Текст книги "Айбала. История повитухи"

Когда Джамиля поела сама и покормила ребенка, Айбала собралась домой. Вспомнила про послед, вынесла сверток во двор, расковыряла под старым абрикосом талый снег и закопала просто так, без всяких слов. По пути заглянула к соседям Джабаровых, Батыровым, сказала скособоченной от рождения Барият Батыровой, выбивавшей во дворе ковер, чтоб передала Тагиру, что он может возвращаться.

Айбала шла по улице, переступая через ручейки талой воды, и радовалась тому, что с Джамилей все хорошо. Вспоминала странное и волнительное ощущение, когда ребенок скользнул в ее ладони, и устало-счастливую улыбку Джамили. Она понимала, что ничем ей не помогла (Джамиля, со своим опытом, сама отлично справилась), но это были первые роды, которые она приняла самостоятельно, а значит, ее теперь тоже можно считать повитухой. Их теперь так и станут звать в ауле: повитуха-старшая и повитуха-младшая. Видно, таково ее предназначение: не рожать своих детей, а принимать чужих. Так захотел Аллах, а кто она такая, чтобы сомневаться в Его мудрости? С этими мыслями Айбала вошла в калитку своего дома.

Шуше после отвара немного полегчало. Меседу помогла ей перебраться в гостевую комнату, где было не так жарко и не так беспокойно, как в проходной. Она постелила матери на диване, несмотря на негодующие протесты отца: диван для гостей, а болеть и на обычной лежанке можно.

Айбала хотела рассказать Шуше про Джамилю, но Меседу ее не пустила, сказала: мать спит.

Меседу по-прежнему не разговаривала с Айбалой, даже когда они вместе шили ей приданое. Говорила только самое необходимое, в глаза не смотрела, отворачивалась. Айбала не обижалась – все понимала. Она не переставала удивляться и печалиться выбору младшей сестры, но теперь делала это молча, зная, что ни у кого из домашних не встретит поддержки.

Свадьба Меседу приближалась, до никаха[23]23
  Никах – в исламе брак, заключаемый между мужчиной и женщиной.


[Закрыть] оставалось немногим больше недели. В доме Садуллы-хазрата шли последние приготовления. Во дворе возводили деревянные помосты для женских и мужских столов. Уже зарезали дюжину баранов, и в ворота один за другим въезжали грузовики с продуктами: гостей ожидалось больше трехсот человек, не только из близлежащих аулов, но и из всей долины. Айбала сшила себе и матери красивые платья с люрексом. Шуше наказала старшей дочери привезти из сельского универмага два нарядных головных платка для себя и Айбалы, а отцу – новый пиджак. Зайнаб и Гезель должны были приехать с мужьями и детьми; Гезель была на позднем сроке беременности и, судя по всему, носила двойню.

На днях Меседу исполнилось шестнадцать, но в суматохе приготовлений это событие прошло незамеченным. Какая разница, сколько ей стало лет, если вскоре она покинет дом родителей и войдет в дом мужа?

Шуше очень некстати разболелась. Надсадно кашляя, она сокрушалась, что в кои-то веки не послушала мужа и отправилась навестить хворую Бадину. Вроде и сделала доброе дело, а вот оно как обернулось. Мать невесты не может не прийти на свадьбу дочери, поэтому Шуше даже не рассматривала такую вероятность. Она решила, что поболеет день-другой, а потом встанет. Кроме того, ей было совестно перед мужем. Джавад пока держался – не попрекал, что она его ослушалась, но ведь не вечное у него терпение. Разве приятно ему слушать ее кашель? Да и гостевой диван, когда она на нем ворочается, новее не становится.

Тагир пришел после обеда – принес деньги, завернутые в тряпицу, сунул в руки Айбале, не слушая ее возражений, и ушел. Это был ее первый заработок, и она отнесла его матери. Шуше спрятала деньги под подушку, перевернулась на другой бок и провалилась в очередной не приносящий облегчения сон.

На следующий день Айбала решила навестить свою подругу Медину. Они дружили со школы и были не похожи друг на друга так, как только могут быть не похожи две ровесницы. Медина, единственная сестра четырех братьев, была смешливая, легкая в общении, задиристая и очень красивая: белокожая, зеленоглазая, с вьющимися волосами редкого медвяного оттенка. Хуршид Шикароев в дочери души не чаял и не спешил выдавать ее замуж. Однако лучше бы выдал, но разве ж он знал, какой неприятностью обернется его беспечность?

