Текст книги "Откровение"

9.2 Как моя дочь поставила мою маму на место одной фразой

«Не люблю я тебя, Лида, злая ты»

Мою маму все боялись, и я тоже боялась ее до 42 лет, пока я ей наконец не ответила. Она мне: «Почему ты не будешь этого делать?» – «Да потому что ты меня зае**ла! Зае**ла ты меня, вот почему!» – сказала я и повесила трубку первой. Это было невероятно, невероятно. И она вдруг успокоилась.

Тогда я поняла, что с ней можно действовать только силой – до меня дошло, что все это время я была под ее тиранией.

За четыре года до этого, когда Насте было четыре, я видела подобную реакцию со стороны мамы, но тогда не смогла до конца осознать ее.

Настя росла крайне свободолюбивой, я этого не любила, потому что рамки все-таки нужны, но болезнь Максимилиана не позволяла устанавливать никаких рамок. Он кричал: «Ребенок должен расти свободным[4]4
  Здесь я с ним согласна – свободным, но не до такой же степени.


[Закрыть], как дерево! Его ветви должны распространяться вокруг во все стороны, обдуваться ветром, а корни должны быть сильными и уходить глубоко в землю».

Так что Насте разрешалось все. Очень часто она не спала до двух часов ночи по разным причинам, к примеру, потому, что ожидала затмения Луны…

Это было так. Настя не спала, и я никак не могла ее уложить. Макс разозлился, выскочил из своей комнаты и долго бежал по коридору, потому что дом очень большой. Прибегает и как закричит: «Что здесь происходит?» А Настя встала, как маленький воин, и сказала: «Я не буду спать. Я иду смотреть затмение Луны. Я борюсь за свою свободу». (I not going sleep. I'm going to see moon eclipse. I'm fighting for my freedom.)

Конечно, она содрала этот текст у Максимилиана, который всегда кричал, что он дрался за свою свободу. И как же ему это понравилось! Он такие вещи очень-очень воспевал. Поэтому Настя в результате становилась все более и более неуправляемой. Макс сначала кричал о свободе, а потом никого не воспитывал – исчезал на работу или куда-то еще.

В итоге Настя не боялась никого в четырехлетнем возрасте, по-моему, для нее не было никаких авторитетов. Максу это очень нравилось, а я была в ужасе. Макс называл меня «мой пятилетний план», потому что у меня все организовано, грамотно, все по полочкам – и по поводу воспитания детей тоже. Но все мои планы срывались…

И вот происходит такая история. Это было очень круто, я присутствовала, нас было трое: четырехлетняя Настя, мама и я. Настя марширует навстречу моей маме (она часто так делала), потом просто останавливается и говорит: «Не люблю я тебя, Лида, злая ты», – разворачивается и уходит. Все остальное я читала на ее лице и чувствовала по ее эмоциям.

Вот как-то так она за всех и за меня тоже взяла и объяснила моей маме что-то важное. Мама этого маленькому ребенку никогда не простила. Отношение потом было таким, через стеночку.

9.3 Поездка с родителями в Лас-Вегас

Макс и мама шикуют в ресторанах и отелях

Вообще, моя мама была человеком вседостаточным. У нее три образования, она читала огромное количество литературы. Мама продолжала работать каждый день аж до восьми вечера. Пахала как лошадь. Когда мне было 19, она поехала в Германию на пять лет, хорошие деньги зарабатывала, помогала содержать семью, привозила все время очень красивые вещи, роскошные подарки.

Очень любила путешествовать. Постоянно ездила на экскурсии и даже на общественном транспорте, она наслаждалась – Архангельск, Питер, на пароходе, по дворцам… Она была безумно активна, здорова, мобильна до последнего момента, пока в 85 лет не ослепла в одну секунду. И тогда ее жизнь изменилась.

Когда я рожала Настю, мама прилетела к нам в Европу, в Мюнхен. Макс ей отправил билет первого класса. Она приехала и была со мной недели две в Мюнхене. И кстати, тогда она уже начала чуть-чуть меняться в лучшую сторону.

Еще Максимилиан обожал мою бабушку, он был готов сделать для нее все что угодно, он вообще хотел, чтобы она с нами жила постоянно. Но бабушка не захотела переезжать.

