Текст книги "Мой мир: рассказы и письма художницы"

VI. Мой мир

Давняя мечта моя

Когда я была ещё маленькая, ребятишки в нашем дворе затеяли разговор о будущем. Решали, кто кем хочет стать. В то время все хотели стать героями. Вот и наши ребята мечтали стать лётчиками, полярниками, пожарными…

Я была ещё мала, чтобы участвовать в таком серьёзном разговоре. Но всё-таки спросили и у меня, кем бы я хотела стать. Ответ мой всех удивил и разочаровал. Вот что я им сказала: «А я хотела бы иметь маленький домик где-нибудь на горе или у моря. И чтобы в доме было много-много книжек. Я бы их читала все дни. Вот и всё».

Эта мечта появилась у меня очень рано. Я сама научилась читать, спрашивая у взрослых по букве. И уже в 4 года бегло читала. И вот – пристрастилась к чтению на всю жизнь. И всю жизнь мне хотелось также иметь маленький домик в деревне.

Мы с моей мамой очень любили жить на природе. Мама даже думала, не обменять ли нам городскую квартиру на домик в деревне? Но связывала работа, а также вечное безденежье. Мечта казалась неосуществимой.

И всё-таки она осуществилась. Правда, уже к концу моей жизни. Домик появился! Бог помог. Жалко, не было уже в живых моей мамы. Как бы она радовалась!

Наталья Касаткина перед своим домом с Валентиной Николаевной Яснопольской.

Деревня Ивишенье.

Середина 1980-х

Домик был маленький, в три окошка. Но до чего же он был уютный, милый! Стоял он у самого леса, на краю деревни. А вся деревенька расположилась на пригорке, как по заказу моей детской мечты. Моря, правда, поблизости не было. Зато была маленькая речушка под горкой. У неё было весёлое имя – Ивишенка. Наверное, по речке и сама деревенька называлась: Ивишенье – ива и вишенье…

Я тогда ещё работала, так что в деревне бывала только наездами. Но эти наезды делали меня счастливой. Я отвезла в свою избушку всё самое лучшее. Сделала уголок с иконами, зажигала лампадку. Были там самые любимые книги. И ещё проигрыватель с пластинками. Музыка стала мне так же необходима, как и книги.

Избушка моя, моя мечта, была для меня живым существом. Её трогательные выцветшие голубенькие наличники напоминали добрые старческие глазки…

Я приезжала туда ранним утром. Меня привозил ночной поезд. Потом ехала на автобусе. А затем шла пешком 8 километров. Шла полями, лесом… Уже подходя к деревушке, слышала затейливые звуки пастушьего рожка. Песня его трогала душу, завораживала.

А деревенька моя на горке уже просыпалась. Курились её дымки. В молоке тумана проступали разноцветные пятна домиков. Начинался новый день.

Сердце моё пело от радости встречи с местом, которое стало мне родным.

Давняя мечта моя сбылась!

Воля Божия

Ночевала я как-то в селе Филяндино у знакомых старушек, бабушек Моновых. Два дня подряд были там службы в церкви. Вот я и задержалась. Так там было хорошо, благодатно! И такое было для меня счастье – петь там на клиросе!

В ночь под Михайлов день, уже под утро, снится мне сон. Сам сон ускользнул из памяти, помню только его конец.

На белом фоне вижу отблески, всполохи какого-то света, огня: свет-тень, свет-тень… Мой сон прерывают слова, сказанные громко, ощутимо – мне в самое ухо: «Наташенька, на всё – воля Божия!» Голос ласковый, очень знакомый. Батюшкин? Мамин?

Я открыла глаза: было раннее утро. Бабушки уже проснулись, но ещё не вставали. Я спросила: «Кто это сейчас со мной говорил?» Бабушки отвечают: «Никто не говорил, было тихо…»

Вот и отошла Праздничная служба. Мы пообедали, и я пошла домой. Бабушки дали мне с собой буханку, так как дома у меня не было хлеба.

Иду я с буханкой, а за мной увязались две большие знакомые собаки, вечно голодные. Я дала им хлебца. По дороге я так по кусочку им всю буханку и скормила.

На улице было морозно, шёл снег. Собаки улеглись на снегу возле моего дома, не уходят. Я позвала их погреться, и они боязливо вошли в дом.

Сижу я перед открытой дверцей печки, подкладываю дрова, любуюсь огнём. Трепетные отблески пламени оживили картинку, висящую на стене. Розовые птицы фламинго, стоящие на одной ноге, отражались в воде. Они как будто ожили, задвигались. Собаки лежат рядом с моей скамеечкой у печки. Они освоились, рады, что их пригрели. Нам хорошо вместе…

Но что это? Какой-то странный шум на улице: как будто бегут потоки воды. Выхожу посмотреть. Так и есть. С крыши текут потоки воды, снег тает… Ужас: верх дома – горит! Пока небольшой участок. Бегу к соседу. Стучу в окно с такой силой, что разбиваю стекло. Кричу: «Иван! Пожар!» Сосед, видимо, пьяный, бормочет невнятно: «Пожар, пожар, какой-то пожар…» А я-то надеялась, что он поможет затушить, тогда ещё было можно… Хотела бежать к другим соседям, но вдруг вспомнила, что в доме остался чужой паспорт. Гляжу: Иван выбегает из дома и бежит звонить по телефону. Видно, протрезвел.

Нужно идти в дом за паспортом, пока ещё можно пройти. Открываю дверь в комнату. А там – всё, как было, никаких признаков пожара нет. Домик мой живёт себе потихонечку своей обычной вечерней жизнью. На плитке мирно закипает чайник. Настольная лампа освещает угол откинутого пододеяльника. На столике возле кровати лежит раскрытая книга: Евангелие от Матфея с комментариями.

А по радио звучит чарующая музыка. Это – тема Орфея из оперы Глюка…

Я села на стул и ничего не соображаю. Время остановилось. Зачем я пришла? Не помню. Мне кажется, что я сижу здесь целую вечность. А это – какие-то минуты… Проживаю последние минуты вместе с моей избушкой. Как они мне дороги! У нас так уютно, мирно. На стене розовые фламинго по-прежнему стоят на одной ноге и отражаются в воде… Неужели этого больше не будет, всё умрёт? А как же я? Как мне жить, раз умрёт мой мир? Нет, нет, сейчас приедет пожарка, она поможет, спасёт…

А вдруг сейчас рухнет потолок? Нужно уходить, взять себя в руки… Большим усилием воли отрываюсь, иду. Вот чужой паспорт. Иду! Мимо сапог, мимо шубы – иду в одной кофте и в дырявых домашних валенках. Беру почему-то сумку с овсом. Это от кашля. Очень нужная вещь…

На мосту – страшно. Там бешено крутится розовый дым. Ни продохнуть, ни пройти. Теряя сознание от удушья, огромным усилием воли делаю эти несколько последних шагов…

И вот я вышла из своего дома, вышла окончательно, насовсем, навсегда…

Дошла до столба у дороги. Без него мне не выстоять. Собаки тут же подошли, тесным кольцом окружили меня, прижались, греют. Холода не чувствую. Не чувствую ничего. Что это? Сон или сцена в театре?

Большая чёрная толпа. Они воздевают кверху руки. Кто-то воет или плачет… Или это всё мне кажется?

Мужики оттаскивают дрова, чтобы огонь не перекинулся на соседей. Ветра нет. Избушка горит ровно, как свеча. Я смотрю, как красиво она горит. Кощунство так говорить. Но это так и было.

Стою, пригвождённая к столбу, бесчувственная, остолбенелая. Стою и смотрю. Брат Огонь, что же это? За что или для чего? Позже я, может быть, пойму это…

Наконец приехала пожарка, да что толку? Она и не думала тушить избушку, просто не давала распространиться огню.

Два дня кротко горела моя избушка. Всё горела и горела тихо и ровно, как свеча. Никто ей так и не помог…

Ночью я оказалась у соседей. Лежу и смотрю на белую штору окна. А за ней – всполохи: свет-тень, свет-тень… Так вот он – мой сон! Я говорю соседке: «Катя, а ведь на всё – воля Божия». Катя мне отвечает: «Я и сама о том же думаю». И сразу же на душе становится легче: значит, так надо. Позже я пойму…

А сейчас – я просто по-детски верю: «Бог дал – Бог взял. Да будет благословенна Светлая воля Его!»

Коза Белка

Я подружилась с этой козой в тот год, когда сосед попросил меня подоить её. Доить я тогда не умела, пришлось научиться – больше доить было некому.

Белка была коза с норовом. Хотела – давала доиться, хотела – не давалась. Она любила в конце дойки небрежно махнуть ногой и опрокинуть ведёрко или встать в него ногой. Вот так я с ней мучилась. Я всегда носила в кармане угощение для Белки. Поэтому она, завидев меня издалека, летела ко мне со всех ног.

Коза Белка. Погост Старый Никола. 2009. Фото Ирмы Филипповой

В доме её хозяина был круглосуточно включён телевизор. Белка, как истинная женщина, одобряла только сериалы. Особенно «Санта-Барбару». Бывало, вечером ищут Белку. Куда она делась? Только что была, и нет её. Хозяин возвращается домой и вспоминает: «Ведь уже настало время “Санта-Барбары!”» Белка уже лежит посредине комнаты и наслаждается любимым зрелищем.

У Белки были любимые лакомства. Например, она любила пуговицы. Предпочитала импортного производства. Как-то во время разговора двух рассеянных приятельниц она объела часть пуговиц на плаще одной из них. А через несколько лет она доела остальное при таких же обстоятельствах.

Наша Белка была благочестивой козой. Помню, был такой случай. В нашем деревенском храме идёт Всенощная. В храме нас трое: Батюшка, алтарница Мария и я на клиросе. Наступает торжественный момент. Готовлюсь петь «Песнь Богородицы». Стараюсь соответственно настроиться. Батюшка в это время обходит храм с кадилом. Но на этот раз он почему-то медлит, стоит на солее. Я оборачиваюсь. Посередине храма стоит Белка. Она возвела свои большие водянистые глаза горе, ввысь. Она вся замерла в молитвенном экстазе. Стоит себе тихо, никому не мешает. Батюшка кричит алтарнице: «Мария!» Прибегает Мария, хватает веник, смело кидается на Белку. Белке это не нравится. Она встаёт на дыбы, выставляет на веник рога. Коза белая, алтарница вся в чёрном. Между ними золотой веник. Веник побеждает. Коза изгнана. Эта сцена в другое время показалась бы нам смешной. Но нам нельзя расслабляться. Служба продолжается.

А всё-таки Белка была благочестивой козой! Она в дальнейшем не раз приходила к нам на Всенощную. Тихо стояла и слушала. Но, увы, козам это не положено. Её все равно выгоняли. А ведь может и о нашей Белке было сказано: «Всякое дыхание да хвалит Господа!»

Акварель

Сегодня один из тех двух-трёх дней в году, когда делается, наконец, заметно, что природа оживает. Ещё только чуть-чуть начинают «ореолить» голые деревья, кусты, одеваясь в дымчатые одежды розовато-зеленоватые по цвету. Зеленеет земля. Только акварель может передать такую тонкость, такую нежность. Помню, художник Борис Свешников говорил, что всегда уезжает в эти дни на природу писать акварели…

А я подумала, можно ли написать акварель словами? Хочу попытаться… В честь весны!

Итак, начинаю писать.

Сверху небо. Оно займёт, пожалуй, две трети всей композиции. Композиция зависит от рамы окна, через которое смотрю на пейзаж. Окно высокое, вся композиция поэтому вытянута ввысь. Но продолжаю писать. Итак, небо. Оно дымчатое, светлое, сияющее. Цвет неуловим. Что-то вроде перламутра. Ниже полоса дальнего леса. Смотрится обобщённо. Местами группы берёз. Они чуть заметно «ореолят», смягчая общую тональность леса. Пред лесом полоска поля, мягко вписанная в пейзаж. Она ещё золотистая пока. Неожиданно появилось солнышко. Оно слегка проявилось сквозь дымку неба. Весь пейзаж сразу как бы задышал, задымился изнутри тёплым светом.

Река. Её не видно, она обозначена только лишь горизонтальной полосой красноватых прибрежных кустов. Справа группа высоких старых берёз. Они прекрасны и торжественны, как пасхальные свечи. Стоят и красуются в своём лёгком прозрачном наряде…

А я вспоминаю, сколько раз я приходила к ним, общалась с ними, собирала у их ног красноголовые грибы, просто гуляла, о чём-то размышляя… Не подозревала я тогда, что буду вспоминать это время с таким счастьем… Но вернёмся к пейзажу.

Перед берёзами поле. В моём пейзаже это самое насыщенное по цвету пятно. Хоть и неяркое пока. Молодая зелёная травка! Вот бы сейчас походить по ней, вдохнуть её аромат!

Вот мы и подошли уже к моему забору. Он кривенький, но такой привычный, родной. Потемневшие, заострённые кверху старые доски. Над этим забором трудился сосед Гоша. Он всё делал с любовью, добросовестно. Жаль, умер, бедняга, этой весной. Гангрена ног.

Перед забором у меня растёт куст белых роз. Он разросся, стал выше забора. Давно уже я его посадила, принесла маленький отросточек. И вот теперь все годы он меня радует: цветёт, благоухает.

А летом в нём живут птички, вьют свои гнёзда. Не соловьи ли? Слышу их иногда где-то неподалёку.

Но что это? На зелёном поле появилось вдруг ослепительно-белое пятно. Вот оно сдвинулось с места, выставило сероватое крыло, полетело. Это птица, конечно. Большая чайка. Их тут много бывает летом. Но эта первая мною увиденная в этом году. Для чаек наше поле – всё равно что море. Также они кружатся над ним. Только кормятся они здесь не рыбой, а мышками, бедняги. Рыбы-то в реке стало мало: всю выловил человек. Глушат её, ставят сети. Даже во время нереста, что запрещено.

Ну вот. В общих чертах пейзаж готов. А получилось ли, не мне судить. В детстве мы не стыдились писать с натуры. Не будем стыдиться и теперь. «Ничтоже сумняшеся»… Пусть останется на память, как вышло…

Май 2007

Про Фомку и Тусю

Иной раз гонишь от себя грустные мысли, а они – тут как тут. Вот поневоле и запишешь что-нибудь такое. Говорю себе: про Фомку писать ещё рано. А оно всё равно рвётся наружу.

Вспоминается раннее летнее утро. Кругом – такая красота. Живописной лесной дорогой (свет-тень, свет-тень) мы с Фомкой дружной парой идём в «лабаз». Я шагаю по мокрой утренней траве. Впереди меня, строго соблюдая дистанцию (два шага), маячит шустрая беленькая фигурка. Розовый язычок высунут, она часто дышит от усердия. Ведь она идёт служить хозяйке: сторожить сумку на колёсах.

Все прохожие – наши знакомцы. И никто нас уже не представляет по отдельности. Мы – неразлучны. А дома остался бедный запертый Туся. Его мы с собой не берём: он большой и непредсказуемый, может напугать, погнаться за кем-нибудь. Когда я собираюсь уходить, он знает, что его не возьмут. Он печально и без всякой надежды глядит на меня. Зато Фомка – уже у входной двери, упёрлась чёрным носиком в дверь, ждёт. Как радостны были эти походы, и сколько их было за эти годы! И сколько красоты было вокруг нас, мы пили её, вбирали в себя, растворялись в ней! Это неповторимо. Незаслуженное счастье.

У магазина оставляю сумку и говорю Фомке: «Сторожи». Она садится рядом с сумкой и облаивает всех прохожих.

Наталья Касаткина и Туська. Погост Старый Никола. Ок. 2000.

Фото Ирмы Филипповой

Однажды я насобирала по дороге целый пакет сыроежек, которые здесь мало кто берёт. Положила этот пакет на выступ под окном булочной и вошла внутрь магазина. Пока беру хлеб, слышу яростный лай Фомки. Выхожу, а там народ собрался и все смеются. Оказывается, пакет сдуло ветром, и грибы рассыпались перед входом в магазин. Фомка бегает вокруг и никому не даёт пройти к магазину, боясь, что украдут её «поганки». Она у нас была прирождённым сторожем, хранитель нашего «добра».

Как-то возвращались мы с Фомкой с полными вёдрами воды с ключа. Встретилась нам соседка Надя и давай отнимать у меня вёдра, чтобы помочь. Я упрямо их не отдаю, вёдра небольшие, нетяжёлые. Отняла всё-таки. Фомка в это время отчаянно ругалась на соседку. Пока Надя несла вёдра, Фомка «проела» ей все пятки, стараясь вернуть наше «добро». И потом уже всегда облаивала Надю, запомнив тот случай.

А вообще-то мы всегда ходили на ключ втроём: я, Туська и Фома. Как только я бралась за вёдра, обе мои белые собаки летели к входной двери и упирались чёрными носами в неё. А потом вылетали наружу с громким лаем, оповещая всех: мы идём! Шли мы полем. Сейчас-то в этом поле одни сорняки. Полынь да чертополох заглушили все цветы. Нет больше стад, кое-кто ещё держит козу. Опустели деревни. А тогда (всего-то каких-нибудь пять лет назад) всё поле было в ярких душистых цветах. Как же мои красавцы резвились там, как валялись на спинках, прыгали по пути к ключу, полному хрустальной, вкуснейшей воды. Теперь-то и ключ весь зарос, редко кто ходит туда за водой. Да и я уже не могу пойти, смотрю туда и вспоминаю. Хорошо, что память ещё не заросла сорняками, живёт ещё.

И ведь только тогда, когда мы были на поле втроём, они так там резвились. Целый день они могли бы одни бегать по полю. Но им было хорошо только со мной, да и мне с ними тоже.

А вечерами мы втроём совершали прогулки вдоль кромки лесов, окружавших нашу деревню. Иногда Фомка застревала в лесу. Белка или ёжик завладевали её вниманием, и раздавался звонкий лай. Туся, который примерно бегал вокруг меня, как главный защитник, получал задание: «Приведи Фомку». И он тут же «пригонял» её. Меня же она в этих случаях не слушалась.

Мои собаки терпеливо ждали меня «с работы» (то есть из церкви, где я как бы регентовала). Туда они меня ещё отпускали. Они часами лежали около дома, вглядываясь, не иду ли я. Собаки ведь плохо видят вдаль.

Когда же они убеждались, что это иду я, они летели ко мне, лаяли, прыгали вокруг, как будто мы год не виделись. Туська как-то от восторга даже порвал мне рукав кожаной куртки. Кстати, он мог и специально куснуть (слегка), когда считал, например, что я долго засиделась у соседки. Знакомые, видя, что Туська со мной бывает «строг», говорили: «Выясни, наконец, кто у вас главный». Увы, это было выяснено с самого начала! Туся был вожак нашей «стаи». Вот он и воспитывал всех нас.

Ко всеобщему негодованию, собаки жили со мной в комнате. Неужели я стала бы выгонять их на мороз? Да и, кроме того, с ними мне было так хорошо! Утром, когда Тусе требовалось выйти, а я ещё не совсем проснулась, он подходил ко мне, но увидев мои закрытые глаза, тихо отходил.

Если же ему терпеть было невмоготу, он нежно чуть-чуть трогал меня лапой и тихо повизгивал. Вот такой он был деликатный, мой большой белоснежный друг. А как красиво он бежал по полю, летел, как стрела.

Но вот я заболела, и меня увезли в больницу. Туся отчаянно бежал за машиной, пока она не увеличила скорость. Те шесть дней, что я лежала в реанимации, мои собаки лежали, опустив головы на лапы, не лаяли и ничего не ели.

Туся лежал в яме, которую он вырыл около забора. Он, не отрываясь, смотрел на дорогу. Ему ставили в яму миски с едой, он их не трогал. Шёл дождь, но он не уходил. Собаки снова стали есть и лаять только тогда, когда меня перевели из реанимации в палату.

В больнице собаки мне приснились. Как будто я в Москве иду по улицам и ищу своих собак, которые ищут меня. Вот они заглядывают в лица прохожих, бегут дальше. Я гонюсь за ними, но между нами «хлещут» машины, люди заслоняют их от меня. Никак не могу догнать. Проснулась я вся в слезах…

Только через два месяца выписалась. Так как операционная рана ещё не зажила, я немного боялась встречи со своими любимцами. Но они не причинили мне никакого вреда, не толкали, не теребили меня, только радовались и нежно лизали мои руки. Мои умники всё понимали. И мы снова счастливо зажили с ними. Жили и радовались ещё несколько лет. Но всё на свете проходит. Я стала замечать, что Туся немного постарел, стал не так часто бегать за проезжающими машинами и вообще стал посмирнее. А к нам забегал иногда чужой огромный пёс. Он был молод и силён. Он душил кобелей в соседних деревнях. На него не было никакой управы. Хозяева с ним не справлялись. И вот он напал на Тусю. Я старалась помочь Тусе, но он навалился на него и всё-таки задушил на моих глазах. Для меня это огромное горе, огромная потеря. До сих пор по Тусе горюю. Вина моя, что не спасла его, не сумела, давит до сих пор.

Осталась у меня Фомочка. Но, как говорят, одна беда притягивает другую. Началась у нас полоса всяких бед. В числе прочих бед я упала и сломала шейку бедра и руку. Надолго слегла. Фомочка моя слегла одновременно со мной, стала спать буквально сутками. У неё ухудшилось зрение. Меня в лежачем положении она уже не узнавала. Она потеряла свою хозяйку.

Когда приезжала к нам моя подруга, Фома принимала её за меня. Радовалась, ходила с ней гулять, за водой на ключ, ласкалась к ней. А потом, когда подруга уезжала, снова впадала в спячку. У неё вырос огромный жировик на «плечике», стала уже не такая беленькая, чистенькая, как была. Постепенно она приобрела «бомжеватый» вид, перестала сама лизаться, ей стало, видимо, всё равно.

Я страдала, но сделать ничего не могла. Пыталась её протирать, но она мне уже не давалась. Так прошли три года. И вот как-то вечером она вернулась с прогулки, покашливая. Видимо, там проглотила что-то вредное. Никак не могла прокашляться. Я подозвала её к себе, погладила по бородке. И вдруг она взглянула на меня прежними ясными глазками. И узнала меня! Взглянула мне прямо в душу с такой радостной великой любовью, очень серьёзно. Я поняла, что она умирает. Видимо, перед концом у неё наступило просветление. Она приподняла султанчик своего хвоста и помахала мне, как бы прощаясь. Потом упала. Встала – опять упала. Стала тихо дышать, потом ещё тише, ещё… и перестала дышать совсем. Пока она была тёплая, я промыла её спиртовыми салфетками, смыла с неё сажу, грязь. Снова она стала беленькой. Такой её и похоронили под большой сосной рядом с Тусиком. Там они теперь и лежат, милые мои, любящие существа, столько счастья мне подарившие. А я вспоминаю их. И то счастье как будто возвращается ко мне. Всегда они со мной, живут в моей душе, иногда – в моих снах.