Текст книги "Откровение"

7. Чарли Чаплин в черной коробке

«Вдруг откуда ни возьмись – появился в рот еб*сь». «Огни большого города»

Я нахожусь в своем уютном домике под названием палапа. Он похож на пирамиду. Точно так же, как и пирамиды, он упирается макушкой в небо и связывает меня напрямую с космосом. Я всегда это чувствовала, всегда знала, что именно это место – моя духовная точка. Здесь я занимаюсь йогой, намечтываю события, создаю свое учение и т. д. и т. п.

В этом домике всегда чуть-чуть как будто приглушен свет и со всех сторон находятся большие окна, почти до пола. Я вижу круговую панораму, впереди простор, а позади огромный сад, весь в зелени, и «джунгля» – хранительница моего покоя, которая идет до горизонта, до бесконечности. Я в удивительном месте. Господь меня привел, и я очень за это благодарна.

Я вспоминаю Чарльза Чаплина с его black box («черной коробкой» или «черной комнатой»). Когда ему необходимо было получить идеи для своих новых фильмов или он писал сценарий, он отправлял себя в эту черную комнату, закрывал дверь и иногда не выходил оттуда по 24 часа. Он считал, что это и есть работа: сиди и жди, и идея обязательно к тебе придет. Он был богом в этом плане – и артистом, и композитором, и сценаристом, и режиссером. Все исходило от одного человека. И он же был владельцем кинопродюсерской компании, так что он был свободен (сам себе подчинялся), так сказать.

И когда он делал фильм «Огни большого города», тот, где нищий и слепая девушка, он остановил производство ровно на год, потому как не мог найти правильный финал. И он себя терроризировал, он закрывал себя в этот черный бокс и подолгу не выходил оттуда. Так он провел целый год – и в итоге он вышел оттуда с самой главной и с самой восхитительной идеей.

Помните, в самом финале девушка узнает его по энергии? Она думала, что он мультимиллионер, потому что он всегда подъезжал на дорогущей машине своего сумасшедшего друга. И когда она вдруг потрогала лицо этого нищего, то почувствовала его энергию и поняла, что это он ее спаситель, потому что он подарил ей зрение. Чарли Чаплин мучился над тем, как она увидит его, как она сможет его узнать, это такая сумасшедше красивая сцена, что, я думаю, ради нее стоило год просидеть в черной коробке.

Вот и у меня есть моя любимая пирамида, где я создаю эту книгу. С одной стороны – бирюзовое, до горизонта, Карибское море, с другой стороны – джунгли, тоже до горизонта. Тишина, никто не мешает. Шум волн.

И из этого состояния я бы хотела поведать вам историю про моего любимого папулю. О том, как мы простились и как он ушел в мир иной… Но я уверена, что наши истинно любящие Сердца-Магниты не раз встретятся в Вечности и притянутся друг к другу.

8. Папа – мой дружочек, моя родственная душа и спаситель

Ледяные ванны для здоровья и тяжелый папин уход

Папуля был моржом всю свою жизнь, и, наверное, неспроста ему дали квартиру (двухкомнатную хрущевку) недалеко от воды.

Не знаю, как мама согласилась (она ведь работала в Министерстве просвещения РСФСР в центре Москвы), но мы переехали. Мы с папой были безмерно счастливы. Путь пролегал через милую деревушку, и это было очень красиво. Сначала большой водоем, направо дорога вела к станции «Водники», 20 минут пешком, налево – к широкому каналу имени Москвы-реки. Умиротворяющая, красивая природа вокруг. Мне очень нравилась и эта прелестная прогулка, и пляж с таким волшебным чистым песком, куда я бегала. И неудивительно, что я очень любила там плавать.

Папа не ходил, а бегал до пляжа. Практически ежедневно он устраивал пробежку – минимум час в день. Зимой до пляжа он добегал минут за пять. Ежегодно с наступлением холодов они с другими моржами рубили в реке прорубь достаточно большого размера. И он в ней плавал с огромным удовольствием всю свою жизнь. Он моржевал до 76 лет. И после того как остановился, через два года ушел… Все говорили ему: «Куда ты в таком возрасте в прорубь?» А он чувствовал, что ему это было необходимо.

Он интуитивно знал истину. Только сейчас ученые доказали, что лучшее врачевание – в ванной, наполненной льдом. Люди лежат в этих ваннах по 50 минут, если не больше. На Западе это, кстати, довольно дорого стоит. Одна китаянка, ей 78 лет, всю жизнь плавала в ледяных ручьях и выглядит на 27, максимум 28 лет. Об этом говорит вся планета. Омоложение чумовое, уходят все болезни. Это большая природная медицина. Когда я сама иду в сауну, после я обязательно прыгаю в ледяную купель. Я нахожусь в этой воде минуты две, потом выхожу, ложусь на спину… Распахну руки Богу, небу, Мирозданию и просто выскакиваю из тела! Божественно! Лежу обычно 30 минут подряд, такой у меня ритуал.

У нас в Австрии на первом этаже тоже была хорошая, правильная сауна, и после нее все прыгали в снег. Это такой шок, нереально! Тело горит, кровь приливает, кожа – как белый мрамор с красными пятнами. Выходишь из этой сауны, выглядишь и ощущаешь себя, как пятилетний ребенок, душа вот-вот из тела выскочит, это восторг!

Так вот, когда папа уходил, я, конечно же, была с ним рядом. Я всегда любила Россию, жила в России – всегда возвращалась домой, где бы я ни была (это пресса пишет неизвестно что). В тот раз я приехала надолго, жила в Дегтярном переулке, потому что в моем пентхаусе в Доме на набережной с видом на золотые кремлевские купола еще шел ремонт. Бабушка уже переехала в новую квартиру, которую я ей купила, через стенку от моей.

Это было тяжело, это было очень тяжело. Папу поместили в просторную двухкомнатную палату в больнице рядом с Рублевским шоссе. Естественно, я приезжала к нему каждый день и проводила с ним все свободное время, была с ним минимум по 5–6 часов.

Это было трудно, это было очень трудно, особенно в СССР, потому что все понимают, что происходит, но не затрагивают эту тему. Боже, как же это страшно… как будто человек не понимает, чем он болеет! Вот эти игры сводили меня с ума, Понимаете? Просто сводили с ума,

Мы делали вид, что все будет хорошо. Главврач Нина Александровна, изумительнейшая женщина, была в меня влюблена как в актрису, была очень добра ко мне, была с моим папой рядом и помогала тем, что было в ее силах. Все время, каждую свободную минуту она посвящала моему папе – так и появился этот двухкомнатный номер люкс и все остальное, Всего не перечесть. И за неделю до своего ухода папа попросил перевести его в общую палату. Он говорит: «Мне здесь одиноко, я хочу быть с людьми,» Я обалдела от этого заявления.

И вот у нас переезд. Я собираю папины вещи. Он надевает свою роскошную футболку, он приподнимает ее, чтобы мне показать: я смотрю, а на животе бугор, огромный, жесткий, как гора, метастазы, Я знала все. Он кладет на него мою руку и говорит: «Видишь, как быстро растет?» Все – только это он и сказал, Папу перевели в общую палату.

Далее состоялся очень тяжелый разговор с Ниной Александровной, главным врачом. Она говорит: «Наташа, очень страшная смерть у этого заболевания, ничего страшнее быть не может». – «Почему?» – «Потому что при злокачественной опухоли 12-перстной кишки кал человека поднимается вверх по пищеводу, заполняя дыхательные пути, и человек задыхается от кала…» Я смотрю, по моему лицу катятся слезы… Я молчу, Она продолжает: «Наташа, надо принимать решение. Я говорю как есть. Мне страшно об этом говорить, и это нелегально, но для вас я это сделаю. Мне необходимо его разрезать, с вашего позволения, чтобы ускорить его смерть. И тогда кал не пойдет наверх, А так как сил сражаться у Эдуарда Станиславовича уже нет, он просто уйдет за несколько дней от бессилия…»

Мы принимаем с ней это решение.

После операции папу сразу же помещают в реанимацию. Я вызываю сына, он успевает прилететь из Швейцарии, я встречаю его в аэропорту. В то время у нас с ним были прекрасные отношения, он был тогда, как и папа, моим дружочком, они были моей опорой, двумя столпами моего мира. Из Шереметьева мы едем прямиком в больницу. Спасибо Нине Александровне, она обо всем позаботилась. В реанимации нас уже ждут. Мы надеваем скафандры, заходим внутрь. Нам дают стулья, и мы садимся.

Папа так обрадовался, что увидел Митю, я вам передать не могу! Я тоже была бесконечно рада, что он успел, понимая, что времени практически не осталось. Я смотрела на этих двух самых важных мужчин в моей жизни. Очень долго держала папину руку, гладила его по лицу, по волосам. Носик уже заострился, энергии не было никакой вообще… А он держался и все время хотел показать, что должен был быть моим защитником. Папа сказал моему сыну: «Храни маму, она очень хороший человек». Не знаю, как он это из себя выдавил, где нашел силы. Я продолжала гладить его, стараясь максимально облегчить его страдания.

А дальше случилось то, что я до сих пор не могу себе простить, так как действовала на автомате, не подумав. Как человек чувствующий и работающий с энергиями, я хорошо понимала, ЧТО у меня на руках. ЭТО нужно было обязательно смыть. За занавеской находилась раковина с водой, куда я пошла и долго мыла руки с мылом. Но когда я вернулась к папе, он ТАК посмотрел на меня… Я прочитала вопрос в его глазах: «Брезгуешь? Не доверяешь мне?»

Слезы потекли по моему лицу. Я ничего не могла сказать… Что я ему, полумертвому, полутрупу, буду объяснять? Что здесь энергия не та? Вот это была наша последняя встреча. До сих пор думаю: «Какая же я дура, неужели не могла выйти и помыть руки где-то рядом?»

Мы посидели еще и поехали домой в Дегтярный переулок, где моя бабушка ждала Митю до трех ночи. Ей тогда было 96,5 года, просто «последняя из могикан». Мы заходим в квартиру, а она сидит в кресле в своей неизменной позе: руки сложены на палке, чистая, светлая, и ждет правнука домой. Сразу же приехал Максим Дунаевский, они с сыном обнимались, целовались, не могли натискаться – соскучились. Сели на кухне, бабушка им накрыла на стол, она всегда пекла потрясающие пирожки с курицей, все было очень хорошо, уютно и спокойно.

Максим уехал где-то часов в пять утра. Я упала на постель и провалилась в сон. Проснулась оттого, что беспрестанно звонил телефон. Я знала, кто звонил. Посмотрела на часы – час дня. Снимаю трубку. И слышу голос Нины Александровны: «Наталья Эдуардовна, все случилось… Самое главное, что я все знала и вовремя поднялась в реанимацию. Мне поставили стул. Я села. Взяла его руку. Он вздохнул и сказал мне одну фразу: „Я так устал“. Я провела рукой по его голове, как бы чуть-чуть касаясь лица, он закрыл глаза и очень спокойно выдохнул. Его не стало».

Грусть потери моего любимого папы и благодарность Нине Александровне были безмерны. Я ее очень люблю, и мы общаемся по сегодняшний день.

Почему люди так несовершенны? Почему они не ценят то, что им дано изначально? Почему одному человеку надо уйти, чтобы другому понять, что у него потрясающие родители? Как так зверски могут обращаться дети со своими родителями? В данный момент это не про меня. Я была и с папой, и с бабушкой, и с мамой до последнего вздоха. Но почему дети прерывают отношения? У меня в данный момент нет никаких отношений ни с дочерью, ни с сыном. Они сами поставили эти восклицательные знаки. И мое сожаление, эта горечь, эта невозможность ничего изменить… А может, они преследуют меня, эти ситуации? Но я знаю в глубине души: я сделала больше, чем могла. И это правда, это истина. И меня спасает только это – я сделала лучшее.

Когда умирал папа, мама не приехала в больницу ни разу. Это моя мама, она так устроена. Вот так проявлялась ее невероятная безмерная жестокость, именно поэтому я с самого детства боялась ее до смерти. Ни разу не приехала к умирающему человеку, спутнику жизни, с которым прожила 50 лет.

Папа всегда знал, какая она. Еще давно он мне сказал: «Все, что у меня есть, записано на тебя. Только так! И никак не может быть по-другому. Прошу уважать меня, я так решил: и квартира (это я ее получал) тоже на твое имя». Кстати, он уточнил, что перевел ее с согласия Лидии (моей мамы) очень давно, в начале 1990-х годов, чтобы не платить налог на наследство.

Вы знаете, когда папа лежал еще в больнице, я ездила к нему каждый день, как на работу, потому что я хотела быть рядом. Человек взял и бросил судьбу к моим ногам. Все положил, чтобы служить мне и искусству. Как он любил посещать Дом кино, как он знал всех режиссеров, его обожали все, кто со мной работал. Журналисты, которым я давала интервью, потому что он приезжал забирать газеты или журналы, он оставлял все папки, он был моим адвокатом, ассистентом, пиар-менеджером, он все делал. Его любили все мои режиссеры. Его обожали все люди, которые со мной работали.

И какое предательство со стороны мамы…

Я нахожусь у папы, а мама мне обрывает телефон и говорит: «Я не могу ничего найти». – «Чего ты не можешь найти?» – спрашиваю. «Деньги, деньги не могу найти! Я знаю, что они у него должны быть».

Я привозила папе много денег на жизнь, тысячами. Он ничего не тратил. Он все эти деньги собирал пачечками и прятал их по квартире. И вот она мне звонит: «Что мне делать? Я не могу найти наличку, куда он прячет деньги?» Я знала, что он их тщательно прятал в разные места, куда-то их зашивал, в какие-то куртки, чтобы не обокрали. Но я молчу, мне не до этого…

Она говорит: «Я все распорола». Я отвечаю: «Мама, как ты смеешь такие вещи мне говорить? У меня отец уходит, ты понимаешь это или нет? Я нахожусь в больнице каждый день, пока приеду, пока вернусь обратно, с папой по 6–8 часов, пока доехать. Весь день уходит. Как ты можешь?»

Я пыталась ей объяснить, донести до нее, как это сложно – находиться в больнице, поддерживать его, дарить ему Свет, дарить ему надежду, а она не понимала. Она мне звонила и продолжала требовать: «Ты спроси у него, спроси, спроси, спроси…»

Я возмущалась: «Я никогда в жизни не буду у него это спрашивать. Мне наплевать на все эти деньги. Ты о чем вообще говоришь? У меня папа уходит, я повторяю.»

Папа заранее сказал: только кремация. Это было очень интересно. Я четко помню. Это мне был очень большой урок. Каким-то образом ищейки-корреспонденты об этом узнали и с фотоаппаратами приперлись прямо в крематорий.

На похороны я надела овальные очечки с золотой тонюсенькой оправой, как кот Базилио, безумной красоты, очень модные, но эти очки были слишком изящные и маленькие, они совершенно ничего не прятали. В общем, честно говоря, это был полный выпендреж[3]3
  Эти очки – подарок Микки Рурка – еще будут фигурировать в главе «Голливуд и знаки судьбы».


[Закрыть].

Я подхожу к гробу попрощаться с телом папы (а дужки очков настолько тоненькие, они за уши закрепляются, их почувствовать невозможно, они слишком легкие)… Наклоняюсь, у меня льются слезы… И только потом, спустя какое-то время, я понимаю, что у меня нет очков на лице! Я знаю, что какая-то невероятная сила взяла их и положила в гроб. Какая это была сила? Но я вам гарантирую, что я получила эту информацию, точно знаю, что они ушли вместе с ним в печь. Это был его последний урок: «Не надо выпендриваться, ты не про это, и ты это знаешь!» Эти очечки я буду помнить всю мою жизнь. Благодарю тебя, любимый мой папа!

После поминок мама снова завела свою излюбленную тему: «Квартира записана на тебя, мы с папой это вместе делали, я это помню великолепно, квартиру надо переписать на меня. Деньги я не нашла, но я обязательно найду, ты понимаешь, что они мне нужнее, чем тебе?»

Я молчу.

«Машина тоже, зачем тебе машина? У тебя вон сколько машин в Беверли-Хиллз, у Максимилиана в гараже три стоят».

Я молчу.

Давление было настолько серьезное, настолько тяжелое, настолько невыносимое, только она могла так давить, что ни дышать, ни спать было невозможно. Единственное, что я сказала: «Мама, неужели я еще не доказала, что ты можешь мне доверять? Твоя жизнь, жизнь бабушки, у которой сейчас своя собственная роскошная квартира рядом со мной в центре Москвы? Жизнь и быт папы. Все это было на моем тотальном обеспечении. Никому из близких вообще не приходилось ни в чем нуждаться.»

А она в ответ слово такое нашла, какое-то жестоко-изысканное, модно-современное, дескать, иначе я не буду чувствовать себя защищенной. Я обомлела, но промолчала. Она продолжала меня брать штурмом и пилить одновременно: три раза в день она звонила мне по этому поводу. И я поняла: либо она меня уничтожит своим давлением, либо я все должна отдать и уйти. Я сказала: «Не смей мне больше звонить и задавать вопросы, еще 40 дней не прошло со дня смерти папы (сначала это было девять дней, потом 40). Пройдет 40 дней – и я подумаю». Я не подумала. Я сразу пошла и просто все отдала. Освободилась. Меня это мучает по сегодняшний день, ведь это было предательством папы. Но у меня не было сил с ней бороться. Она же всех подминала под себя, как удав, медленно и цепко. Папа был всегда ее слугой, ведь она не умела ни еды приготовить, ни стол накрыть.

Была у него одна история в конце жизни. В папу влюбилась 35-летняя красивая молодая женщина, сама за ним бегала, прохода не давала. Он был просто в шоке, потому что ему было уже хорошо за 70. Папа сам говорил: «Как и что бы я ни делал, она все равно бегала за мной». Мама сказала ему: «Я тебя убью», просто так и сказала.

Он приезжал ко мне в Америку. Вдали от мамы он был счастливый, обо всем рассказывал в мельчайших подробностях, потому что мы были близки. И я ему рассказывала все, даже про какие-то любовные похождения. Папе я доверяла, потому что он действительно был мой дружочек, родственная душа. Спасибо, Господи, что дал мне такое количество любви, такое количество времени, сколько папа был рядом.

В детстве, когда я у своего зеркала в коридоре что-то репетировала, если он появлялся, я всегда предчувствовала, когда он появится. У меня всегда был убийственный график, он знал: образовательная, музыкальная, балетная школы, а в 8-10-м классе вечерами лекции по филологии в МГУ. Это было так тяжело, надо было рассчитывать время, еще не забывать поесть, я не знаю вообще, как и когда я дышала. Папа то в первую смену работал, то в ночную, но как-то умудрялся всегда быть со мной. Всегда был моим главным помощником. Не надоедливо, не назидательно, не мороча голову – просто был, и все.

Помню, как мы с ним едем на лыжах, занимаемся спортом, он везет меня на фигурное катание. Все, что касается города Долгопрудного, все и всегда делал он – мой папа.

Но перед мамой за меня не заступался, даже когда она была несправедлива, никогда – он ее боялся. И только в конце жизни папа сказал: «Я ненавижу эту женщину. Я все придумал, знаю, как ей отомстить». Это было прямо перед тем, как перейти в общую палату, когда мы с ним сидели каждый день эти два месяца. Слово «отомстить» прозвучало ужасно из уст папы. Мне это очень не понравилось. Я сама боялась ее до смерти, но я ее не ненавидела, хотя она и сломала мне жизнь, но без нее Натальи Андрейченко никогда бы не было.

9. Трагедия материнства
9.1 Мама – борец за справедливость

Мальчик из детдома просит корочку хлеба

Мама была инспектором просвещения РСФСР, замминистра образования, и все знали, что, когда Соколова приезжает, летят бошки. Она ставит всех на место, увольняет по делу и навсегда. Ее очень боялись, и к ее инспекции готовились, как к приезду Брежнева.

Вот она едет в детский дом в Иркутске или в Новосибирске, не помню. Чистота, беленькие постельки, дети стоят намыленные. Мама все это видит, но понимает, что это всего лишь витрина. Выбирает одного мальчика, у которого сопелька течет из носа, садится перед ним на корточки и спрашивает: «Скажи, дорогой, а что бы ты сейчас хотел больше всего на свете?» А он на нее смотрит и отвечает: «Мне бы, тетенька, корочку черного хлеба».

Все! Соколова увольняет всех. Сама остается в городе и набирает в детский дом новый персонал. И это очень важная черта моей мамы. Она действительно была борцом за справедливость.

И еще одна поучительная история. Я терпеть не могу, когда говорят про антисемитизм, потому что жизнь прожила, но в моей семье и окружении не было никаких разговоров о евреях, никто не судил людей по национальной принадлежности. И вот, когда мне было в районе одиннадцати, взрослые вдруг стали шепотом вести какие-то разговоры так, чтобы я не слышала. Но до меня что-то доносилось. Например, какое-то незнакомое слово «еврей». И я решила, что это или очень опасное насекомое, или зверь, или какие-то слишком опасные люди. Я сдерживала свое любопытство и на третий вечер спросила: «А что такое евреи? Что-то случилось? Вы от меня что-то страшное скрываете?»

Мама как-то меня успокоила и только впоследствии все-таки рассказала мне эту историю. Она поехала принимать экзамен в какой-то университет центрального города N-ской области, и так случилось, что полтора десятка абитуриентов, которых она лично одобрила к зачислению на курс, оказались евреями. После этого маму вызвали на партсобрание в Министерство просвещения РСФСР и сказали: «Вы что, Лидия Васильевна, не знаете, что есть 5-й параграф? Вы не проинформированы, как отбирать абитуриентов?» Она ответила: «Знаете, как раз из-за того, что я очень хорошо проинформирована, я выбрала именно этих людей, потому что эти дети знают больше, чем ваши учителя. Чему же вы можете научить таких детей?» Маму отстранили от работы. Вот они с отцом втихаря обсуждали сложившуюся ситуацию.