Текст книги "Новый Белкин (сборник)"

Тогда бутылки хватит на целый вечер на четверых, тогда не придется бегать к метро за добавкой. Но я не мог заставить себя пить по-китайски. Я честно попробовал и не смог. Я просто отказался, заверив их, что напиток прекрасный и мне очень понравился.

Так прошел первый рабочий день. Вернувшись домой, я выпил таблетку «Фестала» и отказался от ужина.

Сун снимал трехкомнатную квартиру на станции метро «Орехово». Эта квартира планировалась одновременно и под жилье, и под офис, но пока не было деловой активности, в квартире временно жили Иван и Пань Пэн. Они, как я понял, даже были мало знакомы Суну, просто тут речь шла о взаимовыручке. Пока не найдут себе жилье – квартируют здесь.

Искал им квартиру почему-то я. Искал по знакомым и к тому же дешевую. Меня поначалу несколько беспокоила незагруженность работой, – не потому, что я люблю трудиться за маленькие деньги, а просто настроился на премиальные, на повышение зарплаты, да и проявить себя как-то хотелось. А китайцы спокойно ждали, – Сун ждал партнеров, Иван и Пань Пэн ждали, пока Суну осточертеет их кормить и привечать.

В один из дней, уже поближе к Новому году, последнюю пару в институте отменили, и я приехал к Суну пораньше. На мои звонки дверь никто не открывал. Вообще-то мой начальник иногда уезжал куда-то с утра, возвращаясь к моему приходу. Правда, мне показалось, что в квартире шумит вода. Может, он в душе? Я уселся на лестнице, подстелив под себя тетрадку, и открыл учебник.

Через полчаса поднялась толстая соседка с шестого этажа, из квартиры под нами, посмотрела на меня и начала трезвонить в суновскую дверь. Я встал.

– Нету, что ль, никого? Что они делают-то? – Она снова вдавила кнопку большим пальцем, потом стала стучать кулаком. – Ты сюда ждешь?

– Ага.

– Все антресоли уже протекли, потолки все, все… Я не знаю, чего они делают-то там. Нету их, что ли?

– Я когда пришел…

– Не живешь здесь?

– Нет, я у них работаю.

– Так а что же они делают, – уже ж все течет у нас. Все – все антресоли уже, вещи… Только ремонт сделали. – Она начала бить ногой в дверь. – Когда ж придут-то?

Через пятнадцать минут подтянулись и с пятого. С шестого то убегали черпать воду, то прибегали стучать в пустую квартиру. Наконец, меня послали в ЖЭК, чтобы отключили воду. Объяснили, как до него идти.

Дежурная отправила меня к мастерам. Мастера сидели в шапках в прокуренной комнате и играли в домино.

– Так это надо весь стояк отключать. В каком, говоришь? В пятом? Витя, кто у нас в пятом? В пятом. В пятом… в пятом. Рыба. В пятом надо весь стояк отключать.

– Там уже, знаете, на два этажа пролилось. Меня соседи послали.

– Ну а когда они придут? Когда прийти-то из этой квартиры должны, знаешь? К половине? Ну вот придут и закроют воду. Мы сегодня профилактику делали и отключали с утра – и горячую, и холодную. Вот они открыли, наверное, и ушли, а вода пошла. Вода пошла и залила. Так что придут – закроют. До половины всего полчаса. А то, я говорю, это ж весь стояк отключать.

В подъезде пахло мокрыми тряпками. Я поднялся на седьмой и стал ждать и отвечать на вопросы соседей.

Через пятнадцать минут из лифта вышел Сун Ганду. Когда он открыл дверь, вода перелилась через порожек и растеклась по площадке. Я уже заранее разулся и засучил штаны, поэтому, пока Сун ужасался увиденному, я выключил воду, которая била из душа в противоположную стену, и начал вычерпывать.

Я даже почувствовал какое-то превосходство над растерявшимся китайцем. Я был главным. Велел ему сворачивать ковры; сурово отослал соседей с шестого и пятого – сказал, что уберемся сначала, потом ругаться будем. Сун, посмотрев на меня, тоже разулся.

