «Нет, нет…»

– А ты учишься?

– Я потом расскажу.

Глава пятая

В этот раз в комнате был такой запах, как будто здесь только что были люди и ушли. Я хотела спросить, один ли он живет, но он не дал мне ничего сказать. Сразу стал целовать, и я снова потеряла счет времени и ощущение себя. Это какой-то другой мир, о существовании которого я раньше не знала. В этом мире другие законы, другие ощущения, другие слова. И я понимаю теперь, почему многие стремятся в этот мир и очень страдают, потеряв его. Пишут песни, стихи, ходят мрачные или потерянные. Иногда вешаются или прыгают из окна, или как-то по-другому пытаются уйти оттуда, где больше нет того человека, без которого жизнь теряет смысл, больше нет двери в тот мир, где было огромное, не вмещающееся в душу, счастье.

– Я не знаю, как тебя зовут, забыла. У тебя очень сложное имя, – сказала я, когда снова обрела способность говорить.

Потому что он написал: «Через двадцать минут у серого дома на углу». И больше ничего. И я поняла, что я должна выйти, где бы я ни была, и быть у серого дома, где живет Плужин, который больше не задевает меня своими тупыми шутками, потому что я теперь живу в другом мире.

– А как ты меня называешь? – улыбнулся он, положив мне руку на грудь. Я поняла, что он имеет в виду «про себя», но не знает, как сказать. Я всё понимаю, что он имеет в виду. По одному слову понимаю.

Я помедлила. Говорить ему?

– Ну? Как? Никак?

Я помотала головой.

– Тогда скажи как.

– Лелуш.

Он как будто бы даже не удивился, чуть кивнул. Он дотянулся до моего телефона, нажал на кнопку, там появилась заставка, на которой Лелуш, чуть наклонив голову, смотрит на меня, я недавно закачала ее с Вовиного компьютера через провод. Получается, не зря…

Он слегка усмехнулся:

– Это я?

– Что?

– Это я, да. Красивый костюм… – Лелуш на фотографии был в черном костюме, белой рубашке, расстегнутой у шеи, романтичный, загадочный… Мой Лелуш неопределенно улыбнулся.

– Нет… Это правда ты? Ты приехал? – Я смотрела то на телефон, где настоящий Лелуш наклонил голову, искоса глядя то на меня, то на него, на моего Лелуша, ненастоящего, или самого настоящего – для меня. У меня даже закружилась голова.

– Приехал.

Я чувствовала, как бешено колотится мое сердце.

– Это правда?

– Да. Я всегда говорю тебе правду.

Я хотела так много сказать ему – о том, что у меня сейчас в душе, о том, какой он необыкновенный, о том, как я ждала его эти бесконечные три дня, которые прошли с того дня, когда мы сюда пришли первый раз, и жизнь моя изменилась, потому что в ней появился человек, без которого я не могу жить.

Никто и никогда не подходил так близко ко мне, никто не был мне так нужен, как он. Я не могу больше ни о чем другом думать. Я каждую минуту хочу быть с ним, видеть его, слушать, как он говорит, трогать его, чувствовать его прикосновение. И когда его нет рядом, мне плохо. Я бы всё это сказала ему, но я не умею, и слова совершенно не выражают сути. А суть в том, что я его люблю, и эта любовь занимает всю меня и больше. Я теперь не ощущаю себя без него.

И мне даже не так важно, настоящий ли он Лелуш. Если настоящий – это чудо, которое почему-то случилось со мной. И это страшно. Потому что тогда он однажды уедет обратно, и я останусь одна, без него. А я не смогу без него жить.

– Почему у тебя этот ботинок?

Я так боялась, что он спросит меня об этом. И придумывала, как сказать, чтобы он понял, что это просто случайность. Что на самом деле у меня всё в порядке с ногой. Как сказать, чтобы он поверил и не подумал, что у меня какие-то серьезные проблемы и я никогда не смогу ходить ровно без этого ужасного ботинка. Иногда невозможно найти слова, лучше молчать.

– У тебя болит нога?

Я помотала головой.

– Ладно! – Он легко встал и потянул меня. – Идем, у меня работа.

– Ты много работаешь?

– Я еще учусь.

– Ты зарабатываешь на учебу?

