Текст книги "Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов"

И была бы это весьма юморная история со сказочно счастливым концом, если бы не та злополучная телеграмма родителям. Мама Марата сумела утром дозвониться в профилакторий и все подробно выяснила о поисках и в реке, и в окрестностях тела единственного сына. К нашему ужасу и стыду, она разговаривала с блондинистой дежурной уже после возвращения живого и невредимого сына обратно в корпус, но блондинка, видно, отлучалась поправить парик и возвращения блудного пансионера просто не заметила. Случилось какое-то совершенно роковое стечение обстоятельств: и телеграмма дошла что-то невероятно быстро, и согласно инструкции пансионата кто-нибудь обязан всегда сидеть за стойкой при входе, а так мало ли что… Так любой бродяга или женщина не той степени морали могут прийти и гулять по санаторию в свое удовольствие, и ладно, если только они одни. Господи, да намедни нас с Майей в юбках-комбишортах до колен, абсолютного московского хита того лета, не желали впускать в это бдительное здравоохранительное учреждение, а тут вдруг такой прокол!

Узнав о телеграмме и звонке рыдающей матери, Марат немедленно принялся дозваниваться в Москву по единственному инфернально трещащему аппарату. Через час с небольшим он сумел дозвониться домой, и отец ему сообщил, что его дедушка по материнской линии скончался от ишемии сердца прямо в машине «Скорой помощи» – резкий спазм, внезапная сердечная недостаточность, врачи помочь не смогли; а у бабушки при известии об исчезновении единственного внука паралич разбил левую половину тела. Убитая тройным горем Нина Васильевна, мама нашего друга Марата, естественно, была в больнице при своих несчастных родителях. Помню, мы лихорадочно бросали в сумки вещи, не глядя друг на друга и почти не разговаривая; ох, и до чего же гнетущим, ноющим-тянущим и тоскливым было то возвращение в Москву, несмотря на всю окружающую красоту: вечные, сверкающие гордой сединой горы; хрустально-ледяные, играющие всеми оттенками радуги высокогорные потоки; яркое-яркое солнце и ослепительно голубое небо над головой.

Я во всем случившемся страшно винила себя и предалась действительно неистовому унынию: вот не случись той моей безмозглой телеграммы… Вадим же пытался меня утешить, предлагая мысленно разделить тяжкий грех с блондинкой-администраторшей, которая, как выяснилось, во время своего дежурства отлучалась встретиться с усатым милиционером; но только исключительно ввиду поиска пропавших пионеров, то есть Вадима с Маратом.

Так достаточно печально окончилось мое свадебное путешествие, и я не люблю о нем вспоминать… В голову тогда никому бы не могло бы прийти, что меньше чем через два года Майя и Изабелла Сократовна даже видеть зятя больше в своей квартире не пожелают, а еще он вроде бы побъет отца любимой жены и любезная теща вызовет дежурного участкового вкупе с полным милицейским нарядом с овчаркой.

А чуть позже все тот же Марат якобы попытается дерзко похитить младенчика Петеньку – своего родного сына из коляски, и только доблесть и отвага самоотверженной бабушки Изабеллы тому помешают.

Вот и у нас сейчас с Вадимом стало не менее круто. Эх, лучше даже не вспоминать былые дни! Какая все-таки удивительная штука – жизнь!

Глава 17

Мытье второго окна в кухне прервал назойливо-веселый телефонный трезвон, но, соскакивая и едва не свалясь с высокого стула, я от души чертыхнулась и прокляла звонившего.

К моему величайшему изумлению, то оказался Николай. Поначалу я думала, что он звонит из Москвы, но я ошибалась.

– …А теперь вот послали работать при нашем посольстве в Осло. Так что получил новое назначение и приступил к новым обязанностям. Да нет, не выдумывай, должность почти никакая – так, нечто среднее арифметическое между переводчиком и советником. Примерно года на три. С Майей встречался, фотографии ей передал, как мы и договорились.

Слушай, она тебе посылает сувениры. Какие – не могу сказать, но в наличии большой ценный пакет. Давай прямо сегодня увидимся! Предлагаю в центре Осло у Национального театра встретиться и сходить куда-нибудь покушать. Ты сможешь?

Перспектива с домыванием многочисленных окон по приказу мужа явно не принадлежала к классу особо заманчивых, а сыночек Игоречек со школьным другом и его семейством на четыре дня уплыли в Данию, так что недолго я раздумывала-колебалась насчет обеда с приятным кавалером в хорошем ресторане и, едва окончив телефонную болтовню, быстренько помчалась причесываться и подкрашиваться. Вместе с Николаем мы посетили Гранд кафе, где некогда знаменитый норвежский драматург Генрих Ибсен обедал каждый день, а там отведали котлет из оленины, коими данное заведение славилось на всю Норвегию. Я получила в подарок огромный букет неизвестных мне цветов, немного похожих на японские хризантемы, в бантах и ленточках, французский портвейн в красивой бутылке и две бутылочки испанского шампанского «Кордон Негро» – одного из лучших в классе полусладких, как утверждал Коля. Все совсем как в Москве, хотя три недели назад я была уверена, что вижу его в последний раз.

– …Так вот они тоже пили брагу и прочие сорта сладкого пива, а водку изобрел сам Дмитрий Иванович Менделеев – величайший из самых величайших химиков. Он был убежден, что пятьдесят граммов изобретенного им напитка необыкновенно стимулируют деятельность лобовых, ответственных за синтез и анализ участков мозга и почти полностью снимают мозговое утомление, позволяя таким образом работать над научными проблемами больше часов, чем обычно. Именно пятьдесят граммов, а не две или три поллитровки кряду. Армяне водку не любят, предпочитают ей красные сладкие вина типа кагор или коньяк.

Как этим летом на Родине, сверкал передо мной фейерверком и искрился брызгами шампанского вечный оптимист Коля, и странное возникло во мне чувство, будто бы я вовсе не перемещалась из родных пенат, будто бы я здесь и родилась.

– А какая твоя армянская фамилия? Я имею в виду маму твою как звали до замужества?

– Да у мамы и сейчас та же фамилия, она никогда не меняла. Зовут ее Сирануш Вартанян – она родная сестра легендарного Геворка Вартаняна.

– Он кто? Извини, что не знаю.

– Скоро о дяде должна выйти книга «Тайны Тегеранской встречи». Тогда ты прочтешь и все узнаешь!

– Имеется в виду та знаменитая встреча Сталина, Рузвельта и Черчилля? Я прочту и узнаю.

Хорошо, что Николай приехал в Норвегию. Сегодня отвлек от моей вечной хандры-рутины и отлично поднял настроение.

На следующий день, любуясь на роскошный букет в изящной вазе, я приняла трудное решение распить одну бутылочку «Кордон Негро» самой, а другую сохранить в семейном баре до Нового года. Если муж поинтересуется, объявить, что куплена мной в Винмонополии. Я таким образом готовилась к продолжению беспримерной трудовой вахты по доведению оставшихся оконных стекол до блистающей невидимости. Тут зазвонил телефон, и мне опять помешали в выполнении трудового подвига. Просто не везет с трудовыми подвигами и все! Что можно здесь поделать?

– Хэллоу-у-у, – отвечала я в трубку на чей-то телефонный призыв слегка воркующим, нежным и приятным грудным голоском.

– Здравствуйте и заранее извините за беспокойство, – мягко-мягко и даже чуть вкрадчиво заговорил по-норвежски весьма томный мужской голос. В своей жизни я нечасто слышала, чтобы мужчины и интонационно, и по манере выражались бы как классически принято для благовоспитанных молодых девиц из достойных, приличных и сверхположительных семейств из фильмов про старую жизнь. – Меня зовут Рональд Сингсорс, – меж тем продолжал журчать необычайно ласковый, с приятными переливами тонов и полутонов баритон. – Я работаю старшим уполномоченным Службы безопасности в полицейском управлении Бэрума, территориально нахожусь в Сандвике, сижу в большом стеклянном здании полицейской станции, прямо над почтовым офисом и терминалом. Вы, конечно, знаете, где это! Звоню потому, что хотел бы с вами встретиться для беседы.

