Текст книги "Новый Белкин (сборник)"

Владимир Маканин. Асан // «Знамя», 2008, № 8, 9

В заголовок своего романа Владимир Маканин поставил никому неведомое слово – «Асан». Далеко не сразу читатель узнает, что это имя древнего безжалостного и могучего кавказского божества. А так же – главного героя новейшей (не только рассказанной Маканиным) истории. Не единственное. По паспорту он Александр Сергеевич (как Пушкин), но выговаривать два этих длинных чужих слова чеченцам затруднительно, а потому они прибегают к сокращениям, чередуя фамильярно-ласкового «Сашика» с загадочным, мерцающим жутковатыми смысловыми оттенками «Асаном». Есть у героя и фамилия – отлично знакомая, наверно, всякому, кто учился в русской школе. Хотя бы начальной. «Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин».

В самый канун первой (для нашей эпохи) чеченской войны Маканин написал рассказ с чуть сдвинутым пушкинско-толстовским названием – «Кавказский пленный» (публикация случилась уже под грохот канонады). В рассказе этом подполковник Гуров торгуется с посланцем боевиков – меняет оружие на провиант.

« – И чего ты упрямишься, Алибек!.. Ты ж, если со стороны глянуть, пленный. Все ж таки не забывай, где ты находишься. Ты у меня сидишь.

– Это почему же – я у тебя?

– Да хотя бы потому, что долины здесь наши.

– Долины ваши – горы наши.

Алибеков смеется:

– Шутишь, Петрович. Какой я пленный… Это ты здесь пленный! – Смеясь он показывает на Рубахина, с рвением катящего тачку: – Он пленный. Ты пленный. И вообще каждый твой солдат – пленный!».

В сущности, офицер с партнером согласен. Отсюда не убежишь.

«Он, Гуров, должен накормить солдат. С возрастом человеку все тяжелее даются перемены, но взамен становишься более снисходителен к людским слабостям. Это и равновесит. Он должен накормить также и самого себя. Жизнь продолжается, и подполковник Гуров помогает ей продолжаться – вот весь ответ. Обменивая оружие, он не думает о последствиях. При чем здесь он?.. Жизнь сама собой переменилась в сторону всевозможных обменов (меняй что хочешь на что хочешь) – и Гуров тоже менял. Жизнь сама собой переменилась в сторону войны (и какой войны – ни войны, ни мира!) – и Гуров, разумеется, воевал. Воевал и не стрелял. (А только время от времени разоружал по приказу. Или, в конце концов, стрелял по другому приказу; свыше.) Он поладит и с этим временем, он соответствует».

В новом романе Гуров обернулся Жилиным. Военному строителю циничное и трусливое начальство предназначило роль жертвы, а сцепление случайностей и могучая витальность позволили переменить участь – не только выжить, но и стать военным снабженцем, хозяином «материальных ценностей» (бензина, обмундирования, харчей, ну и оружия, которым осмотрительный майор, однако, предпочитает не торговать), равно потребных «федералам», «боевикам» и чеченским селянам. Жилин поладил с «этим временем», которое, на самом деле, началось – и совсем не только на Кавказе – задолго до того, как официально дозволили менять «что хочешь на что хочешь». Один из самых известных (доперестроечных!) рассказов Маканина – «Полоса обменов». В другом («Отдушина») герой уступает любовницу сопернику за гарантированное поступление сыновей в университет (качественное репетиторство плюс надлежащая поддержка). Примеры легко умножить.

Мягкое бартерное «мебельное время» (маканиское слово о поздней советчине) плавно перетекло (и не Жилин тому виной) в кровавый сумбур войны всех против всех, хоть как-то регулировать который могут только люди, подобные «кавказскому пленнику». Лучше коррупция, чем полный бардак – констатируют российские генералы на высоком совещании. Штабисты, боевики, «мирные чеченцы» ненавидят оборотистого Жилина, но обойтись без него не могут. Только «бензиновый король» способен обеспечить боеспособность всех сражающихся сторон, организовать выкуп, добыть из «морозильника» тело пристреленного чеченца. Жилин в принципе сочувствует «нашим», а его подручный, чеченец Руслан – «своим», но эти эмоции (сопоставленные с чувствами футбольных болельщиков) не имеют никакого отношения к бизнесу. Когда гибнет испытанная в прежних делах, то есть надежная, колонна федералов, Руслан расстраивается и злится не меньше, чем его хозяин.

Занимаясь своим делом, Жилин постоянно кого-то спасает. Зачастую – невольно. С такого спасения новобранцев начинается роман – в кульминационной его точке солдаты, некогда избавленные майором Сашиком от, казалось, неминуемой смерти, все же гибнут. Жилин тут не при чем – за всеми не углядишь. Жилин совсем не любит войну, но каждая его «упорядочивающая» акция вливает новые силы в тягучую (ставшую привычной) безжалостную бойню. Так пытаясь организовать выкуп или похищение захваченной чеченцами столичной журналистки, Жилин (и его незримые конкуренты-двойники) лишь вздувают цену и тем самым обрекают пленницу на большие муки. Ничуть не меньше, чем ее жадные до сенсаций коллеги, которых всей душой ненавидит честный майор. Честный, ибо держит слово. И «научает» тому партнеров. Война – войной, а долги отдавать надо неукоснительно.

Их и отдают. Выкрик «Асан хочет крови», которым чеченцы, нежданно врываясь в эфир, стращают федералов, закономерно преобразуется в «Асан хочет денег». Всемогущий майор заменяет древнего властелина гор. Даже смерть его не в силах поколебать этот закон: деньги, собранные для майора и выпавшие из рук умирающего (прежде честно «разрулившего» ситуацию), подбирать чеченцы не смеют.

Главная сюжетная линия романа – история борьбы Жилина за спасение двух контуженных солдатиков (их надо по-тихому доставить в родную часть). Майор и здесь окажется победителем – «шизы», которых он пожалел, доберутся с надежной колонной к своим. (Один из них – Олежка – знаком читателям Маканина по роману «Испуг».) Но прежде другой «шиз» – Алик – даст очередь по майору (давно ненавистному), берущему пачку купюр от неведомого чеченца. Как раньше, когда он точно так же прошил пулями жилинского напарника, получающего деньги (за партию сапог) от командира боевиков. Жилин потом долго втолковал Алику, что тот задел офицера слу-чай-но. Зная, что это не совсем так. А вернее – совсем не так. Советы майора, наверно, оборонят «шиза» от спроса по делу о гибели его спасителя, деляги, которому «шиз» и на грош не верит.

Иным персонажам дано из чеченского ада выпрыгнуть (какой ценой и кем став – другая история), Жилину – нет. Не блаженствовать ему в России, в доме у большой реки, который строит на кровавые деньги верная жена (вот и рифма к повести Бориса Екимова «Предполагаем жить»). В финале «Кавказского пленного» солдат Рубахин с досадой смотрит на «желтые от солнца вершины» гор, который год (который век) не отпускающие его домой. В «Асане» ничего не говорится о «величавой, немой торжественности» Кавказа – до последней страницы, где неизменный помощник Жилина, вездесущий ловкач-прапорщик, заговаривает умирающего майора:

«Посмотри на тот лесок… На эти зассатые солдатами горы. Красиво?.. <…> Еще как красиво, а толку ноль?… Смотри, Александр Сергеич. В последний раз смотри…»

Между прочим, толстовский Жилин, выбравшись от чеченцев, произносит:

« – Вот я и домой съездил, женился! Нет, уж, видно не судьба моя.

Так и остался служить на Кавказе».

О по-настоящему большой книге коротко не скажешь. Маканинский «Асан» – очень большая книга.

1 сентября 2008

Михаил Успенский. Райская машина. М.: Эксмо, 2009

Михаил Успенский написал очень мрачную книгу. Если говорить прямо – безнадежную. В самом точном смысле слова. Ибо в финале его романа не на что надеяться ни автору, ни читателям, ни двум наиболее детально обрисованным прежде персонажам, которые вместе со всем человечеством неуверенно и в то же время неуклонно движутся вперед и вперед – в рай. Роман Мерлин, предполагаемый, но несостоявшийся спаситель окончательно слетевшего с катушек мира, суперэрудит и без пяти минут супермен (хоть и получает постоянно по башке, но на ноги раз за разом встает и колобком от очередного монстра укатывается), хранитель вечных ценностей (собственно одной – способности отличать ложь от правды, добро от зла) и печальный скептик, давным-давно убедившийся, что всего труднее прочистить людям мозги (недаром университетский преподаватель с изрядным стажем!) зрит впереди чудесный город.

«Стена его построена из ясписа, а сам город подобен чистое золото, подобен чистому стеклу <…> И двенадцать ворот как двенадцать жемчужин. Видишь, в главных воротах стоит ключарь Петр и приветствует нас?

– Сам ты Петр – ответил Киджана (обаятельный африканец всегда таким манером срезал своего многоученого друга, когда тот не мог разгадать его хитрых загадок. – А. Н.) – У изгороди стоит слоненок Такунда и машет хоботом!»

Да не все ли равно, апостол или слоненок, Откровение или миф затерянного на черном континенте малого племени? Не все ли равно, в каких декорациях предстанет блаженное пространство (каждый увидит то, что грезилось ему в здешней жизни, то, что соответствует его «культурному» опыту), если песенка спета до конца, земное бытие взяло да свернулось, а вместе с настоящим исчезло любое – по определению, гадательное и требующее от тебя усилий – будущее? Чего хотели симпатичные – сохранившие человеческие свойства – персонажи Успенского и, в первую очередь, его главный герой, лучше прочих разобравшийся в том безумии, что удачно совместило в себе фашизм, коммунизм и постиндустриальное общество потребления? Жить они хотели. Жить на земле. И по человечески. А не в раю, где нет ни забот, ни хлопот, ни голода с холодом, ни ментов с бандитами, ни экономических кризисов со стихийными бедствиями, ни кариеса с простатитом, ни семейных ссор, ни несчастной любви, ни предательства друзей, ни чернейших депрессий, возникающих от постоянного лицезрения тотальной дури… – одна только телерекламная благодать.

Хотеть не запрещается. Даже бороться до поры до времени с ощутимой, но таинственной неправдой кое-кому удается. (Впрочем, с сомнительными – на текущий момент – результатами. Но ведь придет же когда-нибудь настоящий день! Но ведь не может эта туфта длиться вечно!) Даже скумекать, что же все-таки творится на одуревшей земле, можно – хранимый судьбой (ангелом и демоном) и потому получающий надлежащие подсказки Мерлин к финалу повест вования вполне уясняет, какой именно судьбоносный эксперимент проворачивают новейшие хозяев планеты. Только что из того?

Во-первых, передать нашему умнику свое знание некому. Тяга к сотворению кумиров, привычка уповать на всемогущего дяденьку-волшебника, уверенность в том, что правды то ли вообще нет, то ли добиться ее невозможно, одичание (утрата способности помнить и мыслить) слишком глубоко внедрились в людские души. Борцы с бесчеловечной системой в этой системе выросли и ее ядами вскормлены. Ничего, кроме бегства от свихнувшейся цивилизации, молодым героям Мерлин предложить не может. (Между тем пока сам он пребывал в многолетнем комфортабельном затворе, не желая знать, что еще выкинет разлюбезное человечество, настоящая беда и пришла. Славное дело эскапизм, да только совесть по выходе на свет трещит, как башка с похмелья.) И не только потому, что племя младое так уж плохо (далеко не всех юнцов отрава до конца проняла – как, впрочем, и не всех представителей иных генераций). Но и потому что, ответив на вопрос кто виноват? (да все-все-все, если вдуматься – от олигархов до готовых хамкать любую жвачку пролетариев, не говоря уж об интеллектуалах-гуманитариях, без которых аннигиляцию мозгов провернуть бы не удалось), Мерлин решительно не знает, как отвечать на следующий, стоящий в заголовке другого известного романа. И не только Мерлин, но и автор.

Тут-то и приходит черед сказать: а во-вторых. Во-вторых, наступает конец света. Отчаявшийся Успенский выпускает своих богов из машины – пародийного демона и не менее пародийного ангела. (В новом романе авторский вкус сбоит чаще, чем в лучших вещах Успенского; при описании двух этих иносферных субъектов, невесть зачем помогающих Мерлину и вроде как ведущих борьбу за его душу, пошлостью шибает особенно сильно. Впрочем, понять автора можно: от идиотского клерикализма тошнит отнюдь не только членов союза воинствующих безбожников. Можно и обобщить: в праведном гневе за словами уследить трудно и писателю. Отсюда, думаю, небрежность в проработке ряда мотивировок, смысловые темноты, изобилие повторов, эксплуатация кавээнщины… Да не все ли в конце концов равно, как описывать окончательный и неизбежный крендец? Посылка спорная, но, повторяю, понятная. И рождающая сочувствие.) Вот эти трансцендентные шуты и вырубают «райскую машину». (Сюжет романа незамысловат. Изобретен способ полного уничтожения всякого материального феномена. Сильные мира сего избавляются от человеческого балласта. Для этого придумано райское пространство, куда и манят обреченных на смерть. Параллельно внедряя в их сознание идею кошмарности земного бытия. Ну а о том, как это делается, прочитайте у Успенского. Или пощелкайте телевизионным пультом.) Вырубают – запустив на полную мощность. Ровно в тот момент, когда Мерлин объясняет одному из главных негодяев (комиссару ООН по эвакуации), что грандиозный заговор сверхчеловеков (эгоистичных и циничных дураков) ни к чему, кроме истребления всех и вся, привести не может. Собака лает – ветер носит. Против идеологического лома нет культурного (духовного, разумного, человечного) приема. Против лома есть прием: просто нужен новый лом.

Вот и марширует человечество – праведники и грешники, герои и уроды, мудрецы и дебилы – нестройными рядами в вожделенный рай. Долог ли путь? Как знать. Чем заняться по дороге? Да в соответствии с пристрастиями и дарованиями. Можно, например, написать внешне забавный (с остротами, приключениями, стрелялками, разоблачениями и литературными реминисценциями), едва ли не «коммерческий» роман о том, что жить больше некуда. (Печально оспорив в нем все «благородные», но, увы, от нашего безволья и бездумья выветрившиеся, ставшие только «словами» контраргументы.) А можно рецензию на этот роман, в которой не будет каких-либо убедительных (весомых для аудитории, хоть в какой-то мере искренне проартикулированных критиком) возражений против развернутой в романе трактовки нашего общего путешествия. Райской машине все на потребу.

А может пафосное что-нибудь под занавес грянуть? Мол, несмотря ни на что, Успенский сочинил печальную, смешную и умную книгу, а я, отстукав рецензию, пойду лекцию о Гоголе читать? В романном мире Успенского, между прочим, хоть и полный бардак царит, а «Скорая помощь» по вызову приезжает. И врач больному помочь хочет… Впрочем, безрезультатно.

17 марта 2010

Маргарита Хемлин

Маргарита Иосифовна Хемлин родилась в Чернигове. Окончила Литинститут (1985; семинар поэзииЛ.А. Озерова). Работала театральным обозревателем в отделе культуры «Независимой газеты» (1991–1992) и в отделе искусства газеты «Сегодня» (1993–1996), на Первом канале телевидения.

Впервые напечатала прозу в журнале «Знамя» в 2005 году. За циклом рассказов «Прощание еврейки» последовали повести «Про Берту», «Про Иосифа», что позволило Андрею Немзеру назвать эту малоизвестную (пока) писательницу главным открытием 2007 года.

На вопрос, почему она пишет почти исключительно об евреях, Хемлин отвечает: «Потому что я еврейка. Я хочу рассказать о своем народе. Рассказать так, чтобы меньше становилось ненависти, непонимания, предубеждения. (…) У моих героев – судьба ХХ века. Еврейская судьба ХХ века. Страшная и величественная» («Ex Libris Независимой газеты», 18.09.2008).

Отмечена премией «Глобус» журнала «Знамя» и Всероссийской библиотеки иностранной литературы имени М. Рудомино (2007). Ее первый сборник «Живая очередь» еще в рукописи вошел в шорт-лист премии «Большая книга» (2008).

Повесть «Про Иону» вошла в шорт-лист премии Белкина за 2008 год.

ПРО ИОНУ

Чего-чего, а силы у Ионы Ибшмана всегда было много. На войне проявлял чудеса. Ему комбат Вилков замечал с юмором: «Тебе бы быть не танкистом, а разведчиком. Ты бы таких языков натаскал, любо-дорого. Кого хочешь скрутишь».

Разведчиком – хорошо, и с людьми больше контактируешь. Но Иона сильно любил свой танк и все, что находилось там внутри. Чуть протяни руку – и в твоей власти любой механизм.

– Мы с вами, дорогие товарищи, – говорил Иона на политинформациях перед боем, – владеем чудесной машиной. Мы есть ее внутренности, мы даже ее кишки, мы ее кровь, мы ее печенка. Без нас она – чучело. А с нами – непревзойденная мощь. И помните, что снаружи – весь мир вместе с беспощадной войной не на жизнь, а на смерть. Броня – это наша шкура. Наша, понимаете? Так что в целом надо чутко относиться к танку. А он нас отблагодарит.

И только после такого вступления – про политику на данный момент.

Должность командира экипажа давалась Ионе легко. Во-первых, люди подобрались первостатейные. Кроме него – еще трое. Во-вторых, общее бескрайнее горе.

Сидит Иона внутри – снаружи по броне стучат снаряды, а он спокойно отдает различные приказы стрелку. И всегда точно в цель. Конечно, танк в конце концов подбили враги. И любимый друг, стрелок-молдаванин погиб. И другие товарищи тоже.

В 1944-м, под Кенигсбергом, Иона выжил нечеловеческим образом. В Каунасе в военном госпитале его полтора года спасали-спасали и спасли. Сохранили ноги-руки. Спасибо хирургу Каплану.

Иона очень мечтал остаться в армии на всю жизнь. Но по здоровью его комиссовали. Дело совсем шло к Победе, и с такими ранениями, как у Ибшмана, в строй категорически не рекомендовали, и к дальнейшему офицерскому направлению пути не было.

– Иди, – сказали, – домой. Орденов у тебя полно, хоть кому не стыдно показаться. Только помни: руки-ноги у тебя существуют условно-досрочно. Исключительно для вида.

И пошел гвардии старший лейтенант Иона Ибшман домой – в город Хмельник Винницкой области, откуда в сорок первом проследовал с большой группой добровольцев на Великую Отечественную.

Был ему к моменту 9 мая 1945-го двадцать один год. Так как он себе годик приписал, чтобы без осложнений попасть на передовую.

Про то, что застал в родных местах, описывать не стоит. Ничего он там не застал, что можно потрогать вещественно и на что трезво посмотреть глазами. Все близкие в земле. В родном доме чужие люди. Разводят руками:

– Якшо б твои родычи нэ еврэи булы, хто б их тронув просто так… А вы ш еврэи. Ты ш сам еврэй, розумиешь. Тут же ш иншого нэ було: еврэй – зразу гэть у зэмлю лягай. Ты дэ був? На фронти. А воны дэ? Тут. Так шо ш ты тэпэр горло дэрэш?

С неделю походил по Хмельнику, послушал рассказы, выл-выл, с кулаками лез на всякого встречного.

Потом выпил последнюю чарку. И поехал в Чернигов. Поехал по доброй, так сказать, памяти. То был единственный город, кроме Винницы, который Иона видел до войны – в школе организовали длительную экскурсию по месту биографии выдающегося украинского писателя Михайла Коцюбинского. Первая его родина, конечно, Винница. А вторая – Чернигов. Там его и похоронили на Троицкой горе, впоследствии с большим памятником-бюстом.

Иона любил Коцюбинского за одно только заглавие его лучшего произведения – «Фата Моргана»: о чем – неважно.

Вот и поехал. Как раз начало лета. Тут и цветы, и трава, и небо, и птицы. А города нет. Разбомбили подчистую – начиная с вокзала и так и дальше. В самом центре – на Красной площади, уцелело несколько зданий. Там заседала фашистская администрация. Бывшее земское статистическое управление, где Михайло Михайлович трудился до своих последних дней, стояло невредимым. Еще магистрат. Ну, банк – местами. А так – погорельщина. До самого тысячелетнего Вала и за Валом тоже.

Постоял Иона и двинулся в сторону Троицкой горы. Не то что на знакомую могилу, а просто не имел другого направления.

Людей встречалось немного. И радостные, и не сильно веселые.

Пока добрался до Троицкой, почти стемнело. Заблудился за курганом, среди громадных дубов. Прошло пять лет. Забыл дорогу. Решил заночевать в полевых условиях. Вынул из вещмешка фляжечку, отхлебнул хмельниковской самогонки:

– Ну что, Йонька, лягай спать. А утром пойдем на прорыв. Только примостился, задремал, слышит над собой голос:

– Эй, ты хто? Наш чи немец?

Иона, конечно, ответил, что сейчас как даст по мордасам, так сразу станет ясно, кто он.

Ответил еще с закрытыми глазами. А как глаза открыл – увидел над собой дядьку совершенно без рук – рукава рубашки заправлены под ремень. Скорее даже не дядька, а пожилой старик. В картузе.

Иона встал:

– Извиняюсь, я по привычке сказал, не хотел никого обидеть. Вы, отец, простите.

Старик мотнул головой, мол, ладно, а потом задал вопрос второй раз:

– Ты хто такой?

– Иона Ибшман. Гвардии старший лейтенант в демобилизации. Устраивает такое объяснение?

– Дуже устраивает. Только ты проясни, по какому поводу ты Иона. По тому, которого кит проглотил? Или в честь героя врагов народа Якира? Ты руками не маши, я тебя наскрозь вижу и имя твое мне до задницы. А я буду – Герцык. Фамилия до тебя не касается. Ты шо, без дома тут?

– Так точно. Приезжий. Отдыхаю по знакомым местам.

– Пошли. В таку жару треба пид крышу. Согласен?

А что тут несогласного?

Жил старик неподалеку – можно сказать, совсем рядом, под горой. Место называлось Лисковица. Улица хорошая, зеленая. Домики жмутся один к одному. А заборы крепкие. Те, что уцелели, конечно. А в большинстве разобранные на отопление.

Старик открыл калитку на одной петле:

– Проходь, Иона. Допоможешь, а я тебя накормлю.

– Я ведь в вашем городе до войны был, и по улице вашей проходил. Собаки брехали, аж страшно! А теперь что-то не слышу, – для продолжения знакомства сказал Иона.

– Нема собак. Немцы перестреляли. Сначала собак, потом людей. А новые не позавелись.

– Ну за этим дело не станет, – невпопад сказал Иона и тут увидел девушку – стояла на крыльце. Руки, как на картинке, сложила под грудью и качает головой:

– Ой, молодой человек, идить отсюдова, я вам по-хорошему говорю. У меня папа больной на голову. Он сюда любого демобилизованного ведет, мне под бок уложить, а я никого не хочу. Идить, я вам советую.

Старик топнул ногой:

– Не твое дело, Фридка! Это ж особый человек. Аид. Чистый аид. Таких теперь пошукать. И красивый. И молодой. И ляжешь с ним, и встанешь, и под хупу пойдешь. Правильно я говорю? – старик обернулся к Ионе. А тот утратил способность речи от такого поворота.

Девушка спустилась с лестнички в три ступеньки, подошла к Ионе и стала рукой водить по лицу:

– Ой, какие бровки, ой, какие глазки… Оставайся, хлопчик. Ладно, я согласна.

Старик развеселился:

– От хорошо! Знакомьтеся, товарищ Ибшман, товарищ Фрида Серебрянская. Если вы подумали, шо она мне родная, так вы не то подумали. Она мне нихто. А выкаблучивается, чисто родственница. Ну шо, молодые, в хату, в хату идить!

Иона от подобного растерялся.

А Фридка тащит на стол угощение: самогон, сало, яйца, картошку. Вроде было наготовлено заранее.

Иона садится за стол – из интереса, не придавая большого значения.

Старик мотнул головой – Фридка разлила самогон из сулеи по стаканам.

Старик поднялся с места и сказал тост:

– Я хочу выпить за вас, молодые, за тебя Фридочка, и за тебя, Иона. Живить в радости. И будьте здоровые. Лехаим!

Иона выпил, как в тумане. И Фридка выпила. А старик подождал, пока они поставят стаканы на стол, свой стакан зубами зажал и выцедил до капли. Потом еще выпили, поели со словами и без слов. Фрида кормила старика с руки. Тот прожует что она даст и говорит:

– Хорошего, Фридочка, я тебе жениха доставил?

– Хорошего, хорошего, – соглашается, а сама под столом толкает Иону ногой и делает глазами знаки о молчании.

– Ну, теперь и умру, так не жалко. Правда ш, Фридочка? – Фрида утирает рушничком лицо старику и кивает:

– Та не жалко, не жалко, ни капелечки. Такое ш дело сделали, такое дело!

На четвертом стакане – хоть Фридка наливала тактично, по половиночке, старик попросился спать.

Фридка его уложила в соседней комнате. И тут Иона ее не узнал. Перед ним стояла не Фридка, а совершенно посторонняя женщина. Не молодая, как показалось ему с налету, а средних лет, даже, может быть, под тридцать пять. И голос у нее стал другой, чем сразу:

– Ну шо солдатик… Ты не думай плохого, Герцык проснется утром – ничего не вспомнит, шо было. Знов пойдет жениха шукать. Кого только он сюда не приводил! Однажды немца пленного завел. Они ш есть и расконвоированные. Строители. Вокзал разбирали, шо осталося. Ой, Господи! И за стол усадил, и выпивал с ним. Тот ему по-немецки, а Герцык по-еврейски. Комедия! Он чего на тебя такую надежду возложил – в первый раз привел еврея, не ошибся. Ты ш еврей?

– Ну еврей, – согласился Иона.

– Знаешь, шо я тебе скажу, если бы он зараз умер, он бы таким счастливым умер, перший сорт.

– Пускай живет, зачем ты его хоронишь? – спросил Иона.

– Он уже похороненный. У него рук почему нет? Потому шо из могилы вылез раненый, когда немцы тут наводили чистоту. Лез-лез, через пять рядов покойников, потом землю разрывал ногтями, а руки простреленные. От спасся – добрые люди выходили, своей жизнью рисковали, между прочим. Теперь без рук. Гангрена и разное такое же. Слава богу, конечно. Там в яме все его – и дочка, и внуки, и жена. Я к нему просто так пристала – без места ходила, из эвакуации в Прилуки явилася, а там меня никто не ждет. Я сюда. На базаре с Герцыком познакомилася. Он сначала хотел со мной жить как муж, но не получилося. Дак у него цель: выдать меня замуж. От, с полгода еврея шукал. Нашел-таки.

Фрида налила еще:

– У меня мужа никогда не было. Я ш некрасивая. А теперь хто на меня посмотрит? Он сколько девушек, как лялечки! И молоденькие. А мужчин мало. А я, в чем дело самое обидное, точно знаю, шо и как. Если б я не знала, а так образование давит. Я спецкурсы родовспоможения прошла до войны.

Фридка выпила, откусила большой кусок хлеба:

– Поешь, поешь. Ты не думай, я не гулящая. Я ни с кем не была. Герцыку говорила, а не была. Мне удовольствие ни к чему. Мне не для того… Выпей, выпей, Ёничка, помяни своих. А то Герцык лехаим провозгласил. Ну дак сумасшедшему можно и лехаим устроить. А мы ш с тобой нормальные люди. Мы за упокой и выпьем, и покушаем.

И выпили, и покушали.

Иона остался с Фридой.

Герцык радовался и все спрашивал про внуков, когда ждать, чтобы не прозевать. Но вышло вроде прозевал. Не дождался – умер.

Фрида сказала над могилой:

– Спи спокойно, дорогой Герцык. А мы за тебя поживем.

И все. И весь кадиш.

Жили Иона с Фридой мирно. Так на Лисковице и жили, на улице Тихой.

Состав населения потихоньку менялся, из бывшего еврейского пункта улица получилась сильно интернациональной. При немцах освободилось полно домов, особенно в этом районе. Хотя некоторые евреи из эвакуации вернулись. К тому же разные не местные явились к родственникам искать счастья и покоя, пристраивали с разных сторон кто халабуду черт-те из чего, а кто верандочку из ящичных досок, прикроют со всех сторон – и ладно. Даже на зависть.

Иону на улице уважали, а Фриду побаивались. Особенно женщины. Говорили, что она странная, так как разговаривает исключительно с мужчинами – и все о детях. Интересуется про детское здоровье, про то, какие планы на будущее: еще намерен рожать или на достигнутом остановится. Сначала считали, у нее такие шутки – согласно специальности. Потом вообще перестали с ней говорить. А женщины так прямо крутили пальцами у виска:

– Против поведения ничего нельзя сказать, а по словам – дура и дура. Мишугене. Сумасшедшая.

Фрида знала, конечно, общее мнение.

– Я, Ёничка, выше этих положений, когда люди друг друга судят. Нихто ничего не знает, а судит от всей души. Я плюю, Ёничка. И ты плюй. Нам надо жить, а не слухать всех подряд.

Иона, со всей своей силой, при Фридке оказался заколдован. Она его почти что не отпускала из дому. Чуть высунется на улицу – сразу: «Ты куда, Ёнька? Ты зачем, муженек?»

У Фриды специальность доходная – повитуха. Так что без куска хлеба не сидели.

Ёня к жене приступит:

– Дай и мне плечи развернуть!

Фрида его рукой осаживает:

– Сиди дома. Мы не голодные, шоб ты работал. Набирайся силы. На тебе ш нет живого места. Ты в долговременном отпуске по ранениям.

Особенно Фридка любила рассказывать, как ребеночек завязывается в животе, как растет там и как потом она его освобождает – санпросвет на дому. Ну, а когда выпьет, чуть-чуть, полстакана, тогда говорит:

– Тут же ш все от меня зависит. Как я ребеночка достану, такая у него и жизнь будет. Я на Бога не надеюсь и никому не советую. И ты, Ёнька, пока со мной – будешь жить. А без меня – дак я подумаю.

Году в сорок шестом, в конце зимы, объявился вроде зять Герцыка – Суня. Самуил. Заявил, что он и есть пропавший без вести на фронтах Великой Отечественной, а это его родное гнездо, и чтобы все сию минуту выметались вон.

Иона его легонько встряхнул, приводя в чувство, и стал объяснять, что они тут живут семьей и обихаживали Герцыка как родного до последней минуты.

Самуил артачился:

– Вы посторонние, а я пострадавший со всех сторон. Все родные погибли, теперь посторонние выставляют на мороз. Не двинусь с места! Буду вам глаза колоть таким образом!

Тут приступила Фрида:

– Вы, – говорит, – уважаемый Самуил, с дороги, весь в нервах, мы вас понимаем. Мы и сами в таком же положении. Мы вас каждую минуту ждали. И вот вы наконец-то явились. И мы так рады, так рады, шо не знаем, как вам угодить, шобы все было добре.

Самуил успокоился, смягчился. Смотрит на Фриду, руки ей целует:

– Фридочка! Как вы на мою покойную жену похожи! От всей души вас благодарю! Вы мне такую радость доставили своим приемом!

Фрида Ионе шепчет:

– Отойди от него! Я сама улажу дело.

И уладила. Стали они жить одной семьей.

Мужчины для заработка вместе кололи дрова по соседям, заделывали крыши.

Вся улица судачит: у Фриды два мужа. Толька Иона ничего не знает. Беседует по душам с Самуилом, тот воевал в пехоте.

Однажды Самуил говорит:

– Ты, Ёнька, даром что орденоносец, ты жизни не видел из своего танка. Запросто мог сгореть, а смерти своей в лицо не увидел бы – ты ж за броней. А я ей все время в глаза смотрел. И тут ты меня никогда не догонишь на веки веков. Твои ордена-медали надо бы на танк вешать, а не тебе на грудь. А мои медали мне через шкуру к самим костям прибитые.

Иона ему:

– Ну и допустим даже так. Зато ты теперь навек смертью своей напуганный. А я непуганый, – и запел во все горло: – Броня крепка, и танки наши быстры!

Противоречие у них имелось, но неглубокое: просто Иона был очень молодой, а Суня сильно наоборот.

А Фрида то Ионе поддакнет, то Самуилу, никогда не ясно, на какой она стороне окончательно: вроде на качельках качается. То туда, то сюда. А сама думает про свое.