Текст книги "Охота на Церковь"

– Да, на экзамене. Это вы верно сказали. На экзамене, имя которому жизнь. Не хотелось бы получить за него неуд.

– Разве советская власть творец вашей жизни? Или партия вершитель вашей судьбы? Они лишь обстоятельства вашей жизни.

– Непреодолимые обстоятельства.

– Это уж кому как.

– Вы, батюшка, простите, ведь уже сидели?

– Дважды. Последний раз – три года в лагере.

– И никакой гарантии, что снова туда не попадете.

– Никакой.

– В любой день вас могут арестовать, уничтожить морально и, вероятно, физически. И вы считаете это преодолимыми обстоятельствами?

– Безусловно. Меня могут арестовать, расстрелять, уморить в лагере. Но уничтожить морально? Только если я сам позволю. Если во мне снова заговорит тот учитель гимназии в Архангельске, который учил детей горделивому свободомыслию, а сам больше всего на свете боялся потерять расположение начальства и свое довольно приличное жалованье.

– Так мы с вами в некотором роде коллеги, – удивился Дерябин. – И вы были атеистом. Как же вы уверовали?

– Очень просто. Увидел в небе Богородицу.

– Что увидели?

– Божью Матерь, – легко и непринужденно повторил отец Алексей. – Это было в августе девятнадцатого года. В те дни из Архангельска на кораблях уходили английские части. Они эвакуировались и оставляли белые войска генерала Миллера без поддержки. А в небе над городом появилась Пресвятая Дева. Ее было видно около получаса. По правде сказать, немногие Ее узрели. Я мог бы решить, что мне почудилось, что была оптическая иллюзия. Но я слышал от наших детей в гимназии: они тоже видели Богородицу, как Она с неба благословляла город.

– И… что же? Вы сразу стали верующим?

– Ну, признаюсь, не сразу. Через полгода Архангельск взяли красные войска. Пошли расстрелы, повальные аресты. Я попал в концлагерь под Холмогорами. Вот там я и дал обещание Богу, что если выйду из лагеря смерти живым, то стану священником.

Дерябин смотрел на плывущие в речной воде белые корабли облаков и больше ни о чем не спрашивал.

– Да, – только и произнес он, погрузившись в себя. – Да.

Он стал надевать пиджак.

– Светлый вы человек, отец Алексей… Хм, никогда бы прежде не подумал, что могу такое сказать священнику. – Дерябин встал. – Жаль… но вас и вправду могут арестовать. Я слышал, как председатель сельсовета Рукосуев хвастал, что написал донос в НКВД и скоро вас заберут. Мой совет – уезжайте. С семьей или без семьи – уезжайте как можно скорее.

Отец Алексей выпустил из рук книгу и лег спиной в траву. Вдохнул глубоко.

– Вы замечали, какой насыщенный, вкуснейший воздух в мае? Будто сладкий ароматный нектар пьешь. Невозможно надышаться. А впрок и не надышишься… Я не уеду, Сергей Петрович. Не побегу от своего креста.

Дерябин, не проронив более ни слова, ушел. Глядя в пестрое бело-синее небо, священник пробормотал: «Что нам принадлежит, то от нас не убежит…»

23

Инструктор Общества содействия обороне, бывалый солдат, хромавший на деревянной ноге, изучал мишени в трофейный цейссовский бинокль.

– Бороздин, хорошая пристрелка. Две из трех, семерка и восьмерка… Черных, одна шестерка, плоховато. Целься лучше и локти крепче держи, у тебя ж дуло ходуном ходит.

Он отложил оптику и отсчитал каждому еще по пять патронов.

– Первая норма на значок ворошиловского стрелка – выбить не меньше сорока очков. Вперед, орлы.

Стреляли лежа у бойниц. Игорь взял уверенную скорость, мерно клал пули одну за другой. Черных долго целился, после каждого выстрела винтовка чуть не вываливалась у него из рук.

– Бороздин, ровно сорок, молодец, парень. А у тебя, Черных, руки, будто кисель, трясутся. Как воевать будешь?

– Я в артиллеристы пойду, – проворчал Толик.

