Текст книги "Мой мир: рассказы и письма художницы"

Про моего дедушку

1. Дедушка-озорник

Я горячо любила своего дедушку. Он был не такой, как дедушки других детей. Он был учитель, но в то же время – немножко мальчишка-озорник. Он вполне разделял мою любовь к пиратам и их песням. Например, к таким: «Йо-хо-хо и в бочонке ром!» Ну, и к другим в этом роде. Как-то дед, бреясь, произнёс: «Какой же я сделался старый хрыч!» Мне это выражение понравилось, и я его запомнила, хотя и не очень-то поняла, что такое «хрыч».

И вот однажды, придя к дедушке и бабушке в гости, я первым делом вскарабкалась на кровать, где сидел дед, звонко хлопнула его по лысине и громко возгласила по-пиратски: «Здорово, старый хрыч!» Все присутствующие вознегодовали. Один дед был в восторге. Он ужасно хохотал. А я получила потом трёпку от мамы (боюсь, что и деду досталось за поощрение).

Один раз на даче мы с дедом нашли сокровище: целую кучу сушёных лягушек. Вероятно, какой-то водоём пересох, и они все погибли. Мы с дедом, естественно, не растерялись и набили все карманы этими лягушками. Моя мама почему-то не очень любила лягушек и мышей, она их боялась (больше, чем разъярённых быков, как мне кажется). Увидев, что мы принесли, мама рассердилась и велела нам немедленно выбросить всё, что мы набрали. Но тут мы были тверды и ни за что не хотели расстаться с такой интересной находкой. Мы не хотели сделать ничего плохого, просто предложили маме подержать в руках хоть одну лягушку, чтобы убедиться, что она совсем не страшная. Кончилось тем, что мама побежала. А в нас с дедом проснулся древний инстинкт погони за убегающей дичью. Мама бегала по всему дому. Мы – за ней с лягушками в руках. Тогда она выпрыгнула от нас в окно. Потом мы образумились и помирились с мамой. Но лягушек всё-таки не выбросили.

2. Как мой дедушка обучал своих детей гигиене

В старину Новинский бульвар был не только названием улицы, это и вправду был бульвар. На площади даже была карусель. Особенно интересно на бульваре в праздники. Туда съезжались торговцы разных лакомств и игрушек. Вот как-то раз мой дедушка повёл на бульвар весь свой выводок – шестерых детей.

В одном месте сидел мужичок и торговал ярко раскрашенными кустарными игрушками. У детей разгорелись глаза. Тогда дедушка купил всем по игрушке. Дети, как водится, сразу же засунули игрушки в рот. Дедушка не возражал. Напротив, он даже сказал: «Оближите получше эти игрушки, дети, а потом я вам кое-что расскажу». И когда игрушки были добросовестно облизаны, дедушка сказал целую речь: «Дети, обратите внимание на руки этого мужичка, который продаёт игрушки. Вы видите, что они довольно грязные. И знаете, почему? Я сейчас видел, что он выходил из туалета. И он не вымыл после этого руки. А потом он трогал эти игрушки грязными руками. А вы всё это облизали. Если это вам нравится, продолжайте всегда так делать!» Дети закричали хором: «Фу!» Мама говорила, что они, дети, запомнили этот урок навсегда.

3. Дедушка-учитель

Мой дедушка всё на свете знал, всё умел. Он лучше всех умел, например, очистить яблоко – одной тонкой красивой стружкой.

Чемоданы он перевязывал бечёвкой, «навсегда» завязывая узел (как говорила моя мама). Корицу он называл по латыни «канель» и посыпал ею свою простоквашу. Коровьи лепёшки дед называл: «пироги с вином».

Бабушка и дедушка Н. Касаткиной со стороны мамы. Москва. 1909

Поскольку он был учитель, он учил меня никогда не наступать на эти «пироги». А когда мы с ним ранним утром чистили зубы мятным порошком, он давал мне понюхать листок мяты. После чистки зубов дед неизменно вырывал из грядки две морковки и аккуратно чистил их перочинным ножиком. Это был наш завтрак. А потом мы шли гулять и заодно учиться.

Я во всём подражала деду. Он ложился на пригорке, и я ложилась. Он катился катком вниз, и я катилась. Оба мы оказывались в воде, в речке. И тут начинали брызгаться, плескаться. Вот был восторг! Учитель-дедушка на это время отсутствовал, прятался в кустах. Но ненадолго. Как только мы находили какого-нибудь кузнечика или жучка, дедушка показывал его мне и подробно выкладывал все свои познания о нём. Мы разглядывали разные травки, листья, цветы. И дед сообщал мне всё, что мог. Иногда находили интересную гусеницу. Одна, например, называлась «медведица». Она была большая и вся покрыта густой коричневой «шерстью». Самых интересных гусениц мы брали домой, поселяли их в домиках с дырочками. И у нас выводились из них «куколки». Кстати, дед хорошо знал, чем кормить гусениц, приносил им самые вкусные листочки. А потом из наших куколок выводились самые настоящие бабочки. Это было просто чудо! Наша собственная бабочка вылетала в окно и начинала жить самостоятельно. Мне кажется, всё, что я знаю о природе, все названия трав, цветов, бабочек – всё я получила в то незабвенное лето, что мы жили с дедом на даче.

В Москве над дедушкиной кроватью висела большая географическая карта. По ней мы с дедом изучали географию. Мы читали разные книги о путешествиях.

А карта помогала нам проследить путь тех, кто путешествовал. Так мы следовали по карте из Марселя в Африку и потом – по Африке, вместе с Тартареном из Тараскона (по книге Додэ). Позже, во время войны бабушка сшила мне из этой географической карты платье. Никакой материи тогда не было. И бабушка размочила карту, которая была наклеена на тонкую ткань – белую с чёрными крапинками. Получилось красивое платье, я его носила всю войну.

А однажды дедушка на меня серьёзно рассердился. Это было тогда, когда я разрисовала чернильным карандашом золотистую сосновую стенку на даче. Отмывая чернила, дед сурово внушал мне: «Никогда не порти чужих вещей. Свои – сколько угодно». Потом, видя, что я раскаиваюсь, дед дал мне кусок хлеба с мёдом и выпустил гулять. Но ко мне тут же подошёл огромный петух и спокойно отобрал хлеб. Наверное, он считал, что я недостаточно ещё раскаялась…

В Москве большое окно в комнате дед превратил в решётку. Он набил сверху донизу полочки и расставил там свои горшочки с растениями и ярлычками.

А в углу рос необычного сорта виноград. Вернее, целое виноградное дерево, метра в три ростом. Какая-то редчайшая разновидность. Листья винограда были широкие, ярко-зелёные снизу. Для дедушки виноград был живым существом (так оно и было!), он очень любил его и даже разговаривал с ним. И вот, в то горестное время, когда у меня умер мой дедушка и его привезли из больницы домой, виноград сразу весь осыпался. Все его здоровые, сочные листья упали на пол. Остался один ствол. И что бабушка потом ни делала, как ни старалась, виноград погиб. Он тоже умер. Умер от горя по дедушке. Что ни говорите, а растения тоже умеют любить!

А сам дедушка умирал не грустя – как и жил. Он рассказывал больным в палате смешные истории о повадках обезьян. Все «умирали» со смеху. А дедушка прилёг и умер по-настоящему.

Конец

В те годы…

Что я знала тогда о смерти?

Пожалуй, ничего. Ведь то, что мы целое лето в Переделкине, куда наш детсад выехал на отдых, без конца хоронили жучков и бабочек, нельзя назвать знанием о смерти. Однако с завидным упрямством мы с моим другом Туриком Чернявским считали своим долгом закапывать всех погибших козявок. Со знанием дела (откуда оно было у нас?) мы клали наших «покойников» в коробочки на мягкие листики, закапывали их и украшали могилки цветами. Это была наша тайна. Мы с Тусей были неразлучны. Когда мы запаздывали на обед или ужин, из громкоговорителя на дереве неслось: «Туся и Натуся!» Нас связало это, может быть, нездоровое для нашего возраста дело. Мы искренне горевали о наших подопечных и потом навещали наши тайные могилки, меняли цветы на них.

После этого прошло два года. И в нашей семье произошли настоящие похороны: умер мой горячо любимый дедушка. Мама и бабушка не решались сказать мне об этом. Скрывали от меня также и арест отца. Меня удивляло то, что с некоторых пор мама всё время писала что-то и рвала на клочки написанное. И однажды я сложила вместе написанные строчки. То, что мне открылось, поразило меня. Это было письмо Сталину, просьба, мольба освободить из тюрьмы папу, уверение, что он ни в чём не виновен…

И в нашей тихой квартире раздался отчаянный детский крик: «Мама! Мама! Так значит Сталин – обманщик!» Мама быстро прибежала ко мне, обняла и мы горько заплакали вместе. С этой минуты мы стали с ней как сёстры. Заодно уже мама сказала мне и о смерти дедушки.