Макс очень любил всех водить и угощать в самых дорогих и красивых ресторанах. Он сам наслаждался и людей хотел радовать. Папа все время злился, у него был серьезный гастрит, он себя плохо чувствовал после ресторанной еды. Пройдя всю войну на фронте еще мальчиком, с 13 до 17 лет, он очень жалел денег. Я помню, как он говорил: «Какое безумие – отдать такое количество денег за еду».

В отличие от него, моя мама наслаждалась. Мама наслаждалась любым рестораном. Как же она это любила, Господи! И вот за это Макс ее обожал. Он так говорил: «Самое плохое, что есть у тебя, это от мамы, все самое хорошее, что есть у тебя, – от бабушки. Поэтому реши, кем ты хочешь стать во взрослом возрасте – бабушкой или мамой». Абсолютно гениальный мужчина. И в этом он был прав.

И помню, приглашает он нас в Лас-Вегас всем семейством, сумасшедший на всю голову. Арендует огромный старинный лимузин-кабриолет, белый кадиллак, чтобы все комфортно сидели. Макс и я впереди, а сзади моя мама, двое детей и Крис, наша нянька. И мы едем в Лас-Вегас. По дороге застреваем в деревне Барстов. Арендованный Максимилианом лимузин останавливается. Мы застреваем в пустыне, в этой деревне, с открытой крышей. Господи, ни поесть, ни попить, сидим, жара, машина не заводится, даже крышу невозможно поднять. Есть очень красивая фотография, когда кругом красные горы и мы такие бездомные в лимузине in the middle of nowhere («посреди нигде»).

Кое-как промучившись 12 часов в этой деревне, мы дожидаемся того, что нас транспортируют до Лас-Вегаса. Макс снимает какой-то суперлюкс огромный. Моя мама абсолютно охренела и наслаждалась так, что я не могу вам передать. Она наконец чувствовала себя царицей, за ней ухаживали, приносили еду в номер. Она ходила с Максом по всем ресторанам. «Кто хочет в ресторан?» – первая рука поднимается у нее. А Макс и рад. Они как вдвоем шиканут, побольше еды наберут… И по секрету от нас обжирались, как маленькие поросята. А у папы должно быть все отварное, диетическое, иначе боли в животе – это я потом все поняла. А мы с Митей, как нас всегда называли, были «зайцами» и ели только растительную пищу.

9.4 Как уходила мама – по-царски, с шампанским…

Женщины, не способные отдать ласку

Я хочу рассказать, как уходила мама. Это было в 2021 году, ей было 90 лет. Она ни в чем не предала свое достоинство.

Мама до последнего была активной и любознательной. Она проглатывала книги. Она вечно ездила по музеям: дом Чехова, дом Тургенева. Ездила в Питер – ходила по замкам и дворцам. Она образованная – ей надо было читать, читать, читать, поглощать, поглощать.

И вдруг мама осталась без зрения (за три с половиной года до конца). Она сказала: «Я хочу уйти». Я ей ответила: «Ты, мамочка, нашла самого правильного человека, чтобы просить о помощи. Ты понимаешь, что я – Позитив Петрович? Как я могу помочь тебе уйти?» – «Ты прекрасно знаешь, о чем я тебя прошу». – «Мамочка, как же я это достану? Это обнаружат, в тюрьму посадят. И не имею права перед Богом. Ты что, шутишь? Я даже муравьев не убиваю. Ты что, ненормальная?»

Когда маму отвезли в больницу из-за ковида, она была очень довольна. Ей бы подошло все что угодно, чтобы уйти. Когда она заболела, я сразу захотела приехать, но мама мне сказала: «Не вздумай, я запрещаю тебе появляться в моей квартире. Я больная, я тебя на порог не пущу». И в результате я не приехала.

Но мы с ней разговаривали по телефону по 1,5 часа каждый день. В больнице была потрясающая девочка, азербайджанка, которая давала ей свой мобильный телефон – не рабочий, а ее личный. И мы с мамой разговаривали подолгу – как настоящие подруги.

Я поняла, что никто не виноват, каждый дает сколько может, и что дети абсолютно не правы, когда они обвиняют своих родителей. Благодарность и понимание приходят потом, когда их уже нет. Так почему бы нам не научиться понимать друг друга и быть более открытыми сейчас, пока все живы?

Все время после разговора я плакала, потому что понимала, что я была к ней несправедлива. Она просто не могла отдать мне свою женскую ласку, потому что ее никто не научил этого делать. И только теперь мама рассказала, что моя любимая бабушка была к ней очень жестока. И что бабушка, в свою очередь, призналась ей, что ее мама (моя прабабушка) тоже была к ней (к бабушке) очень жестока.

