Текст книги "Мой мир: рассказы и письма художницы"

Мои натурщики, вернее, их изображения, ранним зимним утром стали участниками большого вернисажа у нас на заднем дворе Дома Герцена. Часть из них, картинно опираясь на угол помойки, смело смотрела в глаза дворников, ничуть не стыдясь своей наготы. Другая часть скромно стояла на фоне сугробов при входе в Литфонд. Некоторые натурщики вообще лежали на снегу, посинев от холода.

Жюри состояло в основном из дворников. Дворники относились к своему делу серьёзно, они оценивали качество работ. Мимо проходили люди. Некоторые пошло ухмылялись. Слышались вульгарные шуточки. Иные же посетители вернисажа почтительно замерли, восхищаясь полотнами неизвестного мастера. Неизвестный же мастер (то есть я) стремился остаться в неизвестности и как можно скорее выбраться со двора в зону недосягаемости на улицу. Боялась, что меня уличат. Ведь это я вынесла ночью на помойку ненужные мне учебные работы.

Их-то мне не было жалко. Но немного жалко было выносить сумку, которую мама велела мне тоже вынести. Это был старомодный английский ридикюль на кожаном ремешке с красивой застёжкой (стиль «ретро»). Чистейшая английская кожа. Сумка была пузата от облигаций всей нашей семьи. Мама сказала: «Не верю я, что “они” что-нибудь вернут! Сколько можно ждать!» А «они» всё-таки оказались совестливее, чем думала моя мама. Вскоре после торжественного выноса сумки начались выплаты по облигациям… Ну и пусть!

Расул Гамзатов

Расул Гамзатов, учась в Литинституте, снимал комнату в нашем доме у одной старушки-вдовы. У неё погибла на войне единственная дочка – красавица Роза. Помню её ещё с длинной русой косой. Потом – уже без косы, в гимнастёрке. Тоскливо было матери жить одной. Вот она и пустила жильца.

Однажды к Расулу приехал его отец. Знаменитый акын Гамзат Цадаса. Точно не знаю, но, кажется, акын – это поэт-импровизатор. Для нас, дворовых детей, приезд такого гостя – целая сенсация! Из московского подъезда выходил «человек с гор» – маленький старичок в белой бурке и белой папахе. Шёл величаво, как король. А мы, дети, бежали за ним гурьбой и неприлично на него «глазели».

Во второй раз я увидела Гамзата Цадасу уже в Махачкале много лет спустя. Это был уже памятник. А сам старичок умер. И вот теперь я сомневаюсь: действительно ли бурка и папаха были белыми? Или мне это показалось?

У Расула Гамзатова вышел первый сборник стихов. Друзья советовали ему истратить гонорар на самое нужное: «Съезди на Тишинку, Расул, купи себе костюм, уж очень ты оборвался!»

Тогда на Тишинском рынке была барахолка и можно было купить подешевле. Вот Расул и поехал туда. Вернулся очень довольный. На нём была большая новая кепка. Но никаких признаков нового костюма не было видно. Друзья кинулись к нему: «Ну, как, Расул, купил костюм?» – «Купил, – гордо сказал Расул. – Да ещё и кепку дали в придачу». – «Кепку-то мы видим, а где же костюм?» – спросили друзья. «Ой! – Расул переменился в лице, – я забыл его взять, поеду скорее назад!»

И ведь поехал, этот наивный чудак! Да что толку? Никто его на Тишинке не ждал! Весь гонорар улетел на ветер! Вот такими бывают поэты…

 
Нету гениев, шалишь,
Мы одни, поэты!
 

(из гимна Литинститута)

Не помню точно, в конце войны или уже после её окончания возобновились занятия в Литературном институте. Институт находился в Доме Герцена, где я тогда жила. Жизнь в доме оживилась: повсюду мелькали фигуры студентов. Многие из них вернулись с фронта и теперь донашивали военные гимнастёрки. Студенты шли на лекции, с лекций; отдыхали в перерывах в нашем садике, занимались, читали, сидя на скамейках; расхаживали по дорожкам, бормоча, а иногда и громко читая стихи.

Бежал, размахивая короткими ручками, опаздывая на лекцию, студент Мандель. Все говорили, что он гений. Стоял на руках в луже маленький Гриша Поженян, проигравший пари. Солоухин, высокий богатырь с густой шапкой белых волос, засучив рукава тёмно-синей косоворотки, читал, напирая на букву «о», что-то из своей прозы. Мы, дворовые мальчишки и девчонки, были тогда подростками. Но студенты обращались с нами как с равными. Со многими из них мы уже здоровались.

При нашем доме была спортивная площадка, обнесённая высокой проволочной сеткой. Она у нас называлась «теннисной». До войны там действительно играли в теннис. Ну а теперь мы просто становились на той площадке в кружок (сетки ещё не было) и играли в волейбол.

Студенты охотно присоединялись к нам. Чаще других с нами играл Расул Гамзатов. Немного чудаковатый, очень обаятельный, простой в обращении Расул располагал к общению. Когда он уезжал на каникулы домой, нам было жалко с ним расставаться. А он звал нас в гости, туда – в горы.

В нашем дворе жили в основном писатели. Так что мы были «читающими» детьми, знали много стихов наизусть. Читали и стихи студентов Литинститута. Мне очень нравились ранние стихи Расула. Но почему-то мне не верили, когда я говорила, что Расул будет большим поэтом. Наверное, потому, что он был очень прост и скромен и совсем «не задавался».

Через много-много лет я снова увидела Расула Гамзатова. Это был уже знаменитый поэт, автор многих сборников, автор многих прекрасных песен.

Я оформляла в Махачкале театральный спектакль «Униженные и оскорблённые». Был вечер премьеры. Мимо меня прошел Расул Гамзатов. Сильно пополневший, окружённый целой свитой охраны, он прошёл в директорскую ложу. Сам директор шёл сзади и нёс поднос с чаем и пирожными. Я порадовалась, что Расула так ценят и уважают на родине. Редко кому из поэтов такое выпадает…

Расул Гамзатов и неизвестный во дворе Литературного института. Кон. 1940-х

Два года назад умер этот прекрасный поэт. Умер, прожив долгую счастливую жизнь. А кажется, ещё вчера спешил он на Тишинку покупать костюм, а потом забыл его взять, заплатив весь свой первый гонорар. Как давно это было!

Нет теперь в живых и Гриши Поженяна, и Солоухина, и многих-многих. Но остались их произведения, а в этих произведениях они живы. Значит, всё хорошо. А в моей памяти живёт ещё осколок той, их студенческой жизни. Это куплет из песенки, которая тогда звучала во дворе Дома Герцена. Это пелось на мотив модной тогда песни «Джеймс Кеннеди». Это было что-то вроде гимна Литинститута:

 
На Тверском есть институт,
В нём поэты.
За столами там и тут
Лишь поэты.
 

(И припев:)

 
В институте, в институте,
Безусловно, это так, безусловно, это.
Станет гением дурак.
Безусловно, это так!
 

Ночные гости

Как-то вечером в дверь позвонили. Мама открыла. Там стояли четверо довольно молодых людей высокого роста и с ними наш дворник. Гости сказали: «Мы к вам с обыском», – и показали ордер. Мама спросила: «Это по поводу мужа?» – «Нет, – ответили гости, – по поводу вас». – «А что вы ищете?» – «Оружие», – ответили гости.

Всё содержимое шкафов было выброшено на пол. Все рукописи отца, наши письма, мои школьные тетрадки – всё валялось в диком беспорядке на полу. Диван, на котором мы спали, был выдвинут на середину комнаты.

У меня от волнения пересохло в горле, и я пошла было на кухню за водой, но меня задержали и дали мне сопровождающего. Почему-то из крана в стакан хлынула какая-то белая пена. Пить воду было невозможно – чистая хлорка. Я не удивилась и мысленно связала эту странность с визитом гостей, хотя, конечно, это была чистая случайность.

По дороге в комнату меня схватила за руку любопытная соседка, которая хотела узнать, что у нас за гости. Но меня отодрали от соседки и протолкнули в комнату. Раздался ещё звонок в дверь. Это пришел наш знакомый искусствовед, академик, почтенный человек. Его приветствовал один из наших гостей, радушно приглашая войти. У него сразу спросили паспорт и спрятали его в портфель одного из гостей. Бедный наш знакомый понял, что попал в ловушку. Тоскливо сидел он всю ночь рядом с дворником. Оба были очень бледные. А дома у нашего знакомого волновались. Позвонить же ему домой не разрешили.

Мы с мамой сидели на своём диване. Она тихо шепнула мне, что, верно, её заберут. Я заверила её, что не пропаду. Буду работать и посылать ей и папе посылки. Мне уже было тогда 16 лет. Кучи бумаг всё росли на полу. Диван наш напоминал корабль среди волн – ворохов бумаг. «Интересно, – подумала я, – почему же они так неумело ищут оружие? Зачем они роются в нашем белье, читают наши бумажки. Я бы на их месте вскрыла бы полы, простучала бы стены. А они упёрлись в бумаги».

Мы с мамой так устали от переживаний, что легли, обнявшись, на свой диван и крепко уснули. А гости усердно работали до утра. Когда мы проснулись, то увидели несколько мешков, до краёв набитых нашими бумагами. Мы с трепетом ждали, возьмут маму или нет. Гости тянули с уходом, чего-то ждали. Они несколько раз ходили звонить в домоуправление, хотя у нас дома был телефон. И, наконец, они стали уходить, взгромоздив мешки на плечи. Мама на радостях наивно сказала: «До свидания», – на что они улыбнулись. Вообще-то они были неплохие ребята, эти гости, только грязная работёнка им досталась! Наш знакомый академик, получив свой паспорт, быстро ушёл. Наверное, был рад-радёхонек, что ещё легко отделался. Вот как опасно было тогда с нами дружить! Бедный человек, как он в эту ночь намучился! Нескоро мы с ним увиделись после этого случая.

А содержимое мешков пропало. Там были очень ценные вещи. Много папиных рукописей прозы и стихов, ещё не опубликованных, заготовки будущих вещей, были старинные рукописи, письма писателей (в том числе А. Грина).

Папа разыскал где-то в поездке рукописное стихотворение. Он считал, что это никогда не публиковавшееся стихотворение Лермонтова (он собрал много убедительных доказательств). Ираклий Андроников очень хотел получить это стихотворение, но папа собирался опубликовать его сам. Жаль, что и оно пропало.

Не знаю, можно ли надеяться, что эти материалы сохранились где-нибудь в тайных архивах КГБ (может быть, во Владимире, где был тогда папа в пересыльной тюрьме).

Скорее всего, всё уничтожено. Разве это могло считаться ценностью в глазах таких людей? Непонятно, какую крамолу они видели в лирических стихах, в письмах писателей. Какое оружие они здесь увидели? Зачем унесли всё это из нашего дома? Для галочки, что ли…

Впрочем, позже они вернули одну вещь. Видно, рука не поднялась её уничтожить. Это была фотография М.И. Ульяновой (сестры Ленина) с дарственной надписью папе (они работали вместе в «Правде»).

Без названия

Меня посещают мысли о прошлом, и всё, что с ними связано.

Г.Х. Андерсен

 
Как пережить и как оплакать мне
Бесценных дней бесценную потерю?
 

А. Белый

Пейлер… плейер…пропеллер – лёгкая, радостная фамилия. Сегодня я вспоминаю тебя, мой школьный товарищ Саша Пейлер. Если ты жив ещё, завтра тебя кто-нибудь поздравит, наверное, с праздником, светлым праздником «60 лет Победы». Сколько горя, сколько крови… А может быть ты уже и не жив, кто знает? Тогда тебя помянут, я уверена, добрым словом.

Наталья Касаткина.

Ок. 1949 (16–17 лет)

Ты был из тех мальчишек, которые бежали на фронт в 14–15 лет. Старше меня лет на пять, ты казался мне стариком. Говорил ты тихо, медленно. Был мудр. Был застенчив. Ты никогда не рассказывал, что там было на фронте, и как вышло, что ты потерял левую руку. Собственно, рука была, но пальцы были навсегда скрючены, и вся рука как бы немного усохла. Таких бывших мальчиков, пришедших с войны, было много в нашей школе. Некоторые были уже седыми.

Школа наша была особенная. Стояла она особняком на пустыре за Краснопресненской заставой. Обычное четырёхэтажное серое здание. Надпись: «Очно-заочная школа рабочей молодёжи». Там была система зачётов, что было удобно людям разных возрастов, так как можно было совмещать учёбу с работой или ещё с чем-нибудь. Не было страха перед учителями. Они с нами обращались уважительно. Нам всегда шли навстречу, относились не формально. Учителя были прекрасные. Я там училась с удовольствием.

Был у нас целый класс милиционеров. Это был пятый класс, так как в спецшколу милиционеров принимали с четырёхлеткой. И вот уже в «пожилом» возрасте они решили закончить десятилетку. По-моему – это был мужественный поступок. Они очень старались. Первого сентября пришли с букетами цветов, чего у нас вообще не водилось. Теперь таких милиционеров не встретишь, как мне кажется.

В нашей школе не считалось позором просидеть несколько лет в одном классе. Просто многим не хватало времени для учёбы.

Довольно часто я сидела вечерами в школьной библиотеке. Вот там-то я и увидела в первый раз Сашу Пейлера. Невысокий, коренастый, в слишком длинном пиджаке. Лицо его потрясало. Оно было как бы опалено войной. Губы всегда пересохшие, какие-то синеватые. А глаза удивительные. Огромные, золотисто-зелёные, с длинными загнутыми ресницами. Смотрели они на мир, распахнувшись во всю ширь, удивлённо, вопросительно…

Что же было дальше? Дальше было то, что мы разговорились, подружились. И вот начались наши долгие прогулки. Саша провожал меня домой. Шли от Красной Пресни мимо площади Восстания, мимо памятника Тимирязеву, по Тверскому бульвару… Два года так было. Осень, зима, весна… О чём мы говорили? Уже не помню. Но о чём-то очень хорошем. Это время теперь вспоминается как большое счастье. Саша относился ко мне бережно, как к малому ребёнку. Мы никогда не говорили о чувствах, просто нам было очень хорошо идти рядом и разговаривать. Только один раз, не удержавшись, Саша чуть прикоснулся губами к моей щеке на прощание. Для меня это было огромное событие тогда.

Мы уже заканчивали десятый класс. Как-то вечером в библиотеке резко распахнулась дверь, и вошла… сама весна. Она вошла в образе прекрасной белокурой девушки. Не чертами лица она была прекрасна. Просто она вся сияла. Яркий румянец, сверкающие, сияющие глаза. Она, видимо, быстро шла, вся горела, губы были полуоткрыты. Я не могла оторвать от неё глаз, так она была хороша… Наконец, я незаметно повернула голову и посмотрела на Сашу. Его лицо сияло тем же светом, а глаза его, не отрываясь, смотрели на девушку. Что же дальше?

А дальше я тихонько собрала свои книги, вышла и прикрыла за собой дверь. В последний раз.

Больше я не пришла в школу. Никогда не появилась в той библиотеке. Ночью меня увезли в больницу с подозрением на аппендицит. Оказалось, что-то другое, какая-то инфекция, перитонит. Оперировать не решились из-за сердца. Четыре месяца пролежала в больнице. Меня освободили от экзаменов на аттестат зрелости. После больницы уехала надолго на дачу. Позже узнала, что Саша окончил школу и работает в фотоателье у своего двоюродного брата.

С тех пор прошло много времени. Жизнь шла своей чередой. Не было у меня уже тёплого приюта на Тверском бульваре. А была одинокая жизнь в неуютной ветреной Матвеевке. С чужими одинаковыми домами, чужими магазинами, чужими людьми. И ветер, ветер… Мои родители умерли, с мужем разошлась. А я всё тосковала по прошлому, цеплялась за старые места. Ту старую Москву я нежно любила. Бродила по Тверскому бульвару, смотрела на свои бывшие окна. На одном всё так же болталась форточка, и у меня от этого почему-то теплело на сердце. Продукты покупала по-прежнему в Елисеевском, Филипповском магазинах. Случайно зашла как-то вечером в кинотеатр на площади Восстания. Было уже поздно, но там шёл фильм, который давно хотелось посмотреть. Одинокие люди ходят в кино одни. Увидела в кино Сашу Пейлера. Он тоже был один. Издалека мне показалось, что он совершенно не изменился. Ну что же, посмотрели друг на друга издалека. Вот и всё.

Но сегодня я с нежностью и благодарностью вспоминаю его.

Дорогой Сашенька, если ты жив, поздравляю тебя. Если тебя уже нет, вечная тебе память. Счастье тех лет – драгоценность, которую я свято берегу в своей душе.

8 мая 2005

Наталья Касаткина. Май 1958. Фото Игоря Шелковского

IV. «Льёт дождик»

Абрау-Дюрсо

Я приехала в Новороссийск по делу: заключать договор с театром, который там тогда гастролировал. На 11 часов утра была назначена первая репетиция. А у нас с друзьями перед репетицией было задумано интересное дело: сесть ранним утром в автобус и доехать до остановки Абрау-Дюрсо. Мы представляли себе этот центр марочного виноделия как галереи таинственных подвалов, где хранятся огромные дубовые бочки с медными обручами, бутыли старинного стекла все в паутине. Хотелось хоть одним глазком взглянуть на все эти чудеса.

Но ничего этого нам не пришлось увидеть. Стыдно сказать, не увидели даже виноградников. Что же мы увидели? Только небольшое круглое и очень светлое озеро. Вокруг него пышно цветущие купы сирени. Они поднимались амфитеатром в несколько ярусов. Аромат сирени просто сшибал с ног. А в небесной сини плыли белые кораблики облаков. Итак, озеро. А на краю озера маленькая и тоже круглая лодочка с вёслами. Лодочник явно приглашал нас покататься. И мы приняли приглашение и приплыли на середину озера. Там мы дивно позавтракали хлебом, сыром и редиской. Еда была обильно приправлена ароматом сирени. Было и музыкальное сопровождение, своего рода «Музыка на воде». Пел весенний хор лягушек. Он славил это утро, любовь и вообще жизнь. Был в хоре и солист, один Старый Лягушка. Он украшал пение хора тем, что время от времени громко и тяжко вздыхал: «Ох! Ох! Ох!» Вероятно, он жалел о прошедшей молодости. («Где мои семнадцать лет?»)

Мы вовремя явились на репетицию, еле сдерживаясь, чтобы не улыбаться до ушей улыбкой счастья. Но глаза выдавали. В них ещё отражалось маленькое круглое озеро, а на нём – тоже круглая лодочка с вёслами. А также запах сирени и песня Старого Лягушки… Много ли нужно человеку для счастья?

Гроза в Гурзуфе

Три месяца в Крыму! Незабываемые три месяца! Сколько поездок, сколько впечатлений!

Мы оттуда уезжали в конце декабря. Последний день перед отъездом был отмечен ярким впечатлением. Я укладывалась в своей мастерской, была одна в домике на горе. Вдруг стало совсем темно. Вихрем пронеслись бурные порывы ветра. Оглушительно загрохотал невероятной силы гром, засверкали молнии. Начался настоящий смерч. Посыпался мелкий град, потом – как камни. Всё это посыпалось на мой домик на горе и чуть не побило все окна, и чуть не унесло крышу. Казалось, что мой домик трещит по всем швам. Удивляюсь, как его не унесло ветром вместе со мной. Это было довольно жутко, тем более быть одной в доме.

Но вдруг представление, вернее, светопреставление внезапно окончилось. Так же внезапно, как и началось. Гроза откатилась в другие веси. Я вышла на улицу. И увидела сверху с горы грандиозную картину. Море раскололось цветом на две чёткие половины: розово-жёлтую и густо-сине-зелёную. А небо ярко-лимонное к морю, а над ним чёрное-чёрное. И кругом со всех возвышенностей: лестниц, гор, горок, холмов и уступов прыгали, сбегали, летели, скользили, создавая музыку падающих камешков, потоки звонких белых градин и градинок. Всё двигалось, всё устремлялось вниз к морю. И я устремилась в том же направлении – к дому. А ночью на чёрном очищенном небе показались яркие, огромные, как летом, звёзды. В первый раз я увидела их такими. Они показались нам во всей красе на прощание. Прощай, Гурзуф, три незабываемых месяца счастья!

Наталья Касаткина. Крымский пейзаж. 1963. Картон, масло

«Льёт дождик»

Летнее время – самое неудачное для гастролей театра. Зрители разъезжаются отдыхать. Театральные залы полупустые.

Помню, были у нас в Москве гастроли бельгийского театра Ридо де Брюссель. И приехали к нам эти чудаки как раз летом. Привезли они один-единственный спектакль, но зато какой! Назывался он: «Льёт дождик». Я просто влюбилась в этот спектакль. Смотрела его снова и снова. Не пропустила ни одного. Покупала самый дешёвый билет за 30 копеек, а садилась на лучшее место в полупустом зале. Вот как вспоминается этот спектакль теперь.

В зрительном зале развешены зонты. Повсюду стоят тазы. А на креслах веточки с глянцевитыми листьями тёмно-фиолетового цвета. В трёх местах зала стоят группы музыкальных инструментов. Там тарелки, треугольники, колокольчики, ещё что-то звенящее. А на сцене дом весь дырявый, сросшийся с окружающей его природой. Большое, очень красивое дерево выросло на первом этаже и проросло на второй. Дерево всё посверкивает хрусталиками – капельками дождя. Там всё время идёт дождь. Обитатели этого дома – чудаки. Хотя бы потому, что им нравится жизнь в дырявом доме. Они и не мыслят для себя другой жизни. Сейчас бы этих чудаков назвали бомжами. Чудаков – человек пять или шесть. Среди них есть и жених с невестой. Они живут одной семьёй. Вот они едут на лодке, лодка плывёт по сцене. Они забрасывают сеть, но вместо рыбы вылавливают одни отражения облаков в воде. Но вот попалась рыбка! Это камбала, очень маленькая. На всех её не хватит. Тогда один из чудаков расплющивает рыбку молотком. Теперь все будут сыты!

Пока на сцене идёт спектакль, по залу ходит шансонье – высокий светлобородый человек. Он останавливается около своих инструментов, то здесь, то там. И поёт песенку о дожде, позванивая своими колокольчиками: «Льёт дождик, льёт дождик, льёт дождик».

А на сцене паника. Получено известие, что скоро приедет хозяйка дома. Она их, конечно, выгонит. Хозяйка действительно приезжает. Сначала она возмущается, но потом поддаётся обаянию той жизни, радости слияния человека и природы. И хозяйка решает сделать в доме, ничего в нём не меняя, гостиницу для тех, кто устал от суеты городской жизни.

Пусть в доме живут одни счастливые чудаки! Пусть просто живут и радуются! Пусть отдыхают те, кто устал от городского шума, от телефонов, от телевизоров! А теперь и от компьютеров. Да здравствуют чудаки!

Наталья Касаткина. Эскиз костюма к спектаклю. 1960-1970-е. Бумага, гуашь