Текст книги "Охота на Церковь"

– В твоих преступных намерениях мы не сомневаемся, – подхватил Вощинин.

– Бездоказательно, – снисходительно бросил парень. – Вы зря меня здесь держите. Ни в какую антисоветскую организацию я не вступал. Я комсомолец, общественный активист и член Союза воинствующих безбожников. Вы должны знать, кто мой отец. Думаю, он уже поднял на уши весь райком. Скоро вашему начальству оттуда позвонят. Меня оговорили и оклеветали, и вам придется меня отпустить. С вежливыми извинениями.

– Из райкома звонили, – кивнул Вощинин. – Там уже знают, что ты затесался в террористическую организацию и участвовал в подготовке покушений на руководство СССР. Твой отец подал заявление на имя первого секретаря райкома, что если все подтвердится, то ты ему больше не сын.

– Это вранье! – опешил Брыкин. – Вы меня специально запугиваете. Дайте мне позвонить отцу! Вы негодяи, я знаю ваши приемчики, со мной это не пройдет…

Чекист сильно хлопнул ладонью по столу.

– Кто вынес вам со станкопатронного завода бутылку спирта?! Имя!

Парень растерянно заморгал.

– А это тут при чем?

– При том! Твой приятель Фомичев сознался, что вы готовили взрывное устройство и вам нужен был спирт.

– Да мы выпили его… Вы бредите, что ли?.. Какое устройство?..

– Знаком тебе поп Аристархов из Карабанова?

– Нет. Зачем мне какой-то поп? – не понимал Генка. – Я безбожник!

– Кто первый предложил покушение на товарища Сталина? – сыпал вопросами чекист. – Ты?

– Ничего я не предлагал. – Брыкин замотал головой. – Мы просто дурачились под выпивку. От того спирта мне плохо было… – Он умолк, будто вспомнил что-то. Широко раскрытые глаза на несколько секунд точно остекленели.

– Так. Хищение спирта с завода ты признаешь. – Вощинин записывал в протокол. – Часть вы выпили, остальное пошло для изготовления бомбы.

– Да не было никакой бомбы! – нервно крикнул, почти взвизгнул Брыкин.

– А анекдоты про товарища Сталина были? Восхваления Троцкого и Гитлера были? – жестко наседал следователь. – Планы печатания и распространения антисоветских листовок разрабатывали? Ограбление кассы, чтобы добыть деньги на подготовку террора, планировали?

– Нет!

– Да! Отпирательства тебе не помогут. Доказательных материалов у нас достаточно. Лучше смягчи свою участь чистосердечным признанием.

Генка, сникнув, упер локти в колени и вцепился себе в волосы. Его охватило паническое чувство безнадежности.

* * *

– Социальное происхождение?

Оперуполномоченный Николаев был вежлив и не пялился на нее, как охранники в тюрьме. От тех дурных, сальных взглядов Мусю Заборовскую почти тошнило.

– Отец из бывших дворян, мать крестьянка, – гордо произнесла она.

– Род занятий?

– Учащаяся. Готовлюсь поступать в педагогический институт.

– По-моему, вы готовитесь к чему-то другому. – Покончив с анкетой, чекист все-таки уставился на нее. Мусе вдруг стало не по себе: его глаза казались пустыми, мертвыми.

– По-вашему? – иронично переспросила девушка, преодолев отвращение. – И к чему же?

Не спуская с нее бесчувственного взгляда, Николаев резко перешел на совсем иной тон:

– Ты понимаешь, сучка, что подставила своего отца? Ему теперь не ссылка, а расстрел светит из-за дочки-контры.

От гнусного слова Заборовская вздрогнула. Страшно ей не было, но нарастало омерзение.

– Почему вы со мной так разговариваете? – Ее голос звенел от возмущения. – Я вам не дешевка из заводского общежития. А отцом не пугайте, я знаю, что он на вас работает, стучит вам. Кто же таких ценных сотрудников расстреливает?

– Ты хуже дешевки, красава. Ты против советской власти поперла со своими дружками. Я не знаю, кому из них ты была подстилкой, можешь это оставить при себе…

– Прекрати меня оскорблять, подонок! – гневно воскликнула девушка. – Иначе я расцарапаю тебе твою лисью морду!

– Говори, шалава, – остервенел Николаев, – кто еще входил в ваше террористическое подполье? Кого из своих подружек ты лично вовлекла?

– Сам-то ты кто? – ответно взвилась Муся. – Бандит-мокрушник, рецидивист, каторжная плесень… – Вдруг до нее дошел смысл его слов, она осеклась. – Никакого террористического подполья у нас не было. Придумайте что поумнее!

Сколько ни храбрилась она, все же страх понемногу начал проникать в сердце, холодить кончики пальцев. Чекист внимательно наблюдал за ней. Вдруг наклонился над столом, почти лег животом на следственное дело, чтобы сократить расстояние между ними. С поганой улыбкой дохнул на нее:

– Осознала, Маруся, чем все это для тебя кончится?

Заборовская отвела взгляд и замкнулась. До конца допроса не издала больше ни звука.

Часть II
Чекисты

1

В этот дом с рожицами купидонов на фасаде, бывшее купеческое жилье, приспособленное под квартиры партийных работников, Морозов пришел с единственной мыслью: спасти Женю. Странным образом вещь, которая могла погубить нескольких человек, в его спасательном плане играла главную роль. Он не стал класть ее в портфель, приобретенный на барахолке, потертый, но вполне представительный, чтобы ходить с ним в редакцию «Муромского рабочего». Обыкновенную школьную тетрадку Морозов нес на себе, за поясом под рубахой, крепко затянув ремень, – как драгоценность, которую нельзя доверять никаким сумкам и подвергать риску быть украденной уличным жульем. Весь пеший путь от собственного дома до Московской улицы он почти физически ощущал, как обжигает эта серая бумага в тонкой рыхлой обложке, как звоном наковальни отдаются в мозгу простейшие слова: «Прочти и подумай о своей жизни…»

Сын раскулаченного и погибшего в ссылке крестьянина, Морозов свою судьбу принимал как математическую данность и никогда не спорил с ней. Не пытался подчинить ее мечтам о том, что все могло быть иначе или что все еще может стать иначе, если не смиряться, не склонять голову перед силой, ломящей солому. Он загривком чувствовал, нутром затаившегося, недотравленного зверя знал, что сопротивляться этой властной силе невозможно и бессмысленно. Воссев на бывшем царском троне, она распоряжается всем – от засеивания земли злаками и штампования болванок заводским рабочим до направления мыслей целого народа, до жизни и смерти любого, кто заикнется о своем несогласии. Противление растущей с каждым годом, давящей грубой силе безнадежно, как человеку, придавленному и переломанному рухнувшим деревом, невозможно самому выбраться из-под губительной тяжести. Можно только, не делая лишних движений, дождаться подмоги извне, а для этого постараться сохранить дыхание жизни. Вдохнуть дыхание жизни в сердца и души прибитых, униженных, искалеченных, вернуть им веру в добро, в справедливость, в братство между людьми. Дать им силы жить на полувздохе и терпеть невыносимую боль.

Знание о том, что кто-то решается действовать иначе – по глупости и недомыслию, щенячьему простодушию, от чесоточного зуда или по иным причинам, – оставило бы Морозова равнодушным, происходи все это где-то далеко, не затрагивая близких ему людей. Но теперь им овладел холодный гнев, который подпитывался страхом не за себя…

Едва увидев человека, открывшего дверь квартиры, он испытал дурное предчувствие. Его четко продуманный, тонко выверенный план мог пойти прахом. И все потому, что тот, кому в сценарии отводилась роль основного двигателя действия, оказывался на поверку к ней непригодным. Председатель Муромского райисполкома Бороздин был пьян: об этом извещали налитые алкогольной тяжестью глаза. Он еще мог связывать слова, и понимать услышанное, и даже кое-как мыслить, но сама попытка залить беду спиртным за версту разила отменной бесхарактерностью и трусостью.

– Что ты там врал по телефону?.. – Даже в нетрезвом бормотании партийца, упавшего в кресло перед низким столиком с бутылками, отчетливо слышался хамоватый начальственный тон. – Что можешь вытащить моего сына из этого… этого дерьма? Кто ты такой? Газетный писака. Что ты можешь?.. Мой сын в лапах НКВД. Ты себе представляешь, что это?! Он единственное, что у меня есть… кроме партии! Теперь его забрали, а меня исключат из партии. Кто я буду? Никто, ноль без палочки… Но если можно спасти сына…

Его рука потянулась к початой бутылке водки. Другая была пуста. Морозов успел перехватить, убрал недопитую на шкафчик-бюро. Сам остался стоять. К Бороздину он испытывал отвращение пополам с брезгливой жалостью.

– Сразу хочу внести ясность в наши отношения. Мне плевать, во что игрались сынки партийных папаш, комсомольцы-энтузиасты, борцы за дело Ленина. Но из-за них может пострадать дорогой мне человек…

– Его мать бросила меня и сына, ушла к другому, – продолжал бубнить Бороздин. – Мы с ним одни на свете. Но Игорек меня не любит… я ему как враг… А что я могу?.. – истерично выкрикнул раздавленный горем родитель. – Против партии идти? Никогда этого…

– Что им могут предъявить? – оборвал Морозов пьяные стенания. – Только разговоры. Подростковая блажь, никаких доказательств подрывной деятельности. А вот это, – он выложил на стол взрывоопасную, как мина, тетрадку, – доказательство. Наверняка тут есть и почерк вашего сына.

Жирная надпись на обложке вещдока гласила: «Журнал “Карась и щука”. Выпуск 1»…

* * *

Витька Артамонов выкатился из кустов больничного парка прямо под колеса полуторки. Морозов ударил по тормозам: «Сдурел?!» Витька как ни в чем не бывало залез в кабину. «Поехали». – «Я на станцию. Тебе в поселок?» – «На завод. Прогуливаю смену. Все из-за этого». Артамонов бросил на сиденье между ними серую тетрадь, загнувшуюся после скрутки в рулон. «Что это?» Морозов глянул мельком, но подвоха не почувствовал. Витька раскрыл тетрадь и полистал: «Слушай, советский человек! Разве мы сейчас живем той жизнью, за какую боролись и умирали наши отцы, деды и старшие братья?.. СССР – страна, где нет прав и закона, страна невинных жертв и наглых палачей, страна, где царят раб и шпион… Все население Советского Союза делится на три категории: те, кто сидел в тюрьмах ОГПУ – НКВД, кто сидит там сейчас и кто будет сидеть потом. Других нет…»

Полуторка взвизгнула тормозами и мало не дотянула капотом до чугунного фонаря. Морозова вдавило грудью в баранку, Витьку шарахнуло лбом о стекло. «Что это?!» – совсем другим тоном повторил Николай.

Пока Артамонов путано излагал историю своего знакомства с бунтующей комсомолией на квартире какого-то парткомитетчика, историю первого и единственного за долгие годы сытного, до обжорства, Витькиного ужина в компании с красивыми, но недоступными девицами, в уме Морозова брезжило нечто смутно припоминаемое. Он вырулил с обочины и пустил машину на малой скорости. «Сожги», – посоветовал он, не желая ввязываться в мутное дело. «Не я рисовал, не мне и жечь», – отперся Витька. «А мне-то оно зачем?» – «Ну ты же этот… газетчик. Тебе и карты в руки». Морозов лишь испустил удрученный вздох в адрес неимоверной наивности давнего знакомца и бывшего односельчанина. Вслед за тем Артамонов принялся рассказывать, как подловил его на заводской проходной парень из той троцкистской комсы и потребовал отдать журнал, и Витька пообещал принести на следующее утро – однако ни в то утро, ни в следующие дни никто за тетрадкой не явился. А потом разнесся слух, что у заводского мастера Звягина НКВД арестовал обоих сыновей, и Витька, затеяв расследование, обнаружил, что и лучший дружок Леньки Звягина тоже попал под чекистскую раздачу, а значит, и все остальные из той лихой компании присели в энкавэдэшную кутузку. Тут уж Морозов почувствовал, как на песчинке вздора нарастает целый бархан ноющей тревоги. «Имена ты запомнил?» Витька помотал головой: «Я только брюхо набивал. Почти не слушал, что они болтали. Видел бы ты, Колян, сколько там жратвы было… Погодь! Который у них главный – его по фамилии называли. Бородин… Груздин… Бороздин. Да, точно, Бороздин. Сынок какого-то партийца. Девок как звали, не помню. У одной фамилия будто на шмат сала похожа…» – «Шмит?» – Морозов до белизны на костяшках сжал руль. «Ага! Шмит», – почему-то обрадовался Артамонов. Николай решительно приткнул злополучную тетрадь под сиденье, а Витьке рекомендовал уехать из города и вообще из области. «Подайся на дальнюю стройку коммунизма, где тебя не найдут». – «Еще чего, – фыркнул тот. – Нашел дурака коммунизм строить. Я на той квартире только жрал и пил допьяна. Ничего знать не знаю». Витька попросил притормозить у металлических ворот паровозоремонтного завода и выпрыгнул из кабины…

* * *

Бороздин-старший трясущимися руками листал рукописный журнал с художествами юных заговорщиков – оппозиционным манифестом, лозунгами, анекдотами, цитатами из революционных поэтов прошлого.

– Это не единственный экземпляр, у меня есть и второй выпуск, – сблефовал Морозов на случай, если тому придет в голову идея уничтожить тетрадь – залить водкой, порвать.

– Откуда у тебя?

– От тех, кого еще не арестовали, но могут. Вы должны помочь мне, – с нажимом проговорил Николай. – Это в ваших же интересах.

– Ты меня шантажируешь? – В пьяных глазах хозяина квартиры отобразилось немалое удивление: неизвестно кто, взявшийся с улицы, смеет грозить председателю райисполкома, не последнему человеку в городе и в целом районе.

– Нет, что вы. Эта тетрадь в любом случае попадет в НКВД, согласитесь вы мне помогать или нет.

Морозов протянул руку, намереваясь забрать журнал. Бороздин, даром что накачанный водкой, опередил его: схватил тетрадь со столика, и хоть не мгновенно, все же довольно быстро поднялся с кресла. Но лишних секунд на завладение ситуацией Николай ему не дал. Шагнул вбок и с разворота вбил локоть с усилением второй рукой под дых партийцу. Для рыхлой, расплывшейся комплекции Бороздина удар оказался даже слишком силен. Согнувшись, он повалился в кресло и с четверть минуты задыхался, как рыба, вытащенная из воды, тщетно хватая ртом воздух.

– Я же сказал, у меня есть и другой экземпляр этого прекрасного антисоветского лепета, – холодно бросил ему Морозов.

– Это ничего тебе не даст… Ничего не изменит, – захрипел Бороздин, продышавшись. – Карась и щука, какая чушь. Все серьезнее. Их обвиняют в террористических намерениях. В подготовке покушений на членов правительства.

Морозов имел представление о том, как лепят в НКВД дела о терроре, слышал рассказ об этом от сидевшего в лагере Степана Зимина. И все равно оказался не готов узнать подобное не о каких-то неведомых ему мальчиках и девочках, студентах и спортсменах, увлекшихся идеей нового революционного террора или просто попавших под давильный пресс политических зачисток, – а о молодняке, жившем в одном с ним городе. О юнцах, пытавшихся вовлечь в свою компанию его Женю – его почти невесту, как он уже давно думал о ней.

– Но это же только разговоры! – непроизвольно вырвалось у него.

– У них есть все, чтобы слепить дело о террористической организации. – Бороздин полулежал в кресле, грудь его ходила ходуном, тяжело и прерывисто закачивая внутрь воздух. – Достаточно признания одного.

– Того, кто сдал всех?

– Да. Фомичева.

Морозов с усилием погасил ненужные сейчас эмоции.

– Мой план остается прежним. Нужно надавить на начальника райотдела НКВД Кольцова. Вы должны подключить все свои партийные связи…

– Я ничего не могу сделать, – простонал Бороздин. – Я бессилен. НКВД не подчиняется ни райкому, ни обкому, ни Совнаркому.

– Разве НКВД – не передовой отряд партии, как твердят в газетах? – выразил недоумение Морозов.

– Передовой отряд партии!.. – Хозяин квартиры, несколько протрезвевший после физического внушения, попытался рассмеяться и тут же закашлялся. – Скорее это ужас партии! Карабас-Барабас партии, с плеткой в руке. Это государство в государстве. Кольцов подчиняется майору Лаврушину в Горьком, Лаврушин – Ежову в Москве, а Ежов – лично Сталину. Никто больше в этой системе не властен… – Он измученно и затравленно посмотрел на гостя. – Зачем ты хочешь отдать им эту тетрадь?

– Не им. Вернее, в итоге, конечно, им. Но сначала сыну Кольцова.

– Зачем? – не понял Бороздин. – Он выкинет ее, не читавши.

– Вы с ним знакомы?

– Нет. Просто знаю. Кольцов пристроил сына на заочную учебу в московский вуз. Но этот парень интересуется только девками и кино.

– Это неважно. Он не будет знать, что тетрадь у него. Я устрою это. А ваша задача – встретиться с собственным сыном и внушить ему, чтобы на допросе он назвал имя Кольцова-младшего как участника подпольной группы.

Бороздин задумался, морща влажный от пота лоб.

– Он не согласится. Мой сын такой… принципиальный. Гордый. Вранье для него унизительно.

– Тогда добейтесь этого от Фомичева. Пообещайте ему карьеру, деньги… что угодно!

– Мне не дадут встречу с ним, – повесил голову партиец.

– Да хоть что-то вы можете сделать?! – взорвался злостью Морозов. – Думайте! Думайте же, слизняк вы этакий! Спасайте вашего сына от чекистской расправы! – Пройдясь туда-сюда по комнате, он вернул себе хладнокровие. – Я, впрочем, позабочусь, чтобы те, кого еще могут арестовать, на допросе назвали нужное имя.

– Что это даст? – с проблеском веры в лучшее Бороздин поднял взгляд на него.

– У Кольцова-младшего проведут обыск и найдут тетрадь.

– Наивный ты, парень. Хоть и отчаянный. – Председатель райисполкома снова сник, утратив надежду. – Кольцов вычеркнет имя своего сына из протоколов, сделает подлог. Не даст ходу твоей блестящей идее.

Морозов, помрачнев, сел на диван с фигурной спинкой и резными подлокотниками – из прежней купеческой меблировки дома.

– Хорошо, что вы мне это сказали. Такую возможность я не предвидел. Надо обдумать наши действия на этот случай. Нужно, чтобы Кольцов испугался за себя и за отпрыска и дал всему делу задний ход. Чтобы следствие закрыли… скажем, из-за отсутствия доказательств, или что там придумает этот доблестный пес революции… Есть! – Он щелкнул пальцами. – Вы пригрозите Кольцову, что разгласите через партийные органы и газеты участие его сына в террористической организации… Нет, не так. – На лице Николая, азартно размышлявшего вслух, происходила борьба эмоций, казавшаяся игрой светотени. – Он поймет, что вы идете на риск от отчаяния, вашего Игоря это не спасет, а наоборот… Хотя?.. Все упирается в вопрос, насколько умен этот главный энкавэдист нашего города. Он может быть не умен, но хитер, с натренированным волчьим чутьем… Придумал! Мы припугнем его, но сделаете это не вы, а я. И даже не один раз…

Он вскочил, как гончая на охоте, готовая сейчас же бежать, загоняя добычу. Спрятал под рубахой за поясом ядовитую тетрадь и направился к выходу из обширной квартиры, обставленной дорого и с избытком, но совершенно казенно, как в музее, без домашнего тепла и уюта.

– Верни на место бутылку! – жалко булькнул на прощанье Бороздин.

Проходя мимо кресла, в котором раздавленный, как червяк, партиец разрывался между желаниями заплакать и нализаться до потери чувств, Морозов с ледяным равнодушием бросил ему:

– Толку от вас… как от козла молока.

Светлый допоздна июньский вечер лучами заходящего солнца принял Николая в свои теплые ладони, показавшиеся после зашторенной темени исполкомовской квартиры ласковым объятием любимой. Вот только когда мечта об этих нежных объятиях станет реальностью? Если он не поторопит события, если произойдет худшее, то может статься – никогда… Однако лучше бы любимой оставаться в неведении о том, какие пружины неприглядной человеческой изнанки намерен задействовать ее спасатель и почти жених. Изнанка эта и впрямь… не благоухает чистотой и ароматами. От мысли, в какой навоз ему придется ступить обеими ногами ради святой цели, у Морозова заныло под ложечкой.

2

– С какого времени вы встали на путь контрреволюции?

На первый допрос отца Алексея привели через неделю после ареста. До этого томили в камере с двумя вычищенными из партии троцкистами: бывшим председателем колхоза «Большевик», чья подрывная деятельность была доказана хранением в доме портрета Троцкого, и бывшим членом парткома фанерного завода, который спьяну обозвал коммунистов сволочью. Третьим соседом была личность, представившаяся железнодорожным обходчиком и охотно признавшаяся, что поджог станционного склада – ее рук дело. Серого, помятого вида мужичок, довольный своим добровольным сотрудничеством со следствием, получал каждые три дня в передачах сахар, сало и курево. С сокамерниками, тощавшими на тюремном рационе, не делился, но с сочувственным выражением убеждал их не запираться на допросах, соглашаться со следователем и подписывать признательные показания. Чекисты-де тоже люди, и если с ними по добру, то и они к арестантам – по-человечески. Троцкисты, каждый по отдельности, мужичка-обходчика чурались. Отец же Алексей посматривал на него с ответным сочувствием: подсадной в камере – работа не из легких, опасная для здоровья, да и доверие тюремного начальства – штука быстро переменчивая.

– Я никогда не вставал на путь контрреволюции, – отверг обвинение священник.

– Будете неискренны со следствием, ухудшите свое положение, – предостерег молодой чекист, проводивший допрос.

Отец Алексей с грустным любопытством рассматривал его: совсем мальчишка, чуть за двадцать, с двумя птичками-угольниками на петлицах – должно быть, сержант. Хмурит пшеничного цвета брови, чтобы казаться старше и опытнее или чтобы внушить подследственному всю серьезность обвинения. Пухлые по-детски губы складывает гузкой, заполняя протокол.

– Я вполне искренен. Если бы вы хоть сказали, в чем меня обвиняют…

– Обвинение вам будет предъявлено, гражданин Аристархов. Отвечайте на мои вопросы. Следствие располагает информацией, что во время Гражданской войны вы сотрудничали с белогвардейским правительством генерала Миллера. Дайте показания по этому вопросу.

– Увы, мне совершенно нечего показать, гражданин следователь. Я не сотрудничал с правительством Северной области. Всего лишь преподавал в архангельской гимназии, за что и был арестован, когда город заняли красные войска. Вы можете проверить: из Холмогорского концлагеря меня освободили, установив мою невиновность.

– Допустим, я поверю в это. Но следствие располагает данными, что в декабре прошлого года вы принимали активное участие в контрреволюционном выступлении жителей села Карабанова в связи с закрытием церкви. Вы признаете это?

– Как же я могу признать, если никакого участия в том протесте женщин я не принимал? – Отец Алексей отвечал тихим голосом, без эмоций и жестов: руки сложил на коленях. Убеждать следователя он не пытался. Весь прежний опыт говорил, что при общении с чекистами это бесполезно, они во всем убеждены заранее. Но отстаивать себя от набивших оскомину неправд и истасканной по чекистским кабинетам лжи считал своим христианским долгом. – Все произошло стихийно, без какого-либо моего вмешательства. В тот день с самого утра я был в городе, у отца благочинного, испрашивал у него совета и поддержки по поводу закрытия нашего храма.

Сержант, впрочем, тоже не настаивал, из чего отец Алексей вывел догадку: у него есть козыри посильнее, припасенные на потом.

– Ваше отношение к советской власти?

– Подчиняюсь.

– Ваше истинное отношение к советской власти? – с нажимом переспросил чекист. – Вы были судимы в тридцать первом году за антисоветскую агитацию и создание антиколхозных настроений среди населения. Будете уверять, что вы не враждебны советской власти?

– Ни тогда, ни сейчас я антисоветской агитацией не занимался, – вздохнул отец Алексей, хорошо помнивший, что подобный же допрос шесть лет назад был чем-то вроде сказки про белого бычка, у которой нет начала и конца, один бесконечный мотив, загибающийся в круг. – Могу лишь признать, что я человек свободомыслящий, верящий в свободу слова, которую, кстати говоря, подтверждает и новая Конституция. Я всегда говорю то, что думаю, и иногда высказываю свои мысли насчет мероприятий советской власти. Являются они антисоветскими или нет, я не знаю, потому что совершенно не разбираюсь в политических тонкостях.

– Это-то и странно, что не разбираетесь. – Следователь свел брови почти к переносице. – А должны бы как служитель культа, враждебного социализму. Какую деятельность вы планировали проводить на должности председателя сельсовета, если бы были избраны на нее?

– Я не планировал ничего подобного, – сильно удивился священник. – Ни избираться в сельсовет, ни проводить там какую-либо деятельность.

– Свидетельские показания уличают вас, гражданин Аристархов. Вы вели агитацию среди жителей села, уговаривали их отдать за вас голоса на выборах в местный совет по новой Конституции. Помимо того, вы зарабатывали себе антисоветский авторитет у населения мелким подкупом и проповедями, от которых женская половина вашей паствы приходила в чувствительное расстройство. Признаете это?

– Простите, но обвинение меня в предвыборной агитации и собирании голосов – ерунда полнейшая, – немного взволнованно проговорил отец Алексей. – А то, что вы назвали мелким подкупом… Я действительно иногда помогаю нуждающимся мелкой монетой из собственного достатка… вернее, если быть точным, собственного недостатка. Что же до моих проповедей, иногда я и в самом деле замечал слезы на лицах прихожанок…

– Вы говорили в проповедях, что советская власть – антихристова и скоро ей придет конец? – Уголки губ сержанта дернулись, будто в язвительной усмешке.

– Не помню такого, – честно признался священник. – Я говорил, что советская власть попущена Богом за наши грехи, потому что другой власти мы не заслуживаем. Ко мне, правда, иногда обращались с вопросами об антихристе. Я отвечал, что нет никакой нужды ждать его и угадывать сроки его появления, а надо жить по-христиански, по заповедям Божьим. Люди сейчас делают много зла друг другу, а я старался привести их к миру и незлобию…

Сержант старательно заносил слова допрашиваемого в протокол. Глядя с обратной стороны стола на его крупный, школярский почерк, священник угадывал обычные чекистские дополнения: «Клеветал, что советская власть – наказание божье… С целью очернить социалистический строй утверждал, что граждане СССР делают много зла…»

– Вы выдавали себя среди населения за святого чудотворца, воскрешающего мертвых. Что можете показать по существу вопроса?

– Могу сказать, что я строго запрещал своим прихожанкам распространять эти нелепые слухи о моем якобы чудотворстве. Я не воскрешал мертвых, мне это не под силу.

– Значит, вы признаете, что воскрешение покойников невозможно? Но вы не объяснили колхозникам так называемое воскрешение жены директора школы Дерябина, чем злонамеренно способствовали распространению антисоветских слухов о пользе религии.

– Почему же невозможно? Богу всемогущему все под силу. Чудеса Божьи происходили и происходят в мире.

– Наука отвергла чудеса, – строго произнес чекист. – Вы умышленно замалчивали научное объяснение случившегося – летаргический сон. Коротко говоря, гражданин Аристархов, из всего вышесказанного очевидно, что вы – сознательный, идейный, хорошо подготовленный, активно злоумышляющий и действующий враг советской власти. Вы признаете это?

– Господи, нет, конечно! – вырвалось у священника.

– А верить врагу на слово у нас нет оснований, – продолжал сержант. – Свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами вы уличаетесь полностью.

– Никак не уразумею, в чем моя вина, – развел руками отец Алексей и смиренно прибавил: – Однако и сам осознаю, и прихожанам своим внушал: гонения на веру Христову было, есть и будет, не нужно этому удивляться, а надо быть готовыми.

– Это я тоже запишу, – кивнул чекист, обмакивая ручку в чернильницу. – Провокационные высказывания о якобы имеющемся в СССР гонении на религию. – Спустя минуту, поставив точку, он задал неожиданный для священника вопрос: – Вы высказывали кому-нибудь террористические намерения в адрес партии и советского правительства?

– Но это, уж простите, вовсе абсурд! – Отец Алексей почувствовал, как взмок на спине подрясник. – Я служитель святого алтаря, а не убийца.

Сержант оценивающе оглядел его – от увлажнившегося лба под зачесанными назад волосами до рук с длинными, беспокойно переплетенными пальцами. Удовлетворившись увиденным, он бесстрастно, никак не интонируя, проговорил:

– Вы обвиняетесь в том, что являлись организатором и руководителем антисоветской контрреволюционной террористической группы в составе молодежи – школьников нескольких школ города Мурома. Повторяю, следствие имеет достаточные доказательства вашей вины. Дело за вашим собственным признанием, гражданин Аристархов.

Несколько секунд отец Алексей осознавал услышанное, сцепив руки еще плотнее.

– Вот оно что, – сказал он затем, обмякнув на табурете, словно выдохнув с неким облегчением.

И впрямь, ему как будто полегчало: твердое, ясное, облеченное в четкую форму обвинение все же лучше, чем та невнятная размазня в духе «на колу мочало, начинай сначала», которой чекистские стражи революции обычно набивали протоколы допросов и целые следственные дела об антисоветской агитации и контрреволюционной деятельности духовенства.

– Даже и не знаю, считать ли мне себя польщенным столь высокой оценкой моих скромных способностей, – грустно пошутил подследственный. – Но я бы хотел узнать, гражданин следователь, что это за доказательства, о коих вы помянули. Вы нашли тех, кто расклеивал в городе листовки? И они указали на меня как своего руководителя? Это весьма любопытно.

– Доказательства вам будут предъявлены, – неопределенно пообещал сержант. – А сейчас следствие требует от вас подробных сведений, каким способом вы вошли в доверие к группе учеников средних и старших классов, включая сюда и комсомольцев. Как происходила вербовка и идеологическая обработка школьников. Начнем с учеников тридцать третьей школы на Казанке братьев Звягиных.

Отец Алексей ощутил, как по телу пробежала непроизвольная дрожь. Употребив усилие, он постарался, чтобы следователь не заметил его волнения и почти что ужаса, клещами сдавившего душу.

– Да-да, нам все известно, – перехватив его взгляд, удовлетворенно сказал чекист. – Отрицать бесполезно, скрывать что-либо – только вредить себе. Рассказывайте.

– Я не отрицаю, что знаком с этими мальчиками, Леонидом и Димитрием Звягиными. Неужели вы их арестовали?.. – скорбел отец Алексей, вовсе, однако, не о том, о чем предполагал сержант.

– Старшего из братьев Звягиных зовут Марлен, – поправил тот.

– В крещении он Леонид, – вне себя от осознания беды, ошеломленный, подавленный, пробормотал отец Алексей. – Неужели это и впрямь они развешивали те листовки? О Господи… Такие славные ребята. Вы же сломаете им жизнь…

– Ну хватит! – прикрикнул следователь, подпустив в голос режущего ледяного крошева. – Поздно лить крокодиловы слезы, Аристархов. Притворство вам не поможет. Вы отлично знаете, кто сломал им жизнь. Вы, гражданин поп, вы!..