– Нет, почему? – Он засмеялся и стал таким красивым, что у меня заныло сердце. Нет, я не могу поверить, что всё это происходит со мной. – У меня же много денег. Зачем? Я учу русский.

Я хотела спросить, зачем он учит русский, если он и так его знает. Но у меня что-то совсем запуталось в голове. Если это Лелуш, то он богатый, ему же платят за съемки, он модель… Но если не Лелуш, то зачем он сказал, что это он. Он так серьезно это сказал… И легко… У него, значит, необыкновенная жизнь, наполненная яркими, интересными встречами, событиями. А сумка разносчика еды – только для отвода глаз? Может быть, его снимают скрытой камерой? Это реалити-шоу? Зачем тогда ему я? Нет, лучше не думать об этом. Всю эту неделю, кстати, он ничего не ставит на свою страничку в Сети, я вчера вечером смотрела. А его фанаты просто переставляют старые фотографии. Понятно почему. Потому что он здесь. Может быть, нас с ним снимают? Ну и пусть. Мне всё равно. Я хочу быть с ним и всё, больше меня ничего не волнует.

Он опять ничего не сказал мне на прощание, быстро поцеловал в щеку, подмигнул и уехал на своем велосипеде.

Я медленно шла домой, по самому большому кругу, огибая школу, новые дома, огромную стройку, парк, от которого осталась лишь небольшая часть. Я начинаю о нем скучать сразу же, как только расстаюсь с ним. Когда он снова мне позвонит или напишет сообщение, когда мы увидимся? Я не знаю. Надо было спросить, но я не знала как.

Всё так странно… Я надеюсь, что он пошутил. Я не хочу, чтобы это был настоящий Лелуш. Бывает, конечно, что звезды влюбляются в простых людей… Я смотрела такой фильм… Но вряд ли это случится со мной. И я не хочу, чтобы он уезжал обратно. Я просто не смогу без него жить. Кто он на самом деле? Почему плохо говорит по-русски? Откуда он приехал? Почему так похож на того, знаменитого Лелуша? Сегодня, если Вова даст мне компьютер, я всё прочитаю о нем. Или нет… А зачем? Он сказал, что он любит меня. Он не может мне врать. Когда человек так близко, он не может врать. Значит, врут или ошибаются все остальные.

На самом деле он даже красивее, чем тот Лелуш. У Лелуша все фотографии отредактированы. А мой – красивый по-настоящему. Тонкие ноздри, правильный нос с небольшой горбинкой, длинные ресницы, изящный рот, хорошая кожа. И я не хочу больше думать о том человеке, на которого он похож, фотографии которого я видела в Сети. Конечно, раньше мне нравился китайский Лелуш. А теперь я люблю настоящего. Он ведь сказал мне свое имя, сложное и очень красивое, только я его забыла, потому что у меня совсем нет головы. Я хочу всё время думать о нем. О том, какой он нежный, сильный, как смотрит на меня, как обнимает, как я растворяюсь, и всё вокруг пропадает – время, слова, предметы. И остается только он. И я не хочу с ним больше расставаться.

Глава шестая

– Ты уверена? – Мама смотрела на меня с таким недоверием, как будто я сказала, что выиграла Олимпийские игры по горным лыжам и шахматам одновременно. – Прямо так и сказали: всем вообще быть, и тем, кто болеет, и тем, кто на карантине?

– Мам, ну я же не на карантине. Да, сказали, надо писать эту контрольную.

– Напишешь онлайн.

– Нельзя. Надо всем очно.

– Я позвоню сейчас вашей классной.

Я пожала плечами:

– Звони.

Я знала, что мама звонить не станет. А даже если позвонит. Классная в лицо меня не знает, мы ее видели два раза в этом году, ее нам дали временно, и она нам сама сказала, что ей наш класс совсем не нужен, она учится в магистратуре и скоро уйдет в школу, где все предметы на английском и зарплаты в два раза выше.

Я очень хотела пойти сегодня в школу. Вдруг по дороге я встречу его. Он мне ничего не писал целых два дня. И я больше не могу ждать. Я сто раз уже писала и стирала сообщение. Что мне написать? «Когда мы встретимся?» А если он не хочет со мной встречаться? Кроме школы мама меня никуда не выпустит. Она взяла три дня отгула, чтобы лечить папу, который никак не поправится. Выздоровел и заболел снова. Мама уже заказала продукты домой, мусор вынес Вова. То есть поводов выходить мне на улицу нет никаких. Погода плохая, подышать меня мама не погонит. Мама считает, что я больна, потому что вчера весь день ничего не ела. Я не ела, потому что не могу больше смотреть на гороховую кашу. Вчера была среда, мама с вечера наварила гороховую кашу для постного дня, ее надо есть весь день. Можно с сушками, можно с хлебом.

– Так, я звоню.

Я знаю, что это мамин обычный прием. Главное, сейчас не показать, что я испугалась. Потому что никакой особой контрольной нет. По какому-нибудь из шести сегодняшних предметов может быть тест, мы их пишем почти каждый день, не знаю зачем. Не успели пройти тему и сразу – тест. А иногда и не проходим, новая тема заключается в том, что нам раздают листочки, на которых надо найти правильные ответы.

Таисья нам рассказывала, что есть такой особый метод интуитивного обучения, открытый то ли японцами, то ли американцами: ты выбираешь правильные ответы на вопросы, которые совсем не понимаешь, и у тебя в голове складывается какое-то новое знание. Только как оно может сложиться, если я выбираю все неправильные ответы? Я часто ставлю галочки подряд, потому что не знаю и не понимаю ничего.

– Та-а-ак… Что это за контрольная такая… Вообще уже там, в вашей школе, с ума сошли… Всех вызывают… Сейчас я с ними поговорю…

Мама, такая смелая и острая на язык, с моими учителями становится похожей на маленькую троечницу, которая хочет быть хорошисткой. Потому что есть троечники, которые хотят быть двоечниками, а им не дают скатиться, упорно ставят тройки. А им нравится быть хуже всех – это позиция. Они смелые, наглые, они смеются в глаза учителям, как Плужин, например, или Сомов. Плужин, кстати, неглупый и мог бы хорошо учиться. А Сомов на самом деле тупой. Но им одинаково ставят тройки и тянут выше. А есть троечники, которым так хочется, чтобы им сказали: «Молодец, старайся! У тебя получится! Хотя бы спиши нормально, без ошибок, у соседа или в Интернете, если найдешь, где списывать!» И вот моя мама с учителями разговаривает именно как такая троечница. И мне всегда хочется спрятаться подальше, не видеть и не слышать, потому что мне почему-то становится стыдно.

Пока мама готовила папе обед, варила кисель и бульон, приговаривая, что надо забирать меня из школы, потому что в такой школе мне делать нечего, и переводить на домашнее обучение, только непонятно, кто со мной будет проходить математику и русский, остальное можно и не учить, сплошное вранье и ненужное знание, я потихоньку оделась, взяла сумку и незаметно прошла в прихожую. В нашей квартире это почти невозможно, но мама как раз отвлеклась на выбежавший мясной бульон, наполнявший всю квартиру совершенно невыносимым запахом, и на папу, который умолял маму открыть все форточки и вылить бульон в раковину, потому что ему всё равно плохо и есть он не хочет, а хочет, чтобы его оставили в покое.

Мне показалось, что папа видел, как я ухожу, но не выдал меня. Я поколебалась секунду – не оставить ли телефон дома, как будто случайно. Тогда мама не сможет, спохватившись, вернуть меня. А вдруг мне позвонит или напишет Лелуш? «Приходи…» Когда-нибудь у меня будет отличный телефон, в котором я смогу часто общаться с ним, смогу выходить в виртуальный мир в любую секунду, как все. Но пока это невозможно. Тетя Ира обещала мне подарить самый лучший телефон, но я почему-то ей не верю. Мне кажется, она и сама в это не верит.

Тетя Ира вчера пришла очень поздно, от нее сильно пахло вином, она всё время смеялась, икала и пошатывалась. Мама заперлась с ней на кухне и тихо, как только может, стала уговаривать ее уехать. Всё равно было слышно: «Я возьму тебе билет… на автобус хватит… Как некуда ехать? Что значит “некуда”? Куда девалась твоя квартира?..» Закончилось это громкими криками, руганью, слезами, папа встал с дивана, охая и держась за стенку, заперся вместе с ними на кухне и тоже стал кричать, насколько у него хватало сил.

Потом папе стало плохо, мама бегала туда-сюда, а тетя Ира вышла на лестничную площадку, села там на ступеньки и стала рыдать в голос, приговаривая: «Мамочки ро́дные! Мамочки родные!.. Ой, лишечко… Почему же все люди такие жестокие!..» На это выглянули две соседки, тоже стали ругаться, когда поняли, что тетя Ира не просто несчастная и зовет своих родных мамочек, но и сильно пьяная. Одна из соседок даже пыталась бить тетю Иру и сталкивать вниз с лестницы. Но тетя Ира дала отпор, тогда вторая вызвала полицию, маме пришлось расплачиваться за тетю Иру, иначе они не хотели уезжать. А потом еще отнести соседке последнюю банку варенья и бутылку вина, которую мама заранее купила на праздник.

Сейчас тетя Ира спала, свернувшись клубочком, на разложенной в нашей с Вовой комнате раскладушке, отчего там совершенно невозможно было поворачиваться, и во сне причмокивала, терла глаза и что-то шептала.

Я осторожно прикрыла дверь, стараясь не щелкать замком, на этот звук мама реагирует сразу.

На улице я припустилась бегом, насколько мне позволяет теперь бегать мой ненавистный ботинок, притягивающий меня к земле. Я боялась, что мама вынесется за мной, не веря, что я отвечу на ее звонок.

Когда я оказалась через два двора от своего дома, я, наконец, пошла спокойно. Ведь на самом деле я в школу совсем не спешу. Я просто хочу увидеть того, без кого теперь не могу жить. Но жить мне приходится без него. Потому что все считают, что я малявка, потому что он живет где-то в другом месте, потому что меня вообще никто не поймет, если я это расскажу. Кому я могу рассказать о том, что я испытываю? Маме? Тете Ире? Норе Иванян? Нет.

Наверное, я могу рассказать это одной девочке «ВКонтакте», с которой мы познакомились летом, во время каникул. Мне кажется, она меня поймет. В Сети все люди лучше, с ними гораздо приятнее общаться. Но я боюсь ей рассказывать, я не уверена, что Вова не заходит в мои сообщения и не читает их.

Я пробовала менять пароли, но Вова каким-то образом их каждый раз узнаёт. Скорей всего, я делаю слишком глупые пароли. Или прав папа, что Вове надо было поступать не на социолога, а на хакера, потому что он и так хакер. Но у Вовы по математике всегда было три, и когда решали, куда ему поступать, чтобы поступить точно и не попасть в армию, мама сказала: «Всё равно потом продавать что-то будет, как все, пусть идет туда, куда поступит».

Мне вдруг показалось, что впереди мелькнула знакомая фигура на велосипеде. Я прибавила шагу. Нога сразу стала тяжелой и заныла, ведь меня просили не бегать, но что значит боль в ноге по сравнению с тем, что я сейчас увижу его! Я бы окликнула его, если была бы уверена, что я правильно его называю.

– Лелуш! – все-таки крикнула я, потому что поняла, что мне его не догнать.

Человек на велосипеде оглянулся, и – я даже сразу не поверила! – улыбнулся, и повернул назад.

– Привет! – Он легко затормозил около меня, спрыгнул с велосипеда и снял со спины пустую сумку. – В школу?

Я кивнула, почему-то не в силах говорить. У меня пересохло во рту, застучало сердце, я не могла оторвать от него глаз. Конечно, это он. Это он, его снимают в кино, сейчас, наверное, где-то есть скрытая камера… снимают, как я стою и смотрю на него… Ну и пусть. Я потрясла головой, надеясь, что ко мне вернется способность говорить.

– Да, – с трудом ответила я, слыша свой собственный голос как будто издалека.

Может быть, сразу сказать, что я люблю его, и всё остальное сразу станет ненужным? Всё сразу станет понятным? И я уйду с ним, и буду жить вместе с ним. Ведь так бывает, наверное… В той странной пустой квартире… Какая разница, сколько человеку лет? Почему мне только четырнадцать? Как сделать так, чтобы побыстрее стало хотя бы шестнадцать?

– Сколько у тебя уроков? Я приду.

– Шесть, – ответила я, понимая, что я не смогу дождаться конца шестого урока, что я никуда не хочу сейчас идти, я хочу быть с ним.

– Хорошо. – Он поцеловал меня в щеку, быстро оглянувшись. – Мама увидит, что скажет?

– Мама дома, – ответила я, чувствуя, как сердце, тяжелое и горячее, изо всех сил колотится в груди. И еще чувствуя, как телефон в кармане бурчит и бурчит. Это как раз мама наконец поняла, что я убежала. Надеюсь, она поищет мою школьную сумку, увидит, что ее нет, и успокоится – все-таки я в школу убежала, учиться.

– Скоро я покупаю мотороллер, ты будешь ехать со мной. – Лелуш улыбнулся. Когда он улыбается, всё вокруг как будто становится светлее, и я тоже невольно улыбаюсь вместе с ним. – Всегда будешь со мной. Да?

– Да.

Да, да, конечно! Я хотела бы прыгать до неба и кричать на всю улицу «Да!», но я произнесла это еле слышно и на всякий случай еще кивнула, потому что он мог не понять, что я сказала. Я умею громко говорить, громко петь и громко кричать. Или умела – в той, другой жизни, когда я не должна была носить чудовищный, безобразный ботинок. И в той жизни, где я еще не знала его. В той жизни не было самого плохого и самого прекрасного. И я больше не жалею о той жизни.

Я добрела до школы к началу первой перемены. Жаль, что моя школа так близко. Может, вообще не ходить, погулять, походить по торговому центру, написать Лелушу сообщение, что я уже свободна? Ну нет. Если мама как-то узнает, что я до школы не дошла (на самом деле возьмет и позвонит классной), ничего хорошего из этого не выйдет. А так – получу тройку по алгебре, тройку по географии – у мамы будет о чем поговорить вечером. Тройки ведь может получать только Вова. Мама так и говорит: «Тройка – Вовина оценка, а ты должна учиться хорошо. Пятерки пусть для этих… там… а тебе нужна твердая четверка! Четверка – это «хорошо»! Какие еще тройки?»

Почему? Чем я лучше или хуже Вовы? Может быть, потому, что Вову чуть не выгнали из его университета на первом курсе, когда он получил на первой сессии все двойки. И он с огромным трудом по два раза пересдавал каждый экзамен. И каждый раз ему говорили: «Всё! Ты отчислен!» Пугали. Поэтому мама радуется его тройкам и боится, что его выгонят, заберут в армию и потом он останется без высшего образования, которое дает надежду на приличную работу – некоторым. Но Вова учится на «пла́тке», но оттуда тоже иногда выгоняют – тех, кто совсем не хочет учиться, как наш Вова, например, потому что он вообще ничего не хочет.

Однажды я слышала, как папа говорил маме:

– Пусть попробует поработать хотя бы фасовщиком в магазине! Может быть, после этого ему интереснее станет учиться!

А Вова, тоже слышавший этот разговор родителей, которые скорей всего вовсе не хотели, чтобы мы их слышали, вышел из нашей комнаты и заявил:

– Я скоро уезжаю в Гвинею-Бисау!

– Зачем? – удивилась мама. – Вас посылают на практику?

– Не… Дело там открою. Есть кое-какие планы…

Мама всплеснула руками, крикнула «Вот еще!», сильно пихнула папу и бросила в Вову большого диванного мишку. На этом разговоры о фасовщиках закончились.

На самом деле Вова учится в очень плохом университете, где преподаватели могут спокойно прогулять занятие, обругать студентов матом или всю пару неспешно рассказывать о своей рыбалке или коте, которого надо кастрировать, но жалко.

Сейчас, когда Вова, как и многие, учится почти всё время дома онлайн, я слышу, что происходит у него на парах. Некоторые его однокурсники еле-еле говорят, еще хуже, чем наши мальчики. Ничего не могут сказать, ни одного предложения до конца. Здание его университета находится на самом краю Москвы, куда Вове добираться от дома полтора часа, и он очень рад, что теперь ездить не нужно. После эпидемии их так и оставили дома. Кто-то из преподавателей приезжает, но в основном все сидят по домам. Тем более что там работает один туалет на всё здание, куда ходят и девочки, и мальчики, и все преподаватели. В остальных туалетах разруха, и студенты любят снимать оттуда «истории» – быстрые репортажи о себе для своих друзей и для всего мира, если найдется кто-то в мире, кому будет это интересно.

У Вовы есть несколько иностранных подписчиков, которые ставят ему лайки и подписывают комментарии по-английски и по-испански. Один из этих комментаторов, правда, оказался девочкой из его группы, которая сделала поддельный аккаунт от лица бельгийского студента, со всеми общалась на плохом русском и выдала себя совершенно случайно.

Здание Вовиного университета раньше было учебным центром какого-то военного института, и во дворе остались спортивные снаряды – лесенки, брусья. Из-за них Вова туда иногда ездит, чтобы фотографироваться на разных «качалках». Хотя у нас на бульваре сделали новые снаряды. Но там – старинные, облезлые, как выражается мама, – атмосферные. Ей очень нравятся Вовины фотографии на тех качалках. Она даже поставила себе на аватарку фотографию, где Вова подтянулся и застыл. На фотографии не видно, что Вова просто стоит на огромной старой деревянной катушке, зачем-то оставленной на площадке, и держится за брусья. Наверное, мама любит вот такого Вову – сильного и энергичного. Ей кажется, что он на самом деле такой, только немного ленится всегда быть в форме. Поэтому мама платит за Вовину учебу, лишь бы он хоть изредка учился.

Я вошла в школу в перемену, но в неудачный момент.

– Кулебина! – Таисья выросла передо мной горой, которую не обойти. Для того чтобы обойти такую гору, нужно быть не просто умным, а еще и смелым. А это, как известно, не про меня.

Я подняла глаза. Красивые черно-желтые серьги в форме переплетающихся змеек колыхались в своем ритме. А Таисья застыла. Но смотрела не на меня, а куда-то вдаль. Я осторожно сделала шаг вбок, но Таисья, по-прежнему глядя далеко и высоко, цепко взяла меня за плечо, так, что вырваться не было никакой силы. Да я и не стала вырываться. Я же покорная, трусливая овца.

Прекрасное настроение как-то быстро прошло. Из столовой невыносимо пахло жареной рыбой и щами, в гардеробе дополнительно воняло, как положено, носками, ботинками, духами, дезодорантами, гарью электронных сигарет. Таисья, зачем-то продолжая меня удерживать, громко разговаривала по телефону с мамой какой-то Оли, которая не умеет держать в руках ручку и криво рисует линии на контурных картах, рассчитывая на то, что учитель географии равнодушный и безответственный. А учитель географии ответственный и любит всех детей без исключения…

Мне стало как-то всё равно. И очень душно. Перед глазами поплыли зеленые огоньки, странно сдавило затылок, и ноги стали ватными. Таисья сильно накренилась вбок, и потом всё вообще пропало.

Я открыла глаза и не поняла, где я нахожусь, пока надо мной не склонилось лицо человека, которого я меньше всего хотела бы видеть – нашего фельдшера.

– Ну-с, – сказал он. – И что это значит? Что случилось?

Я молчала, потому что сама не знала, что случилось.

– А если укол сделать? Говорить будешь? Дурака валяла или как?

Он пододвинул к себе столик на колесиках и стал медленно выбирать какой-то инструмент, клацая и бренча щипцами, пинцетами, шприцами. Я закрыла глаза. Ну вот. Зачем я пришла в эту школу сегодня? Прошла бы мимо. Шла бы за Лелушем, куда он, туда и я, даже не зная, куда я иду…

– Э-э-э! – Фельдшер изо всей силы шлепнул меня по щеке. – Ты это, давай тут мне не надо!

Дверь открылась, и в кабинет вошли еще два врача, в синей форме, масках, с оранжевыми чемоданчиками.

Минут пять они выясняли у фельдшера, у меня и у Таисьи, которая тоже вошла вслед за ними, почему именно я упала и что было до того, мерили мне пульс, давление, делали быструю кардиограмму, щупали живот, смотрели горло, уши, оттягивали нижнее веко, просили надуть щеки и быстро выпустить воздух, поднять руку, ногу, проследить за ручкой, которой один из них водил туда-сюда, сказать, где я живу и как зовут обоих моих родителей, если они у меня есть.

Потом один врач вполоборота сказал:

– Выйдите все на минутку.

Поскольку Таисья посмотрела на фельдшера, а он на нее, и оба остались стоять, то второй врач открыл дверь и показал им на выход. Таисья неожиданно дружелюбно замахала рукой: «Да-да!» – и выплыла из кабинета.

А фельдшер медленно обошел кабинет, взял несколько предметов, в том числе зачем-то большой шприц, и только тогда тоже вышел в коридор.

– Беременна? – с ходу спросил врач, когда дверь закрылась.