Текст книги "Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов"

Первая руна, похожая начертанием на православный крест, означала букву Н и некое суровое испытание. Символ целиком принадлежал безжалостным и неумолимым скандинавским норнам, вечно прядущим ткань судеб и решительно обрезающим лишние нити. Они сами определили свой знак как «огонь страстного желания, спаляющий все вокруг дотла и ведущий к потерям». Руна призвана была продемонстрировать пропасть между желаемым и возможным к достижению цели. «Надвигаются тяжелые времена, и все усилия человека окажутся тщетными, – вещала она. – Но лишь в самый темный час судьбы смертному дано увидеть, что под видом приносящего боль и страдание ограничения перед ним воочию предстал сам великий учитель жизни». Крест вел человека к внутренней переоценке жизненных ценностей и собственных возможностей.

«Иса» – руна льда или мифического ледяного потока Нифлхейма с нестерпимым звоном, лязгом и скрежетом яростно извергающегося из Асгарда в Миргард подобно водопаду Виктория, только страшней и хуже, пророчествовала о нетерпимо болезненном и мучительном затормаживании некоего процесса, предсказывала неодолимо-грандиозное, но невидимое препятствие и настоятельно рекомендовала человеку безмолвствовать и бездействовать. Оказывается, Нифлхейм согласно скандинавским поверьям был миром холода и тьмы, может быть даже, что викинги имели в виду Антарктиду. В общем, ничего хорошего эта руна человеку не сулила, если только он не являлся полярным исследователем типа Фритьофа Нансена.

Последний камушек предначертал одновременно древнюю руническую букву П, она же брошенный жребий, «заколдованный круг» и «гнев великой богини». Графически символ показывал раскрытый мешочек для вынимания жребия, представляя игру слепого случая и предвещая нежелательные перемены. Такая руна могла также служить знаком символической или даже реальной смерти. Николай пришел к выводу, что в данном раскладе руна рока скорее всего должна трактоваться как неудача, страдания и лишения опосредованно, то есть без злого умысла, вызванные поведением некоей загадочной платиноволосой валькирии.

Что и говорить – не самые приятные пророчества Коля предрек сам себе. Сама на себя сильно раздосадованная за то, что приставала к человеку с глупыми гаданиями, виновато потупила глаза в тарелку с севрюгой.

К счастью, глупые предсказания каких-то тяжелых испытаний нисколько не испортили Николаю ни настроение, ни аппетит. Скорее всего он попросту в них не поверил – замечательная способность мужской души. Вот я бы на его месте впала бы как минимум в недельную депрессию.

– Что же поделаешь… – с философски-ироническим видом произнес вовсе не челом омраченный, а по-прежнему элегантно подтянутый Коля, звонко со мной чокаясь высоким бокалом с золотистым игристым. – Недаром говорят: от судьбы никто не уйдет. Вот ты послушай мой последний «мед Одина»:

 
Стакан на опохмелку
Мы пьем, не загордясь;
Потом лицом в тарелку,
Но все же ведь не в грязь!
Пусть жизнь идет коряво
И бьет – не в бровь, а в глаз.
Зато ведь на халяву
Она нам всем далась!
 

Николай заказал у пролетающего мимо на всех парусах официанта любимой водки «Русский стандарт». Официант удивительно оперативно принес поднос с серебристой бутылочкой, которую веселый филолог и дипломат по совместительству принялся мне очень и очень расхваливать. Я не удержалась – решила попробовать и получила от Коли полный стакан, хотя просила лишь чуть-чуть плеснуть. Махнув рукой на все условности, мы с Колей выпили водку на брудершафт и по чисто русской методе. А после лицо Николая странно помрачнело, будто бы свинцовая туча грозовая на него нашла.

– Знаю я эту «загадочную даму-валькирию» и ее «неумышленные действия» очень даже хорошо, – багрово покраснев в скользящих отсветах вращающихся шаров и шумно вдохнув кубик воздуха в душноватом зале, с неожиданной горечью заявил он.

Физиономию моего спутника на мгновение исказила смешная гримаса оперного Мефистофеля с «секси» изломом угольно-черных бровей. Этот интригующий излом Майка Ковалевская подметила первая. Его стакан со звенящим грохотом был поставлен хозяином обратно на стол. Переливы зеркальных дискотечных шаров становились все ярче и ярче. Мне сделалось необыкновенно жарко и также весело.

– Женушка моя бывшая отправила меня с вещами на дачу, с сыном разрешает видеться исключительно по своему величайшему капризу. Живу теперь вместе с кроликом!

– А что это за Кролик? Прозвище какой-нибудь хорошенькой девушки?

– Да какой девушки! Обычный серый кролик у меня. Тишкой зовут. Завел для сына. Теперь каждый вечер лишь одно божье создание встречает с радостью; ждет, что накормлю. Вот уезжал, оставлял его семье друга, так рассказывают – Тишка по-собачьи скучал без хозяина; ел плохо.

Несчастный муж печально опустил чернющие ресницы и склонил голову на правое плечо, его лицо полностью залил лиловато-серый сумрак. Лишь металло-серебристые всполохи света принялись периодически озарять остроскулую гримасу. Мне стало его жаль и от этого грустно. Нет, оптимистический настрой все-таки много лучше. Я налила еще водки и ему, и себе и предложила выпить. Николай спохватился:

– Только скандинавки так поступают в присутствии кавалеров. Здорово же ты, Вероника, онорвежилась. Валькирия демонстрирует свою независимость.

– Да я не демонстрирую, я просто…

– Не обижайся, это я так… Сорвался немного. Хочешь, я тебе стихи почитаю?

 
Эх, змеюка ты подколодная
Вздорная, скользкая и холодная!
Хвостиком – шмяк, глазками – зырк,
Острые зубки, и острый язык.
 

Вовсе не дожидаясь моего согласия, сквозь зубы он процитировал часть своей, видимо, большой поэмы.

– А ты знаешь, как стервы обычно заманивают мужиков в свои лапы? О, это такая стандартная и почти всегда успешная, хотя по сути кристально прозрачная технология. Даже самые умные, интеллектуальные и продвинутые покупаются. Вначале эти бабенки такие милые, заботливые, женственные. Чуть позже очаровашки начинают сильно опаздывать или приходить на свидания через одно, но все объясняют разными благовидными предлогами. Когда объект им звонит, ласковыми такими голосками отвечают, что спасибо, конечно, и очень рады бы, но другие уже пригласили чуть-чуть раньше. В общем, интригуют «умников» противоположного пола как могут, и, надо признаться, это хорошо работает. Время от времени все же звонят тебе сами, хотя исключительно с какими-нибудь бытовыми проблемами, а потом даже спасибо забывают сказать за их решение. Вроде как это они сделали тебе одолжение. А ты, как слепой мотылек, летишь на этот стервозный огонек, хотя интуиция ведь подсказывает что к чему… Вот женишься на ней и тут…

– Да не надо, Коль, об этом вспоминать. Бывают разные женщины, скорее всего тебе просто не повезло, но всегда надо надеяться на лучшее будущее. Как говаривал великий классик, Лев Николаевич Толстой, «выходя замуж, женщина добровольно меняет внимание многих мужчин на невнимание одного», а еще его же «большинство требовательных и придирчивых мужей не заслуживают ни в коей мере даже тех жен, которых имеют», но это скорее мой случай, а не твой…

– Послушай, Вероника. Я хочу тебе сказать… Когда я увидел тебя, Вероника… Ты знаешь, у тебя очень открытое, честное и чистое лицо – лицо Архангела с древних фресок. Я бы еще сказал: такое же мужественное, иногда слегка суровое, но всегда светлое, доброе и нежное. Оно – как золотистый персик в лучах восходящего солнца… Вот!

Несколько разноречивых эмоций начали борьбу в темных глубинах моего сознания. Женская моя сущность еще секунду назад ожидала любовного объяснения. Она и смущалась, и протестовала, и ликовала, и готовила умный вразумительный ответ… Теперь я едва-едва сдерживалась, чтобы саркастично и грубо не расхохотаться над собой. Было как-то и приятно, и одновременно стыдно за свою же глупость, – в общем, полная каша и в голове, и в душе, и в эмоциях.

Пришлось извиниться и выйти в «lady’s room» (женскую комнату), как сказали бы манерные англичане. Слишком вульгарное для них слово «туалет», произнесенное вслух в приличном месте, способно всю старую добрую Англию привести к безвременной кончине. Нет, а я-то: голова – кочан капусты! Ну не ожидала от себя; видите ли, соскучилась по любовным признаниям.

Умывшись холодной водой, я поняла, что мои серебряные «Тиссот» показывают больше половины девятого вечера и, следовательно, бабушка ждет. Слегка покачиваясь на изящных каблучках-рюмочках, подобно новорожденной газели, вернулась к столику и сочувственно объявила приговор безжалостной судьбы-разлучницы Коле, мрачно жевавшему севрюгу с артишоками.

– Ты послезавтра уже уезжаешь?! Так скоро! Мне искренне жаль до слез. Вот возьми фотографии на память: здесь ты, я и Майя.

С невеселым видом Коленька вытянул из сумки пачку фотографий. Две из них случайно упали под стол. Я подняла и вгляделась в них: там я и Майка, обе в полуобнажающих нарядах и здорово загорелые, обворожительно хихикали на фоне ГУМа и Гостиного двора. Очень даже неплохо получились. Заверила Колю, что мне тоже все очень жаль, и попросила передать часть фотографий Майе.

– Конечно же, для нее я сделал дубликаты. Ни о чем не беспокойся, я все передам. Пойдем, провожу тебя в самый последний раз.

Полулежа на входных дверях, давешние весельчаки со свадьбы пытались курить.

– Ой-ой-ой, опять идет! Ты только погляди на этого ангелочка! – завидев меня, снова возопили поддатые гости.

– Ангельские, небесно-голубые глазки, а прям как два синих лазера. Кожа аж светится, будто бы под ней лампочки вкручены. Волосы вообще ярче солнца. Такие нежные чувственные губки и уже чуть-чуть тронуты…

– Наступающим осенним тлением, а сама-то вся – как минималистская шведская спичка. Большое спасибо, мальчики, за поэтические сравнения и еще раз от души поздравляю со свадьбой, – очень вежливо попрощалась я с ними, проходя в кованые двери, весьма галантно для меня придерживаемые несколькими парами мужских рук.

Николай погрустнел еще больше, его меланхолия передалась и мне. На выходе из метро он купил мне, как русалочке, прелестный букет из задумчивых белых лилий в листьях свежего папоротника. Продавец чем-то попрыскал цветы, и на них засверкали миллионы росинок-слезинок, что тоже добавило к общему настроению дополнительную нотку сожаления о чем-то хорошем, но уходящем и несбыточном.

Я уткнула лицо в нежные лепестки цвета мрамора при лунном освещении, пытаясь выразить в словах трудноуловимый, несколько холодноватый, действительно какой-то лунный аромат этих печальных цветов. Мы почти дошли до моего родного подъезда; на душе и вокруг было светло, закатно-розово, тихо и чуть-чуть грустно.

– Вот и стоим у дома твоего в самый последний раз.

 
Как действовать, не мешкая?
Ведь рухнул домик карточный,
Остался мне насмешкою
Лишь голос твой загадочный.
Акулы вечны происки,
И движимы лишь голодом,
Как чувства – в вечном поиске,
Иначе – смерть от холода.
Держу я полудохлыми
Те чувства ненасытные,
Стою один под окнами
Голодный и настырный я, —
 

патетически искренне и с большим чувством продекламировал действительно очень расстроенный стихотворец. Честно говоря, я даже не ожидала.

– Можно мне поцеловать тебя на прощание?

С видом прелестной Дунюшки из пушкинского «Станционного смотрителя» потупила я голубые очи и молча кивнула, слегка растерянно прикрывая лилиями нижнюю часть лица. Николай, взяв за плечи, чуть развернул меня к себе. «Много могу я насчитать поцелуев с тех пор, как этим занимаюсь, но ни один не оставил во мне столь долгого, приятного воспоминания, как тот Дунюшкин поцелуй». В моей голове пронеслись слова Александра Сергеевича Пушкина – отца русской поэзии: «Наконец и с ней я простился, и она проводила меня до телеги».

– Вероника, немедленно марш домой!

В тот же миг с балкона раздался к старости ставший басовитым голос моей бдительной старушки. Я облегченно ойкнула, быстренько чмокнула Колю в пропахшую лунными лилиями щеку и опрометью бросилась в черные объятия старого подъезда.

* * *

Примчавшись домой и взволнованно расцеловав возмущенную до самых глубинных фибр души происками мужчин-нахалов, которые только и рыщут, что где плохо лежит, мою совершенно бескомпромиссную в любых вопросах бабушку, я сразу же бросилась к телефону звонить Майке. Что это она там заливала Коле насчет дачи, может, эта кокетничающая красотка-шалунья уже вернулась? Боже мой, да какая дача, если есть такая отличная возможность устроить свою личную жизнь!

Трубку сняла Изабелла Сократовна с ее придыхающим на французский манер воркующем «алле». Ну, наконец-то, хоть кто-то дома!

– Нет, Никочка, Майечка не на даче, а в госпитале. У Миши утром случился внезапный приступ панкреатита, и его срочно госпитализировали. Она была просто вынуждена поехать с ним и пока домой не возвращалась и не звонила.

– Петеньке плохо? – испуганно переспросила я, думая, что Майкина мама перепутала имя собственного внука по причине внезапно поразившего ее на нервной почве невроза-склероза. Я абсолютно не в курсе, какой орган страдает при панкреатите, но само название звучало слишком серьезно и угрожающе.

– Ой, Ника! Извиняюсь, милочка, но типун тебе на язычок! Да не дай-то бог. Это у Миши-доцента панкреатит. Но больше чем уверена: с ним все обойдется благополучно. На Мише что угодно заживает, извиняюсь, как на арктической лайке. А ты ходила к ясновидящей? Мне Майечка рассказывала, что ты собиралась. Мы с ней много читали в газетах и хотели бы сходить, да больно дорого она берет за сеанс. Ну и кем ты была в своей предыдущей жизни?

В русском издании женского журнала «Космополитен» мы с Майей вычитали ну просто очень хвалебную статью под названием «Откровения ангела-хранителя» о некоей русской московской ясновидящей магине и целительнице. Ясновидящая, например, могла с ходу рассказать страждущему, какие-такие дела-поступки он совершил в своей предыдущей биографии, какую вину ныне вынужден искупать или же, наоборот, за что нынче так наслаждается жизнью в нирване успеха и блаженств. В статье черным по белому было написано: «в нирване успеха и блаженств», хотя, насколько помнится, согласно понятиям всех видов йоги, нирвана – это «вечное ничто». Только просветленный маг может знать, какие там, в абсолютном ничто, блаженства и что там определяется как успех, а простым смертным подобные сокровенные знания не даны вовсе.

Мы с Майкой загорелись сходить, тем более что имя этой белой колдуньи года два гремело по стране в несколько раз круче, чем в свое время имя Джуны. Еще выяснилось, что целительница реинкарнировала в одну нашу знаменитую фотомодель душу американского миллиардера Джона Рокфеллера, и теперь одного ее прикосновения к человеку достаточно, чтобы ему начало «фартить» в бизнесе и в деньгах. Модель сделала вышеуказанное заявление в популярном телешоу, и все, кто мог, – в основном телеведущие, журналисты, операторы, осветители и прочие лица мужского пола прямо в эфире бросились трогать телезвезду за всевозможные выпуклые и впалые места. Хотя им и до того везло, но тут, на съемках, повезло еще больше и прямо за так. Естественно, все – и работники массмедиа, и публика в зале, и телевизионные зрители остались довольны и фотомоделью, и колдуньей, а ведущий посоветовал повесить портрет звезды на стенку в квартире – мол, даже так денежные энергии потекут прямо в руки желающих.

Мне лично знаменитая жрица Гекаты-Реи, Изиды и Хатор, она же ясновидящая предсказательница лучей судьбы поведала, что всего лишь каких-то триста лет назад я была художником-ювелиром Бенвенутто Челлини, чем несколько удивила и расстроила. Не мог такой великий художник и такой хороший человек сотворить в свое время настолько халтурное изделие, чтобы в последующей реинкарнации его бы так изводил грозный муж. Хотя, может, я злата-серебра или бирюзы какой с жемчугами заказчикам не довешивала, за что и страдаю теперь. Поделом! И про Майю я спросила, как ей клятвенно обещала. Оказалось: лет пятьсот назад она работала инквизитором в Уэльсе. Графство Уэльс в Объединенном Королевстве я посещала, к сожалению, всего один раз, да и то очень давно, о деятельности тамошних инквизиторов совсем ничего не знала и потому слушала прорицательницу, раскрыв рот и трепеща от почти священного восторга.

По всему выходило, что бывшие простые римские рабы, феодальные крестьяне и рабочие посудомойки после новой реинкарнации к ней почему-то не захаживали, видимо, у них по-прежнему было не густо с деньгами. Вот такова она, Се Ля Ви и сила кармы, хоть тресни.

И про сыночка своего ненаглядного я, естественно, все разузнала подробно. Игоречек раньше проявлял свою незаурядность в виде математика Рене Декарта, но чуткое материнское сердце мое об этом догадывалось еще до всяких гаданий. Разве мог бы быть кем-либо иным сын такой замечательной матери, как я?

А про успех в вечном ничто я, оказывается, с самого начала все тоже правильно поняла: когда тебя в этой жизни уже ничто не колышет, то достижение столь замечательного состояния и есть самый большой успех.

Обо всем об этом я наболтала время от времени шумно вздыхающей Изабелле Сократовне в темпе анданте, поэтому-то и уложилась где-то в час с небольшим. Моя мама уже два раза успела разогреть кислые щи со свининкой, кстати сказать, мои самые любимые.

Наконец-то Изабелла Сократовна почувствовала себя удовлетворенной моими сведениями о местной московской мистике и по-королевски величественным, как в старые добрые времена, голосом попросила передать трубочку милочке Лидии Владимировне. В самых цветистых и поэтических выражениях она расхвалила маме меня: я-де разэтакая умница и растакая красавица, и характер прямо ангельский (вот бабушка моя не слышала!), и пригласила милочку Лидию Владимировну обязательно к себе в гости в самое ближайшее время. Тут мама окончательно оттеснила меня, смеющуюся, от трубки и грозно указала на стынущий суп.

В самом деле я любила Майину мать. Любила ее не только за всегдашние комплименты в мой адрес, хотя такое всегда и всем нравится, но и за ее кажущийся чуточку забавным, манерным и старомодным стиль речи; за тяжелые черепаховые гребни в волосах; за массивные золотые цепочки – символы обожаемого ею модерна на объемной груди; за черные кружевные кофточки из колеблющегося и как бы живого бисера; за французскую манеру выговаривать слова; за увесистые бронзовые канделябры, горделиво возвышающиеся на дородном серванте темно-красного дерева в ее доме; за старинные резные в позолоте рамы зеркал… Все это было неотъемлемой частью моего детства и, оказывается, давно уже стало частью меня самой. Совсем неважно, что в моем родном гнезде и дизайн, и атмосфера, и стиль общения всегда были несколько иными.

Глава 14

Вот отзвонили мне литые колокола на Красной площади, отсверкали золотом луковичные купола древних храмов, отстучали мои быстрые серебряные каблучки по красной брусчатке, омыл долгожданный освежающий летний ливень, отсалютовала празднично роскошная московская гроза, послали легкие воздушные поцелуи веселые кучерявые облака, не спеша плывущие в дальние и ближние страны по высокому светлому небу. «Увидимся с вами в стране викингов и фьордов», – мысленно крикнула я им, прощаясь.

Лишь теперь, к середине жизни, начала я понемногу постигать, что после дождя звуки колоколов в небе особенно чисты; нежное сияние русской церкви делает глаза смотрящего добрее и яснее и освящает человеческое сердце святым покоем, небесные облачка частенько наполняют складки девичьих платьев и юношеских карманов, а о взрослых они забывают; истину и в самом деле можно отыскать в бокале красивого на просвет, хорошего крепкого вина; даже недолгое пребывание на родине дарит человеческому сердцу мир и успокоение, а одного-единственного цветка вполне достаточно, чтобы прознать обо всех сразу удовольствиях и радостях необъятной вселенной.

Вечером последнего в Москве дня я не усидела дома и опять выбежала на улицу еще раз проститься с родным городом. Стоял совсем обычный теплый и слегка утомленный летний вечер; сиреневые улочки расходились быстро и терялись из виду; уютный домашний свет только-только начинал зажигаться в моих любимых московских окнах; вспыхнули неоновые рекламы и подсветки, расцветив пастелью всегда молчаливые вечерние деревья; прошелестели мимо усталые троллейбусы; откуда-то издалека донеслись звуки музыки – люди играли веселую свадьбу.

Когда-то в ранней юности я так любила часами бесцельно шататься по городу и смотреть вокруг, не думая совершенно ни о чем, но жадно воспринимая, впитывая в себя окружающее, остро наслаждаясь людскими лицами, нетерпеливыми гудками автомашин, смешными манекенами в витринах магазинов, пестрыми афишами, пахучими ветрами; тем, что я просто иду-шагаю по Москве…

А утром бабушка рыдала в голос, будто бы на войну кого-то провожала, и предрекала себе скорую кончину, мама смущенно отворачивалась и молча вытирала тыльной стороной кисти катящиеся по смуглым щекам слезы, пока я выволакивала в коридор свой, ставший малоподъемным от книг на русском языке кожаный чемодан. Книги в основном были детскими учебниками и сказками для Игоря, моего дорогого мальчика. Я уже страшно по нему соскучилась, хотя мы с ним перезванивались примерно раз в три дня.

Внизу ждало такси, чтобы везти меня в Шереметьево-2, а далее я должна была попасть прямо в суровые объятия фьордов.

– Не давай никому съесть тебя с потрохами, бедная моя девочка. У бабушки теперь совсем силы не те, одной ногой стою в могиле. Наверное, и вижу-то тебя в последний раз, теперь некому будет защитить ребенка. Вот и живешь сирота сиротой! – горько причитала бабушка, угрожающе опираясь на костыль. – Старайся ничего не принимать близко к сердцу. Все негативное и плохое по возможности отбрасывай прочь, а все хорошее сохраняй в себе и взращивай. Не падай духом, не ершись, не спорь, а будь со всеми более кроткой и ласковой.

– Боже, ну почему считают, что у человека нет характера, если он просто хороший человек! – напутствовала на прощание мама.

«И не щадя себя она завязывала знакомства с той необычной породой людей, судьбы которых явно были чреваты огромными потрясениями, взрывами новых, чистых и удивительных сюжетов и бескомпромиссных эмоций, так что общение с такими было весьма опасным занятием. Но она была так счастлива хоть на короткое время вычесть себя из приземленного рутинного, тяжелого, пыльного и тусклого материального мира, чтобы налегке вознестись к сияющим вершинам непокоренного духа. Может быть, в этом и воплощалась давняя мечта Анжелики о бесплотности среди других грубых, прагматичных и легко предсказуемых физических тел, недаром же в детстве окружающие прозвали ее маленькой маркизой ангелов. Лишь один Жоффрей де Пейрак мог бы понять и разделить ее тайные устремления».

Абзац бы аккуратненько, по-редакторски профессионально подчеркнут тонким простым карандашом – это, верно, мама моя посчитала вышесказанные строчки весьма подходящей характеристикой для родной доченьки.

Пришлось-таки тащить с собой в самолет этот полуподростковый роман про Анжелику, иначе обидела бы родных – ведь все же подарок. Опять эта Анжелика; та самая Анжелика, однажды много лет назад чуть было не втравившая меня в не слишком приятную историю.

Неужели же такое могло со мной случится?

* * *

Стоял чудесный, уже слегка томный августовский полдень. Наловив в пшеничном, полном вдобавок упоительно красивых сорняков поле побольше саранчи и кузнечиков, я спешила с ними на наш дачный участок. Легкокрылых насекомых следовало побыстрее пустить в открытое плавание в большой металлической кадке с дождевой водой. Необыкновенно интересно было наблюдать, как они, отталкиваясь своими длинными и тонкими, но на удивление мускулистыми ногами, с резким выбрасыванием этих самых ног в противоположную от себя сторону, пытаются как бы проскакать по воде на фоне темнеющего в глубине вод отражения моей любопытной физии. Если Бог существует, то скорее всего именно так и с таким же любопытством он наблюдает сверху за суетливыми потугами и страстями этих смешных созданий, то есть всех нас.

Почти беспредельное поле: червонно-золотое, сияющее ярче церковного иконостаса, полное тяжелых тугих колосьев, из зерен которых при надкусывании вытекала густая белая жидкость, как я определила впоследствии, очень похожая на кокосовое молоко; изумительно сверкающее сине-лиловыми звездочками, а может, просто капельками ситцево-синего неба в виде цветочков-василечков и колокольчиков расстилалось за моей спиной (я знала!) до самой линии горизонта на все четыре вольные стороны. Где-то далеко-далеко темнела неровная полоска леса, чуть далее ленивой гусеницей ползла электричка в Москву, с другого края веселили сердце разноцветные игрушечные домики – то для меня и была малая Родина или путь к дому, в котором ты всегда был, и бабушка, которую ты видел, сколько себя помнишь.

Итак, я несла банку с плененной саранчой, а навстречу шел наш высокий, импозантный даже в рабочей одежде и кирзовых сапогах, благородно седовласый председатель садового объединения «Искусство и дизайн» с как всегда интеллигентно-умным и уверенно представительским выражением лица. Он явно размышлял о чем-то важном, скорее всего о правильном и своевременном страховании садового инвентаря (таково было красивое литературное название для всякого рода тяпок, граблей и лопат) или о текущем графике привоза теса, шифера и вагонки с оргалитом. Ведь для всех взрослых на наших дачах это были просто заклинательные слова, а уважаемый, примерно пятидесятилетний Валентин Григорьевич как бы выполнял функции местного верховного жреца.

– Добрый день, Валентин Григорьевич! – как всегда со взрослыми, очень вежливо поздоровалась я, чтобы лишний раз не нарываться на какие-нибудь с ними неприятности.

– А, Ника, дочка Лидии Владимировны. Здравствуй, здравствуй! Это кто там сидит у тебя в банке? А, саранча зеленая. А в пакете? Ну совершенно ясное дело, что играть с кузнечиками в тысячу раз интереснее, чем сидеть на скучных собраниях. Кто может в этом сомневаться?! Я и сам, скажу по секрету, точно так же думаю.

Нестерпимо горячая краска смущения моментально залила мое лицо, хотя я уж постаралась как можно ниже опустить как следует непричесанную с утра белокурую голову, чтобы скрыть этот предательски стыдный детский румянец. Вот в самом деле, что я за человек такой: стоило бабушке заговориться с соседкой, так я сразу же и унеслась прочь совершенно растрепанной – просто забыла провести расческой по волосам.

Валентин Григорьевич, по бабушкиному же определению, являл из себя «большую шишку на ровном месте», так как он не только председательствовал на наших дачах в летнее время, но и работал заместителем директора центрального издательства. В председатели его уже много раз подряд выбирали единогласно и единодушно, ходили упорные слухи, что он может «со всеми договориться» и «все достать». Еще года два назад, например, мне было очень любопытно узнать, а смог бы Валентин Григорьевич договориться с каким-нибудь приведением или же достать белого пони, но спросить я стеснялась. С замиранием сердца я тогда думала: «А может, он и вправду Великий Магистр волшебства, второй Волшебник Изумрудного города!», но теперь это было мне без разницы: выросла и перестала так верить в чудеса.

– А что ты любишь читать, милая и прелестная девушка Ника? – приятно польстил мне первый местный кандидат в садово-огородные Маги и Волшебники.

– Да я обычно прочитываю почти все, что в руки попадает. Лишь бы было не слишком скучно. Сейчас вот опять перечитываю «Анжелику – маркизу ангелов» – это про одну французскую девочку, живущую в XVII веке. А еще «Мопра» Жорж Санд про разбойников. Здесь поблизости ведь нет библиотеки, приходится как-то обходиться, – честно и прямо отвечала я, чисто интуитивно начав ожидать возможность подарка от местного чародея своей милой и прелестной особе. О библиотеке председателя в окрестностях прямо легенды ходили.

– Анжелика… Вероника… – растяжно произнес Валентин Григорьевич два этих имени, как бы смакуя эти звуки на легком предвечернем ветру. – На мой взгляд и вкус, твое имя красивее. В нем звучит сама небесно-голубая Италия. Верона – город, в котором родилась Джульетта. Кстати сказать, прелестная девушка, в моей избушке так же, как и в московской квартире, имеется очень неплохая библиотека. Особенно много хороших книг по искусству. Ты всегда можешь забегать и выбирать себе для чтения все, что понравится. Твоя любимая Анжелика также наличествует в виде «Анжелики в Новом Свете». Скорее всего, продолжение, однако сам не читал – не знаю.

– А когда вы будете дома?

Очень обрадовалась я такой фантастической возможности. На загородной даче действительно туговато приходилось с книгами, все, что было возможно, я уже давно по два раза перечитала. Кроме того, внутри меня окрепло чувство уверенности, что добрый председатель хочет насовсем отдать мне ненужную ему книжку про Анжелику. Зачем она ему и в самом деле, если не читал и не собирается? Только место в шкафу занимает и собирает пыль.

– Я только переговорю со сторожем и сразу же вернусь. Через час обязательно приходи.

Мы чинно раскланялись, очень довольные друг другом. Я была рада получить книги, а чему радовался председатель, оставалось неизвестным, но не столь важным.

Тщательно умывшись, причесавшись перед круглым настольным зеркалом и заплетя волосы в две толстые косички пшеничного цвета, я со вкусом пообедала бабушкиными щавелевыми щами и пирожками с мясом, капустой и луком с яйцами. Потом немного поиграла с кусачей саранчой, в конце концов смертью заплатившей за свои укусы. Как только стрелки часов приблизились к нужному времени, я, предупредив бабушку о необходимости ловли в поле дополнительного состава вредных насекомых (она опять торопилась к соседке с каким-то лекарственным средством, помогающим при артрите, подагре и склерозе, и не была так уж сконцентрирована на моих шалостях-активностях, как обычно), быстрым пружинистым шагом отправилась в гости к председателю. Окруженный высокими соснами, стоящий на светлом сухом пригорке, его большой рубленый дом был пока единственным, который имел почему-то запрещенную кооперативным уставом к строительству «ломаную» крышу нетрадиционной формы. Ах, сколько же «копий, стрел и булав» металось и ломалось на каждом садоводческом собрании из-за этих самых крыш. Совсем я не могла уразуметь, почему их нельзя было строить; по-моему, они выглядели очень красиво, а особенно при полном остеклении с торцов, как у Валентина Григорьевича.

Валентин Григорьевич мирно пил чай на сверху донизу застекленной веранде в уютном перекресте искоса падающих золотистых лучей. Он уже успел переодеться в мягкую клетчатую рубашку из фланели и, предмет моей особой тайной мечты, отличные голубые джинсы «Леви Страус».