Четыре года назад Медина испытала первое в своей жизни горе, когда Хуршид, за полгода до того уехавший с сыновьями на заработки в Россию и вернувшийся раньше времени, узнал о ее тайном сговоре с Фархадом Ямадаевым, запятнавшим себя сожительством с беспутной женщиной, и впал в такое бешенство, что едва не убил любимую дочь.

Братья Медины отправились к незадачливому жениху с визитом, и дело наверняка кончилось бы плохо, если бы кто-то не предупредил Фархада, оказав ему большую услугу. Фархад исчез («Бежал, шайтан!» – презрительно сплюнул себе под ноги старший брат Медины Байсал), а Медину отец запер дома. Только заступничество матери уберегло девушку от брака с хромоногим вдовым Абдуллой, за которого Хуршид всерьез вознамерился отдать строптивую дочь. Жена валялась у него в ногах, умоляя не ломать Медине судьбу, целовала руки и омывала их слезами. Хуршид в конце концов смягчился, но сказал – как отрезал: если Медина не выйдет за Абдуллу, то вообще ни за кого не выйдет. Пусть выбирает, стать женой Абдуллы или прожить всю жизнь в родительском доме, прислуживая невесткам и нянча не собственных детей, а детей братьев.

Мать успокоила Медину, мол, отец со временем передумает и найдет ей достойного мужа. Но время шло, а Хуршид оставался непреклонен. Он не мог простить дочери ее безрассудный поступок, запятнавший честь семьи. Встречая на улице отца Фархада, Хуршид демонстративно отворачивался и непроизвольно сжимал кулаки, усмиряя тлевшую внутри ярость.

С тех пор Медина почти не покидала женской половины дома, в котором, кроме нее и родителей, жили двое ее холостых младших братьев и двое женатых старших, у каждого из которых было по трое детей. Она не растеряла своей красоты, но веселой больше не была. В ее глазах затаилось горе. Это была не тоска по Фархаду, которого она уже не помнила, а осознание своей незавидной участи. Еще год – и на нее никто не взглянет, даже если отец все же сменит гнев на милость. Вот потому, при абсолютной внешней несхожести, Айбала и Медина в какой-то момент стали очень похожи судьбами.

Во дворе Шикароевых Айбала едва не налетела на Бекбулата Гухоева, который шел к калитке. Она отскочила в сторону и машинально натянула на лицо край платка, хотя Бекбулат даже не взглянул на нее. Айбала озадаченно посмотрела ему вслед. Она не понимала, почему с некоторых пор Бекбулат с ней не здоровается, а завидев издали, переходит на другую сторону дороги. Она не решалась спросить его об этом, хотя раньше они иногда перекидывались словечком-другим, благо это не возбранялось.

После школы Бекбулат выучился в райцентре на портного и теперь обшивал всех мужчин аула. Брал за работу недорого, но шил добротно, его вещи можно было носить несколько лет. Внешность имел он неказистую: невысокий, коренастый, большеголовый и горбоносый. Он дружил с одним из братьев Медины, поэтому часто бывал у Шикароевых (разумеется, только на мужской половине).

Пройдя через двор, Айбала обогнула дом и вошла на женскую половину. Ее оглушила какофония детских голосов. За стеной надрывался младенец, в проходной комнате ревели два мальчика-погодка, а худенькая большеглазая девочка пыталась их успокоить.

– Где Медина? – спросила Айбала.

Девочка махнула в сторону кухни:

– Обед с мамой готовит.

Медина и Гульмира, жена Байсала, стояли у стола и в четыре руки лепили хинкал. Айбала невольно залюбовалась их слаженными движениями и аккуратными рядами хинкала, разложенного на припорошенной мукой столешнице. В большой кастрюле закипал бульон; вкусно пахло разваренным мясом, луком и специями.

Медина увидела ее, улыбнулась и сказала:

– Подожди, скоро закончу.