– Тренировать руки, чтобы не тряслись, надо короткоствольным оружием, – раздался голос Генки Брыкина.

– Ты чего опоздал? – Игорь поднялся от бойницы. – Мы тебя ждали.

– Дело швах. – Генка понизил голос, оглянувшись на инструктора, который за столом делал записи в толстой тетради. – Фомичев арестован!

– Это точно? Откуда знаешь?!

– Отец сказал: в школе на Казанке вскрыли подпольную группу. Им в райком из НКВД сообщают. Я спросил, кого взяли, он сказал, двух из девятого класса и еще троих из шестого. Методом дедукции вычисляются Звягин, Фомичев и младший брат Леньки с дружками.

– Пошли в парк, – кивнул Игорь.

– У меня идея получше. – Брыкин расстегнул пуговицу рубашки на животе и продемонстрировал рукоять нагана, вставленного за пояс. – Заряжен, и патроны еще есть. Надо пристреляться. На нашем месте за городом.

Черных присвистнул. Попрощавшись с инструктором, они вышли из тира и быстро зашагали по улице.

– У них ничего на нас нет, – вслух размышлял Бороздин. – На что могли подцепить Юрку?

– Звягина раскололи.

– Тогда взяли бы всех.

– У вас же партийные папаши, – сказал Черных. – Попробуй возьми!

– Меня отец вытянет, – убежденно заявил Брыкин.

– Насчет моего я бы не был так уверен, – ответил Бороздин. – Но мне его заступничество не нужно, я сам за себя отвечаю. И вообще – что нам могут приписать в НКВД? Только разговоры. Мы не шпионы, не диверсанты и не вредители.

– Генка троцкист, – напомнил Черных. – И всех туда же запишут. Его самого папаша вытащит, а нас в порошок сотрут.

– А ты уже сдрейфил, – разозлился Брыкин. – Ты сам по-ихнему будешь троцкист, раз у тебя отца как троцкиста расстреляли… Что ты мне моим папашей в морду тычешь? Я виноват, что ли, что у меня отец райкомовец? Я тоже сам по себе. Сяду с вами в тюрьму, и баста. Скажу, Вошь народов хотел убить. В лагерях тоже люди живут, с интересными личностями можно свести знакомство.

– Я не сдрейфил.

– В штаны наложил!..

– Ну хватит, Генка! – оборвал его Игорь.

Черных остановился посреди безлюдной улочки с благоухающей сиренью вдоль фасадов.

– Ладно, я пошел. У меня дела еще, матери надо помочь. Некогда ерундой заниматься.

– Давай, беги к мамочке, трусло! – крикнул Брыкин. – Рохля! Без соплей обойдемся. – Он повернулся к Игорю, скривился: – И их осталось двое… Иных уж нет, а те далече. И ты тоже, Брут, уедешь. Ну и валите все к чертям!

Генка отчаянно ударил ботинком по уличной грязи, как по футбольному мячу. Игорь безучастно смотрел на его истерику, потом сказал:

– Будешь так орать, тебя возьмут следующим. Идем!

* * *

Грубо сколоченный табурет посреди комнаты, плотные темные шторы на окнах – за которыми день, вечер или ночь? Часов на стене нет, только портрет Железного наркома с полуулыбкой на губах, как будто говорящей о том, что всесильный и беспощадный глава НКВД – человек мягкого обхождения и сентиментальная натура. От яркого искусственного света и сухого, прокуренного воздуха непривычно глазам. Юрка трет их и часто моргает. Из-за этого, да еще подвывающего пустого желудка часть слов не доходит до его сознания. Он хочет сосредоточиться, старательно напрягает ум, складывает в голове одну к другой, как глыбы камня, тяжелые, с острыми зазубринами фразы следователя. Но смысл произносимого в целом остается неухватным, выскальзывающим из рук.

– …Государство борется с бесчисленными врагами. Партия очищает свои ряды от двурушников, которые вредят стране по всем направлениям, организуют разруху в промышленности. Ты же, Фомичев, кандидат в комсомол, ты должен нам помочь. На Советский Союз вот-вот нападут вооруженные до зубов фашистские армии. Германия и Япония засылают к нам тысячи агентов и шпионов. Кто-то из них наверняка окопался в нашем районе, плетет свои гнусные сети. А в них попадают не только взрослые, подростки тоже. Надо помочь им выпутаться из паутины, не то они и сами погибнут, и натворят много чего плохого… Ты меня слышишь, Фомичев?

– Слышу… дайте попить! – Юрка был подавлен, растерян и голоден уже много часов.

Вощинин налил из бутылки минеральной воды и сам подошел к нему, отдал стакан. Фомичев жадно выпил до дна, струйка натекла на подбородок, упала на рубашку.

– Я не сомневаюсь, что ты честный человек, почти комсомолец, патриот нашей Советской родины. Но ты оступился, совершил ошибку. Это может произойти с каждым, даже у нас, в органах. Мы поможем тебе вернуться на прямой путь. Если ты сам пойдешь нам навстречу. Твои показания нужны партии и правительству. Ты подпишешь их, потому что это необходимо стране и всему советскому народу.

– Если я подпишу, – измученно выдавил Юрка, – что со мной будет?

– Понимаешь ли, у тебя в анкете отягчающий пункт – твой отец-эсер, – доверительным тоном продолжал Вощинин. – Но ты, наверное, помнишь слова товарища Сталина: сын за отца не отвечает. Советская власть наказывает справедливо, у нас никого не приговаривают без вины. Учтя твое добровольное сотрудничество, тебе дадут небольшой срок. Так как?

Фомичев медленно опустил голову.

– Вот и молодец! – Вощинин зашелестел допросными бланками на столе. – Значит, вот что у нас получается… Арестованный сознался, что в целях мести за высланного отца, бывшего члена партии эсеров, – он быстро записывал под собственную диктовку, – вступил в антисоветскую контрреволюционную организацию. Члены группировки проводили нелегальные собрания, враждебно обсуждали политику партии и правительства, вели клевету на руководителей СССР, разрабатывали способы подпольной деятельности против советской власти… Так, дальше. В программу организации входила вербовка новых членов среди лиц, недовольных советской политикой и якобы плохо материально обеспеченных. Печатание и распространение листовок антисоветского содержания. Агитация среди учащейся молодежи и рабочих, направленная на подрыв мероприятий партии. – От творческого усилия Вощинин вспотел и обтер лицо рукавом гимнастерки. – Организация планировала установление связей с другими подпольными антисоветскими группировками и имела отделение, в которое входили ученики средних классов школы. Конечной целью было свержение существующего государственного строя в СССР и возвращение буржуазного капитализма… через подготовку и проведение террористических актов, а затем вооруженного восстания, физического уничтожения руководителей большевистской партии…

– Подождите, что вы пишете! – Юрка словно очнулся. – Мы не готовили никакого вооруженного восстания! И я вовсе не из мести за отца…

– Так правдоподобнее. К тому же это в твоих интересах, – не отвлекаясь от писания, ответил Вощинин. – Или мне занести в протокол, что ты сознательный, идейный враг советской власти? А месть подростка за отца – плевое дело, по-человечески понятно.

– Но мы не планировали капиталистический строй!

Чекист наконец оторвался от бумаги, уставился на него. И вдруг заорал:

– А что вы планировали, гаденыши?! Рай для трудящихся? Ты сам не понимаешь, во что вляпался! Я тебе объясню. Вы хотели подорвать государственную и военную мощь СССР накануне войны. Знаешь, чем это пахнет? Ты и твои дружки – враги народа, которых нужно расстрелять! Но советская власть может проявить к тебе снисхождение, если признаешь вину и дашь нужные показания.

Юрка мелко дрожал. Он вцепился в края табурета, словно боялся упасть: перед глазами стоял туман.

– Мы не собирались проводить террористические акты, – пролепетал он. – Мы просто разговаривали…

– А спирт? – снова рявкнул Вощинин. – Хищение взрывматериала со станкопатронного завода – это ты называешь «просто разговаривали»?

Фомичев онемел. Такого поворота он не ждал и не мог предвидеть. Его держали в камере-одиночке больше суток, выдав за все время только кружку воды. Еду не приносили и словно забыли о нем вовсе. Он измучился от мыслей, от неизвестности и страха, подступающего к горлу, как тошнота. А когда привели на допрос, следователь оглушил его предложением во всем сознаться:

– Ну, рассказывай.

– Что рассказывать?

– Как создали контрреволюционную организацию, кто из взрослых руководил вами. Какие планировали действия против советского и партийного руководства. Нам все известно. Твой приятель Звягин дал признательные показания, назвал всех участников. Тебя он к тому же упоминал в своем дневнике.

Тогда Юрка и поплыл. Режущее чувство обиды, разочарования и злости на Леньку подбросило ему мысль: сознаться в меньшем, чтобы огородить себя от большего.

– Дурак он, и дневник у него дурацкий. Ничего мы не планировали. Денег хотели своровать. Звягин с Брыкиным украли спирт со станкопатронного. Брыкин собирался стащить у отца наган, чтобы пострелять…

Вощинин продолжал заполнять протокол допроса, сочиняя Юркино признание:

– Кроме уже названных Звягина и Брыкина в организации состояли членами… – Он поднял голову: – Назови имена.

– Вы же сказали, Звягин всех сдал, – выдавил Юрка.

– Так положено, чтобы не было противоречий в показаниях. А может, он кого лишнего назвал из личной неприязни. Тоже бывает.

Фомичев стал перечислять имена. Чекист торопливо записывал.

– Бороздин, десятый класс, вторая школа… Черных, девятый класс… Это у него отец был главный инженер на станкопатронном?.. Заба-ровская… или Забо-ровская? Знакомая фамилия…

В этот миг Юрку окатило холодным, колючим, завинчивающим в штопор ужасом. Он понял, что никого Звягин не сдавал и ни в чем не сознавался. Что его, Юрку, скверно обманули, подло вынудили на предательство, жестоко растоптали, сделали из него тряпку, о которую только ноги вытирать. Отныне он стукач, которому нет и не будет прощения…

– Так, теперь ставь свою подпись.

Фомичев плакал, тихо поскуливая и размазывая ладонью по щекам слезы.

24

Арестовывать пришли, едва забрезжило утро. На часах была половина четвертого, в окне – розовеющее на востоке небо с переливами в огненное золото у самого горизонта. Отец Алексей в эту ночь не ложился. Душа чувствовала, скорбела и полнилась молитвой. Он чутьем угадал приближение непрошеных гостей, едва они подошли к калитке. Взглянул в окно: их было трое.

– Дарья, просыпайся, родная, – тихо разбудил он жену. Одновременно раздался топот шагов на крыльце и грохочущий стук в дверь. – Это за мной.

Он открыл им. Первым в дом быстро зашел старший оперуполномоченный Старухин, вызывавший его в апреле в райотдел НКВД. Затем еще один в чекистской форме. Третьим был сержант милиции.

– Гражданин Аристархов, у нас ордер на ваш арест и обыск в доме.

Отец Алексей сделал приглашающий жест:

– Прошу.

Дарья встала рядом, вцепилась в мужа обеими руками. Она едва успела надеть юбку, накинуть на плечи шалевый платок и завязать узлом волосы.

Старухин прошелся по комнате, оглядывая, отодвинул стеганую занавесь, за которой спали дети. Михаил уже проснулся и стоял в одних трусах: на лице был испуг.

– Что вам надо? – пробормотал подросток.

– Сержант, ты здесь покопайся, – Старухин кивнул милиционеру на детскую, – а мы тут займемся. Оружие в доме есть? – спросил он священника.

– А как же, – вздохнул отец Алексей. – Крест, молитва и святая вода. Нам, попам, без оружия нельзя.

– Шутки будете шутить в камере, гражданин поп. Если получится. Муха-цокотуха.

Старший чекист направился к единственной книжной полке с плотно втиснутыми в нее томами и лежащими сверху тетрадками. Его помощник прощупал супружескую постель – соломенный матрац, который клали на пол. Потом занялся деревянным сундуком, где хранились носильные вещи.

– А мы, Дашуня, давай-ка помолимся. – Отец Алексей снял руки жены со своего плеча и увел ее к божнице. Опустился на колени, и она рядом с ним. – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе…

Оба чекиста, делая свое дело, недоуменно озирались на них. Старухин тщательно тряс книги, пролистывал. Некоторые он бросал на стол для изъятия. Стопку отпечатанных на машинке и скрепленных листов схватил с жадностью. Уверенный, что нашел контрреволюцию, прочел вслух название:

– Обоснование христианского мировоз… зрения. Профессор Кузнецов. Двадцать второй год. Ай, как неосторожно, гражданин поп, хранение запрещенной литературы…

– Живый в помощи Вышнего, в крове Бога небесного водворится… – молился священник словами псалма.

Рукопись добавилась к конфискованным изданиям. Младший чекист переворошил сундук и принялся греметь кухонно-столовой утварью в старинном буфете. Старухину же в руки попала школьная тетрадка, густо исписанная от начала и до конца мелким ровным почерком.

– Христос как историческая личность. – Старухин ухмыльнулся, а его помощник коротко хохотнул. – Поповские мифы и легенды.

Тетрадка тоже отправилась на изъятие.

– Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его…

Священник обернулся:

– Скажите мне ваши имена.

– Чего это еще? – Младший чекист опередил Старухина.

– Я за вас помолюсь. Вы люди подневольные, работа у вас тяжелая, неблагодарная.

Милицейский сержант, закончивший обыск в смежной комнате, тоже с недоверчивой усмешкой уставился на священника.

– Помолись, помолись, – с кривой улыбкой разрешил Старухин. – Без имен. Беликов, давай во двор, осмотри сарай. Сержант, помоги.

Вдвоем они стали простукивать костяшками пальцев дощатый пол. Трое детей отца Алексея встали рядком у стены. Их бледные и без того худые лица, вытянувшись в испуге, стали еще тоньше.

– Папа, тебя опять арестовывают? – хлюпая носом, спросила Вера.

– Идите все сюда, – позвала их мать, сама едва сдерживавшая плач. – Вставайте на коленки и просите Бога за вашего отца.

Двое младших присоединились к родителям. Миша, прижавшись к стене, не шелохнулся, будто не слышал. Он казался ошеломленным и потерянным.

Не обнаружив подпола, Старухин занялся печью. Открыл заслонку, разворошил кочергой холодные угли. Проверил за печью и наверху, где сушились пучки крапивы и сныти. Со двора вернулся второй чекист – ничего не нашел. Милиционер связывал веревкой изъятую литературу и рукописи.

Отец Алексей поднялся. Перекрестил по очереди всех детей, обнял жену. Дарья с сухими глазами, не выпуская его из объятий, сползла на пол. Оказавшись снова на коленях и прижавшись лицом к его ногам, глухим голосом произнесла:

– Иди страдать за Христа.

Он благословил ее, покрыв голову крестообразным движением, и помог встать. Затем расстегнул ворот подрясника, снял с шеи нательный крест.

– Сохрани.

– Как же ты?..

Отец Алексей раздернул ворот шире и показал. Чуть ниже ключиц чернела свежая наколка в виде креста.

– Это не отберут, – объяснил он.

– Грамотный, – усмехнулся Старухин. Он наскоро набросал на бланке протокол обыска с перечнем изъятого. – Подписывайте, гражданин поп.

Когда выводили из дома, священник обернулся к старшему сыну. Тот так и стоял каменной статуей с отчаянно-ошарашенным выражением на лице. Отец Алексей бросил на подростка прощальный взор, хотел что-то сказать. Но не смог. Будто осознал в один миг, что стена отчуждения, выраставшая меж ними, доведена до самого потолка и теперь ее уж не разбить.

– Папа, не уходи! – Младший Арсений, напротив, пустился в истошный крик. Подбежал и прилип к отцу, обхватив за пояс. – Не забирайте папку, пустите его! Пустите!!!

Старухин за шею оторвал мальчика, грубо отпихнул. Арсений упал и с плачем забился на досках пола.

* * *

В седьмом часу утра телега с арестованным, грохоча по камням, въехала на двор муромского райотдела НКВД. Старухин тотчас направился внутрь здания, оставив священника под конвоем помощника оперуполномоченного Беликова и милицейского сержанта. Отец Алексей спрыгнул с повозки и принялся разминать ноги. Узелок с самым необходимым, который давно приготовила жена и в последний миг сунула ему в руки, он поставил наземь. Возница на пустой телеге, совсем юный деревенский парень, покатил к конюшне.

Дежурный, еще не сменившийся после ночи, дремал за столом, откинув затылок на стену. Старухин сильно щелкнул его по носу.

– Проспишь диверсантов, ворона. – Он был оживлен и возбужден удачно проведенным арестом, несмотря на бессонную ночь.

Дежурный от щелчка подскочил на стуле и схватился за нос. Из глаз брызнули слезы.

– Так точно, товарищ старший оперуполномоченный!

– Вызывай коменданта и оформляй арестованного, – распорядился Старухин. – Поп Аристархов из Карабанова.

Спускавшийся в эту минуту по лестнице с зевком во весь рот сержант Горшков не поверил ушам. Сбежал вниз и переспросил:

– Кто-кто?

– Конь в пальто. Тебе чего, сержант? – Старухин смотрел недружелюбно. Не любил, когда другие разевали рот на его добычу.

– Кого вы арестовали, товарищ Старухин?

Грубый тон старшего оперуполномоченного как рукой стряхнул с Горшкова сонливость. Ночь измотала его допросами подследственных, он шел домой отсыпаться. Но острая память и чекистская дотошность не оставили ему шанса на здоровый сон по крайней мере в ближайшие часы. Он настырно и въедливо смотрел на младшего по званию.

– Попа Аристархова из Карабанова, – повторил Старухин, едва не угрожающе придвинувшись к сержанту.

Спустя две секунды, потребовавшиеся для осмысления, Горшков с укоризной поинтересовался:

– А что это вы, товарищ Старухин, арестовываете свидетелей по делу, которое я веду?

– Не понял, – тот повел головой, как будто разминая шейные мышцы.

– Поп Аристархов – свидетель по делу антисоветской группы подростков, – настаивал на своем сержант. – Почему он арестован?

Старухин повернулся к дежурному:

– Чего рот разинул, оформляй клиента. – Затем к Горшкову: – А ну-ка пойдем ко мне.

В кабинете он первым делом выхлебал из горла графина всю остававшуюся там воду. Потом завалился на стул, растер веки и потребовал:

– Выкладывай!

– Поп Аристархов фигурирует в дневнике арестованного Звягина. Я намеревался вызвать его для дачи показаний, но вы меня опере…

– Тащи дневник, – оборвал Старухин недовольство сержанта.

Десять минут спустя старший оперуполномоченный просматривал помеченные красным карандашом фрагменты дневника Марлена Звягина, а сержант хмуро изучал выражение его широкого, как большой кирпич, лица.

«3 февраля. С Митькой относили в Карабаново нашему попу продукты и кое-что из одежды. Это все собрала мать и попросила отнести. Они там голодают и нищенствуют, сказала она, надо помочь… Он расспрашивал о нашей жизни, о школе, говорил, что раньше жили не так, а лучше. Я с ним поспорил. Напоследок он сказал, чтобы мы не хулиганили, а думали о жизни серьезнее, потому что наша жизнь будет тяжелой. Думаю, этот поп хороший человек. Но зачем ему бог? Еще он сказал: люди стали злы друг на друга, нужно бороться со злом, оно внутри. Побороть его внутри, тогда и везде зла станет меньше. Надо поговорить об этом с И.Б.»

Старухин дополнительно отчеркнул карандашом слова «наш поп», «бороться со злом, оно внутри» и инициалы И.Б.

– Кто такой И.Б., выяснили?

– Игорь Бороздин, сын председателя райисполкома. Все члены подпольной группы названы только первыми буквами имен, но мы вышли на всех.

– Зло внутри. – Старухин от удовольствия даже причмокнул. – Ты понял, сержант? Зло внутри СССР, и надо с ним бороться. Что тут еще есть? – Он пролистнул толстый альбом. – Как этот поп связался с молодняком, сказано?

– Сказано. В прошлом году, когда Аристархов был попом церкви на Казанке, он отбил Звягина у шпаны. Вчетвером били одного. Поп их разогнал и оказал Звягину медпомощь.

Старухин бросил дневник на стол.

– Втерся в доверие. Известный прием… Это у тебя не свидетель, сержант. Лопух ты, Горшков. Это у тебя обвиняемый! Пошли к начальству.

Смущенный собственной несообразительностью сержант едва успел прихватить вещественное доказательство – Старухин уже вылетел в коридор и вставлял ключ в замок. Стремительным шагом оба направились к кабинету Кольцова.

Начальника райотдела только что привезла на службу к восьми утра его эмка. В кабинете стоял секретарь, записывал в блокнот распоряжения на день. Последним пунктом был грузинский крепкий чай с лимоном. Оперативникам пришлось ждать: без служебного чая Прохор Никитич рабочий день не начинал.

Прихлебывая, Кольцов с каменным лицом выслушал их. Затем долго молчал, обдумывая. Наконец изронил:

– Объединяйте дела.

– Кто будет старшим в следственной группе? – уточнил Горшков. – Как старший по званию я…

– Твой помощник Кондратьев будет старшим! – Кольцов раздраженно стукнул донышком стакана о блюдце. – Не задавай глупых вопросов, сержант, и не лезь поперед батьки в женскую баню. Свободны оба. Носом ройте землю, тяните все, что тянется, нащупайте мне троцкистский центр в городе! Хребтиной чувствую, здесь он где-то, под боком у нас окопался.

– Так точно, товарищ Кольцов!

За дверью Старухин нежно взял Горшкова за пуговицу на гимнастерке.

– Насчет женской бани усек, юноша пылкий? Не путайся у меня под ногами, не то раздавлю, как таракана.

Он вручил сержанту оторванную пуговицу.

25

С заполнением анкеты арестованного справились быстро. Перед тем как конвойный привел парня, Старухин колебался: не попросить ли Кольцова провести начальную обработку мальчишки или хотя бы присутствовать на допросе. С отпрысками партийных шишек старшему оперуполномоченному еще не приходилось иметь дела, и он долго обдумывал линию предстоящей работы. Но все оказалось проще. По крайней мере, на первый взгляд. Парень понимал, куда попал, отвечал четко, без скулежа про отца-большевика, председателя райисполкома. Старухин с легким удивлением поглядывал на него. Даже после ночи в камере восемнадцатилетний сопляк выглядел спокойным, аккуратно одетым и причесанным, подтянутым.

– Ты обвиняешься в организации контрреволюционной террористической группы с целью борьбы против советской власти, антисоветской агитации, обработки учащейся молодежи в троцкистско-фашистском духе, создания отделений группы в других городах СССР, – зачитал Старухин. – Вину признаешь?

– Признаю частично. – Бороздин не дрогнул. – От НКВД я иного не ожидал, но взять на себя напраслину вы меня не заставите. Вычеркните слово «террористическая». К фашизму мы тоже не склоняемся. Но оставляем за собой право сравнивать фашистский и коммунистический диктаторские режимы.

– О как, муха-цокотуха. – Старухину с трудом верилось в такую наглость мальчишки. – Ты это сам придумал? Или учителя есть?

– Конечно, сам. У меня есть голова, чтобы думать ею, а не только бутерброды жевать.

– Давай-ка по порядку. Значит, от своих антисоветских взглядов ты не отпираешься. Тогда скажи, откуда и когда они у тебя появились?

Бороздин уперся в чекиста уничижительным взглядом.

– Я вас узнал. В тридцатом году отец однажды взял меня с собой в село. Хотел показать, как создается колхоз. Вы там были, я видел вашу работу. Вернее, ваши преступления против народа. Как вы обдирали и выгоняли из домов крестьян целыми семьями. И запрещали другим давать им приют. Вот тогда я начал понимать, что большевики только в своих лозунгах притворяются честными и справедливыми. А на самом деле они, то есть вы, бандиты, грабители и убийцы, которые могут управлять страной только одним способом – тиранством. У вас характерное лицо… для представителя этой власти.

– Ты не прав, щенок, – медленно проговорил Старухин. – Совсем не прав, муха-цокотуха.

– Я прав, и вы это знаете, – отрезал парень. – Потому что вы сами только врете. В газетах, в своей пропаганде, даже в кино. В вашей «Правде» нет ни слова правды. Думаете, народ этого не понимает? Еще как понимает. Поэтому и существуете вы, НКВД, чтобы запугивать недовольных и уничтожать оппозицию.

Старухин немного помолчал, обдумывая услышанное. Взял из коробки папиросу, стал машинально разминать ее.

– Так, а теперь слушай меня, молокосос. Все, что ты сейчас наговорил, тянет на расстрел. На возраст скидку не сделают, не рассчитывай, больно уж ты резвый и борзый. Подготовку твоей группой террора против органов советской власти и членов правительства подтвердим. Не ты, так другие сознаются. Да уже сознались. У тебя, сморкун, единственный шанс избежать высшей меры. Рассказать мне сейчас быстро и подробно, кто вами руководил. Кто давал тебе задания, подсказывал, как создать подпольную группу. Кому ты отчитывался, с кем держал связь. В общем кто из взрослых внушал тебе троцкистские идеи.

– Я ваших угроз не боюсь. – Бороздин говорил с вызовом, лицо чуть заалело от волнения. – Оскорбляя меня, вы расписываетесь в своем бессилии. Убьете меня, ну так что ж. На мое место встанут другие. Скоро вы ввяжетесь в войну с Германией и Японией, и большевистской диктатуре придет конец. Даже если вы каким-то образом победите и укрепите свою власть, все равно – через десять или пятнадцать лет народ сбросит вас со своей шеи.

Мальчишка добился своего – Старухина его слова разозлили. Он бросил папиросу, громыхнул стулом, поднимаясь, и уперся кулаками в стол.

– Я не спрашиваю тебя, боишься ты или нет, сопля, – заорал чекист. Наверное, если б мог дотянуться до парня, сидевшего в метре от противоположного края стола, ударил бы. – Твои чревовещания не сбудутся, не надейся, паскудник! Отвечай, кто дал тебе задание на организацию террористического подполья?

– Не кричите на меня, вы… – Бороздин тоже вскочил, полыхнув гневом. – Никто мной не руководил, я сам до всего додумался и организовал. Если вам не хватает ума этого понять, тогда дайте мне другого следователя, а с вами я разговаривать не буду!

– Ты, щенок, не дорос еще до такого, чтоб самому все придумать, – яростно кипятился Старухин. – Я с тебя сейчас штаны спущу, сосунок, и всыплю ремнем как следует!

Бороздин внезапно успокоился. Сел на табурет, поправил воротник рубашки.

– Попытайтесь, – щедро плеснул презрением. – Я хорошо боксирую, у меня здорово поставлен удар. Вам придется позвать на помощь конвойного.

Старухин тоже опустился на стул. Вынул новую папиросу, молча закурил.

– В каких связях ты состоишь с попом Аристарховым из Карабанова?

– Ни в каких. Не знаю такого.

Чекист вынул из папки листок и прочитал машинопись:

– «Думаю, этот поп хороший человек. Но зачем ему бог? Еще он сказал: люди стали злы друг на друга, нужно бороться со злом, оно внутри. Побороть его внутри, тогда и везде зла станет меньше. Надо поговорить об этом с И.Б.». – Старухин положил листок обратно. – Это из дневника Звягина. Когда он познакомил тебя с попом?

– Это идеализм, а я прагматик, – нахмурился Бороздин. – Зло искореняется очень просто: надо, чтобы во власти были приличные люди, а не тираны и шкурники. Марлен не знакомил меня с попом, но разговор такой был. А при чем здесь церковник?

Старухин не ответил. Он начинал понимать, что этот комсомолец, идейный антисоветчик, показавшийся сперва нахальным дурнем, задаст ему трудную работенку.

* * *

Брыкин воротил нос. На анкетные вопросы не отвечал. На обвинение не отреагировал. Сидел нога на ногу, рассматривал шторы на окне и решетку за ними, изучал портрет наркома внутренних дел над столом следователя. Вскользь заинтересовался сейфом, спросил, какой системы. Похвастал, что коллекционирует ключи, уже набралось несколько тяжелых связок, и он может подобрать ключ к любому замку.