На моих детских снимках есть изображения с брошкой, вернее со значком, который закалывал белый воротничок на шее. На значке лицо Сталина. Больше я этот значок не носила.

Один рубль

Один рубль – много это или мало? В моём довоенном детстве это была огромная сумма. Мама обычно давала мне в праздники один рубль. Сколько же можно было на него всего накупить! Обычно мы, девчонки и мальчишки с нашего двора, нарядные и чувствующие себя богачами, шли праздничным утром на Пушкинскую площадь. Сначала – глазели на демонстрацию, а потом начинали со вкусом тратить свои рубли. Соблазнов было великое множество. Кто в наше время знает, например, что такое «уйди-уйди»? А ведь это такая интересная штука! Надуваешь такой резиновый шарик через приделанную к нему деревянную дудочку. А когда воздух из шарика выходит обратно, то дудочка кричит: «уйди-уйди-уйди». Кричит до тех пор, пока весь воздух из шарика не выйдет. А ещё были китайские веера из бумаги. Ярко раскрашенные, затейливо сложенные, они поражали воображение своей фантастической красотой.

Потом были мячики на резинках. Пульнёшь в кого-нибудь этим мячиком, а он снова возвращается к тебе, так как он прицеплен к пальцу. Да мало ли что тогда продавалось!

И всё это можно было купить на наш рубль. Мятные леденцы «Театральные» стоили всего РЛ копейки. Дёшево стоили также «колёсики» мороженого. По бокам они были вафельные, а в серёдке – вкуснейшее мороженое. Не чета теперешнему. Вафельные кружочки намазывали мороженым при нас, всё было свежее, а не лежало по холодильникам.

А ещё я очень любила покупать разные брошки и значки. Я нацепляла их на себя рядами, как ордена. Там были вперемешку: усатые лица вождей, разные физкультурники, бабочки, жуки. Иногда ещё я сверху надевала какие-нибудь стеклянные бусы. Словом, увешивалась, как индеец. А вечером, когда наши деньги подходили к концу, мы складывали все оставшиеся копейки и покупали одно общее эскимо. Шли домой и лизали по очереди это эскимо. Кутить – так кутить!

Бусы

В детстве у меня было особое пристрастие к бусам. У моей мамы была коробка с «драгоценностями». Там были разные пуговицы, бусины, камушки. Я очень любила раскатать все эти «драгоценности» по полу и любоваться ими. Мне нравилось также нанизывать разные бусины на нитку. Я нанизывала бусы всем в подарок.

Александр Никанорович Зуев. 1932

Для подарка папе я особенно старалась. Бусы вышли яркие, пёстрые и очень длинные. Но папа как-то не оценил мои труды. Он сказал, что не очень любит носить бусы. Я, конечно, огорчилась. Тогда папа сказал, что вообще-то он иногда сможет поносить эти бусы дома. Вот он как-то и надел мои бусы. Но, к сожалению, он забыл их снять перед уходом. А шёл он на собрание в Союз писателей. Он спешил и надел пальто, не посмотрев, что было под ним. Вот и вышло, что он из-за этих бус попал в дурацкое положение. Пришёл папа домой очень сердитый и больше уже он моих бус не надевал.

Чудо

 
Я красотой цветов
Пленяться не устал.
 

Японская поэзия

У нас в тот день были гости. Но мне было не до них. Я прибежала домой страшно возбуждённая. «Мамочка! – закричала я, – у Никитских ворот продаются нарциссы! Дай мне, пожалуйста, один рубль, мне так хочется купить хоть один цветок!» Мама дала мне рубль, и я побежала. Тогда это была большая редкость: среди зимы и вдруг: живые цветы!

Вернувшись, я искала в шкафу подходящую вазочку, чтобы поставить драгоценный цветок. Один из гостей с доброй улыбкой смотрел на меня. Он спросил: «Ты так любишь цветы, девочка?» Я сначала даже не слышала вопроса, так я была возбуждена. Гость спросил снова: «Ты так любишь цветы?» Наконец, я ответила: «Да, да, очень, я очень люблю!» Гости посидели ещё немного и разошлись. А мы легли спать.

На следующий день случилось неожиданное. К нам пришёл какой-то человек с большим свёртком, завёрнутым в несколько слоёв бумаги, и сказал, что должен передать посылку «в собственные руки» Наталии Александровне. Я ещё была мала, чтобы так торжественно называться. Однако, похоже, что посылка была мне. Я расписалась и развернула бумаги. Под ними было настоящее чудо: большой букет пионов, белых и розовых!

Мы предположили, что цветы прислал вчерашний гость – немецкий художник Шиман. Ведь он спрашивал, люблю ли я цветы. Но Шиман не признавался. И всё-таки мы решили, что это он. Он был склонен «творить чудеса», был добр и великодушен.

Чудо, которое он сотворил для меня, я помнила всю жизнь и радовалась ему. Но это не значит, что я предала свой нарцисс, одиноко стоявший в узенькой китайской вазочке. Нет, нет, он был мне по-прежнему дорог и мил, как и каждый цветок, который цвёл в нашем доме.

Мы едем к папе

По огромной зелёной чаше к верхнему её краю медленно и осторожно ползёт гусеница. Гусеница – это наш поезд. Я смотрю с высоты верхней полки, и восторгу моему нет конца. Я выбрасываю из окна край лёгкого газового шарфика. Он летит, колышется, совсем как флаг на ветру… Красное на зелёном, как красиво! Поезд резко останавливается. К нам в купе вбегают какие-то сердитые усатые дядьки в форменных куртках. Оказывается, мой «флаг» скомандовал машинисту: «Стоп!» Дядьки меня стыдят. Мама ругает. Мне очень стыдно.

Мой восторг угас. Я скромно утыкаюсь в «Два капитана» Каверина. Мама на нижней полке читает «Гроздья гнева» Стейбека.

У меня красный шарф, у мамы – голубой. Это от солнца. Ведь в тайге будет жарко. Недавно мама сказала мне: «Теперь ты большая. Значит, тебе можно доверить большую тайну…» Оказывается, наш папа вовсе не в длительной командировке, а арестован. По ошибке. И нам разрешили приехать на свидание с ним. Вот мы и едем. Папин адрес: Красноярский край, станция Решёты, почтовый ящик № 235/10.

Наверное, Решёты – это такие большие решетки, за которыми живёт теперь наш папа. А ящик, наверное, огромный. Ведь мама каждый день пишет письма и открытки, чтобы поддержать папу. Мама, наконец, нашла через знакомых хорошую работу, и мы накупили много продуктов для папы. В окне опять интересное: серебристое море. Это – ковыль в степи. Так красиво перекатывается под ветерком это море. И так хороши здесь закаты солнца! Всё другое, чем в душной Москве. Свобода!

Когда папа уехал, мне было шесть лет. Теперь мне девять. Мой папа был писатель, он работал дома. А мама все дни бегала по редакционным заданиям. Она была журналист. Кроме того, мама писала о театре (она училась у Мейерхольда). Часто вечерами мама уходила смотреть спектакли. Она старалась уйти тайно от меня, иначе не миновать было рёва.

Папа подрабатывал редактурой. У него в кабинете копились стопки чужих рукописей. А кабинет был чудесный. Он был на втором этаже, а мы с мамой жили на первом. Между этажами была винтовая деревянная лестница, по которой я вечно лазила вверх и вниз. Бывало, мама скажет: «Зови-ка отца обедать». И я уже ползу на четвереньках вверх и кричу: «Отецы, обедать!» У папы наверху стоял высокий старинный бронзовый светильник. Ещё была фисгармония карельской берёзы. Папа любил петь и аккомпанировал себе на фисгармонии.

Помню вот это:

 
А как лёг в могилу Стах,
Ветер песни пел в кустах,
Зашумела рожь по полюшку
Про кручину, про неволюшку…
 

Вот она теперь и пришла, эта неволюшка. Да и кручина тоже.

Папа курил трубку. У него было много разных трубок, даже восточные кальяны. Он любил собирать старину. А до чего хорош был письменный стол-секретер! Папа называл его: «Екатерининский». Так интересно было открывать множество ящичков. Некоторые были потайными, секретными – недаром стол назывался «секретер». Вместо утраченных ручек ящичков были янтарные бусины. Они поблескивали, и всё в комнате поблескивало и переливалось. Мягкий свет светильника и дым трубки делали все предметы в комнате сказочными, ненастоящими. Дым от трубки был душистый. Папа курил хороший табак. На шторах персидского ситца повторялся один и тот же рисунок. Персидский шах сидит в чалме на длинной, округлой подушке. А вокруг него склонились невольницы. Одна предлагает ему фрукты горкой на блюде. Другие играют на музыкальных инструментах. И так красиво звучал папин голос, когда он пел иногда «Персидскую песню»: «О, если б навеки так было…» Мирные картины детства! Если бы!

А поезд постукивает колёсами и везёт нас к цели. Целых три дня мы едем одни в купе. Читаем книжки. Едим взятую из Москвы еду. Смотрим в окно. Нас удивляет то, что на остановках пассажиры жадно расхватывают газеты. В Омске к нам в купе подселяется военный человек – полковник. Узнав, что мы едем к заключённому, кричит: «Вы с ума сошли, никто не даст вам свидания, ведь уже три дня как война!» Оказывается, через четыре часа после нашего отъезда (22 июня 41 года) была объявлена война. Полковник пугает нас тем, что мы не сможем вернуться, советует бежать менять билеты на Москву, пока ещё можно проехать. Мама бежит к начальнику станции, но по дороге передумывает и решает рискнуть.

И вот… мы едем дальше. Детская память (а, может быть, это детская фантазия?) показывает мне такие картины. Вот мы едем прямо через глухую тайгу. В довольно тёмном лесу можно разглядеть большие яркие цветы, вроде наших георгинов. Кто-то кричит «Медведь!» Мне кажется, что я тоже вижу убегающего медведя. А, может быть, и правда, что кое-где тогда рельсы железной дороги проходили по необжитым местам?

Приехали мы ночью. Кругом – лес. Полустанок. Нигде ни души. А у нас вещей несколько пудов. Крупные яркие звёзды… Нас предупреждали, что в тайге могут встретиться беглые каторжники, которые грабят и убивают приезжающих к заключённым. Мама кладёт мне в тапочку деньги и говорит: «Если на нас нападут – беги. Не жди меня и не оборачивайся. Беги сама и как-нибудь добирайся до дома».

Ну вот, как в сказке, буквально из-под земли возникает высокий тёмнобородый человек. «К заключённому?» Мама, дрожа, отвечает: «Да». Он молча поднимает два самых тяжёлых чемодана и куда-то быстро шагает. Мы – за ним. Задыхаясь и не зная, друг это или враг, бежим, волоча по земле неподъёмные сумки.

Выходим к избушке. Всё кончилось отлично. Нас приютили четверо добрых людей. Они были к нам добры, как ангелы. Теперь-то я понимаю, что нас, таких слабых и неопытных, вёл Промысел Божий. Иначе бы мы пропали.

Оказалось, что наши хозяева – архитекторы. Бывшие политзаключённые. Отсидев срок, остались работать на строительстве ГЭС. Нас кормят, поят чаем и предоставляют нам большую кровать – единственную в избушке. Утром наши архитекторы объяснили нам, что нужно делать, куда идти. И вот начались наши таёжные мытарства. Плохо помню подробности. Вспоминаются только отдельные кадры-картины. Взяв с собой на всякий случай кое-что из продуктов для папы и наивно надеясь каждый день на свидание, идём по страшной жаре, отбиваясь городскими шарфиками от туч мошки. Идём тайгой, идём лугами жарков (вроде наших ноготков, только красные ромашки). В день делали примерно 30 километров. Где пешком, где подвезут на дрезине. От начальника – к начальнику. Помню один случай. Нужно было на ходу спрыгнуть с дрезины. Ведь никто не стал бы останавливать её для нас. Слава Богу, что подвезли-то!

Я спрыгнула удачно, а мама упала лицом на рельсы. Вещи же сбросили довольно далеко от нас. Мы оказались на вырубке. Добела раскалённое солнце беспощадно печёт. Кругом – один лес. Мама неподвижно лежит лицом вниз. Под ней растекается лужа крови. Я громко плачу, тереблю маму, трясу, пытаюсь поднять. Она лежит, по-видимому, в глубоком обмороке. Наконец, мама медленно поднимается. Какая же она бледная! Мы находим свои вещи, тихо идём дальше, к очередному начальнику. И так всё ходим. От начальника – к начальнику. Начальники грубы с нами. Маму они называют на «ты», только что не дерутся. Грубо отказывают нам. А у нас у обеих здоровьишко – никуда. То у мамы обморок, то у меня. Полежим по очереди на лавке, да и побредём обратно.

Иногда мы проходили мимо очень высоких деревянных заборов. Наверху – колючая проволока под напряжением. Помню, я всё искала щёлочку. Хотелось посмотреть, не там ли мой бедный «отецы». Но щёлочек нигде не было.

Иной раз мимо нас прогоняли партию заключённых на работу. Лица их были завешены тёмной сеткой накомарников. В руках они несли свои котелки. Сгорбленные фигуры. Безликая тёмная толпа. Позже папа рассказывал нам, что в тайге можно было встретить кучи этих котелков. Это означало, что здесь «ликвидировали» какой-нибудь лагерь (или часть его) выстрелами в спину, как бы – при побеге. Ведь всех не прокормишь..

И вот, наконец, нашёлся единственный добрый к нам начальник. Он сказал маме: «Когда я прочитал дело вашего мужа, я даже плюнул: ведь оно выеденного яйца не стоит!» Боюсь, что потом этот начальник поплатился за доброту к нам…

Нам разрешили 4 часа свидания! Чтобы растянуть эту радость, мама договорилась о двух свиданиях по 2 часа. Но получилось всё не так. Наше свидание длилось всего-то 20 минут. И всё-таки они были, эти 20 минут, их не смогли отнять!

Привели папу. Я не сразу поняла, что это он. Высокий, худой человек с бритой головой в каких-то обмотках на ногах, в грубых башмаках. Он принёс нам подарочки. Он их сам вырезал гвоздём из дерева. Это были две умело вырезанные шкатулки. На моей был изображен пузатый смеющийся человечек. А под ним надпись: «И я тому посмеюся, ха-ха-ха!» Папа нажал на ножку человечка, и шкатулка раскрылась. Я была в восторге.

В эту единственную встречу нам не удалось толком ни о чём поговорить. Ведь мы думали, что впереди ещё есть время. Помню только, что я, сидя на папиных коленях, всё толковала ему, что надеюсь здесь где-нибудь поймать и приручить бурундучка. Я буду стоять и посвистывать, а он сам придёт ко мне в руки. Папа соглашался, что это вполне возможно… Разговор наш резко прервался криком: «Прекратить свидание!»

Приехало большое начальство, устроило разгон. Папа стоит, беспомощно опустив голову, руки – за спину. Его обыскивают: не передали ли мы ему какую-нибудь государственную тайну или оружие. Когда папа недостаточно быстро повернулся, раздаётся звонкая пощёчина. Это бьют моего папу! Смутно помню, что я кинулась вперёд и укусила кого-то за руку. Меня грубо отшвырнули. Папу увели.

Стали обыскивать вещи. Высыпали всю махорку из пачек. Каждую конфетку разворачивали и смотрели обёртку на свет: нет ли там водяных знаков. А нам сказали: «Если вы сегодня же до 12.00 ночи не уберётесь из этих мест, завтра вас арестуем, и попадёте за решётку (Решёты!)»

Сумерки этого дня. Мы идём назад. Слышим, что за нами тоже кто-то идёт. Мы бежим, «они» тоже бегут. Мы бежим изо всех сил, сворачиваем на гору, прямо в колючие заросли шиповника (огромные пахучие цветы). Затаиваемся. «Они» пробегают мимо.

Кто были эти «они»? Впрочем, теперь это всё равно…

Только ночью добираемся до спасительной избушки. Один из архитекторов идёт с мамой (а уже 12 ч. ночи) к железнодорожному кассиру. Он, разумеется, тоже бывший зек. Все эти братья по несчастью живут по закону: круговая порука и взаимопомощь. Как добры эти люди! Кассир говорит маме: «Приходите рано утром с вещами».

Приходим. Полустанок и всё вокруг забито людьми. Они уже неделю не могут выехать. Билетов на Москву нет. На запад непрерывно идут военные эшелоны. Ожидающие – это в основном чины НКВД. Вот открывается касса. Выстраивается длинная очередь. «Билеты на Москву есть? – «Нет». – «Есть?» – «Нет», и т. д…

Доходит очередь и до нас. Кассир говорит: «Минуточку». Берёт трубку телефона. Говорит маме: «Есть два жёстких места до Москвы». Вся очередь с яростью бросается на нас. Ну, а мы садимся в поезд и едем.

Труден был путь обратно и долог. Но всё-таки доехали..

Москва показалась нам чужой. Затемнённые окна домов. На стёклах окон наклеены бумажные кресты: это чтобы осколки стёкол не очень сыпались при бомбёжках.

Приехав домой, мы обнаружили варёную капусту в медной кастрюльке. Верно, бабушка приходила. Как мы с мамой набросились на эту капусту! Ели её холодную руками прямо из кастрюльки. Вот, наверное, с тех пор я так люблю капусту, просто сваренную в подсоленной воде. Память детства!

Ул. Горького (в наст, время – Тверская ул.). Москва. Ноябрь 1941