Гульмира почтительно поздоровалась с Айбалой, хотя была старше на десять лет. Шуше принимала всех ее детей, а Айбала приходила снять боль, когда она рожала младшего сына. Гульмира была снова беременна (это пока не было заметно под просторным платьем) и знала, что на следующие роды непременно позовет не только повитуху, но и ее дочь. Пусть это встанет дороже, но она так и сказала Байсалу: без Айбалы рожать не стану.

– Иди, Медина, – сказала Гульнара. – Я сама закончу.

Медина неуверенно взглянула на невестку, и та легонько подтолкнула ее к двери:

– Иди, говорю, да? Айна вам чай принесет. А когда хинкал приготовится, вместе пообедаем.

В гостевой комнате было чисто, прохладно и тихо: детей к этой комнате близко не подпускали. Сев на диван, Медина стянула платок и распустила волосы, упавшие ей на спину тяжелыми прядями. На ее щеках, обычно бледных, играл слабый румянец.

– Говорят, ты вчера у Джамили роды приняла?

– Джамиля сама справилась, который раз уже рожает.

– Все равно, ты теперь вторая повитуха после матери. Знаешь, как Гульнара и Дагират тебя уважают? Они и со мной добрые, потому что мы с тобой подруги.

– Отец отпустит тебя на свадьбу Меседу?

– Теперь не только у отца надо разрешения спрашивать, – загадочно ответила Медина и еще больше порозовела.

Айбала ахнула:

– Так тебя…

– Да, – кивнула Медина, сияя глазами и белозубой улыбкой. – Вчера случилось. Не успела до тебя дойти, чтобы рассказать.

– За кого?

– За Карима Исмаилова, моего троюродного брата. В Махачкале учился на врача, недавно домой в село вернулся. Устроился врачом в амбулаторию. Тера… – Медина запнулась. – Терапевтом. Вчера тетка моя двоюродная приходила, мать Карима. Сказала, я ему давно приглянулась, еще когда в школе училась и к ним после уроков заходила. Он мне тогда тоже нравился, но потом я Фархада полюбила, а Карим как раз учиться уехал. Так что я теперь засватанная!

Айбала обняла Медину. Услышала, как стучит ее сердце, и едва не расплакалась от счастья за подругу и от осознания, что они скоро расстанутся.

– Когда свадьба?

– Летом. Кариму надо в Махачкалу вернуться, повысить квали… квалификацию, – старательно выговорила Медина незнакомое слово. – Не понимаю, как отец согласие дал. Наверно, устал от женщин в доме, скоро младшие братья женятся, еще больше женщин станет! – Медина рассмеялась. – И мама все просила мужа мне найти, чуть не каждый день приставала. А тут и искать не пришлось, мать Карима сама к нам пришла.

– Она хорошая? Добрая будет с тобой?

– Ай, хорошая! И добрая, да. Я поэтому к ней и ходила часто после школы, помнишь? Тебя с собой звала, но ты домой всегда торопилась, говорила: опоздаю, так отец больше в школу не пустит.

– Значит, мы теперь редко будем видеться…

– Вот глупость сказала! – Медина фыркнула. – В гости будешь приходить, хоть каждую неделю. И роды станешь у меня принимать.

– В селе амбулатория есть и специальный доктор для таких дел.

– Стану я чужим людям доверять!

Вошла дочь Гульмиры Айна, которая утешала плачущих мальчиков. Она держала в руках поднос с чашками и сладостями. Степенно пересекла комнату, осторожно поставила поднос на стол и молча удалилась, не поднимая глаз.

– Помощница растет, – заметила Айбала. – И скромная какая.

– Байсал ее в строгости держит. Через четыре года замуж отдаст. Уже засватали.

– Ей двенадцать уже?

– Да одиннадцать только. – Медина передала Айбале чашку с мятным чаем. – Но уж лучше раньше, чем как меня, когда я и надеяться перестала.

– Я тоже перестала. – Айбала отпила горячего чаю и надкусила липкую конфету. – Кроме Анвара-башмачника и не нашлось никого, кто бы посватался.

– Как это? А Бекбулат?

– Какой Бекбулат? – удивилась Айбала.

– Как будто в нашем ауле другой есть!

Айбала покачала головой:

– Ты что-то путаешь.

– Ничего я не путаю. Ты же сама ему отказала.

– Что такое говоришь?

– То и говорю! Бекбулат потом к Абдулле приходил расстроенный, на тебя ругался. В ноябре, кажется, было. Я у тебя не стала спрашивать, решила – сама скажешь, если захочешь. А ты ничего не сказала. Бекбулат, конечно, не красавец, но деньги зарабатывает, к нему даже из села приезжают со своей тканью, говорят, кроить умеет правильно и экономно.

Айбала пыталась понять, шутит Медина или всерьез думает такое про Бекбулата. Вел он себя в последнее время странно, это правда, но если бы в ноябре решил к Айбале посвататься, она бы об этом знала. Неужто отец не сказал бы ей?..

Бекбулат и в самом деле не красавец, но, несомненно, лучше Анвара-башмачника. Айбала не отказала бы ему, хотя он и не особо ей нравился. Вернее сказать, она никогда не рассматривала Бекбулата в качестве возможного мужа (как не рассматривала никого из мужчин аула), но если бы он прислал сватов, тогда случилась бы хитба[24]24
  Хитба – помолвка, представление друг другу парня и девушки, которые собираются жениться.


[Закрыть] и Айбала стала бы замужняя.

– Я ничего не знала, – наконец сказала она.

– Шуше Наврузовна не сказала тебе? – опять удивилась Медина.

– Значит, Бекбулат приходил к маме?

– Он не сам ходил, а мать отправил. Конечно, правильнее было бы твоего отца к ним домой позвать[25]25
  По аварской традиции, для сватовства семья жениха приглашает к себе в дом отца девушки.


[Закрыть], но Зульхижат Шамильевна сама к вам пошла. Шуше Наврузовна ей сказала, что ты на веранде белье вешаешь, что она сходит и у тебя спросит. Она ушла, потом вернулась и сказала, что ты не хочешь за Бекбулата замуж, мол, он тебе совсем не нравится. Шуше Наврузовна еще сказала, что ты повитухой хочешь быть, а не женой, поэтому она не станет тебя к браку принуждать.

Айбала с сомнением покачала головой.

– Аллахом клянусь! – воскликнула Медина. – Абдулла мне сам сказал, а он никогда не врет.

Но Айбала все равно не поверила. Мать не могла так с ней поступить.

– Ты правда не знала? – изменившимся голосом спросила Медина.

Айбала снова покачала головой. Она почувствовала странную боль в области сердца. Грудь сдавило, стало трудно дышать. Она испугалась, что сейчас заплачет.

– Ай, Шуше Наврузовна какая! – Медина возмущенно цокнула языком. – Ты вот что: как повстречаешь мать Бекбулата, скажи ей, что согласна. Мол, недоразумение случилось. Бекбулат пока невесту себе не нашел. Может, все у вас еще сладится.

– Нет. – Айбала поднялась. – Ничего не стану говорить. И ты никому не говори.

– Куда ты? А хинкал?

– Дома поем.

Айбала шла по круто уходящей вверх улице, ступая медленнее обычного, впервые жалея, что кроме как домой, ей больше некуда пойти. В ее голове бился вопрос: почему? Почему?..

Чем не угодил матери Бекбулат? Он из хорошей семьи, его отец был водителем автобуса в райцентре, пока однажды зимой не погиб в аварии. Старший брат преподает в сельской школе, а мать, добрая и отзывчивая женщина, родила четверых мальчиков, но только двое – Бекбулат и его брат – пережили детский возраст. Если бы Айбала вышла за Бекбулата, она родила бы Зульхижат внуков, которые заменили бы той умерших сыновей.

Вернувшись домой, Айбала ничего не сказала матери, которая по-прежнему температурила, хотя кашляла уже не так сильно. Она почти решилась спросить у отца, знает ли он, что Зульхижат в ноябре приходила ее сватать, но Джавад был сильно не в духе. И незаданный вопрос – почему? – сперва сморщился до размеров грецкого ореха, а потом и вовсе растворился в потоке других мыслей.

Неделю спустя Меседу стала женой Садуллы-хазрата. Вопреки традиции, свадьбу играли не три дня, а только один. Мулла не терпел излишнего веселья и чревоугодия, к тому же брал себе уже которую по счету жену; этот брак, по советским законам, не мог считаться официальным.