Потом мы пошли разбираться с соседями. Сун, придержав меня за руку, попросил соглашаться на все. Мол, весь убыток, будущий ремонт – все будет оплачено в американских долларах. Он действительно боялся, потому что по всему подъезду стоял шум недовольных голосов.

– Это он хозяин, да? Так. Что ж ты делаешь? А? Что ж воду-то не закрываешь? Все ведь протекло – все антресоли, все, все. Что вот нам теперь, ведь только ремонт сделали. Что молчишь, не понимаешь, что ли?

– Он китаец, он не понимает по-русски. Он просит перевести, что весь ремонт будет оплачен в американских долларах.

Сун стоял немного позади меня, смотрел на тетку и кивал, подтверждая мои слова. Тетка была выше его, у нее были толстые руки и красное лицо. За ее спиной молча возвышался мужик с выцветшими глазами и двигал челюстью.

– Как не понимает? Ты скажи ему, что краны-то надо выключать. Э, слышь, – она отодвинула меня в сторону и заорала как глухому, – слышь, нерусь, краны-то надо выключать. Понимаешь, выключать. Вот так вот – раз, раз, и выключил.

Сун бормотал насчет долларов и смотрел, как женщина энергично вращает перед его животом скрюченными пальцами. Она пыталась показать, как следует закрывать воду.

– Он спрашивает, сколько вам должен. Вы скажите, и он немедленно заплатит вам в долларах.

– Доллары, доллары. Нет, он, правда, что ли, китаец?

– А что, не видно, что ли? – Наступило время немного повысить голос. – Конечно, китаец. Так сколько?

– Да пошел ты со своими долларами, у нас вон и так ведь все вымокло. Ты лучше ему скажи, что, мол, краны нужно выключать. Выключать.

И дверь захлопнулась. Сун ничего не понял, но покорно поднялся к себе в квартиру. Я сказал, что все закончилось нормально. Платить, наверное, не придется. И мы стали убирать следы потопа дальше.

Виноваты были его постояльцы, а именно Пань Пэн. Сун с Иваном в тот день ушли с утра, а когда Пань Пэн проснулся, воду уже отключили. Пань Пэн открыл все краны и забыл, в какую сторону заворачивать. Забавно было наблюдать, как Сун, сурово сдвинув брови, вращал перед ним руками точно так же, как соседка с шестого. И вообще он им сказал, что пора, мол, и честь знать. Через три дня они должны выселиться.

Я все-таки отыскал квартиру для них. Получил даже десять баксов от Ивана в качестве благодарности. Деньги отдал жене.

Брат тещи Георгий Семеныч, заехавший в гости, смотрел на меня с веселым недоумением.

– Кто ж так делает, чудило? Сказал бы мне сразу, я бы на следующий день с разводным ключом к нему приперся, мол, давай пять сотен баксов за урон. Я сосед твой с пятого этажа, – все потолки в квартире протекли. Стрясли бы бабки с него. Тебе же семью кормить надо. Робкий ты.

А мы с Суном еще неделю ждали, вдруг явится тетка снизу требовать деньги. Но все как-то улеглось, а потом и вовсе забылось.

В доме моего детства, в одном подъезде с нами, по-моему, на одиннадцатом этаже, жила странная и очень старая – лет девяносто – бабулька. С ней иногда приходилось вместе ехать в лифте. И вот каждый раз, когда я оказывался с ней в этом маленьком пространстве, она начинала меня хвалить. Не знаю, как она вела себя с другими, но мне она всегда успевала отвалить дрожащим голосом такую кучу приторных слов, что потом еще долго передергивало. Я был замечательным молодым человеком, лапочкой, умницей, красавцем и еще бог знает кем. «Я рада, что у нас есть такие юноши». Эту самую старуху с одиннадцатого этажа я вспомнил, когда познакомился с мистером Сюем.

По воскресеньям я обычно тоже работал. Мистер Сун считал, что мой вольный график работы в будние дни обязывает меня помогать ему по выходным. И вот в одно воскресное утро на кухне суновской квартиры я был представлен еще одному китайскому мистеру. Фамилия его была – Сюй. Правда, он оказался скорее мсье, а не мистером.