Я поняла, откуда у всего этого ноги растут, пройдя год и три месяца сессий с психоаналитиком. Почему я не смогла дать детям эту ласку – потому что меня тоже никто этому не научил.

Вспоминаю Наталью Петровну Кончаловскую – мою любимую женщину, богиню. Она давала правильные советы. Помню, как-то сидим за столом, она берет прутик и хренакс мне по спине: «А спинку прямо надо держать!» Вот так она меня немного воспитывала. В одной из песен в фильме-мюзикле Андрея Кончаловского «Романс о влюбленных»

есть такая строчка авторства Натальи Кончаловской: «Мы руки матерей запомнили навечно». А у меня нет памяти о руках матери – и поэтому я детям своим этого не могла дать.

А я давала – свободу, в чем меня потом эти дети и обвинили. Потому что я сама ее не имела в детстве – мама врывалась в мою комнату и смотрела, как у меня разложены вещи на полках. Меня всегда контролировали, у меня не было никакой приватной жизни, был тотальный жандармский, как в лагере, контроль.

Я сказала: никогда, никогда, никогда мои дети не будут проходить через такие режимы, они будут свободными людьми. Я никогда не заходила и не смотрела, что находится на их полках. В результате мой сын обвинил меня относительно недавно: «Какая же ты мать? Ты никогда не рылась в моих вещах, чтобы посмотреть, есть ли у меня наркотики или нет». – «А как я могу рыться в твоих вещах? Это же такое неуважение». Так я воспитывала детей.

И вот мы с мамой разговаривали и разговаривали. А потом ее выписали и привезли домой. Главврач, который ее наблюдал, сказал, что они сделали все что могли, что они ее вылечили. Но у нее-то задача была – уйти, так что это были ее последние дни.

Дома о маме заботились Сонечка и ее муж. Это замечательная семья, которая работала у нее много лет. Я так благодарна этим людям. Мама хорошо им платила, но не в этом суть: они делали все по-честному. Они делали это от души. Я очень любила эту семью и с Соней до сих пор поддерживаю хорошие отношения.

Соня отправила мне видео, и я поняла, что мама уходит. Одно из них было снято ночью. Она говорит маме: «Я к вам приду завтра, в полшестого утра». Получает ответ: «А кто это, интересно знать, тебя приглашал? Я тебя не жду в это время, ты придешь как положено, в 8 утра». Она уже знала, что будет, и, не дай Бог, они ворвутся, побеспокоят, не дай Бог, они помешают ей уйти.

Соня говорит: «Бабушка, вы задыхаетесь, я волнуюсь». – «Нет уж, открывай бутылку шампанского». – «Как шампанского?» – «Сейчас придет врач, и мы будем праздновать». – «Нет». – «Сонечка! Две открывай!» – «Бабушка, как?»

Приходит врач: «Бабушка, вы задыхаетесь». – «Я буду пить шампанское». Она выпивает два фужера. Моя мама никогда не выпивала. Она не знает, что такое алкогольное опьянение. Она такой бедный, несчастный фельдмаршал.

Итак, все выпивают шампанское, врач уходит. Соня говорит: «Бабушка, я у вас останусь спать. Я не уйду». Мама говорит: «Что за глупости? Я ожидаю тебя в 8 часов утра, как положено». Она уже все знала – предчувствовала свой выход из тела – и просто выгнала Соню метлой, сказала, что не позволит ей прийти раньше.

В итоге Соня все же пришла в 05:30, но боялась войти в квартиру. Она говорила мне: «Наташенька, я так бабушку люблю, но я так ее боюсь, вы понимаете? Она иногда как Сталин». Я ей говорила: «Сонечка, она не как Сталин, она и есть Сталин». И Сонечка еще больше боялась. И она отправила к маме своего мужа, это было в 05:30 утра, а сама осталась стоять на улице.

И когда он до нее дотронулся, мама была абсолютно теплая. Она вышла из тела буквально за 20 минут до их прихода.

Вот так ушла мама – по-царски, с шампанским. Дух аристократизма, который был вселен в нее, как код, сработал даже в последнюю минуту. Он сработал подсознательно, изнутри. Может быть, это ее аристократическое начало и не давало ей расслабиться, побыть просто человеком и подарить мне ее нежность.

Эта трагедия идет у нас от поколения к поколению, и это так грустно – что женщины не понимали, как отдавать любовь, и были недостаточно ласковы к своим детям.

Самую страшную фразу в моей жизни мне сказала моя дочь Настя: «Мама, почему ты такая неласковая?» Господи, я пыталась переосмыслить всю жизнь, я не знала, что мне делать, я так старалась, но, видимо, у меня плохо получалось…

А что же случилось с самой Настей? Она не смогла дать любовь своей дочке из-за наследственного заболевания, которое получила от папы. Когда Настя заболела в очередной раз и не понимала, бедняжка, что с ней происходит, она не смогла сладить со своей малюсенькой девочкой Леей (ей был всего лишь год и восемь месяцев) и оставила ее с отцом, Михаэлем.

Так что я в этой жизни обязана расчистить род и запустить спираль по новой. Я знаю, что это моя миссия, и я ею занимаюсь. Благодарю Тебя, Господи, что ТЫ даешь мне такое понимание, великое и высокое.

10. Освобождение духа – первая клиническая смерть

Алкоголь – путь к смелости, а травка – проводник в никуда. Олег Петрович и экспериментальная медицина

Столько травм и боли я нацепляла из маминого мира, ведь не просто так возникла в молодости моя трагедия с алкогольной зависимостью. Да, это отдельная тема, алкогольная зависимость – она же именно от мамы родилась: эта забитость, это стеснение… Ведь я безумно стеснительная, безумно скромная, очень образованная, и вдруг эта бравада вся… Я объясню ситуацию. Без алкоголя никак нельзя было – это был протест, вызов, освобождение духа какое-то, что ли.

Помню, до поездки на Каннский фестиваль с фильмом «Сибириада» у меня было первое интервью. Какой-то большой канал. Сидит Андрей Кончаловский (режиссер), а из актеров сижу только я, такая истинно русская женщина – огромная, крупная, молодая, красивая и, казалось бы, смелая. Но… Когда мне стали задавать вопросы, я как будто кол проглотила, слова вымолвить не могу, ничего не получается ответить, я так растерялась, так испугалась, хорошо, что в кадре не расплакалась от бессилия. Просто сидела, как дура, и молчала на протяжении всего времени.

Интервью заканчивается. Ко мне подходит Андрей Сергеевич и говорит: «Наташа, что с тобой? Где эта смелость? Ты же умный образованный человек, как так, ты не смогла ответить ни на один вопрос?»

Я попросту стеснялась, вдруг что не так, мама вбила в меня эти комплексы. Сыграть могу, прочитать могу, а от себя, от Наташи, я ничего сказать не могла, просто вся онемела. После этого я пошла куда надо, влила крепкого. (не помню, чего) – и все встало на свои места, я стала спокойной, все под контролем, страх ушел и т. д. Без этого, я точно знаю, или немая смерть актрисы Андрейченко, или такая извращенная, исковерканная псевдосвобода, потому что другого никто не объяснил, другого никто не дал, а духовного роста и осознанности еще тогда не было на моем жизненном пути.

И появление легких наркотиков в моей жизни имеет те же самые корни. Шизофрения, заболевание Макса, все накручивалась с каждой минутой и секундой нашей совместной жизни. Так что выхода никакого не было: или петля, или… Если бы тогда со мной рядом был психоаналитик, мы с Максимилианом жили бы долго и счастливо – хватило бы знаний, ума, где надо, ручкой бы махнула, понимая, откуда ноги растут. Но я все его заболевание принимала на свой счет, серьезно: что я такая ужасная, что ему так со мной плохо, что он страдает. Все это во мне копилось, копилось и копилось. И когда-то это должно было взорваться.

И поэтому я начала курить кое-что запрещенное. Меня отпускало таким образом. Как ко всему в моей жизни, я относилась к этому очень серьезно…

У меня был «правильный» проводник, это очень важно. До того как в первый раз попробовала, мой проводник сказал: «Это твой инструмент связи со Вселенной, и не вздумай курить, как другие, – когда они валяются, торчат, отдыхают, ржут и жрут, а потом идут спокойненько спать. Ручка, белый лист, пара листов всегда рядом, стихи придут – записывай, захочешь рисовать – рисуй, это твой дар свободы. Ты это берешь и используешь для открытия сознания, для связи со Вселенной». И я именно так и делала, а иначе в Беверли-Хиллз, в особняке, просто бы петля была…

Давайте перенесемся в 1980 год. Министр кинематографии СССР Филипп Тимофеевич Ермаш тогда проявлял ко мне большое сострадание, говорил: «Это лучшая наша актриса, мы не имеем права ее потерять». Но съемки срывались, студия простаивала. Ермаш вызвал моего папу к себе в кабинет. Сказал: с этим нужно что-то делать, нужно поместить меня в госпиталь насильственно. Папа встал на колени: «Что вы, Филипп Тимофеевич, она же такая свободолюбивая девочка, нельзя ее контролировать, она выбросится с любого этажа, из любого окна – это свободный дух.» – «Так сделайте что-нибудь с этим духом, у меня съемки стоят!» – не выдержал Филипп Тимофеевич. Но папа понимал – я сама должна принять решение, нужно только подождать. И тогда все будет хорошо.

И ровно через три недели я как будто считала эту информацию. Тогда я очень страдала. Меня пригласили на Новый год в очень красивое место в самом центре, на Старом Арбате. Дом – как маленький дворец, с колоннами в комнатах, и появиться в нем нужно было достойно. На тот момент мне было 24 года, и я зарабатывала колоссальные деньги, просто колоссальные. а у меня нет ни копейки. Почему-то для меня стало закономерным самой расплачиваться в ресторанах, особенно за мужиков. Я не хотела, чтобы ко мне приставали. В Советском Союзе часто было так: раз я тебя ужинаю, то я тебя и «танцую». Да, со мной ужинали все. Но никто не «танцевал» – только я сама могла взять за руку и увести, если этого хотела. А в состоянии опьянения у меня всегда рядом были друзья, которые меня доставляли домой, и все было нормально. Во всяком случае, пьяного бардака и еще неизвестно чего никогда не случалось. Точнее, случалось – но только по моей воле и по моему желанию, и с самыми красивыми людьми нашей страны.

Так вот, в канун Нового года я поехала на Арбат от своей подруги Юли, с самой окраины города. Я стою голосую – и ни одного такси. Простояла час, и мне стало плохо. Я никак не могла понять, почему. Левая нога у меня окаменела и замерзла, просто превратилась в ледяную сосульку. Я отошла в сторону фонаря, посмотрела внимательно на сапог – дорогой сапог, красивый, кожаный, элегантный – а в нем оказалась огромная дырка у большого пальца, и в нее залетал снег.

Искусство с детства

Это была любовь

С Максимом и Митей в Снегирях

Приучала Митю к музыке с 1,8 года. На даче в Снегирях

На даче в Снегирях

Митя на даче с прабабушкой

Дегтярный переулок. Семья в сборе

Дегтярный переулок. Ремонт закончен

Когда я приехала, все были заняты только мной. Я сидела в каком-то тазике и отогревала ногу, а все стояли вокруг меня. 12 часов, бой курантов – а я вот с ногой в тазике. Я каким-то образом испортила всем гостям Новый год. И я сказала себе: «Больше этого никогда не повторится. Это отвратительно. Я не могу себе больше такого позволить».

И это стало последней каплей. Я пришла к папе. Я пришла к нему ровно через три недели после его разговора с министром Филиппом Ермашом. Я пришла и сказала: «Папа, помоги мне, пожалуйста. Я обязана остановиться, я не могу сама, я не знаю, как это сделать, у меня не получается. Я устала, не хочу больше».

Он ждал, видимо. То есть не видимо, а точно. Моментально появился Олег Петрович – врач. Мы оказались с папой в очень красивом одноэтажном особняке зеленого цвета, который располагался сзади кинотеатра «Россия». Врач сказал, что я сейчас обязана три недели продержаться без единой капли алкоголя. Что я и сделала.

А через три недели мы с папой поехали в квартиру Олега Петровича. Куда-то далеко-далеко, за кудыкины горы, в хуйкино-писькино. Мы заходим в очень элегантную, очень скромную, но крайне красивую и уютную квартиру. В квартире только кухня и 20-метровая комната. Меня ждут три врача: Олег Петрович и два реаниматора в костюмах… Я в шоке. Я не понимаю, зачем столько людей и почему в ногах постели, куда меня положили, расположена страшная металлическая машина, которую я сразу возненавидела. Папу посадили на стул за моей головой. Это очень важное замечание, очень важное. Я видела только трех врачей и эту ненавистную машину и совершенно ничего не понимала.

Помню, что эта «операция» стоила бешеных денег – ровно 150 долларов, и лечение было экспериментальным. Об этом сказал Олег Петрович: «Вы первая в нашей стране, и я произвожу над вами эксперимент. Это самый лучший способ „зашивки“ на сегодняшний день». И вот мне его привезли секретным путем из США, этим методом пользуются для совсем уже безнадежных больных. Хорошо. А я-то что, что я знала?

Олег Петрович достает шприц, показывает папе и мне ампулу, ломает ее, набирает в шприц. И показывает мне этот идиотский шприц. И что? Он вводит его в вену моего тела. Хорошо. А потом задает очень странный вопрос: «Какой алкогольный напиток вы предпочитаете больше всего?» Тут-то я ему, конечно, сказала неправду. Я говорю: «Пиво». Думаю, самый легкий сейчас выберу. Не знаю почему – выбрала пиво. Он говорит: «Сейчас». Открывает бутылку пива, наливает мне малюсенькую такую рюмочку. Я еще думаю: «Много не буду, целый глоток не сделаю. Сделаю полглотка – кто его знает, что будет?» Короче говоря, делаю эти полглотка. И в эту самую секунду я начинаю задыхаться. Это было крайне-крайне неприятно. Не могу вам сказать, сколько времени это продолжалось – секунд 57 или минуту. Я не знаю, как быстро человек теряет сознание. И наконец, абсолютно безболезненно, без сопротивления я выхожу из тела и поднимаюсь в противоположный угол комнаты. И мне становится так хорошо, что я не могу вам описать этого чувства. Мне так комфортно, у меня ничего не болит, меня ничего не беспокоит. Я понимаю, что у меня есть тело, оно какое-то кругленькое, что у меня есть полукругленькие ручки, знаете, как привидения в мультиках показывают, я все осознаю, понимаю, что происходит в комнате. После этого я начинаю подниматься еще выше и выше и одновременно продолжаю находиться в комнате.

То есть это происходит так: ты поднимаешься выше, но на самом деле по-прежнему находишься в единой точке пространства, потому что тебе никуда не надо подниматься – ты все считываешь на уровне информационного поля. В одну секунду я одновременно была в Париже, ходила по своим любимым улочкам, которые помню, и параллельно была в Нью-Йорке. Как будто я смотрела кино. Я смотрела на мою маму, которая находилась в Германии в очень уютном деревянном домике, в котором она жила, и сейчас проверяла тетрадки и работала, я увидела, как она вдруг резко остановилась и взволновалась. Я даже хотела лететь к ней (хотя в этом не было необходимости) и сказать, что все хорошо. И я, по-моему, слетала, но она меня не услышала.

Я смотрела и видела бабушку в ее квартире, счастливую и светлую… Она готовила для меня потрясающе вкусные мягонькие котлетки. Я не чувствовала запаха, но знала, что это так вкусно, я знала, что бабушка ждет меня домой, потому что именно этим вечером я должна была сесть в поезд и уехать в Ленинград на съемки.

Но самая страшная ситуация была с моим папой, потому что я наконец-то увидела, что происходит на этой машине. Она, видимо, показывала кардиограмму сердца, а на ней пошла плоская линия. Судя по всему, мое сердце остановилось. Я этого не знала. Люди так взволновались. Папа в истерике кричал. Я к нему, как мне казалось, подлетела, я ему объясняла, что мне так хорошо, что он себе даже представить не может, что он не должен ни о чем волноваться, что я его люблю, что он мой спаситель и что ради Бога оставьте меня в покое, мне так хорошо в моей жизни никогда не было, я понимаю все, что происходит на планете, я вижу все страны, я вижу всю галактику, я вижу всю Вселенную, я могу в одну секунду улететь, куда я хочу! И улетать-то никуда не надо – в одной точке сконцентрирована вся информация. Может быть, это и есть нулевая точка отсчета. Или точка Абсолюта, как ее называют, откуда все вышло: создание Вселенной, мира и всех живых существ.

Но они кричали, как ненормальные, эти три врача. Они давили мне на живот и кричали: «Дышите, дышите». Они массировали мне сердце: «Дышите, дышите». Я смеялась, потому что чего мне дышать-то? Как я могу дышать? Я уже умерла. Дураки. Я, значит, им кричу. Мне смешно вообще, я понимаю, что ничего сделать нельзя. И вдруг я осознаю, что они боятся, и что в этой комнате такое количество страха, и что у отца истерика. Врачи боятся, и пот с их липких рук и лиц капает на мое лицо, и мне становится омерзительно от этого. Я смотрю на эту огромную спившуюся тушу, на это тело, к которому я абсолютно равнодушна, и я понимаю, что я не хочу этого тела. Я не хочу этого тела. И я не хочу в это тело возвращаться. Я не люблю его. Я хочу быть здесь и сейчас, в этой точке – раз и навсегда, я счастлива. Я застываю.

И в тот момент, пока я посещала различные Вселенные, – в этот момент-эти страшные люди, одетые в медицинские халаты, подносят ко мне какую-то хрень, которую я уже видела в фильме Милоша Формана «Кто-то пролетел над гнездом кукушки». Как в эпизоде, когда Джеку Николсону надели на виски такой же прибор, чтобы электрическим током из него сделать овощ. Они надевают мне на виски этот прибор, и меня бьет током. И вот здесь начинается самое невероятное… Я начинаю с самой высокой точки (точно не из комнаты), с самой высокой точки – которой не существует, потому что наша Вселенная бесконечна, – вот оттуда я начинаю спускаться в свое тело. Вы не можете себе представить, как это долго! И вот этот момент, крик, я описала в своей музыке в пятом произведении «Ветры перемен» на CD «Наташа и гуси». Я летела с такой скоростью и с такой болью, пересекая все космические конгломераты, и тяжело упала в свое тело. И в эту же секунду ощутила такую пронизывающую боль, которую я вам не могу передать. Родить ребенка – это детский лепет на лужайке в сравнении с той болью. Это было так больно, и я поняла, что я приземлилась. И единственная мысль, которая меня посетила: «Ну вот, я снова в тюрьме». Я осознала все. Я поняла, что аппарат, который был у моих ног, заработал, и пошла скакать эта линия – плик-плик-плик – значит, они вернули мое сердце к жизни, к которой я не хотела возвращаться. Мне было 24 года.

Это был мой первый выход из тела. Он продолжался 5 минут, как потом мне сказал папа. Колоссальное время. Редко кто возвращается после такого продолжительного времени. Так что попутешествовала я хорошо. И вы знаете, что интересно? Я никому об этом не могла сказать. Оно как бы застыло во мне. Единственное, что случилось, самое главное – я потеряла вообще все страхи, потому что на подсознательном уровне, на конкретном опыте, я поняла, что я не есть физическое тело. Я поняла, что «Я» – это совершенно другое, это не то, что Наташа, ее руки, ноги. Я поняла, что я буду жить вечно. И я поняла, что того, что называют «смертью» нормальные люди, не существует. И еще что-то очень большое. И знаете, я не то чтобы скрывала это… но эта информация была дана мне как знание – и ушла. Потому что я абсолютно точно понимала, что поделиться ею мне в 1980 году было абсолютно не с кем. Я потом долго пыталась найти этого Олега Петровича, чтобы рассказать ему, какой опыт он мне подарил. Я вернулась и стала жить своей жизнью, как будто ничего и не было.

Меня привезли домой, в квартиру бабушки. Трясло так, что у меня руки-ноги ходили на 15 сантиметров. Моя лучшая подруга Юлька обняла меня всем своим телом и уложила в постель, работая грелкой. Она меня обняла. Папа очень волновался… Бабушка была на кухне и не понимала, что происходит. Папа ее держал. Юлька меня согревала. Я пролежала в постели с ней минимум два часа, потому что она от меня не отлипала, и наконец я уснула.

Когда я проснулась, мне стало чуть-чуть полегче – я уже не так сильно дрожала. Я ничего не понимала. Я как будто вышла из-под гипноза или из-под какой-то анестезии, под которой я никогда в жизни не была. Бабушка кормила меня теми самыми котлетками, про которые я уже знала. Я была безмолвна – это я помню точно. Папа повез меня в такси на Ленинградский вокзал, и я уехала сниматься в очередном фильме.

Этот опыт был для меня божественным благословением. Познав, что я не есть физическое тело, я поняла, что получила первое Господнее благословение. Спасибо.

И из этого состояния очень бы хотелось поведать вам одну интересную историю.