Айбала очень боялась, что в утро никаха ей придется танцевать перед женихом[26]26
  По дагестанской традиции, когда жених приезжает за невестой в дом ее родителей, на входе его встречает незамужняя сестра невесты и танцует.


[Закрыть], но Садулла-хазрат не поехал сам за невестой – отправил родственниц. Шуше сильно плакала, провожая Меседу в дом мужа. Меседу тоже полагалось плакать, но вместо этого она улыбалась.

– Зря она, – покачала головой Гезель. – Жизнь не будет счастливой.

Айбала подумала, что жизнь Меседу в любом случае не будет счастливой, станет она плакать или нет, но вслух ничего не сказала.

Сидя за столом, отведенным для близких родственниц невесты, Айбала смотрела на двух жен Садуллы-хазрата и по их лицам понимала, что они согласились на новый брак мужа только чтобы было на кого переложить домашние обязанности. Старшей жене муллы было уже за пятьдесят, она считалась очень старой и очень авторитетной, а средняя носила то ли десятого, то ли двенадцатого ребенка (даже Шуше не помнила точно, сколько раз принимала у нее роды) и выглядела усталой и ко всему безучастной. Мужчины праздновали на другой половине просторного двора, под навесом. Оттуда слышались голоса, музыка, смех – конечно, более сдержанные, чем на обычной свадьбе. За женскими столами никто не смеялся. Гостьи вели себя скромно, помня о том, что находятся во дворе дома муллы. Некоторые смотрели на Меседу с жалостью, а она, казалось, не замечала этих взглядов, гордо восседая на помосте и почти не притрагиваясь к угощениям. Меседу была в белом атласном платье и меховой накидке, подаренной женихом; голову поверх кружевного хиджаба покрывал плотный платок. Расписанные хной руки спокойно лежали на коленях, и было не похоже, чтобы Меседу волновалась или боялась.

Айбала с содроганием думала об ожидающей сестру брачной ночи. Она имела весьма смутное представление о том, что происходит между мужем и женой по ночам, но даже этих скудных знаний, почерпнутых из туманных намеков сестер, было достаточно, чтобы проникнуться к Меседу сочувствием.

Шуше куталась в две шали поверх пальто, поэтому никто не видел ее новое платье. В промежутках между приступами кашля она сетовала на то, что свадьбу можно было устроить и в доме, торжество на улице уместно летом или осенью, хорошо хоть погода наладилась и солнце припекает, а иначе она бы еще пуще разболелась. Соседки сдержанно кивали, ели плов и запивали лимонадом. Никто из них не отважился сказать Шуше, что Садулла-хазрат, по давнему обычаю, ни за что не позволил бы своей новоиспеченной теще переступить порог его дома. Возможно, именно по этой причине столы и накрыли во дворе. Это была своеобразная уступка муллы своей молодой жене – первая и, похоже, единственная.

Ближе к вечеру гости стали расходиться. Садулла-хазрат и Меседу стояли у ворот и благодарили всех пришедших. У муллы был такой же строгий, отрешенный вид, какой он всегда имел в мечети; длинная седая борода развевалась на ветру, серебряные нити, которыми была расшита праздничная зеленая чалма, переливались на солнце. Меседу едва доставала ему до плеча. Они стояли, не касаясь друг друга, словно чужие люди, случайно оказавшиеся рядом.

Прежде чем выйти за калитку, Айбала взглянула на сестру и постаралась удержать ее взгляд, но Меседу отвела глаза, а потом и вовсе отвернулась. Калитка закрылась, навсегда разделив сестер.

С приходом календарной весны ничто не изменилось. Ночи по-прежнему стояли морозные. По утрам становилось чуть теплее, к полудню солнце успевало слегка растопить снег, но после обеда, когда оно скрывалось за высоким горным пиком, ручейки талой воды подмерзали, и в воздухе снова разливался холод – предвестник ночного мороза.

Айбала давно привыкла, что весна в их края приходит неохотно, как бы делая одолжение. Она терпеливо ждала апреля, когда природа начинала потихоньку просыпаться, из-под земли появлялись первые ростки, и солнце не сразу скрывалось за горой, а какое-то время стояло в зените. Ее день рождения был в самой середине месяца, как бы деля его пополам. В этот день Айбала обычно спускалась в долину и шла по дороге, ведущей в село, мимо бесконечных совхозных садов, в которых летом, на сборе урожая, работали мужчины аула. До села Айбала не доходила, поворачивала обратно. Когда она возвращалась домой, мать ставила на стол пирог с овечьим сыром и молодой зеленью – любимое блюдо Айбалы. Так она становилась еще на год старше.

Но сейчас была только середина марта. Меседу уже две недели была замужем. За ворота дома муллы она не выходила, и Айбале оставалось лишь гадать, прижилась ли она в новой семье, не обижают ли ее, не нагружают ли непосильной работой. Шуше, выдав младшую дочь, словно забыла о ее существовании. Джавад постоянно хмурился, теребил усы, с женой и Айбалой почти не разговаривал; на вопросы, что случилось, бурчал что-то неразборчивое или вовсе ничего не отвечал. Из села пришла весть, что Гезель родила двоих мальчиков, и Шуше ходила по аулу гордая: уже девять внуков, вот какие у нее старшие дочери плодовитые! Она приготовила для соседей богатое угощение, а Джавад сходил на годекан, угостил мужчин бахухом.

Айбала часто думала о том, что сказала Медина. Теперь, увидев издали нескладную фигуру Бекбулата, она спешно сворачивала на боковую улочку или пряталась за оградой и пережидала, пока он пройдет мимо. Иногда Айбала представляла, каким бы он был мужем, но такие мысли были греховными, и она поспешно их отгоняла.

Как-то раз, выходя из магазина с сумкой, набитой мукой, крупами и сахаром, Айбала столкнулась с Бекбулатом, что называется, лоб в лоб, только вот лоб Бекбулата пришелся Айбале в область солнечного сплетения. Они отпрянули друг от друга, и Айбала от неожиданности выронила тяжелую сумку, которая упала ей на ногу.

От боли у Айбалы помутилось в глазах, а когда зрение восстановилось, она увидела, что Бекбулат укладывает в сумку выпавшие на землю свертки.

– Я сама, – вспыхнула Айбала.

Бекбулат подхватил сумку и пошел к дому Галаевых. Он шел медленнее обычного, но ни разу не оглянулся, чтобы посмотреть, идет ли Айбала следом. Она, прихрамывая, шла на приличном расстоянии, чтобы никто не догадался, что сумка в руке Бекбулата на самом деле принадлежит ей.

Бекбулат поставил сумку у калитки, развернулся и пошел обратно, не услышав (или сделав вид, что не услышал) тихое «спасибо», которое Айбала запоздало бросила ему вдогонку.

Спохватившись, что смотрит ему вслед, она поспешно вошла во двор и только там смогла перевести дух и унять колотившееся сердце.

Ей было стыдно от мысли, что Бекбулат считает, будто она отказала ему из-за его внешности, и горько, что он никогда не узнает, как было на самом деле. В любом случае Бекбулату нужна жена, и скоро он отправит мать в другой дом, где есть девушка на выданье. Айбалу позовут на свадьбу, и, сидя за праздничным столом, она будет смотреть на счастливую невесту, которая родит своему мужу сыновей, и этих детей будет принимать она, Айбала.

С этими мыслями Айбала пошла ставить воду для стирки.

С замужеством Меседу стирка полностью легла на нее: Шуше не помогала даже развесить белье. Она теперь относилась к Айбале еще строже прежнего, словно вымещала на ней злость за свое же решение никогда не отдавать ее замуж. Джавад хмурился, дергал себя за усы, но молчал. Айбала тоже молчала: внутри нее словно надломился стержень, заставлявший ее каждое утро открывать глаза навстречу новому дню, ничем не отличавшемуся от предыдущего, дню, наполненному нескончаемой работой: только сделаешь одно и тут же надо начинать другое.

Подруги и бывшие одноклассницы Айбалы одна за другой выходили замуж, покидали дом родителей и переселялись к мужу. Некоторым везло больше: родня с двух сторон скидывалась и строила молодым отдельный дом. Так предписывалось традицией, но далеко не у всех получалось обеспечить молодую семью собственным жильем. Аул считался одним из самых бедных в районе, поскольку был сильно удален не только от райцентра, но и от заливных пастбищ, располагавшихся по ту сторону высоких гор. Мужчины зарабатывали тем, что давал совхоз, и работа эта была по большей части сезонной. Зимой многие уезжали в район и нанимались на подработки, и только единицы, такие, как отец и братья Медины, добирались до России. Место под новый дом найти было нелегко: аул располагался на крутом каменистом склоне и все мало-мальски подходящие под строительство участки давно были застроены. Большой удачей для девушки считалось выйти замуж в село, где имелись магазины, амбулатория, школа и почта с телефонной кабинкой, из которой можно было позвонить не только в Махачкалу, но и в Москву, и в Ленинград (если, конечно, было кому звонить). Обе сестры Айбалы устроились очень удачно, жили в соседних селах, между которыми курсировал автобус, и при желании могли доехать до райцентра, который жителям аула казался чуть ли не Меккой. Будь Айбала посмелее, она могла бы иногда гостить у Зайнаб и Гезель, но она никогда не спрашивала у отца позволения поехать к сестрам, а те никогда ее не приглашали.

Айбала скучала по широким асфальтированным улицам райцентра, по витринам магазинов, за стеклами которых, словно сокровища из сказки про Али-Бабу, были разложены разнообразные товары, и даже выхлопные газы автобусов и машин вызывали у нее не раздражение, а восхищение. Айбала хотела снова пройтись по центральной улице Цуриба, купить горячий пирожок у торговца-лоточника и не торопясь съесть его под козырьком автобусной остановки.

Развешивая на веранде отстиранное белье, Айбала не подозревала, что ее желание вскоре сбудется. Она была уверена, что до свадьбы ее подруги Медины ничто не нарушит размеренный порядок ее жизни. И когда на следующее утро дверь дома Галаевых затряслась под нетерпеливыми ударами, сердце Айбалы не забилось в предчувствии неотвратимой перемены, только брови удивленно взметнулись: кому не терпится в такую рань?..

Повязывая платок, Айбала мысленно перебрала всех беременных, но ни у одной срок не подошел даже близко.

В проходной комнате она увидела отца и Тимура Сулейманова, младшего сына директора магазина. Тимур, бледный и с расширенными от страха глазами, повторял как заведенный:

– Алима… кричит… очень больно. Алима… кричит… очень больно.

Джавад повернулся к Айбале, отрывисто бросил:

– Позови мать. Она моется.

Но Шуше уже и сама появилась, со скрученными в узел влажными волосами, одетая в домашний велюровый халат и овчинную жилетку.

Тимур посмотрел на нее безумным взглядом и повторил:

– Алима… кричит… очень больно. Помогите, Шуше Наврузовна!

Тимур и Алима поженились в прошлом октябре по взаимной любви, поселились в пристройке во дворе дома Сулеймановых. Алиме было семнадцать, Тимур на два года старше. Он на жену надышаться не мог, обращался с нею ласково и не обращал внимания на насмешки старших братьев, регулярно поколачивающих собственных жен. Когда узнал, что Алима понесла, чуть с ума не сошел от радости. Ее срок был не больше шести недель, а при таком сроке внезапная боль означала или выкидыш, или внематочную беременность.

– Сознание теряла? – спросила Шуше.

– Что? – Тимур посмотрел так, будто не понял вопроса. – А, да. – Он быстро закивал. – Теряла. Два раза. И белая вся. Кричит и разогнуться не может. Пойдемте, ради Аллаха. Скорее надо!

– Торопить он меня еще будет, – проворчала Шуше привычную фразу, которую она сотни раз говорила нетерпеливым мужьям рожениц, а у самой лицо напряглось от неприятного предчувствия. – Приду скоро, понял, да? Иди к жене.

– Ради Аллаха, Шуше Наврузовна…

– Иди, сказала! Мужчина ты или нет?

Тимур ушел. Шуше сказала Айбале:

– Плохо дело. Иди одевайся быстро. Я тоже сейчас соберусь.

– Я одета. Только накидку еще. Иди, я пока сумку проверю.