Я называл всех китайцев мистерами потому, что говорил по-английски, потому, что они все были старше меня, и еще потому, что не знал, как их называть по-другому. Китайцы отвечали мне тем же и называли меня мистером Сергеем, вернее, – Сье Эргаем. Логичнее было бы ставить мистера перед моей фамилией, но для китайца отпущено два или максимум три иероглифа на имя и фамилию. Поэтому получалось, что Сье играло роль фамилии, а Эргай – имени.

Я не помню, как звали мистера Сюя, но я помню первое впечатление от знакомства с ним. Он осыпал меня комплиментами и напомнил этим ту старушку. Когда я разулся в прихожей и вошел в кухню, с табуретки вскочил маленький седой дяденька, пожал мне руку и, улыбаясь, заговорил со мной по-китайски. Мой начальник стоял рядом и переводил. Он сказал, что передо мной стоит мистер Сюй, который приехал только что из Парижа, чтобы своими глазами увидеть перемены, произошедшие в России.

Мистер Сюй – это старый диссидент, которого коммунисты вышвырнули в свое время из страны и который нашел себе прибежище во Франции. Мистер Сюй теперь пишет книгу о своей борьбе с бесчеловечным режимом, о своей судьбе и судьбе тех, с кем ему пришлось вместе работать и вместе страдать. Он с интересом наблюдает за переменами в Китае, но его пока еще туда не пускают. А в Россию пускают, и он хочет видеть, что приносит стране отказ от коммунизма. Видимо, я был первым, что увидел мистер Сюй в Москве, и он сразу же сообщил о том, что молодое поколение в России замечательное. Что я – это самый отважный, честный, умный и красивый молодой человек. Дальше шло что-то совсем невразумительное, с использованием чисто китайских метафор. Все сводилось к тому, что с такой золотой молодежью гнилое наследие коммунизма будет успешно побеждено по всему миру. Такая молодежь им нужна.

Судя по тому, как Сун весело на меня поглядывал, стоя за спиной парижанина и осуществляя синхронный перевод, он получал от этой ситуации большое удовольствие. Под конец, когда ум, сияющий в моих глазах, сравнили с умом дракона, он, по-моему, просто развеселился.

Я, напротив, загрустил, но диссидент Сюй неожиданно остановился и уселся обратно на свою табуретку. То ли он понял, что я не могу ему ответить тем же, то ли выполнил какой-то свой обряд приветствия и успокоился, – я не знаю. Он оказался нормальным веселым стариком, ну может быть, чересчур активным и восторженным, а так – нормальный старик.

Он постоянно хватался за свой блокнотик и записывал впечатления. Я, наверное, был не самым интересным собеседником для старика, потому что не любил дискуссий на политические и социальные темы.

– Как ты относишься к коммунистам? Коммунизм – это хорошо или плохо?

– Я, мистер Сюй, считаю, что людей невозможно изменить или сделать счастливыми. Вот, например, подруга моей матери любит болеть. Она придумывает себе болезни, а потом страшно переживает по этому поводу. Она будет одинаково несчастна при любом строе.

– А вот лично ты, ты хочешь жить в какой стране – свободной или нет?

– Понимаете, я не могу думать об отвлеченных проблемах, проживая в одной квартире с матерью моей жены. Эта проблема для меня сейчас важнее, чем переустройство державы.

– Я понял, это такая шутка! Это юмор! Ах-ха-ха. Это смешно. А все-таки?

Сун был, по-моему, несколько даже рад, что спихнул на меня такого неуемного собеседника. По всей видимости, ему уже пришлось с утра отвечать на все эти вопросы. Он тихо подливал нам чай, старательно переводил и посмеивался. Сюй решил остановиться у него на целых две недели, и, наверное, мой начальник предвидел нелегкие для себя дни. Он не так уж давно спровадил с моей помощью Ивана с Пань Пэном, а тут на его голову свалился этот старик.

Я сказал, что, как бы там ни было, моя страна уже сделала свой выбор, и пошел «необратимый процесс». Гораздо интереснее в данной ситуации услышать мнение мистера Суна как представителя нации, начавшей перемены, но не отказавшейся от коммунизма. Мистер Сюй посмотрел на мистера Суна. Но, как оказалось, в Китае тоже умеют играть в переводного дурачка, потому что Сун, как будто неожиданно вспомнив, сказал:

– Кстати, дед мистера Сье Эргая был одним из основателей Общества советско-китайской дружбы. Я не говорил вам об этом? Его дед встречался с председателем Мао.

Продал, змей. Для диссидента Сюя это должно быть просто потрясающей удачей – взгляды на перестройку внука самого что ни на есть коммунистического дедушки. Это войдет в книгу.

Меня спасла женщина. Меня спасло то, что в дверь позвонила удивительная женщина, которую звали Монгэ Цэцэк.

Монгэ Цэцэк по-монгольски значит – серебряный цветок.

Уральский сказочник заставил Данилу-мастера вытесывать цветок каменный, среднеазиатское воображение сотворило желтый цветок – Гюльсары, или, может быть, в этом случае просто сыграло свою роль красивое звучание слова, ставшего женским именем. На Алтае и в Туве ограничились просто именем Чечек – цветок. Вообще-то сравнение женщины с цветком или цветка с женщиной довольно банально, сколько их было – всяких Розалий, Флоринд, Маргарит. Но мое воображение было натренировано бесконечными полетами на облаках пара из труб электростанции. И оно было потрясено картиной серебряного цветка. Цветка, покрытого инеем, схваченного утренним заморозком, когда из самого сердца пустыни Гоби начинают дуть осенние ветры. Это – сказочный белый цветок, лепестки которого застыли в своей хрупкости.

Все-таки парижская жизнь кого угодно сделает джентльменом, даже китайца. Сюй отложил свой блокнот до лучших времен и вел себя comme il faut. По крайней мере, слез со своего любимого конька, отложил беседу со мной на потом и обратил все свое внимание на гостью.

Да, что ни говори, было на что обратить внимание. Серебряные лепестки, благородное чернение.

Я никогда до этого не встречал монголок. Монголов – да, видел. У отца был один аспирант из Монголии, он сажал меня на колени, я оказывался в крепком и уютном незнакомом запахе аспиранта и слушал, как он мне что-то поет. Я слабо его помню, но никакого сравнения с серебром он не выдерживал, можно скорее придумать что-то золотое на конской упряжи, потертое в далеких походах, покрытое навсегда конским потом, пахнущее бараньим салом, залоснившееся и гладкое. Но серебро, серебро – это совсем-совсем другое.

Серебряный цветок, повторяю, – это бодрящий осенний ветер на выжженных холмах, чистый от утреннего холода горизонт, лед на каменистом дне ручьев, лепестки, дрожащие от мягкого топота табуна коней. Никаких лунноликих красавиц, златокудрых дев, смуглых дикарок. Никаких зеленых, желтых, голубых, карих, серых глаз. Никакой чепухи – только черное чернение и серебряные, схваченные морозом лепестки.

Это невозможно ни с чем спутать. Широкие пояса и тяжелые подвески с нашитыми дореволюционными рублями звенят по-особенному, – звук мягкий и легкий. Монеты шевелятся при каждом движении, трутся и ударяются друг о друга. Сидя у очага, отвернув лицо от пламени, она бросает на тебя незаметный, мгновенный взгляд, но монеты выдают. Серебряный взгляд, серебряный вздох. Монгэ – это еще и деньги, монеты.

Монгэ Цэцэк – это когда совершенно невозможно стоять на этой кухне в старой шерстяной безрукавке и пожелтевших джинсах, когда с ужасом вспоминаешь, что давно не мыл голову, что даже те несчастные десять баксов, которые ты получил от Ивана месяц назад, ты отдал жене. Зачем?

Старик уже заканчивает длинную улыбчивую фразу по-китайски и указывает на Суна – Сун Ганду, – уже Сун кивнул головой, и сейчас они будут объяснять ей присутствие в этой квартире длинного, бедно одетого русского мистера, – а это, мол, наш помощник китайца. Она может даже спросить, сколько в месяц стоит Суну его помощник.

Сун перешел на английский:

– Это мой хороший друг Сье Эргай. Мы вместе работаем. Он также учится в университете на китайском отделении.

– Как интересно! Здравствуйте! Ни хао!

– Ни хао, ни хао! Жэньши ни во хэн гаосин! – Да, я действительно очень рад познакомиться с ней.

– Вы прекрасно говорите по-китайски. – Ладошка, серебряные лепестки.

– Что вы, мой китайский совсем никуда не годится.

Со всеми необходимыми фразами, вроде бы, справился. И Сун не подвел, дружище! Мужик!

– Я не успел предупредить моего друга о приходе гостьи, и мы не подготовились. Честно говоря, мы собирались чуть-чуть даже выпить. Ха-ха-ха. Когда мы в этой квартире, то мы – холостяки, так что прошу извинить за наш вид.

Она сказала, чтобы я называл ее по-китайски – Мэй, так ей привычнее, монгольское имя все равно никто правильно не выговаривает. И все расселись вокруг стола.

Я провожал ее от Суна. Она жила в общежитии МГУ, в «морковке», так что ехали мы довольно долго, да еще от метро шли пешком, я был рад этому. Сначала подождали автобуса, немного замерзли, а потом она сказала: «Пошли пешком».

Где могут учиться такие женщины? Конечно, она училась на журналистике, конечно, уже заканчивала пятый курс и скоро уезжала из Москвы. А впрочем, какая разница – будет она жить в Москве или не будет. Почему я не встретил ее лет на пять пораньше? Нет, конечно, пять лет назад у меня было бы не больше шансов, чем сейчас. Их было бы ровно столько же, вернее, их точно так же не было бы нисколько, но это было бы вовремя. Такая встреча была бы вовремя.

Я бы не стал, может быть, жениться после этого на первой девушке, обратившей на меня внимание. Я бы, может быть, продолжал искать ее или такую же, сравнивать, ждать, и моя жизнь продолжалась бы по-другому. А то теперь даже идти вот так вот по темному снегу вдоль университетского забора и болтать о всякой чепухе грустно немного.

Она родилась и выросла в Пекине, в Монголии даже никогда и не была. Ее родители дружили с мистером Сюем, поэтому он к ней и обратился, чтобы она его поводила по Москве, по заснеженному городу.

– Что ты делал в Сибири?

– Работал. Хотелось там побывать, посмотреть. Вообще-то я с детства мечтаю в Монголию попасть. Я даже рядом был, границу видел, а так и не побывал.

– Ты зарабатывал там?

– Да нет, много денег не платили. Просто ездил, смотрел. Романтики, как говорится, захотелось по молодости. – Я когда об этом говорю людям, то всегда первый немного усмехаюсь так – хе-хе. Чтобы понятно было, что сам серьезно такие вещи не воспринимаю. А то, если не похехекать самому, тогда собеседник может первым начать. А слушать это от других всегда обидней. – Хе-хе. А в китайском есть слово «романтика»?

– Есть, конечно. Ло-ман… ло-ман-чжу-и. Романтизм. Я таких людей ненавижу.

– За что? – Мы уже поворачиваем направо, уже скоро закончится наша совместная прогулка, и мы расстанемся.

– Они все ненормальные. – Она даже остановилась. Повернулась ко мне и, возмущенно глядя мне в глаза, подняла руку к своему плечу, коснулась пальцами пальто. – У нас был такой писатель – он убил свою жену.

Половину из ее рассказа я не понял, повествование было слишком эмоциональным и от этого сбивчивым, но, в общем, – любовный треугольник, и этот писатель в почтенном возрасте убивает свою почтенную жену, полюбив какую-то малолетку. Что к чему – не разобрать, но как выразительно она об этом рассказывала! А может быть, я плохо разобрался, потому что смотрел на ее лицо и не очень сильно вникал.

– А еще был тоже такой человек. Он ездил на запад и писал в журнал статьи и книги, фотографировал там, он был известный. Ты знаешь, у нас на западе есть пустыни. Очень большие. Там нечего есть, там мало воды. И он туда все время ездил. Ему говорили – ты можешь умереть в этих пустынях. Но он был упрямый и все равно поехал опять. – Снова укоризненный взгляд мне в глаза. – И он умер там.

Если бы этот человек видел, как Монгэ Цэцэк возмущена его идиотскими поездками, то он бы, я уверен, отказался от них и спокойно писал бы занимательные книжки в своем рабочем кабинете в городе. Она до самой проходной шла молча, переживая выходки романтиков. У двери остановилась уже с улыбкой:

– До свидания, спасибо.

Я еще посмотрел сквозь решетку ворот, как она идет, помахал рукой ее спине. Как замечательно блестел снег под фонарями. Она была очень красивая, и впереди ее ждало все самое что ни на есть интересное, радостное, жизнь была такая праздничная, а какие-то люди убивают жен или убиваются сами из-за каких-то своих идей. И я чувствовал, как это, должно быть, оскорбительно выглядит со стороны, когда всякие недоумки не знают, что делать со своими и чужими жизнями.

Я все ждал, думал, может, обернется. А потом она уже отошла слишком далеко, и я не мог разглядеть, оборачивалась или нет.

Я стал стирать носки каждый вечер. Перечитал книгу об экспедиции Козлова в Монголию и Тибет. Широкие пояса и подвески с нашитыми на них серебряными монетами там не упоминались, ну и что? Какая разница, носили их монголки или нет. Главное, что я согласен был работать у Суна, даже если бы он мне и вовсе не платил денег. К тому же он хорошо меня кормил.

Нет, деньги все же были очень нужны. Мне необходимо было купить хотя бы новые джинсы. Так странно, что сейчас я уже не могу вспомнить лицо Цэцэк, но отчетливо вижу вытянутые коленки, желтизну моих стареньких левисов, серую безрукавку, которую связала мне мама.

Вместо лекций я сидел в университетской библиотеке и листал подшивки газет с объявлениями. Мне нужны были «КамАЗы» в обмен на сахар, мне нужны были теодолиты и два двигателя для «ТУ-154».

Сун меня об этом не просил. «Твое основное дело – это учеба в университете», – сказал он мне. Только когда я убедил его, что мне это не помешает учиться, он отдал мне список тех товаров, которые были ему нужны, и с интересом наблюдал, как я дозваниваюсь по тем номерам, которые выписал в свою тетрадь. Сначала после каждого звонка он спрашивал меня, что это за организация такая, куда я звонил, с кем я разговаривал и что мне ответили. Потом ему надоело, и он удалился в кухню готовить ужин. В этот вечер он впервые сходил в магазин за продуктами в одиночку, оставив меня в своей квартире. Мистер Сюй где-то шлялся в сопровождении Монгэ Цэцэк.

– Большинство продавцов хотят не бартер, а деньги, – сказал я Суну, когда мы уселись за стол и принялись за жареную картошку и шампанское. Я никогда в жизни до этого не запивал жареную картошку шампанским. – Сделкой ««КамАЗы» на сахар» заинтересовалась пока что только одна фирма – «Квадра Плюс». Директор – господин Савельев, с ним можно встретиться на этой неделе, только необходимо предварительно созвониться.

– Хорошо, позвони ему завтра и скажи, что мы можем прийти в любой день.

– С двигателями и теодолитами пока что хуже. Но мне дали несколько советов, куда стоит позвонить. Я могу делать отсюда междугородние звонки?

– Междугородние звонки? Да, хорошо, звони, но говори мне, куда ты хочешь звонить. – И мой начальник подлил мне шампанского.

Договориться о встрече с господином Савельевым мне удалось. Пришлось, правда, в этот день раньше уйти с занятий, но я чувствовал себя ответственным за это мероприятие, я своими руками продвигал бизнес мистера Суна.

Я заехал за ним, и мы отправились на станцию метро «Лубянка», около которой где-то в переулочках нам предстояло найти «Квадру Плюс». Мы немного прошли по Мясницкой и свернули направо. Так, розовый трехэтажный дом, завернуть во двор и вниз по лесенке. Позвонить в дверь.

