Текст книги "Амулет Великого Слона"

Теперь она пила почти с самого утра. Сначала один коктейль, легкий, как говорила она сама, потом второй, потом следующий. Она очень красиво оформляла бокалы, тянула питье медленно, а Асе давала играть использованными зонтиками и соломинками.

К концу дня зонтиков было все больше. Ася тогда умела считать только до пяти, получалось несколько кучек. Иногда мама засыпала прямо на диване, Ася уже научилась снимать с нее туфли и подкладывать подушку под голову. Она также умела уже мыть бокалы и подметать пол. Когда мама спала днем, Ася выходила в патио с игрушками.

Сеньора Лопес теперь говорила с ней ласково, гладила по голове, но не сумела совладать со своим лицом, увидев множество зонтиков от коктейлей, с которыми играла Ася. Но теперь сеньора Лопес ничего не говорила папе, поскольку помнила, надо думать, что прошлое ее вмешательство закончилось дракой.

Отец узнал все сам. Обычно мама к его возвращению собиралась и приводила в порядок себя и дом. Но однажды он вернулся днем, страшно озабоченный, и застал свою жену пьяной и спящей на диване в несвежем расстегнутом халате. Рядом валялось несколько пустых бокалов с неизбежными зонтиками.

Ася в патио пускала кораблики в каменной раковине и не слышала, что сказал отец маме, когда растолкал ее. Все произошло очень быстро, отец собрал чемодан и ушел, бросив на стол несколько купюр и не взглянув даже на Асю.

Мама сидела на диване, вытаращив глаза и тряся головой, как будто отмахиваясь от невидимых мух. Тупо посмотрела на деньги и снова рухнула на диван. Ася разбудила ее вечером, потому что очень хотелось есть.

Очевидно, кое-что отложилось у мамы в памяти, потому что она очень оживилась, прихорошилась и сказала Асе, что теперь они свободны от этого черного урода и будут жить как хотят. Утром она повела Асю в кафе и по магазинам, купила ей красивую куклу с закрывающимися глазами, накормила мороженым и сладостями.

Теперь она не пила больше дома, а уходила вечерами, взяв с Аси слово, что она будет вести себя тихо. Иногда мама возвращалась не одна, Ася сквозь сон слышала какие-то звуки, тяжелые шаги мужчины и шиканье мамы, чтобы не разбудил ребенка.

Так продолжалось недолго, деньги, что оставил отец, быстро кончились, и однажды из-за мамы поссорились двое мужчин в баре, там была драка, хозяин вызвал полицию.

Все это Ася узнала гораздо позже. А тогда мама явилась под утро трезвая и тихая и сказала Асе, что все кончено, они уезжают домой. Как понимает сейчас Ася, у мамы не было в той стране никакого статуса, и, когда отец уехал, ее просто выдворили, учитывая образ жизни и отсутствие денег.

Мама не слишком горевала, она сказала Асе, что скоро у них наступит новая хорошая жизнь, что она давно хотела вернуться домой, что ей осточертела эта жара и пыль и что наконец-то Ася увидит настоящий лес и снег.

Ася взяла с собой новую куклу и украдкой попрощалась с собачкой сеньоры Лопес.

«Будь оно все проклято, – сказала мама, глядя из окна самолета, как уменьшаются внизу белые здания аэропорта, – домой летим, дочка. Домой. Забудем все, что было здесь. И чтобы имя свое забыла, теперь тебя всегда будут звать Ася».

Раньше так звала ее только мама, по-настоящему отец назвал ее Ассейной. Впрочем, он с дочкой не слишком много разговаривал.

Самолет летел долго, а когда приземлился, Ася не поняла, что кончилось ее первое детство. Кончилось навсегда, остались только воспоминания. Да и то немного.

На востоке Южной Африки, недалеко от побережья Индийского океана, раскинулись бескрайние степи, как их еще называют – вельд. Огромные степи, на просторах которых свободно могла бы разместиться вся Франция или несколько маленьких Бельгий. В этих степях от века пасутся неисчислимые стада антилоп и буйволов, носорогов и слонов, жирафов и зебр.

Там, где такое обилие пищи, – конечно, обитает множество хищников. По ночам степи оглашаются мощным ревом охотящихся львов и леопардов, леденящим душу хохотом гиен, пожирателей падали, чьи мощные челюсти могут перемолоть берцовую кость буйвола.

И здесь же, среди бескрайних, изрезанных реками и ручьями степей, многие сотни лет пасли свои стада скотоводы-нгуни. Высокие темнокожие нгуни пасли красивых длиннорогих коров, строили на вершинах холмов огороженные поселки – краали. Они жили отдельными племенами и кланами под правлением наследственных вождей. Самыми большими и могущественными среди них были племена ндвандве и мтетва, но были и совсем маленькие. Среди них был и клан зулу – «дети неба» на языке банту. Этот клан к концу XVIII века насчитывал всего полторы тысячи человек.

Однажды молодой вождь клана зулу Сензангакона с небольшой компанией друзей отправился на охоту. И там, на берегу реки, он увидел красивую девушку из соседнего племени.

Между молодыми людьми вспыхнула страсть, быстрая и безрассудная, как степной пожар.

Охота закончилась, и Сензангакона вернулся в свой крааль.

А через несколько месяцев к зулусам пришло маленькое посольство – родственники той самой красивой девушки.

Они сказали, что встреча на берегу реки имела последствия, что скоро должен родиться ребенок, сын Сензангаконы.

По обычаям нгуни в таком случае отец должен позаботиться о будущем ребенке. Он должен принять его вместе с матерью в свой крааль, а в крайнем случае заплатить выкуп – несколько коров.

Однако Мдули, дядя молодого вождя зулусов, выслушав послов, засмеялся и сказал им:

– Это невозможно! Наш вождь не мог настолько потерять голову! Вы ошибаетесь, девушка вовсе не беременна, в ее теле просто завелся жук (на языке банту, которым пользовались и зулусы, – Чака).

Посрамленные послы вернулись ни с чем.

Однако через положенный срок девушка – звали ее Нанди – разрешилась от бремени здоровым мальчиком.

И снова ее родичи отправились к зулусам и сказали тем:

– Вот он, ваш жук – Чака! Берите его вместе с матерью, теперь забота о них лежит на вашем племени!

Так маленький Чака и его мать попали в племя зулусов.

Она вошла в крааль зулусов и в хижину Сензангаконы как младшая жена, но без всякого торжества и без свадебных даров: какое уж тут торжество, когда у невесты уже есть ребенок.

Вообще положение их было незавидным: у Сензангаконы уже было несколько жен, и они приняли новую жену и ее ребенка в штыки. Главное же, сам вождь очень скоро охладел к Нанди. Девушка, которая показалась ему прекрасной, как цветок, во время охоты на берегу реки, больше не вызывала у него пламенных чувств, и он только искал повода избавиться от нее.

И такой повод появился.

Когда Чаке исполнилось семь лет, он, как и остальные мальчики племени, начал пасти овец. И однажды по его недосмотру собаки загрызли одну овцу. Сензангакона пришел в ярость и изгнал нерадивого пастуха из своего крааля.

Матери ничего не оставалось, как уйти вместе с ним.

Они вернулись в племя э-лангени, родное племя Нанди, но и там их встретили без радости. Быть изгнанной мужем – позор для любой женщины, а особенно – для жены вождя. Нанди плакала по ночам, и ее слезы причиняли Чаке неимоверные страдания.

Как и у зулусов, в племени матери Чака стал пасти овец, но здесь над ним самим издевались старшие мальчики. Его заставляли делать самую трудную и неприятную работу, его кормили объедками со стола старших, ему постоянно доставались издевательства и колотушки, его все время высмеивали за маленький рост, торчащие уши и тщедушное телосложение.

Чаще же всего его попрекали незаконным происхождением.

– Кто твой отец? – говорили ему старшие пастушата. – Если он вождь, как ты часто повторяешь, отчего он не хочет взять тебя в свой крааль?

Возвращаясь в крааль, Чака рассказывал матери о своих обидах и унижениях.

– Не горюй, мой огонек, – утешала его Нанди. – У тебя печень льва (зулусы полагали, что именно в печени заключена храбрость зверя или человека), и когда-нибудь ты станешь великим вождем и отомстишь своим обидчикам!

Как-то раз один из старших мальчишек раскалил в огне деревянную ложку для каши и велел облизать ее.

– Посмотрим, – говорил он при этом, – есть ли в тебе что-то от будущего мужчины! Ведь, говорят, ты сын зулусского вождя… правда, я не знаю, кто такие эти зулусы и где они обитают! Должно быть, это совсем маленькое племя, раз о нем не слышали в наших краях!

Несмотря на то что обидчик был намного старше и крупнее, Чака с диким остервенением набросился на него и избил чуть не до смерти.

После этого другие пастушата боялись его задевать, никто больше не напоминал ему о его происхождении.

Но у него появился еще один враг.

Старая знахарка Ндала невзлюбила его, как только Чака с матерью вернулись в ее крааль. Она нашептывала главе крааля, своему родственнику, что мальчишка несет на себе проклятие, что в нем живет злой дух и со временем все племя э-лангени ждут из-за него большие несчастья. Знахарка пользовалась в племени большим влиянием, но до поры родственник отмахивался от нее: мол, какую опасность может представлять маленький тщедушный пастушонок! Пусть себе пасет овец и коз, чтобы прокормиться!

После того как Чака избил своего обидчика, старая Ндала возобновила свои разговоры.

– Ты видел, – говорила она своему родичу, – ты видел, как этот пастушонок избил рослого и сильного парня? Как это удалось бы ему, если бы ему не помогал злой дух?

Но и на этот раз родич не стал ее слушать.

Если бы Чака был взрослым воином – другое дело, по обвинению в колдовстве и одержимости злыми духами его могли бы предать мучительной смерти, но детей не подвергали таким наказаниям, считалось, что духи обходят их стороной.

Вскоре Чака вырос, окреп и превратился в красивого молодого воина.

Он узнал, что Дингисвайо, молодой вождь могущественного племени мтетва, набирает армию.

Чака решил отправиться в землю мтетва, чтобы поискать там для себя славы и богатства.

Но прежде чем отправиться к молодому Дингисвайо, он хотел получить новое оружие, настоящее оружие, которого не знал еще ни один из его соплеменников.

До того времени все нгуни в бою использовали только легкие метательные копья. Когда между двумя кланами или племенами возникал конфликт – из-за угнанного скота, спорного пастбища или опозоренной девушки, – племена встречались на границе своих территорий, вперед выходили несколько десятков лучших воинов и бросали друг в друга свои копья.

Женщины, старики и дети стояли позади, с интересом наблюдая за «сражением», которое больше напоминало спортивный поединок, чем войну.

Кого-то ранили, кого-то, случалось, и убивали, потом противники подбирали брошенные копья и бросали их обратно. В конце концов, одно из племен признавало себя побежденным, платило победителям условленный выкуп, оба племени исполняли ритуальный танец, закалывали одного-двух быков, пировали, и все расходились.

Но в воздухе витали перемены. Сильные племена захватывали земли соседей, и для того, чтобы выжить, нужно было изменить правила и способы ведения военных действий…

Наверху, на чердаке, что-то грохнуло. Ася очнулась и взглянула на часы.

Они показывали уже третий час. Пора собираться в ресторан. Неужели она так долго предавалась воспоминаниям? Ну да, застыла перед зеркалом, как лунатик, и думала о детстве. Да было бы о чем!

Нельзя жить прошлым, оно на то и прошлое, что уже прошло. Нужно жить сегодняшним днем. Это бабушка так говорила. Выброси все это из головы, говорила, теперь у тебя будет новая спокойная жизнь, все у тебя впереди, уж я об этом позабочусь. И добавляла про себя тихонько, что если Бог даст.

Бабушка не ходила в церковь, и иконы у нее дома не висели, но, видно, просила она Бога, чтобы дал ей время и силы вырастить Асю. Услышал Бог. Только Асе восемнадцать исполнилось – бабушка присела на диван и сказала: «Ох, устала что-то сегодня!» – да и умерла тихо, как будто заснула.

Ася рассердилась на себя всерьез: да что же это такое с ней сегодня! И почувствовала в руке какую-то тяжесть.

Да, это тот кулон, или медальон, или как еще его назвать. Короче, та странная тяжелая штука, которая оказалась у нее в кармане после ночного приключения на мосту. Так и сжимала его в руке столько времени.

Ася снова взглянула на эту вещь и почувствовала, что каким-то непостижимым образом связана с ней. Ей не хотелось расставаться с этим странным кулоном, хотелось оставить его себе.

Но как же бабушкины заветы?

Брать чужое нехорошо!

«Так то – чужое, – прозвучал у нее в голове внутренний голос, – а это – не чужое, это – самое что ни на есть твое…»

Она снова сжала кулон. Он показался теплым, наверное, оттого, что долго был у нее в руке.

– Никуда не пойду! – сердито сказала она своему отражению. – Никуда не пойду и никому его не отдам! И показывать никому не стану!

Она положила кулон в ящик старой бабушкиной тумбочки, что стояла в коридоре под зеркалом, и заторопилась на работу.

Маршрутка высадила Асю на углу улицы Лебедева и Финского переулка. Дальше она, как всегда, пошла двором.

Места вокруг Финляндского вокзала она знала с детства – с того, второго своего детства, что было еще до бабушки. Знала их как свои пять пальцев. Каждый проходной двор, каждую подворотню.

Как всегда, Ася вошла в сквозной подъезд, вышла из него во двор и пошла наискосок, через вытоптанный скверик с песочницей в форме парохода и парой скамеек. Она уже подходила к другому подъезду, через который можно было выйти на площадь, к ресторану, как вдруг навстречу ей выступили двое. По виду – мелкая шпана, обыкновенные хулиганы, каких в этом криминальном районе всегда хватало. Один – низенький, толстый, с круглым розовым лицом и маленькими поросячьими глазками, второй – долговязый, костистый, с квадратной челюстью. «Им только в цирке выступать, коверными клоунами», – подумала Ася, пытаясь обойти комичную парочку.

Однако это не удалось, они перегородили ей дорогу, и толстяк проговорил, нагло ухмыляясь:

– Куда это ты направляешься, красотка?

Ася этих двоих ничуть не испугалась, ей приходилось сталкиваться с куда более опасными персонажами, и она научилась неплохо с ними управляться.

– Ребята, не заводитесь, – проговорила она примирительно, – дайте пройти, я на работу иду.

– А здесь проход платный, – вступил в разговор долговязый, – это наша территория, и проход стоит тысячу рублей!

– Ребята, ребята, угомонитесь! Я у Самсоныча работаю, вам с ним ссориться ни к чему!

– Какой такой Симсимыч? – ухмыльнулся толстяк. – Не знаем никакого Симсимыча! Гоша тебе ясно сказал: проход здесь стоит тысячу. Если хочешь пройти – плати.

– Вы не знаете Самсоныча? – переспросила Ася. – А зря. Самсоныча здесь каждая собака знает, и никто с ним не связывается. Это вредно для здоровья.

– Ты слышал, Вовчик? – снова подал голос долговязый. – Она нас собаками обозвала. Теперь проход дороже, теперь он для тебя стоит пять тысяч.

– И еще ты меня поцелуешь. – добавил толстяк.

– Ты что? – Долговязый покосился на приятеля. – Тебе не противно с этой макакой черномазой целоваться?

– А что? Даже интересно. Я раньше с черномазыми никогда…

Ася немного отступила.

Ситуация ей категорически не нравилась. Раз эти двое никак не отреагировали на имя Самсоныча и, кажется, вообще первый раз его услышали, – значит, они не здешние. Здесь, в окрестностях вокзала, хозяин их ресторана был личностью известной, и все местные мелкие бандиты, ворюги и просто хулиганы с ним не связывались, знали, что это опасно.

Выходит, эти двое – гастролеры.

А тогда с чего это они привязались именно к ней?

На чужой территории заниматься мелким рэкетом рискованно, можно по незнанию наткнуться на опасного человека.

Пока стычка не выходила за разговорную стадию, но в глазах долговязого Ася заметила поднимающуюся темную муть, которая обещала ей большие неприятности. Вот что сегодня за день такой? Вроде бы и время не позднее, а вокруг – никого, как в пустыне.

Нужно как-то выпутываться самой.

Ася припомнила свое детство – свое первое, точнее второе, дворовое детство, до бабушки, когда ей приходилось всеми доступными средствами бороться за выживание.

– Погодите, мальчики, – проговорила она растерянным голосом, в то же время немного отступая. – Вы говорите, тысячу?

– Ты что, оглохла, макака? – прошипел долговязый, переходя влево, чтобы отрезать ей путь к бегству. – Я сказал – пять тысяч! Для тебя цена повысилась.

– Но у меня столько нет. – Ася еще немного попятилась, сделала вид, что споткнулась, наклонилась к песочнице и зачерпнула горсть песку. Тут же резко выпрямилась и швырнула песок в глаза долговязому, помня священное правило уличной драки – нападать на самого опасного противника.

Долговязый инстинктивно схватился руками за лицо, и она тут же использовала его временную слепоту – ударила ногой в самое уязвимое место.

И тут же бросилась бежать – к тому подъезду, который выходил на площадь.

Но не добежала.

Перед самым подъездом она налетела на толстяка, который каким-то непостижимым образом опередил ее. Он обхватил Асю поперек туловища, сжал с неожиданной силой и процедил, растягивая слова, подражая матерым уголовникам:

– Ты куда-а это собрала-ась? От нас не убежи-ишь.

Тут же рядом возник долговязый. Он был еще бледнее, чем прежде, но не хромал и не держался за поврежденное место. Крепкий, видать, паренек! Недооценила она его…

– Ну все, макака! – проговорил долговязый, схватив ее за шею. – Конец тебе пришел!

Он сдавил Асино горло, она задергалась, пытаясь сбросить ее руки. Воздуха не хватало, в глазах начало темнеть…

– Гоша, Гоша! – проговорил толстяк. – Не горячись. Нам что заказали – помнишь?

Руки на Асиной шее немного ослабели, она смогла вдохнуть.

Зато толстяк принялся шарить по ее телу.

Ася ударила его локтем. Без замаха, в солнечное сплетение, а потом, не прекращая движения, в челюсть.

В давние времена такому удару ее научил цыганенок Пашка, и этот удар не раз выручал ее в уличных потасовках. И на этот раз он достиг цели, толстяк охнул, дернулся и отпустил ее.

Но долговязый перехватил инициативу, зажал ее шею сгибом руки и сильно придавил, так что она едва не потеряла сознание. А тут и толстяк очухался, снова принялся шарить по телу, приговаривая непонятное:

– Да где же оно… куда же она его спрятала…

Ася поняла, что дело плохо. Эти двое не мелкие уличные хулиганы, а серьезные и опасные уголовники. И ей с ними не справиться.

Она попыталась расслабиться, чтобы потом, резко вывернувшись, выскользнуть из цепких потных рук.

И в это время рядом раздался странно знакомый голос:

– Ребятки, вы что это тут делаете? Вы зачем же девушку обижаете?

С трудом повернув голову, Ася увидела пожилого дядечку.

И тут же узнала его.

Это был тот самый немолодой рыболов, которого она встретила прошлой ночью на мосту. Тот, который вызвал по ее просьбе полицию. Только удочек у него сейчас не было, вместо них дядечка держал в руке деревянную тросточку.

– А тебе, дед, чего надо? – огрызнулся на него долговязый. – Проваливай, пока цел, а то мы тебе последние ноги обломаем. Ты вон и так еле ходишь, на палку опираешься, а мы тебя вообще в инвалидное кресло посадим.

– Что же вы, ребятки, такие невоспитанные? – закручинился прохожий. – Видно, папа с мамой в детстве мало вас пороли.

– Ты что, дед, совсем сбрендил? – рявкнул долговязый. – Я тебе сказал: проваливай! Нет, Вовчик, ты видел этого хмыря малахольного? Ну-ка, приложи его пару раз в воспитательных целях.

– Это мы мо-ожем, – проблеял толстяк, – это мы за-апросто. Это мы легко-о…

Он шагнул к дядечке и замахнулся. Но тут случилось что-то странное, можно даже сказать, удивительное: дедок чуть отступил в сторону, выставил перед собой свою трость… и толстяк, зацепившись за нее ногой, полетел на тротуар. Причем полетел качественно, так что попал лицом на край песочницы.

– Тебя что, Вовчик, ноги не держат? – удивленно проговорил долговязый.

Вовчик поднялся. По лицу его текла кровь, маленькие глазки пылали злобой.

– Это старикан мне палку под ноги сунул. – проговорил он со злобой и обидой. – Я ему сейчас покажу!

Он бросился на рыболова, размахивая кулаками, но тот опять немного отступил в сторону и неуловимым, молниеносным движением выбросил палку вперед. Толстяк охнул, свалился на спину и задрыгал в воздухе ногами, как перевернутый на спину жук. А пожилой дядечка оказался над ним и еще раз ткнул палкой, да так ловко, что Вовчик завыл от боли.

– Да ты что, Вовчик? – Долговязый удивленно уставился на своего приятеля. – Ты что – прикалываешься?

– Какой, блин, прикол? – пропыхтел Вовчик, с трудом восстановив дыхание и безуспешно пытаясь встать. – Мне этот старый козел, кажется, селезенку отбил…

Ася не стала ждать более удобного момента, она резко крутанулась вокруг своей оси, одновременно впиваясь зубами в руку долговязого. Тот взвыл и дернул другой рукой ее за волосы. Не знал он, видно, что первое правило, которое усвоила она в дворовом детстве, – ни за что не сдаваться. И если уж вцепилась зубами, то держать намертво, как бульдог.

Зубы у Аси были отличные – белые и крепкие, в жизни у стоматолога не была. От отца достались, говорила ей бабушка, хоть какая-то с него польза.

Сейчас Ася сжала зубы, не обращая внимания на боль, и с удовлетворением почувствовала во рту вкус чужой крови. Да еще и каблуком бандиту на ногу наступила, всем весом. Ему было не размахнуться, чтобы двинуть ей как следует по голове, так что пришлось отпустить ее волосы.

Толстый Вовчик стонал на асфальте, он был уже не боец. Дядечка-рыболов направился к ним, тогда Ася отпустила руку долговязого, кровь лилась сильно, видно, вену прокусила. Тот уставился на руку в оцепенении, Ася же бросилась бежать, не оглядываясь. Ничего, дядечка за себя постоять сумеет.

Первым, кто попался Асе в ресторане, был повар Жан. Он выглянул из кухни – черная лоснящаяся рожа в белом колпаке – и спросил:

– Как ты вчера, нормально?

– Твоими молитвами, – зло бросила Ася.

– Ты это, не дуйся. – Жан погладил ее по плечу. – Тут такой случай…

– Отвали от меня, бабник несчастный! – Ася сбросила его руку.

Злилась она не только за то, что вчера он не подвез ее до дома, злилась за то, что придется опять врать его жене Кате, которая увезла сейчас ребенка в Анапу и просила Асю присматривать за Жаном. Жили они в соседнем дворе, Катя призналась, что доверяет только Асе. И объяснила почему.

Она прекрасно знала вкусы своего мужа.

Жан был ребенок Олимпиады. Тогда, в восьмидесятом году, в Москву и Петербург (тогдашний Ленинград) приехало много чернокожих спортсменов. А через девять месяцев среди новорожденных оказался невиданный процент чернокожих мальчиков и девочек, среди которых и был Жан. Мама так и назвала его, в честь отца, бегуна из Франции. И хоть мать Жана была стопроцентно белой, ребенок у нее получился черный, как… ну да, вакса.

Жан вырос, окончил кулинарное училище, женился на Кате, мальчик у них получился довольно светленький. Очевидно, у предков Жана было принято многоженство, потому что он отчаянно бегал по бабам, ничего не мог с собой сделать. Нравились ему исключительно дебелые белокожие блондинки, так что насчет Аси его жена была совершенно спокойна. Поскандалив пару раз, Катя смирилась, только просила Асю проследить, чтобы ее муженек не слишком зарывался и домой никого не водил, а то перед соседями стыдно.

– Ася, – заныл Жан, – ты только Катьке не говори… – и снова погладил ее по плечу.

Тут и застал их Самсоныч.

– Это вы чегой-то? – нахмурился он.

Самсоныч у них был самый настоящий вор в законе, каких в кино показывают. Был он небольшого роста, сухой и жилистый, кожа на лице продубленная ветрами и морозами в далекой Сибири, где провел Самсоныч немало годков на государственном обеспечении. Все руки в татуировках, и сводить их Самсоныч не собирался. Пустые это люди, говорил, которые татуировки свои сводят, как будто и без них не видно, кто они такие. Самсоныч от прошлого своего не отказывался, просто теперь ушел на покой. Кроме ресторана, было у него еще кое-какое имущество – пара магазинов, отель небольшой, автомастерская. Но рестораном он занимался сам лично, нравилась ему африканская кухня.

Дело шло хорошо, платил Самсоныч прилично и от персонала требовал трех вещей: быстроты, аккуратности и чтобы никаких личных контактов.

Мне, говорил, никакие ваши шуры-муры, фигли-мигли и прятки в ресторане не нужны. Разумеется, вместо последнего слова употреблял он нечто более сильное.

При первом знакомстве Самсоныч Асе так прямо и сказал, она только плечами пожала. Повар Жан тоже был предупрежден и никогда ничего себе не позволял.

– Вы это чего? – вызверился на них Самсоныч. – Делать, что ли, нечего?

Ася развернулась на пятках и ушла, оставив Жана оправдываться.

Сержант полиции Соловьев возвращался домой после ночного дежурства. Он уже подходил к своему дому, как вдруг увидел рядом с подъездом знакомую машину. Приземистую черную «Тойоту» с хищными акульими очертаниями.

Во рту сразу появился неприятный металлический привкус, руки задрожали, как с перепоя, заломило виски. Сержанту захотелось незаметно обойти черную машину, проскользнуть в свой подъезд и запереться в квартире. Но он прекрасно знал, что из этого ничего не выйдет. Тот человек, который ждет его в «Тойоте», достанет его за запертой дверью. Да он из-под земли его достанет.

Пару лет назад сержант сделал глупость. Взял деньги у мелкого наркодилера за то, чтобы скрыть кое-какие улики. Вроде бы речь шла о небольшой порции травки, с которой Соловьев прихватил этого дилера во время патрулирования.

Но потом оказалось, что все гораздо серьезнее, пакетик с травкой обернулся уликами по делу об убийстве, и Соловьев влип бы по самые уши, если бы этот человек не помог ему выпутаться. Тогда он ему помог – но с тех пор требовал ответных услуг.

И довольно быстро сержант понял, что та история с наркодилером была заранее подготовленной подставой.

Соловьев медленно шел к подъезду, как будто к его ногам были привязаны свинцовые гири. Когда он поравнялся с черной машиной, стекло на передней двери опустилось, и знакомый голос проговорил:

– Куда торопишься, Коля?

– Домой, – отозвался Соловьев с тяжелым вздохом.

– Дом от тебя, Коля, никуда не убежит. Сядь в машину, разговор есть.

Сержант не стал спорить – он знал, что это бесполезно. Он послушно сел на переднее сиденье машины, рядом с плотным приземистым человеком лет пятидесяти. Щетка коротко стриженных седых волос, тяжелый подбородок, маленькие пронзительные глаза, кривой шрам на левой щеке, напоминающий формой кленовый лист.

– Давно не видались, Коля, – проговорил человек со шрамом. – Ты меня не забыл?

– Забудешь вас, как же… – вполголоса ответил сержант.

– Правильно, не забудешь. – Человек со шрамом недобро усмехнулся. – А если забудешь – я напомню. И про нашу первую встречу напомню, и про ту папочку, которая у меня припрятана… про папочку, где все твои расписки лежат.

– Все я помню… – простонал сержант, – говорите, чего надо! Не тяните, и без того тошно!

– Неправильно говоришь, Коля, – поучительно возразил человек со шрамом. – Ты должен спрашивать, чем ты мне можешь помочь. Так оно будет вежливее. И помогать мне, Коля, ты должен с радостью и охотой. Но сегодня, Коля, ты должен помочь не мне. Не мне, Коля, а одному очень большому человеку.

– Какому еще человеку? – недовольно переспросил Соловьев. – Не было такого уговора… я только с вами…

– Забываешься, сержант! – оборвал его человек со шрамом. – Ты не в том положении, чтобы права качать! Ты должен слушать, что я тебе говорю, и немедленно исполнять! А то я тебе напомню, что у меня не только папочка имеется, в которой твои расписки, но еще и пакетик, в котором стреляная гильза. Помнишь?

– Помню, помню… – тоскливо выдохнул Соловьев.

И только теперь заметил, что они в машине не одни.

Заметил, что на заднем сиденье сидит еще один человек – загорелый почти до черноты, с узким дубленым лицом, с волчьим кривым оскалом. Человек в дорогом черном костюме, совсем не подходящем ни к волчьему оскалу, ни к жесткому загару, приобретенному явно не на средиземноморских пляжах.

– Этот человек, что ли? – спросил сержант у человека со шрамом.

– Этот, этот.

– И чего ему надо?

– А он тебе сейчас сам все скажет. Что мы с тобой будем в испорченный телефон играть.

И действительно, загорелый мужик сверкнул в полутьме салона белками глаз и заговорил:

– Что случилось ночью на Литейном мосту?

Голос у незнакомца был странный – какой-то резкий, как будто механический. Соловьеву пришла в голову странная мысль. Он подумал, что, если бы вдруг заговорил его табельный пистолет, голос у него был бы такой же. И еще у незнакомца был заметный акцент.

– На Литейном? – удивленно переспросил сержант.

– Да-да, на Литейном, – раздраженно процедил человек со шрамом. – Что переспрашиваешь? Плохо слышишь, что ли?

– Он хорошо слышит, – перебил его человек с заднего сиденья, – он просто нервничает.

– Чтобы мент нервничал? – усмехнулся человек со шрамом. – Это что-то новенькое.

– Итак, что же случилось на Литейном мосту?

– Да ничего не случилось, – удивленно ответил Соловьев. – Вызов поступил, якобы там женщина в воду бросилась, мы с Витей… с сержантом Бондаренко близко находились, поэтому и поехали на вызов. Только он не подтвердился…

– Что значит – не подтвердился?

– Да там девчонка стояла странная какая-то, она и сказала, что женщина в воду прыгнула. А мужик, рыболов, который тут же стоял, никого не видел…

– Ты сказал – девчонка странная? – быстро переспросил загорелый незнакомец. – Чем же она такая странная?

– Она черномазая, – нехотя ответил сержант и опасливо взглянул на незнакомца – не примет ли он эти слова на свой счет. Но тот не был негром или мулатом, просто очень загорелый. Видно, много лет провел где-нибудь в жарких странах.

– Черномазая? – переспросил тот. – Из Средней Азии, что ли? Из Узбекистана?

– Да нет – совсем черномазая! Негритянка, что ли, или эта… как ее… мулатка!

– Вот как. – загорелый на мгновение прикрыл глаза. – Интересно… а вы у нее фамилию спросили?

– А как же! Порядок мы знаем! Фамилия у нее самая обыкновенная, Иванова… прикиньте – негритянка Иванова!

Сержант тоненько хихикнул, и собственный смех показался ему жалким и ненатуральным, как будто он заискивает перед этим загорелым хмырем.

– Да, очень смешно, – проговорил тот, но даже не улыбнулся. – А имя? Имя у нее было тоже самое обыкновенное?

– Имя Витя… сержант Бондаренко не спросил, – с сожалением проговорил сержант, – он у нее документы попросил, но документов у нее при себе не было.

– Жаль. И ничего больше про нее не спросили?

– Нет, еще она сказала, где работает – в ресторане… как же это… Зим-бези…

– «Замбези»? – уточнил загорелый.

– Вот-вот, точно, «Замбези». Так она и сказала.

– Понятно… Так почему вы ей не поверили? Почему не поверили, что она видела самоубийство?