Айбала подумала: хорошо бы, чтоб у Алимы был просто выкидыш. Такое случалось, особенно с первыми беременностями: подняла тяжелое, или застудилась, или муж побил, да мало ли причин? Женщины переживали такую потерю по-разному: кто горевал, кто смиренно принимал волю Аллаха, но рано или поздно они снова беременели и благополучно рожали. Бывало и такое, что выкидыш становился привычным, тогда мать или старшая сестра мужа сопровождали невестку в амбулаторию, где давали направление в райцентр на обследование.

Айбала знала, что при выкидыше не может быть настолько больно, чтобы терять сознание. Правда, Алима могла тяжело переносить даже незначительную боль. Хотя она и родилась в ауле, внешность имела нездешнюю: тонкокостная, узкобедрая, с такой прозрачной кожей, что просвечивали вены. Афият Сулейманова отговаривала сына от женитьбы на Алиме, мол, не той она комплекции, чтобы рожать, разве можно с такими бедрами родить? И молока у ней не будет, груди нет совсем, видела я ее в одной рубашке, накануне свадьбы сказала сыну Афият. Вот посмотришь, сказала она, не видать тебе с ней счастья.

Неужели злыми этими словами беду на молодую семью накликала?..

Когда Шуше и Айбала вошли в пристройку Сулеймановых, их встретила тишина. Тимур вышел им навстречу, нервно потирая руки, и сказал:

– Опять нет сознания. Это ведь лучше, да? Она до этого так кричала, а теперь ей не больно, это хорошо же, да?

– К родителям иди, – сказала Шуше, снимая накидку.

– Нет. – Тимур насупился. – Здесь останусь.

– Иди! Тебя нам только не хватало.

– Не уйду.

Шуше махнула рукой – оставайся, мол, раз такой дурной – и прошла в тесную комнатку с кое-как законопаченными дощатыми стенами, в которой было немногим теплее, чем на улице.

– Хоть бы дом протопил, – рассердилась Шуше. – Слышишь, Тимур? Печку затопи. Если жена болеет, так некому топить, что ли?

Она подошла к лежанке и сдернула с Алимы покрывало.

Алима была белая как мел. Искусанные губы в запекшейся крови, колени прижаты к животу, кожа липкая от пота. Шуше распрямила ей руки и ноги, приложила ухо к груди, послушала. Взяла запястье, нащупала пульс, посчитала и повернулась к Айбале:

– Дай нашатырь.

Айбала достала из сумки пузырек, сняла плотно пригнанную пробку и протянула матери. Шуше поводила пузырьком под носом Алимы. Та зашевелилась, закашлялась, застонала и попыталась снова подтянуть ноги к животу, но Шуше не позволила:

– Лежи ровно, осмотрю тебя.

Она стала осторожно нажимать на живот Алимы. Та почти сразу забилась, закричала, ударила Шуше по рукам, попыталась увернуться. Айбала схватила ее за плечи, прижала к матрацу, чтобы мать могла закончить осмотр.

– Здесь больнее всего? – Шуше надавила на низ живота слева.

– Ууууу, – отозвалась Алима, запрокинув голову и закатив безумные от боли глаза.

– Дай ей капель. Только немного, весу в ней видишь сколько? Не кормят они ее, что ли?

Айбала нашла в сумке склянку темного стекла с вытяжкой из болеутоляющих трав, накапала десять капель на кусочек сахара и положила его Алиме в рот.

– Кровь была? – спросила Шуше. – Сгустки выходили?

Алима помотала головой.

– Давно началось?

Алима молчала, быстро дыша, словно перед этим долго бежала.

– Отвечай, да? – рассердилась Шуше. – Или сейчас нож возьму и резать тебя стану, вот такой разрез в животе сделаю, чтобы тебя посмотреть внутри. Ну? Когда заболело?

– Вечером, – выдохнула Алима, поперхнувшись сахаром. – Сначала не сильно было… Ночью сильнее… а перед первым намазом очень больно стало. – Она всхлипнула. – Ребенка не будет, да?

Шуше сурово посмотрела на нее и встала.

– Капли сейчас подействуют, полегче станет. Лежи пока.

Она кивнула Айбале, и они вышли в проходную комнату, где в печке уже трещал огонь. Тимур, сидевший перед топкой на корточках и подкладывавший в огонь кизяки, поднялся и с надеждой спросил: