Текст книги "Мой мир: рассказы и письма художницы"

II. Война

«Голь на выдумку хитра!»

Бабушка любила повторять эту пословицу. Она и сама была «хитра» на выдумку. Особенно если это касалось её семьи. Когда в начале войны опустели полки магазинов, а в аптеках ещё кое-что было, она запаслась рыбьим жиром и касторкой. И это нас очень выручило. Картошка, пожаренная на рыбьем жире, напоминала о рыбе. А на касторке бабушка пекла лепёшки из «какавеллы». Это был новый для нас продукт – шелуха от бобов какао. Её присылали американцы в гуманитарных посылках. И никто не знал, как её есть. А бабушка додумалась. Она толкла её в ступке, что-то ещё добавляла, хотя, по-моему, в то время ничего, кроме воды, не было. А лепёшки были вкусные и касторкой не пахли.

Мой первый блин

Мама пошла продавать книги. Уже вечер. А мамы всё нет и нет. Я уже больше не могу – ужасно хочется есть. Ещё раз посмотрю: нет ли чего-нибудь съестного? На дне мешочка есть немного отрубей, мама бережёт их для чего-то. Пожалуй, возьму. Может быть, смогу испечь блин – на один там хватит. Наливаю воды и размешиваю. Получилось тесто. Керосинку я уже умею зажигать. Но сначала нужно налить керосин, так мама всегда делает. Вот сковородка уже согрелась, теперь лью тесто. Оно шипит, пахнет ужасно вкусно. Что-то запахло горелым. Нужно перевернуть. Перевернём. Сверху теперь горелая корка. Снизу тоже горит. Скорее нужно снимать. Кладу блин на тарелку. Между двумя горелыми корками – тёплое, сладкое тесто. Выбираю его ложкой. До чего же вкусно! Вкуснее я ещё ничего не ела! Только быстро кончается. Так вот оказывается, как пекут блины! Теперь уже я буду их смело печь!

Опять о войне (хочу забыть о ней, а опять всплывает)

Мама вошла в комнату такая бледная, что у бабушки затряслись губы: «Что случилось? Умерла Наташа?»

«Нет, карточки… Все карточки украли, какой-то человек выхватил в магазине», – еле выговорила мама. «Слава Богу! Слава Богу! – часто закрестилась бабушка, – хорошо, что все живы!» А ведь целый месяц без карточек – это голод для нас всех. Выручили нитки мулине. Мама перед войной научилась вышивать крестиком и подрабатывала этим. Она запасла много ниток. Продавцы на рынке охотно покупали нитки, вышивки всё ещё были в моде.

Мы стали ездить каждый день в город Дмитров, где можно было торговать и что-то купить. Нам необходимо было наторговать каждый день на 1000 рублей. Это была цена бидона топлёного молока, 1 кг картошки или 1-й буханки чёрного глинистого хлеба. Что-то одно мы могли купить. Ещё у нас был бабушкин обед, часть которого она приносила в баночках с работы.

А также выручали книги. Когда мама болела, продавать книги шла я. Обычно я ходила в «Антикварную лавку», что в Охотном ряду. Удивляюсь, что принимали без всяких документов книги у девочки. Однако принимали, зато и платили гроши. Вот так и выжили. Бог помог.

Ещё немножко о войне

Еду в то время готовили на керосинках. Так что керосин был очень нужная вещь. Стоил он недорого, всего 60 копеек. Но не всегда-то у нас были эти 60 копеек. А готовить хоть что-нибудь было нужно. Вот тут-то и пригождалась моя копилка. Я до войны копила монетки в 1 копейку. Все мне их дарили. Это был мой единственный в жизни опыт накопления денег. И вот я гордо выдавала маме 60 монеток из копилки. Ну и злилась же на нас вся очередь в кассу во главе с самой кассиршей! А что? И копейка – тоже деньги. Возразить на это никто не сможет, не имеет такого права!

Однажды, когда мы возвращались домой, нас застала сирена тревоги у Никитских ворот. Все кинулись в бомбоубежище. Но у нас был с собой бидончик керосина, а с горючим в бомбоубежище не пускали. Вот мы и поставили свой бидончик посреди площади, чтобы он ничему не навредил. Четыре часа спустя кончилась тревога, и мы вышли на улицу. Наш верный бидончик всё ещё стоял на своём месте и ждал нас.

А в другой раз во время тревоги нас, детей, так тряхнуло, что мы скатились с дивана и покатились по полу бомбоубежища. Говорили, что в этот раз взрывной волной оторвало голову гранитной фигуры памятника Тимирязева. Голова пролетела целый километр вдоль Тверского бульвара и упала к подножию памятника Пушкина.

В то утро бомбы сыпались обильно. И всё – вокруг нашего дома. Бомбы серьёзные – фугаски. Каждая бомба – разрушенный дом. Говорили, что в то утро упали 7 бомб. Целились в большой дом НКВД, который был по соседству с нашим. Не очень то приятное во всех отношениях соседство!

Раздача противогазов на пл. Маяковского (в наст, время – Триумфальная пл.).

Москва. Лето 1941

А как смешно получилось (хотя моей маме было не до смеха!), когда мы с ней, как два чучела, вышли из дома с надетыми противогазами и во всём зимнем, чуть ли не в валенках. А люди выходили в это время из бомбоубежища в летних платьях и удивлялись, глядя на нас. А получилось так из-за нашего косноязычного наушника. По радио сказали: «Техническая ошибка», а маме послышалось страшное: «Химическая тревога».

Мой добрый «Бармалей»

Война. Воздушная тревога. Громко гудит сирена. В какое бомбоубежище идти? Обычно мы ходили напротив нашего дома в здание строящегося тогда театра. На этот раз мы идём в Гнездниковский переулок, тоже в театр. Там до войны был театр «Ромэн», теперь в наше время там – Учебный театр. Ведёт нас туда наша соседка Елизавета Сергеевна Телешева, режиссёр МХАТа. В подвале оказалось плохо. Чтобы устроить меня получше Е.С. идёт со мной в помещение, где собираются актёры близлежащих домов. Добираемся туда по тёмным коридорам, через сцену. Я – в первый раз на сцене театра. Маленький зал с рядами чёрных кресел казался мне тогда бездонным. Горит синяя дежурная лампочка. Я стою посередине сцены. Шёпотом спрашиваю Е.С., не страшно ли выступать на сцене? Е.С. возвращается, подходит ко мне и говорит тоже шёпотом, очень серьёзно: «Да, девочка, очень страшно, особенно в первый раз». Идём дальше. В одной из гримуборных слышны голоса. Мы открываем дверь. И сразу из темноты попадаем в яркий свет, папиросный дым, шум голосов. Все места заняты. В углу сидит человек необычной внешности. У него большая лысина, вокруг неё – пышно кудрявятся густые чёрные волосы. Я немножечко испугалась, подумала: «Уж не Бармалей ли это?» Но у него такая добрая улыбка. Вот он широко улыбается мне и манит меня к себе руками. Я доверчиво иду к нему. На протянутой руке – чудо: раковая шейка. Я робко беру конфету. И вот я уже сижу на коленях нового знакомого. Он устраивает меня поудобнее. Я уже лежу на его руках и тут же засыпаю. Мне тепло и уютно. Несколько раз за ночь я просыпаюсь. И каждый раз вижу перед собой протянутую ладонь, а на ней – очередную раковую шейку. Так проходит эта ночь.

Однажды мама позвала меня к нашему радио – одинокому наушнику. Я послушала, но ничего не поняла. Там говорили на незнакомом языке. Мама сказала: «Это – Король Лир, а играет его твой знакомый «Бармалей» – великий актёр Михоэлс». Я замерла, вспомнив ту ночь и раковые шейки на ладони.

А ещё позже на нашей Бронной стояла длинная очередь людей. Она растянулась на километры. Это была очередь к гробу Великого Актёра, доброго, нежного человека. Говорили, что это была не авария, что его просто убили… Так иногда поступают с лучшими людьми худшие люди. Бог им судья.

В дальнейшем мне приходилось встречаться с Ниной Михоэлс – дочерью моего «Бармалея». Это было в ГИТИСЕ, когда наш курс будущих художников театра занимался вместе с будущими режиссёрами. Почему-то я не рассказала Нине о её отце и о его доброте ко мне. О той ночи и о раковых шейках…

Знаю, что Нина теперь живёт и работает режиссёром в Иерусалиме.

Платье из карты путешествий

Над дедушкиной кроватью висела большая географическая карта. Мы с дедом по ней изучали географию, одновременно читая книги о путешествиях. А потом я всю войну носила платье из этой карты. Кто бы ещё, кроме моей бабушки, мог додуматься до этого? Все отрезы, которые были, пришлось выменять на хлеб, когда у мамы украли карточки.

Пришло лето и выяснилось, что я выросла из всего и носить мне совсем нечего. Тут бабушка призадумалась. Потом сняла со стены карту и посмотрела, на что она наклеена. Потом отмочила и отстирала нашу карту путешествий. В итоге её трудов получилась тоненькая ткань – белая в чёрную крапинку. И вышло платье с оборками, я очень его любила. Ведь в нём были и воспоминание о путешествиях, о дедушке, и любовь моей голубоглазой бабушки.

«Мы длинной вереницей идём за Синей птицей»

 
Мир – только сон…
А я-то думал – явь,
Я думал – это жизнь.
А это – снится!
 

Японская поэзия

Голод. Война. А мы идём в театр! Наша соседка, Елизавета Сергеевна Телешева, была режиссёром МХАТа. Она, добрая душа, не раз снабжала нас, дворовых ребятишек, в то суровое время пропусками на знаменитый детский спектакль, поставленный Станиславским, – на «Синюю птицу».

Праздник начинался уже с того момента, как я приносила домой пропуск. Когда я принесла его в первый раз, бабушка в спешке начала перешивать мне мамино платье (шёлковое, белое в синий горошек). Обычное платье, сшитое из географических карт, для театра не годилось. Вот только беда: туфель не было. Старые детские, на шнуровке, были малы. А те туфли, которые мама купила за 3 рубля у соседки, были с облезлыми носами. Зато была сумочка, а в ней – бинокль, платочек и немножко денег на газировку, если там будет.

Открытки со сценами из спектакля К. Станиславского «Синяя птица».

Художник – В. Егоров. Фотоателье К. Фишера. Москва. 1912

И вот мы в театре! Мы уже не просто мальчишки и девчонки, мы – зрители!

Я смотрю во все глаза. Прислушиваюсь, о чём говорят Титиль и Митиль на полутёмной сцене. Слежу с трепетом за всем, что происходит. И вот начинается самая любимая моя сцена (уж не знаю, почему) – у дедушки и бабушки в Стране Воспоминаний, то есть в загробном мире. Там всё другое. Таинственный жёлтый свет манит и в то же время внушает священный ужас. Я понимаю, сто старики уже умерли, но снова разговаривают, я боюсь на них смотреть, а глаза не могут оторваться. У меня замирает сердце от страха.

Самые любимые персонажи – конечно же, Хлеб и Сахар. Хлеб так аппетитно отрезает от своего живота большие ломти! Начинает сосать под ложечкой. Вот бы попробовать! А когда сахар отламывает от своих пальцев куски леденцов, во рту делается сладко. Я прекрасно понимала, что все эти чудеса будут повторяться в каждом спектакле изо дня в день. И всё-таки каждый раз свято верила, что всё происходит на самом деле. И каждый раз смотрела на сцену как впервые: ахала, ужасалась, радовалась, сочувствовала….

Театр, эта волшебная страна, как хорошо жить в ней, забыть про бомбёжки, очереди за хлебом…

А ночью спектакль всё ещё длится. Сон это или явь? Длинная вереница теней, взявшись за руки, куда-то идёт и идёт… И до утра слышен их внятный шёпот: «Мы длинной вереницей идём за Синей птицей!» Идём вперёд за мечтой, которая никогда не сбывается….

Но без этой мечты нельзя было бы жить!

Первые огороды

При Доме Герцена (что на Тверском бульваре) есть старый сад. Есть легенда о том, что младенца-Герцена вывезли в сад в колясочке во время пожара 1812-го года.

Старый сад – это сад и моего детства, юности. Там мы играли, бегали. На лавочке я любила читать книги. А позже мы, молодёжь, пели там песни, объяснялись в любви, просто гуляли. Все деревья были родные. Весной там пели соловьи, хорошо было!..

Весной 42 года жильцы нашего дома раскопали землю в саду и посадили овощи. Нам тоже досталась маленькая грядочка, и мы там посадили лук, салат и укроп. Но всё росло медленно из-за тени. А одни наши соседи вскопали две грядки на бывшей теннисной площадке. Там был чистый песок, зато много солнца. И вот там всё отлично росло. На одной грядке они посадили овощи, а на другой цветы ночной фиалки матиолы. Это были маленькие, невзрачные цветки, очень душистые. Весь воздух кругом был напоён этими фиалками. Как же это радовало и утешало в то страшное время!

Говорят, в Коране написано: «Если у тебя две деньги, то на одну купи хлеба, а на другую – анемон». Здорово, правда?

Бездетный налог

В 43-м году мама устроила меня на работу ради рабочей карточки. Тогда принимали детей на работу только с 12-ти лет. А мне было ещё 11. Пришлось соврать, что мне уже 12.

На фабрике «Ширпотреб» были нужны мотальщицы ниток, вот я и стала мотальщицей. Работа несложная: перематываешь себе нитки с бобин – на клубки и пасмы (для окраски). Правда, норма была большая. Но я справлялась играючи. Мне помогали дети во дворе. Кто-нибудь брал бобину и убегал вперёд, разматывая нитку. А я догоняла беглеца, уменьшая расстояние, сматывая нитку на клубок. Мама тоже помогала, когда могла. Она вязала кофты для этой же фабрики.

Денег мотальщицам платили мало. Но однажды заплатили совсем мало: какие-то «смешные» копейки. Мама пошла в бухгалтерию выяснять. Оказывается, зарплату «съели» заём и налоги. Бухгалтерия начала перечислять налоги. Когда она дошла до слова «бездетный», мама возмутилась: «Побойтесь Бога, какой же бездетный налог, она же – девочка!» – «Ничего не знаю, – ответила бухгалтерша, – для всех один закон!»

Ну, раз закон, тут уж делать нечего!

Воровство

На третье лето войны у нас появился настоящий огород. Бабушке выделили участок в подсобном совхозе на её работе. Правда, далеко от Москвы – 60 км по железной дороге и 8 км пешком. Работников на огороде было двое: мама и я. Но мы справлялись, радуясь, что теперь будем сыты.

Сначала поспела редиска. Она у нас получилась в виде белых и розовых сосулек. Мы привозили из дома пайковый хлеб, соль в тряпочке и тёрку. Получалась очень вкусная еда. А запивали её водой из родника. Родник находился в овраге среди зарослей душистой таволги. А осенью там зацветали кусты мелких лиловых астр. Много раз за мою жизнь я снова и снова видела это заповедное место во сне.

Очередь за хлебом по карточкам. Москва, Сретенские ворота. 1943

Шла я как-то на родник. Шла совхозными полями. А там уже поспевала морковь. Наша-то морковка была ещё в виде «хвостиков». И вот здесь-то я чуть и не стала воровкой. Мне всегда внушали, что чужое – священно, брать его нельзя. Да я и не зарилась никогда на чужое. А тут – бес попутал. Редиски у нас уже не было. А есть хотелось ужасно. Впрочем, это было обычное состояние тогда. И вот я присела и стала неумело выковыривать пальцами из твёрдой земли морковки. Я с трудом наковыряла штук пять. И вдруг на меня упала чья-то тень и раздался грубый голос: «Ты что тут делаешь, воровка? Вот сейчас пойдём с тобой в контору!» Глаза у меня сразу наполнились слезами. Я с ужасом представила себе последствия моего поступка. Вот меня ведут в контору, узнают мою фамилию, отнимают у нас землю. А бабушку вообще выгоняют с работы. Не говоря уже о позоре, которым я буду покрыта в 11 лет. А, может быть, меня и в тюрьму посадят! Зачем, зачем я это сделала? Я поднялась и посмотрела на разъярённую колхозницу, а она посмотрела на меня. Лицо колхозницы вдруг смягчилось. «Постой здесь», – буркнула она. Потом зашла на середину поля и надрала большой пучок крупной отборной моркови. Она совала мне этот пучок в руки, я, рыдая, не брала его. Меня отпустили, и я пошла с пустым бидоном обратно. Морковь осталась валяться на дороге…

А случай этот я хорошо запомнила.

На рынке

Мы ходим с мамой по Палашевскому рынку. Давно уже ходим. Мама крепко прижимает к груди маленький английский портфельчик. Из него торчит бутылка водки, полученная по карточкам. Портфельчик немного прикрывает большую заплатку на ветхом пальтишке. В той, прошлой жизни, мама носила в этом портфельчике статьи для редакций. Теперь вот водка. Холодно, ветрено. Если удастся продать водку, купим какой-нибудь еды. А может быть, даже и выкроится мне на гостинец.

Я давно мечтаю о сахаре. Здесь на рынке продают четвертушки кусочков рафинада, какие-то грязные «обмылки», все в соре. Но как хочется получить один или хотя бы лизнуть его! Неподалёку ходит один наш знакомый, бывший писатель. Он продаёт сало. Видимо, привёз его из эвакуации. Время от времени слышен его грассирующий голос: «Натуральное баранье сало». Голос неумелого продавца, слишком тихий и робкий. Мама ходит молча. Не узнать теперь мою красавицу маму. Она бледная, худая. От голода распухают дёсны, выпадают зубы. А ведь ей нет ещё и сорока лет. С тем писателем мама старается не столкнуться. Да и он делает вид, что не узнаёт нас. Нас многие теперь не узнают, с тех пор как арестовали отца.

Но вдруг маму останавливает какой-то человек. Он прилично одет, вид у него довольно холёный для военного времени. Он громко кричит: «Агния Александровна, неужели это вы?» Мама потом говорила, что сама не знает почему, ответила: «Нет, это – не я, вернее, я – не она». – «Как! – запротестовал холёный человек, – ведь я вас узнал, это вы?» – «Да нет, – ответила мама, – я – не она». – «Но, может быть, вы её сестра?» – «Нет, – твёрдо ответила мама, – я – не её сестра». И ещё крепче, ещё упрямее прижала портфельчик с водкой к заплатке на груди. Холёный человек ушёл, с сомнением оглядываясь на нас.

Наталья Касаткина на фоне Дома Герцена. Москва, Тверской б-р. Май 1958.

Фото Игоря Шелковского

III. Дом Герцена

Витрины

В годы моего детства на улицах Москвы было на что посмотреть ребёнку!

Например, витрины. Над ними – тент от солнца (чтобы солнце не мешало стоять и разглядывать все подробности). А перед окнами витрин были крепкие поручни (чтобы можно было прицепиться покрепче). Теперь-то уже таких витрин не увидишь!

Самых любимых у меня были три. Поэтому я их хорошо и запомнила.

Одна – между Елисеевским и Филипповским магазинами. Она относилась к маленькому магазинчику «Табак». Внутри была отделка в духе хохломы. На ярко-красном фоне – золотые цветы и листья. А в витрине за стеклом сидели негры, совсем как настоящие. Большие механические куклы играли на разных инструментах. Это был джаз-оркестр. Уж не знаю, какая была связь между табаком, хохломой и неграми, но разглядывать витрину было увлекательно. Ещё как!

Ещё была отличная витрина недалеко от Консерватории в магазине «Сыр». Судя по тому, что человечки, которые жили в витрине, были все поголовно на коньках и двигались по льду, это была Голландия. За стеклом стоял большой дом затейливой архитектуры с множеством островерхих башенок. Вероятно, в этом доме был магазин, потому что человечки со свёртками в руках сновали туда и сюда: входили в одни двери, и выходили из других. Вероятно, в свёртках был сыр, но об этом приходилось догадываться самим. Человечки ездили и по магазину, не снимая коньков. Значит, в Голландии даже в магазинах вместо пола – лёд. Вот это да! Я могла бы часами разглядывать всё это, но у меня было всегда мало времени! Моё время зависело от того, как маме удавалось меня отцепить от поручней. Поэтому я научилась крепко прицепляться. Мама говорила, что одно горе со мной куда-нибудь ходить – я на каждом шагу прицеплялась.

Третья витрина мне тоже нравилась, хотя там ничего не двигалось. Но там были маленькие столики, стульчики и вообще, разная мебель. Это была витрина магазина «Мебель» на Петровке. Просто я вообще любила всё маленькое.

Теперь витрины другие. Всё изменяется. Изменяются витрины, изменяются и дети. Всему своё время.

Дом Герцена

Во время войны мы, сберегая тепло от печки, плотно заделали дыру в потолке, где была винтовая лестница, уходящая в верхнюю комнату. А когда, наконец, в доме наладилось центральное отопление, мы снова открыли путь наверх.

От сырости в верхней комнате совсем отстали обои. А под обоями обнаружились белые стены. Видимо, там была когда-то ванная комната. Большие плиты старинного кафеля напоминали о мраморе. Нам понравилась эта новая для нас белая комната. Тем более что средств на ремонт у нас всё равно не было. В белых стенах все отражаются как в зеркалах. Двигались какие-то призрачные фигуры, мерцала лампа на высокой бронзовой подставке. Всё казалось нереальным, хотя это мы сами и наши гости отражались в стенах. А может быть, отдалённость того времени показывает мне прошлое несколько иным: менее будничным, более поэтичным?

Я жила в этой комнате, пока мой папа томился в лагерях и ссылке. Раньше здесь был его кабинет. Позже он ещё туда вернётся.

Я любила белую комнату, мне там хорошо жилось, там была какая-то особая аура, тишина, покой. Однажды мальчишки с нашего двора воспользовались лестницей, забытой малярами, и залезли в окно белой комнаты в моё отсутствие. Они забросили туда огромную охапку веток цветущей липы. Вот был аромат! И как же я удивилась и обрадовалась, вернувшись домой.

И теперь, когда тень моей души посещает иногда ту белую комнату, я сразу же начинаю чувствовать запах цветущей старой липы, росшей когда-то на заднем дворе нашего дома – Дома Герцена.