– Да, проходите, пожалуйста, раздевайтесь. Игорь Аркадьевич сейчас подойдет к вам.

Сун поворачивает ко мне лицо, и я перевожу. Мы раздеваемся и вешаем пуховики на вешалку, присаживаемся у стола, который стоит в центре комнаты. Сун достает визитную карточку и кладет ее на стол рядом с собой, оглядывает офис. Мне почему-то немного неловко перед ним за не слишком презентабельный вид помещения – вдоль стен громоздятся картонные коробки из-под оргтехники, вспученный линолеум на полу, окошко, расположенное ниже уровня тротуара, завалено с улицы мусором.

– Добрый день, вы ко мне?

Высокий молодой директор «Квадры» огибает стол, становится лицом к нам, опираясь костяшками пальцев о столешницу. Волосы ниже плеч, широкие полы спортивного пиджака разлетаются над бумагами, мы смотрим в пряжку его ремня.

Я начинаю говорить, а Сун подцепляет свою приготовленную визитку с черного пластика стола и кладет ее перед Савельевым.

– Я звонил вчера, и ваша секретарша назначила нам встречу сегодня на четыре часа. Мистер Сун представляет китайскую экспортно-импортную компанию, которая хотела бы купить у вас «КамАЗы».

– Так это вы вчера звонили? Ясно. – Савельев откидывает длинную прядь со лба и возвращает карточку Суну. – Значит, слушайте, господа из экспортно-импортной компании, я очень сожалею, но с китайцами я работать не буду. Так что извините и до свидания.

Сун бесстрастно выслушивает мой перевод, встает и, глядя в лицо директору, говорит:

– Мне кажется, что вы допускаете ошибку…

– Я понимаю по-английски, можете не переводить (брезгливо мне). Я уже сказал, что не хочу работать и не буду работать ни с китайцами, ни с вьетнамцами. Мне неинтересно, что вы мне хотите предложить, я просто не хочу с вами работать. Я хочу иметь нормальный бизнес. – Директор распалился и почти кричал на Суна.

Мы встали. Мистер Сун снял с вешалки свою куртку, впопыхах уронив мою, но затем вернулся к директору и снова положил перед ним визитку.

– Когда вы научитесь делать нормальный бизнес, вы передумаете. Я жду вашего звонка.

Савельев, наверное, тоже захотел сделать что-нибудь театральное, как и Сун, поэтому он схватил карточку и швырнул ее в сторону корзины для мусора.

Из «Квадры Плюс» мы шли очень быстро. Было видно, что Сун переживает. Хотя он всегда старался не выставлять напоказ свои эмоции, по нему запросто было видно, в каком он находится настроении. А здесь было из-за чего расстраиваться – только что при своем подчиненном он чуть было не потерял лицо.

– Мистер Сун, я очень сожалею, что так получилось. Когда я разговаривал с секретаршей, то она…

– Ничего страшного, ты не виноват в том, что делают эти люди. Но я не понимаю, почему они так делают.

Дальше мы шли молча, перепрыгивая через лужи с грязным снежным месивом, через сколотые с крыш сосульки, перешагивая через веревки ограждения с красными тряпочками, протянутые в тех местах, над которыми сбивали эти сосульки.

На эскалаторе Сун все-таки не выдержал:

– Он сказал, что не хочет работать с китайцами и вьетнамцами. Он думает, что мы одинаковые? Хочет иметь нормальный бизнес! Все хотят иметь нормальный бизнес. Я тоже не стал бы работать с вьетнамцами, вьетнамцы – это вьетнамцы. Они же вот… – Он сделал себе пальцами узкие глаза и в который раз пожал плечами. Я тоже пожал плечами.

Сун сказал, чтобы я больше не искал для него партнеров. Он сам позаботится об этом.

Я полагаю, что ключом к его принципам ведения бизнеса могли бы стать слова одного из учителей Дзена по имени Юнь-Мэн: «Сидишь – и сиди себе; идешь – и иди себе. Главное – не суетись попусту». Сун сидел и ждал появления партнеров, или, может быть, ждал, пока у нас научатся делать правильный бизнес и отличать китайцев от представителей прочих народов, населяющих Юго-Восточную Азию. Поэтому мы продолжали жить и работать в прежнем несуетливом режиме.

Мистер Сюй, к моему удивлению, не приставал больше ко мне с расспросами и обычно проводил вечера, уставившись в телевизор, сняв ботинки и положив ноги на край кровати. На него, наверное, тоже подействовала расслабляющая обстановка суновского быта, а может быть, он просто слишком уставал после прогулок по Москве вместе со своей длинноногой экскурсоводшей. Возвращался он всегда один, без нее. Смешно было смотреть, как старик сидит у экрана и внимательно слушает новости, наклонившись вперед и приставив сложенные рогулькой пальцы к ушной раковине. Один черт – ничего же не понимает.

Мы по-прежнему продолжали рассказывать друг другу байки за кухонным столом, и мне все больше и больше нравилась китайская кухня. Сун как внимательный хозяин зачастую предлагал мне выбрать меню на очередной ужин, и я уже имел свои любимые блюда. Иногда выбор диктовался наличием в магазине того или иного составляющего.

Дня через два после изгнания из «Квадры» мы купили в гастрономе пять небольших живых карпов и запустили их в наполненную ванну. Мистер Сюй понаблюдал за плавающими рыбами, потом надел фартук и взялся помогать Суну. Он выхватывал из воды карпа, нес его в кухню, где на разделочной доске моментально снимал с него чешую и потрошил. Затем карпа брал Сун и, обернув полотенцем голову и хвост и держа их на весу, прижимал к стоящей на огне сковородке с кипящим маслом. После непродолжительного обжаривания с двух сторон рыба помещалась в глубокую тарелку с соусом, причем так, чтобы голова и хвост опять же оставались снаружи.

Тарелка с рыбой стояла посередине стола, окруженная прочими, менее значительными тарелочками с салатами, капустой, разнообразными соусами и чем-то еще. Сырые головы, лежащие на бортиках тарелки, открывали и закрывали свои рты в то время, пока мы терзали палочками прожаренные бока. Когда мамы и папы кормят маленьких детей из ложечки, они часто так же механически открывают и закрывают рты.

Мы пили водку и закусывали огненной едой, так что по лицу текли капельки пота.

Сколько бы мало ни платил мне мой китаец, я никогда не торопился уходить от него вечером. И это происходило вовсе не от моей жажды работать. Что меня могло ждать дома – в смысле в той квартире, где проживала моя теща и мы с женой? Меня там могли ждать спящий уже ребенок, жена и теща. И чуть позднее – учебник китайского вперемешку с танцующими в телевизоре девушками.

Самое плохое, что меня ждало по возвращении домой – это сознание своей некредитоспособности. Из той зарплаты, которую мне выдал Сун за прошлый месяц, ничего не осталось. Львиную долю я потратил в первый же вечер, когда после ужина отправился домой. У метро я взял еще пива, а потом очутился в комиссионном, где мое внимание привлекло подвешенное у потолка красное платье. Оно висело на плечиках вполоборота ко мне и чуть покачивало своими, если можно так выразиться, бедрами. Алена, к сожалению, не видела этих призывных знаков в полутьме комиссионки, она сидела дома и, скорее всего, строила немного другие планы относительно денег. А даже если бы она и увидела красное платье, то сначала бы спросила его размер. Потому что платье оказалось велико размера на четыре. Моя жена никогда не упрекала меня за безденежность. Это, как мне кажется, происходило по двум причинам: во-первых, потому, что она примерно представляла себе, на что идет, когда выходила замуж; во-вторых, потому что была удивительно параллельным человеком.

Женились мы по любви. Примерно в это же время повыходили замуж девять ее ближайших подруг. Аленка была пятой или шестой среди них. Я участвовал в этом хороводе свадеб как приглашенный, как свидетель и как жених, и все большая тревога овладевала мной. Создавалось впечатление, что десять молодых самодостаточных студенток, вернее, студенток, которым было достаточно собираться вместе и хохотать до упаду по любому поводу, эти десять студенток вдруг услышали некий сигнал, какой-то беззвучный призыв, и бросились под венец.