– А что случилось?

Холодной, гадкой и липкой змеей противный серый страх за родного ребенка начал уверенно-юрко подниматься по моментально леденеющим ногам и подползать к животу. На несколько секунд больно перехватило дыхание. Все матери на свете ругают себя за неотвязные, прилипчивые, леденящие кровь в жилах и мгновенно лишающие всякой энергии представления несчастья с собственными детьми; ругают и клянут, но ничего не могут с собой поделать. Слишком многое природа зачем-то создала сильнее даже самой сильной человеческой воли.

– Простите, если напугал вас, – как-то быстро просек мой молчаливый инфернальный ужас вежливый невидимый собеседник. – Совсем, совсем ничего не случилось. Извините, если напугал. Просто я лично хотел бы встретиться с вами для конфиденциальной беседы, но согласиться или нет – это полностью ваш выбор и ваше право.

– А что я не так сделала?

Уже сумев успокоить дыхание, гораздо спокойнее я пыталась по-быстрому припомнить какую-либо возможную трещину в отношениях со строгими норвежскими властями. Может, где в автобусе или в метро недоплатила или неверно заполнила какой-нибудь документ типа счета за электричество… В голове гудело, а в глазах стоял непроницаемый тягучий туман темно-желтого цвета – да все что угодно могло быть неправильным, откуда мне, обычному человеку, знать всевозможные бюрократические штучки-дрючки. Пусть быстрее полицейский говорит и за душу не тянет, а после родной муж уж точно не преминет хорошенечко покритиковать за штраф и бесцельное транжирство денег.

– Да вы совсем не так меня поняли. Я не в полиции работаю, я сотрудник норвежской Службы безопасности: Secret Service или Intelligence Service (Секретной службы) по-английски, а кабинет мой расположен на седьмом этаже большого офиса полиции в Сандвике. А давайте-ка перейдем с вами на русский язык. Надеюсь, что я владею им достаточно хорошо, но судить – вам. Так когда бы вам было удобно ко мне подъехать? Можно в любое время, в любой день и даже вечером. Я постараюсь не занять у вас много времени, максимум сорок минут.

«Вот это да!» – настороженно-удивленно, но в то же время отчего-то обалдело-польщенно подумала я, сразу припомнив обаятельного умницу Штирлица, советского резидента в самой сердцевине нацистского рейха, согласно незабываемому сериалу. «Неужели они думают, что я могу Родину предать, в которой вся Норвегия наверняка уложится меньше, чем в половину Московской области. Да я-то сама вовсе не Штирлиц: ничего не знаю, ни в чем не разбираюсь и ничего толком не могу – кому такая, да еще в разведке, может понадобиться?! Совсем с ума съехали эти норвежцы».

Вслух же ответила как можно более вежливо-витиевато и притом на чистом русском языке; в случае чего всегда можно будет сослаться, что офицер не совсем правильно меня понял:

– Совершенно не представляю, чем могу быть полезна вашей уважаемой организации, и думаю, что скорее всего ничем. Однако встретиться для беседы с вами согласна, тем более если это всего на полчаса, и готова подъехать в Сандвику примерно через час. Вас устраивает?

– Очень, очень вам благодарен и буду ждать. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь и ни о чем плохом не думайте. Норвегия и норвежцы всей душой хотят помочь своему великому восточному соседу России наладить жизнь людей на основе демократических и гуманитарных принципов, – на хорошем русском и без акцента отвечал офицер невидимого фронта.

Я быстро собралась и поехала, не люблю «тянуть резину» и «рубить собаке хвост по частям». Когда знаешь правду – всегда легче, потому что тогда не надо волноваться, а можно начинать действовать или, наоборот, бездействовать. Неопределенные ожидания чего-то неприятного, непонятного и неизвестного – самая тягостная душевная мука, самый пустой расход жизненной энергии, по крайней мере для меня; пусть они сразу скажут, чего хотят, и тогда я сумею собраться и получше сориентироваться.

На станции «Стабек» в вагон вошла молодая мама с ребенком и села рядом, поставив коляску с малышом прямо напротив и неуклюже загородив ею весь проход. Розовощекий, пухленький мальчик бесконечно-радостно гулил и светло улыбался, всей душой приветствуя весь этот удивительный мир. Поезд тронулся, и в прозрачных незабудково-голубых глазках малыша поплыли отражения дивно прекрасных картин, сменяющих друг друга, как в цветном калейдоскопе. Вначале там плыли золотисто-белые, пушистые и смешные, похожие на медвежат облачка; потом вольно раскинулись озаренные лучистым сиянием не больно-то жаркого сегодня солнца белоснежные коттеджи и виллы; щедрые поля, поросшие какими-то розоватыми цветами, а на заднем плане – величественные, строгие уступы скал в изумрудно-зеленой шубе из мха. Чуть позже там появилось ласковое, как счастливое дитя, слегка зеленоватое море с ритмично-неспешными в вечном прибое поцелуями белого прибрежного песка, с грациозными миражами легких белокрылых яхт. Почти подъезжая к станции назначения, я решила-таки пересесть на сторону ребенка, чтобы самой увидеть хоть часть тех, почти сказочных, невозможно чудесных, пронизанных удивительным голубым солнцем пейзажей. Но я увидела все как обычно: мило, чистенько и аккуратно; просто дома, просто поля, просто большие камни. Ах да, ведь я совсем-совсем взрослая тетенька. Почему лишь бездонные глаза маленьких несмышленышей так легко и просто отражают всю красоту, все величие и совершенство мира? Что случается с нами потом? Эта вечная спешка, сухость, закостенелость, черствость в конце пути – неужели же так и было задумано Создателем?

Давным-давно, годика в три или четыре, по своей, верно, врожденной, неразумности сунула я два пальчика в черную и притягательную, как тайна, электрическую розетку, и несколько бесконечно длинных секунд меня трясло, как лещину в период сбора орехов уполномоченными активистами. Мы все когда-то совали пальцы куда не следует, и всех нас трясло, но ведь став взрослыми, став умными, ответственными и самостоятельными, мы и не думали повторять свою младенческую ошибку. Одного раза попадания под электрическое напряжение хватает нам на всю оставшуюся жизнь. Мы все с возрастом совсем незаметно или даже по собственной воле-волюшке попадаем под такое же напряжение и постепенно приучаемся с этим мучением жить. Как бы само собой мы живем под дичайшим напряжением, мы живем в постоянном ужасе и всенепременно от чего-нибудь трясемся. Даже самый гениальный напиток на свете – водка не может освободить наши пальцы из розетки жизни на хоть сколько-нибудь значительное время.

А теперь меня хотят убедить, что так и было задумано? Я не верю и не поверю – нет и не может быть смысла в такой бессмысленной, но напряженной тряске, вечно опасливом страхе перед жизнью и миром и нескончаемой суете. Так не могло быть и не было задумано! О, откройся мне – величайшая тайна мироздания и смысл сотворения. Тяжко бывает жить, не угадав ту тайну и не поняв, но и умирать – не легче.

Хотя я притащилась аж на целых двадцать минут раньше назначенного времени, высокий и улыбчивый старший офицер норвежской контрразведки принял меня сразу же. Его кабинет с окном-стеной от потолка до пола меня несколько удивил. В кабинете том наличествовала новая и современная белая офисная мебель, оранжевый журнальный столик на металлических трубочках-ножках и такого же цвета апельсина два кресла, последняя обтекаемая и прозрачная модель компьютера без дисковода и вообще каких-либо проводов, рамочка с портретом хорошенького белокурого мальчика лет восьми в футбольной униформе, простенькая белая вазочка с тремя рыже-красными герберами, остекленный супрематрический плакат на стене и ничего более. Ни бумаг, ни ручек с карандашами, ни папок, ни блокнотов, ни календарей, ни дыроколов или канцелярских скрепок на худой конец. Кабинет выглядел аккуратно и несколько пустовато, на двери висела ярко сверкающая золотистая металлическая табличка с именем Рональда Сингсорса.

В общем, дизайн был какой-то совсем-совсем девичий, я бы в жизни не догадалась, что хозяином такого кабинета может быть мужчина, хотя откуда знать: а если он, например, только с час назад въехал в эту чистенькую, новенькую, как для выставки оформленную по последнему слову моды комнатку, да и какое мое дело.

Платинововолосый великан ростом где-то под метр девяносто пять мягким взмахом руки предложил мне сесть в одно из оранжевых, в виде распустившихся цветков, кресел и переставил с письменного стола на низенький журнальный вазу с цветами. Видимо, норвежская секретная служба была большой почитательницей минимализма утонченных форм и не любила перегружать пространство деталями; так усмехалась я про себя, довольно эффективно гася собственную неуверенность и бесприютность в подобном месте.

Офицер нажал какую-то кнопку под панелью своего рабочего стола и сказал, что пойдет варить нам кофе. Полупрозрачные зеленые шторы на огромных стеклах стали плавно съезжаться. Через пять минут он вернулся с подносом, на котором стояли две маленькие беленькие чашечки с хорошим ароматным кофе; изящный, как молодая девушка, молочник серебристого цвета, несколько пакетиков с сахаром лежали на четырехугольной формы блюдечке; сел в кресло напротив, широко улыбнулся и спросил меня какую-то сущую бодягу. Мне с большим трудом припоминается тот разговор, потому что он почти весь вертелся вокруг малозначительной чепухи. Как если бы знатного овцевода начать подробно расспрашивать о его мнении по поводу канонов древнеримской архитектуры – да кому это интересно! Вначале меня спросили, что я думаю о нынешнем русском президенте, его последующем преемнике и путях дальнейшего развития России. Я чего-то там налепетала, стараясь не показаться совсем уж глупой. Ничего оригинального, ни единой своеобразной мысли, только общепринятые банальности крутились в звенящей от пустоты голове, право слово, лучше бы окна в доме домыла. Видимо, в минималистском офисе возникают такие же до крайности минималистские думы. Далее беседа потекла в русле, чем и как Норвегия могла бы помочь России. Я идейно высказалась за большую гуманитарную помощь, помощь в международном юридическом и экономическом образовании и в промышленных технологиях для полной эффективизации и окончательного ускорения современного производства (вот так бы ему ускориться, чтобы все в мире успокоились и от других и прочих совершенно отстали со своими завихрениями в мозгах), само собой культурный обмен. Про себя же я думала: «Ну что он меня «пытает». Взял бы да сам почитал газеты. Ведь так прекрасно знает русский язык. Видимо, беседа со мной нужна ему для какого-нибудь формального бюрократически-статистического отчета. Мол, работаем с русскоязычным населением».

Вправду, подобные разговорчики напоминают просмотр большинства современных мелодраматических сериалов, «крутых» фильмов-боевиков или чтение любовных и детективных романов: вроде бы захватывает и становится интересно, но через полчаса после окончания ни за что точно не вспомнить ни сюжет, ни интригу, ни действующих лиц – в голове все перемешивается в одну-единственную модную кашу-жвачку. Хуже наркотиков эта липучая, с превеликим ускорением засасывающая в самую беспросветную топь и хлябь каша-жвачка! И офицеру этому, и мне полезнее и правильнее было бы просто выспаться за потраченное время у себя по домам – оба стали бы и бодрее, и свежее.

Минут через двадцать, а может, сорок, контрразведчик отстал, либо сочтя полученную от меня информацию по вопросам политпросвещения достаточной для своей отчетности либо просто идиотически-бесполезной и никудышной. Записей он никаких не вел, видимо, сразу все схватывал или не схватывал прямо на лету. Совсем не спешил меня отпускать этот Сингсорс, а все смотрел и смотрел добрым молодцем на красну девицу и с осторожной деликатностью съедал глазами, дольше всего задерживая взгляд на туго обтянутой голубой футболкой груди и чуть растрепанных, подстриженных каскадом волосах. «Ладно, ведь не серым же волком глядит на меня, и то слава Богу. Скоро совсем отсюда уберусь восвояси, займусь, наконец, хозяйственными делами». И не то чтобы мне было его мужское внимание уж больно неприятно, скорее наоборот, однако чувствовала я себя как-то странно и чуть не по себе.

– Я заметил, вы часто посматриваете в сторону портрета моего сына на рабочем столе, и, бьюсь об заклад, секунду назад вы подумали, почему же там не стоит портрет его матери. Ответьте честно: так или нет, просто мне самому интересно.

Так начал психологические игры работник самой умственной профессии на свете. Я чуть покраснела и честно кивнула. Да, меньше чем на одно мгновение во мне мелькнуло подобное любопытство, и я тут же о нем забыла – нечего Рональду Сингсорсу огород городить из подобного пустяка, тоже мне психоаналитик Фрейд нашелся. Если норвежцу приятно быть таким прозорливым, то я задавалась вопросом о его отношениях с женой, настоящей или, скорее всего, бывшей, с тех самых пор, как сюда попала. Хорошо, я признаюсь. Когда он меня о президенте России мнение спрашивал, я по-настоящему раздумывала лишь о том, что супруга нынешнего президента на своих юношеских фотографиях похожа на поэтическую пушкинскую Людмилу и зовут ее так же. И в то же время – на знаменитую норвежскую писательницу Сигрид Унсет, нобелевскую лауреатку, автора «Кристин – дочь Лавранса». Портрет писательницы те, у кого есть деньги, часто видят на норвежских банкнотах достоинством пятьсот крон. Лицо первой русской леди – по телевизионным новостям, и мне кажется, что оба лица пленяют так теперь редким выражением трепетной женственной нежности, хотя бы и тщательно скрытой под сильным, твердым, волевым наслоением прожитых лет. По сравнению с такими уважаемыми женщинами я в самом деле имею несерьезный облик авантюрной, легкомысленной, абсолютно спонтанной в своих действиях и реакциях Анжелики – героини французского куртуазного романа для детей и подростков. До чего же обидно!

Роман «Кристин – дочь Лавранса» я впервые прочитала в возрасте шестнадцати лет и до собственного переезда сюда, в Осло практически все, что я знала об этой стране, было вычитано из этой замечательной книги. Норвегия и ее жители казались мне необыкновенными героями: смелыми, отважными и бескомпромиссными.

– Четыре месяца назад моя самбурь – по-русски это будет гражданская жена, просто-напросто выставила меня из нашего общего, совместно купленного и нажитого дома, – между тем с твердым и волевым выражением интеллигентного лица, одновременно в необычайно спокойном, мягком тоне с едва-едва уловимой примесью горчинки вдруг ни с того, ни с сего признался мне Сингсорс.

Я же, признаться, никак не ожидала и просто диву далась подобной откровенности с практически незнакомым человеком, да еще иностранкой. Такая открытость была диковинной для весьма прохладных в смысле коммуникабельности жителей страны Северного пути, и не в купе поезда дальнего следования мы находились в виде случайных попутчиков, но в то же время прямо нутром почувствовала, что собеседник рассказывает о себе болезненную для него правду.

– Даже после того, как родился Эвин, Марит наотрез отказывалась официально регистрировать наши отношения. Почему? До сих пор сам не знаю; вас, женщин, сложно понять, а ведь мы прожили вместе девять лет. Кстати сказать, Марит всегда была активная, решительная и самостоятельная женщина; она являлась полным инициатором наших отношений. Марит закидывала меня письмами, обрывала мне телефон и часто приглашала на свидания, потом предложила переехать и пожить у нее.

Не интересуясь особо моим мнением, в тридцать решила родить ребенка, а потом спросила, не согласен ли я взять в банке совместный с ней заем на новый большой дом. Если бы я сказал нет, то подозреваю, что она не очень бы расстроилась и забыла бы о вопросе на следующий день. А дом все равно бы Марит купила, например взяв взаймы денег у своего богатого отца. Больше всего меня в ней восхищали твердая решимость, непоколебимая настойчивость и абсолютная независимость от чьего-либо мнения, и именно поэтому я всегда и во всем с нею соглашался. Не то чтобы я мечтал или планировал завести ребенка и не так чтобы решительно не хотел, – просто не знал, как к этому следует отнестись. Марит просто обожала все решать сама, а я не меньше обожал твердость, настойчивость и уверенность в ее характере. Сказать честно, мне действительно нравятся сильные, умеющие определять свою судьбу и за себя постоять женщины.

Эвин родился недоношенным, и постепенно случилось так, что я стал как бы заместо матери этому хрупкому, нежному и болезненному существу. Выяснилось, что Марит вовсе не имеет желания, терпения или привычки возиться с детскими диетами, бутылочками, почасовыми кормлениями, уколами, массажем, следовать правилам ухода за болезненным младенцем или ходить с ним по разным докторам. Она постаралась как можно скорее выйти на работу, а я, наоборот, на год взял отпуск по уходу за ребенком. Чуть позже я стал подозревать, что моя дорогая самбурь начала специально задерживаться в офисе до ночи и сама же напрашивалась во всевозможные командировки, лишь бы поменьше находиться дома, где приходится возиться с дитем и хлопотать по хозяйству.

Так и продолжалось до недавнего времени. Даже на родительские собрания в школу она не желала ходить; говорила, что безумно устает на работе, хотя моя зарплата значительно больше ее, но, правда, ее отец – директор концерна нам иногда помогал. Когда я, наконец, высказал все, что за эти годы наболело на душе… Не помню, как правильнее по-русски: наболело или накипело? Когда я высказал о том, что накипело, Марит вообще не пришла домой ночевать, появилась только под утро. Правда, она звонила один раз; сказала, что задерживается у подруги. Но я, конечно же, возмутился. А вечером пришел с работы: все мои личные вещи собраны и выставлены за дверь, даже поговорить она не захотела. Мне пришлось переехать жить в Драмен, в дом родителей.

Время пребывания с ребенком с помощью адвокатов папы бывшая возлюбленная поделила между нами почти пополам; но так, чтобы я по закону платил ей полную сумму алиментов. Две недели назад перевела на мой банковский счет двадцать восемь процентов прошлогодней стоимости нашего дома, с тех пор цены на жилье возросли на восемнадцать процентов, а в Осло и Бэруме – так на двадцать два. В общем, всем распорядилась быстро и по-своему, никого не послушала и никого не пожалела, даже собственного сына.

Мальчик потерял всю уверенность в себе, теперь иногда плачет – ко мне он привык больше, чем к матери. Марит начинает дергаться и нервировать Эвина, если он что-то делает не совсем правильно или медленно, или не по ее указанию. Мать моего мальчика не отличается терпением и терпимостью, ее портрет я послал ей обратно по почте.

Особый норвежский уполномоченный замолк, и глаза его чувствительно заблестели влагой; хранила сочувственное молчание и я. Постепенно наше взаимное молчание начало затягиваться, а внезапно нависшая тишина – угнетать, причем я хорошо знала, что в норвежской культуре таких тягомотных пауз не замечают, но во мне, русской, возникло весьма некомфортное чувство. Я начала судорожно думать, что бы такое сказать к месту: начать дополнительные расспросы – вроде неприлично; начать прощаться – слишком грубо и эгоистично; высказать сострадание к его проблемам – едва знакомый взрослый мужчина может, пожалуй, и обидеться, надавать советов – да какой из меня эксперт в сложностях семейной жизни… Да вообще это как-то странно: что это он мне, вызванной, по сути, на допрос гражданке иностранного государства душу изливает, будто бы давней своей подруге? Может быть, решил сэкономить на визите к психологу?

Видимо устав сидеть, Рональд Сингсорс встал и подошел к окну.

– Насколько я знаю, у нее не было другого мужчины. Хотя, конечно, может, и был… – как бы продолжая внутренний диалог сам с собой, наконец-то высказался вслух высоченный норвежец и принялся задумчиво глядеть на улицу в щель между чуть сдвинутым краем шторы и перпендикулярной стеной. А может, он совсем забыл о моем присутствии?

Я тоже устала так сидеть и встала с кресла поближе к двери:

– Может быть, ваша жена, Рональд, имела какое-нибудь увлекающее ее хобби типа, например, спорта или же действительно хотела сделать хорошую карьеру.

– Больше всего она любила с подругами сидеть в баре и пить пиво, а работала консультантом по продаже чертежных и дизайнерских компьютерных программ на одной из фирм своего отца, в самих программах мало что смысля. И насчет хобби я не уверен… Вот что Марит действительно делала в семье с удовольствием, так это меняла шины на наших машинах: летние на зимние, зимние на летние и никогда не ленилась нацеплять-отцеплять специальные цепи-чехлы во время зимних оледенений на дорогах.

«Вот это жена!» – подумала я и сразу же особо зауважала норвежскую контрразведку и контрразведчиков. Меня бы лично встреча с такой женщиной испугала бы больше, чем неожиданное столкновение в лесу с ротой вооруженных десантников.

– Вы извините, но мне пора идти домой. Спасибо за приятную беседу.

Вежливо, воспользовавшись очередной задумчивостью офицера, начала я прощаться. Быть бы ему поэтом, а не разведчиком при его-то душевной трепетности.

Я понимала его расстроенные чувства по поводу недавнего развала семьи и они были мне близки, но что можно было тут поделать?

На самом деле мне самой было ничуть не легче его, но я предпочитала не распространяться на эту тему, и тем более с незнакомыми людьми, а по возможности хранить веселый облик всем обеспеченной, сытой, уважаемой и довольной женщины и матушки. Сама я была убеждена, что именно легкость и веселость характера при всех сложностях жизни и тяготах любой отдельно взятой судьбы требуют наибольшей выдержки, силы воли и присутствия духа. Меня, как и большинство живущих, искренне восхищали пресловутые блондинки: вечно смеющиеся, вечно легкомысленные, вечно милые, почти всем на свете довольные и оттого-то кажущиеся недалекими и глуповатыми. А ведь они помогают человечеству хоть на время забыть свои бесконечные нужды, нудные проблемы и зачастую довольно пустые хлопоты белозубой улыбкой, ласковой речью, ровным нравом, смешливым характером и веселым поведением, в этом-то я отчаянно старалась походить на них. Один Бог знает, чего это мне стоит, ибо натуру мою хоть с натяжками, но можно назвать оптимистичной, а мозги – достаточно бараньими, но что делать с ответственностью, настойчивостью, гордостью и болезненной ранимостью, по моему собственному мнению, мне присущими.

Когда этот брошенный норвежский муж почти довел меня до «секьюрити» выхода с этажа, открыв его своей пластиковой карточкой, я надумала на прощание сделать ему приятный комплимент и, кокетливо поправив волосы, мило спросила: