Текст книги "Больше, чем одиночество"

Линия 2

«радость моя, ты где?»

В семье уже привыкли к моей «упорной бессоннице». Я, сделав безрадостный вид, даже посетила врача и купила снотворное. Потому что Сашка таки вышел как-то среди ночи на кухню и застал меня с ноутбуком. Хорошо, что к тому времени я перестала подозрительно забиваться за холодильник и вполне пристойно сидела за столом. Я успела закрыть окно со своим виртуальным романом, и на экране повис недоразложенный пасьянс. Сердце мое колотилось, но прерывистый вздох получился вполне натуральным:

– Вторую ночь не могу уснуть…

Может, если бы он обнял меня, согрел своим теплом, сказал мне на ухо все те слова, которые я украдкой, словно воровка, читала с экрана, я никогда не решилась бы пойти дальше… Но ему было все равно. Что ему до меня! Даже здесь он появился не потому, что меня не было рядом, просто его мучила жажда. Муж равнодушно мазнул по мне взглядом, зевнул, набулькал из бутылки минералки и, только выпив ее, спохватился:

– Наташ, может, этого… как его… персена? Ну, помнишь, тебе прописывали?..

– Пила уже…

Врать надо умеючи. Захоти он дать мне таблетки, то пришлось бы объяснять, что я их сто лет не видела… и не знаю, есть ли они вообще у нас в доме. Но он больше ничего не спросил. Он устал за день, и ему хотелось спать. Однако мой Сашка привык, чтобы его имущество было под боком… поэтому все не уходил, топтался рядом и ждал, что я пойду с ним наверх. Может, зря я обижаюсь на мужа? Вообще, он у меня заботливый… но слишком спокойный. Медлительный. Рассудительный. Немногословный. И… неласковый. То есть он вполне ласков со мной в постели, но… Все происходит молча. А мне, оказывается, нужно, чтобы мне говорили: какая я замечательная… что у меня хорошая фигура, нежная кожа, красивые руки, стройные ноги… Чтобы мне на ухо шептали все те словечки, которые мой муж считает ужасной пошлостью: зайка, птичка-синичка, кошечка… Скажи он мне хотя бы раз в жизни: «солнышко мое», быть может… Однако для него это – неисполнимо. Запредельно. Нереально. Сашка никогда такого не говорит. Не умеет. Когда-то мне это даже нравилось. Или я считала, что это – его достоинство, потому что в то время видела в нем одни лишь совершенства? Потом я привыкла и не требовала большего, чем он мог дать. И только теперь это почему-то стало мне необходимо, как воздух.

Линия 5

А двое не спят, двое сидят у любви на игле.

«Сплин». Двое не спят

«привет, моя радость»

«и тебе не хворать, добрый человек»

«ты еще не спишь?»

«а ты сам как думаешь?»

«а я вообще не думаю. я просто радуюсь тебе»

«да уж. радость редко идет рука об руку с логикой»

«ты так считаешь?»

«а ты никогда ничего не считаешь? не подсчитываешь? и не любишь расчетливых? не бойся, я ничего у тебя не попрошу»

«проси что хочешь!»

«а что ты готов мне отдать?»

«счеты для счета – если ты действительно умеешь считать. знаешь, у меня есть такие, антикварные, с деревянными костяшками. даже если ты не умеешь ими пользоваться, на них очень удобно кататься с горки. или на стену повесишь. сейчас модно вешать дома всякую хрень. короче, бери по ходу, пока я щедрый!»

«))))»

«ну вот, ты мне и улыбнулась. как день? все нормально?»

«тебе действительно это любопытно? и что тебе Гекуба?»

Мне интересна эта женщина, которая сидит сейчас перед экраном где-то далеко. Я чувствую, что она неординарна. На мои стандартные, нарочито банальные фразы она отвечает как-то очень по-своему – жестко, хлестко и совсем не по-женски. Безо всякой рисовки и позы. И с каждым днем, вернее вечером, мне это нравится все больше и больше. Но мне, разумеется, совершенно наплевать, как прошел у нее день. И что она делала там, на своей работе: лечила, заполняла накладные, продавала колбасу или что еще. Потому что в это время она, моя нестандартная ночная визитерша, была не со мной. Не думала обо мне, не смотрела со смутной улыбкой, как проявляются строчки на прямоугольнике экрана, а деловито мерила температуру или стучала по клавишам калькулятора, или несла морковку с рынка, вспоминая по дороге, правильно ли ей дали сдачу и не обвесили ли ее…

«конечно, мне все о тебе интересно», – заверяю я и хмыкаю.

Я-то знаю, как много значения они придают словам… ну что ж, это у них в крови. Им, наследницам Евы, всем без исключения нужны постоянные уверения в том, какие они прекрасные… поглаживания по шерстке. Шоколадкой их не корми, только скажи ласковое слово! Тогда они сразу становятся как шелковые. Все: старые и молодые, красавицы и уродины, покладистые и неуступчивые. Даже такие ершистые, как моя ночная визави. Как говорится, ласковое слово и кошке приятно…

Я снова хмыкаю и кручу головой, прикидывая – а не пора ли завершить сегодняшнюю словесную дуэль и отправиться спать? Вежливо дать понять, что на сегодня я сказал ей все? Если честно, я устал… тяжелый был день, да и вечер не лучше. Однако именно ЭТА женщина все больше интригует меня… Наверняка за ее нарочитой ершистостью таятся чистое выражение глаз и еще не растраченная свежесть. И нежность, о которой, возможно, она и сама не подозревает. Когда временами мне удается пробить эту скорлупу, в которую она сама себя заточила, она отвечает на мои вопросы прямо, чуть по-детски, безо всех этих псевдогламурных выкрутасов, от которых у меня просто зубы сводит: «весь день бегала по бутикам, искала шубу, но меня ничего не устроило – везде та-а-акой китч»… или «сегодня так устала, включила Шуберта и плакала… плакала… и хотела, чтобы мне нежно вытерли слезки…» Слезки! Трахаться – вот что тебе на самом деле нужно, и даже не нежно, а не слезки вытирать! У нее уже невроз на этой почве и эротические сны даже в обеденный перерыв, но – она же такая нежная девочка! Только намеком, полувзглядом, полувздохом… Ладно, за неимением гербовой, как говорится, пишут и на простой. Бывали, чего греха таить, у меня и такие манерные дамочки, но долго не задерживались. И не потому, что я не выношу Шуберта. Более того – я его никогда и не слышал, несмотря на вполне счастливое интеллигентское детство. Просто с Шубертом и прочим классическим наследием у нас в семье как-то не срослось… Моя маман до сих пор носится как угорелая, запихивает свою необъятную задницу в джинсы и врубает на полную катушку рок, – не потому ли меня – то самое яблочко, упавшее неподалеку от яблони, и воротит от всех этих кривляк, перезрелых нимфеток с сюсюкающими голосками неземных созданий?

Но та, с которой я общаюсь сейчас, явно не из их породы. И пусть кое в чем она даже излишне бесхитростна, почему-то мне с ней хорошо… Или я себя снова обманываю? Потому что мое сердце уже слишком давно свободно и меня тянет найти то, чего в природе не существует? И я начал приписывать неизвестно кому несуществующие достоинства, упорно не замечая недостатков… Неужели я снова готов влюбиться в кого ни попадя? Лишь потому, что за окном сыро, слякотно и так хочется тепла рядом? Человеческого, а не от китайской масляной батареи. Сам не зная зачем, я предлагаю:

«давай завтра сходим куда-нибудь?»

Действительно, а почему бы и не сходить – ведь мы живем в одном городе? Может быть, даже рядом. Заодно и взгляну на нее трезвым взглядом, проверю, что мне там померещилось… Наверняка ничего в ней особенного нет. Просто очередной ноябрь виноват, что я ищу неизвестно чего…

Она не отвечает так долго, что я успеваю выкурить сигарету. На улице упоительно пахнет осенними листьями, к терпкому аромату которых примешивается дым… Запах поздней осени и… одиночества. Для конца осени еще довольно тепло – наверное, это последнее тепло в этом году. Потом задождит и дворники больше не смогут жечь листья… они будут лежать мокрые, потускневшие, и пахнуть от них будет уже совсем не так пряно и остро, а прелью и погребом. Я возвращаюсь с балкона в комнату, но на экране не прибавилось ни строчки – хотя зеленый огонек все горит. Пьет чай? Кофе? Вышла с собакой? Ругается с мужем? Так же, как я, курит на балконе и вдыхает запахи ночного города? Что еще можно делать в час ночи? Я теряю терпение и уже протягиваю руку к кнопке, чтобы выключить ноут, когда экран наконец выдает:

«я пока не готова»

«а когда ты будешь готова, радость моя? я тебя не тороплю, нет. но просто погода такая хорошая, что можно погулять где-нибудь»

«я сама тебе скажу. потом. если еще пригласишь»

Ну вот! «Я тебя поцелую… потом… если захочешь!» «Здравствуйте, я ваша тетя!» А не переодетый ли это мужик, развлекающийся таким незамысловатым манером? В Сети кого только не встретишь… Но, желая закруглиться вежливо, я пишу:

«я буду ждать. и напоминать тебе изредка, хорошо? просто чтобы ты не забыла»

«договорились»

Вот так. Просто «договорились», и все. Никаких «спасибо за приглашение» или «очень рада»… Точно, мужик! Сидит небось и ржет сейчас, как упоротый! Я с треском захлопываю крышку своего старенького ноутбука, как будто это он виноват в моем пристрастии к ночным беседам в Сети. Да… каждый из нас сам творец своего несчастья… а счастье мне пока не попадалось. Или я уже разучился различать его во всем том спаме, которым завалена любая среднестатистическая жизнь? Или просто ищу совершенно не там?

Линия 4

– Вы понимаете, что берете на себя огромную ответственность? Что это уже не плод, а вполне сформировавшийся, жизнеспособный ребенок? Мы таких доращиваем. Подумайте – кто-то, может быть, мечтает о ребенке! А вы его убьете…

Да пошел он, этот сердобольный доктор! Я стискиваю руки и сжимаю зубы так, что становится темно в глазах. Если сейчас я дам себя уговорить этому совершенно чужому и, по большому счету, равнодушному человеку, то…

– Ей этот ребенок не нужен. И мне тоже, – резко отвечаю я и смотрю ему в глаза так, что он затыкается на полуслове, вздыхает, но все же снова настаивает:

– Подумайте. Подумайте, чтобы потом не раскаиваться…

Хорошо ему давать советы! Наверняка у него дома нет беременной пятнадцатилетней дебилки с сиськами третьего размера и совсем без мозгов! И интересно, сколько он сам, этими своими руками, которыми сейчас так презрительно вертит очки, сделал абортов? Убил вполне живых, жизнеспособных плодов, будущих детей? Наверняка больше, чем я! И он строит из себя чуть ли не святого, рассуждает о высоких материях… И я не выдерживаю. Хотя еще по дороге обещала себе быть спокойной и рассудительной, я взрываюсь и меня несет:

– Вы считаете – я не думала?! Я почти неделю думала! Вы полагаете – мне это легко? Ребенок! У ребенка! Ей учиться надо, а не детей рожать в девятом классе! А мне что прикажете делать? С работы уходить? Сидеть дома? А она так и будет гулять…

Я орала так, что слышно, наверное, было не только возле кабинета, но и на весь этаж. Но мне было плевать. Я так остро ненавидела в этот момент и дочь, и ни в чем не повинного мужа, который всю эту неделю только и делал, что вздыхал, ныл и сбегал вечерами неизвестно куда… и ничем, ничем мне не помог! Даже сюда я пошла одна! А он только поддакивал и вякал: «Как ты решишь, так и будет». Конечно, поразмыслив на досуге, мой благоверный отчетливо уяснил, что его любимая рыбалка и воскресные посиделки с друзьями накроются медным тазом, если Маргошка родит. Придется бросить свои хобби, стирать, гулять и ходить на молочную кухню! Не сидеть в свое удовольствие до трех ночи, до умопомрачения играя в танчики, а укачивать орущего младенца! После чего утром опять-таки не спать до полдня, а…

Всю неделю от меня просто искры летели и я рявкала так, что мой супружник даже отставлял в сторону комп и безропотно мыл посуду. А Маргошка сидела у себя в комнате и носу не казала, и даже выйти никуда не пыталась. Впрочем, я бы ее и не выпустила. Господи, она даже не знает, кто точно отец этого самого… плода!

– Где нужно подписать? – решительно сказала я. – Давайте! Я подпишу.

Доктор скривился, но только молча кивнул и двинул по столу бумаги. Я подмахнула и уже развернулась, чтобы выйти из кабинета, когда он сказал:

– Вы понимаете, что, если ребенок выживет, это уже будет не аборт и не искусственное прерывание? Что вам придется или забрать его, или оформлять отказ?

– Когда можно положить ее в стационар? – поинтересовалась я, и он безнадежно махнул рукой:

– Да хоть завтра…

Денег я ему не дала, хотя он откровенно поглядывал мне в руки. Хорошенькая у этих гребаных эскулапов метода – сначала надавить на материнский инстинкт и чувство вины, а затем еще и мзду за это взять! Поиметь страждущих сразу два раза! Интересно, их этому на специальных семинарах учат или это врожденный талант? Нет уж, дорогой мой, платить я буду тому, кто непосредственно станет производить эту омерзительную процедуру… И пусть в глазах этого доктора, Сергея и его матери, которой муж неизвестно зачем все растрепал, я чудовище – но я приняла решение. Никто из них не хотел брать это на себя – и в результате пришлось решать мне. Мне одной.

Несмотря на показную храбрость и все прочее, что я не прятала глубоко внутри, а выставляла на всеобщее обозрение и даже бравировала этим, мне было ужасно паршиво. Я шла как сомнамбула, не замечая ничего и никого вокруг – так мне было погано. Я чувствовала себя последней дрянью, сволочью… Я терпеть не могу принуждать людей к чему-либо… Но сейчас это было необходимо… как… как самооборона!.. Я знала, я просто ЧУВСТВОВАЛА, что от ЭТОГО нужно избавляться любой ценой… и им всем придется согласиться – и моей любимой доченьке, и мужу, и этому врачу, имени которого я так и не запомнила. И даже свекрови, которая только и умеет, что лить слезы над сериалами да бездомными животными, которых она сама никогда не возьмет в дом… а в жизни она куда более жесткая, чем я! Я до сих пор помню, как она вынудила меня уже на третьем месяце сделать аборт, мотивируя тем, что двоих детей нам не потянуть… А ведь я, в отличие от Маргошки, которая на все расспросы только кривится: «ну-у-у-у… я не зна-а-а-ю…» ХОТЕЛА этого ребенка! Свекровь же, наверное, боялась, что придется помогать нам материально… да кто бы у них что попросил!

И сейчас у меня на душе было так паскудно, как и тогда, когда я вышла с черного хода этого мерзкого абортария вся пустая… выпотрошенная… А она ждала меня на улице с моим пальто и довольной ухмылкой: «Очень тяжело, доченька, я понимаю… но НАДО!» И теперь я сама вынуждена выступать в той же роли. Однако решение было принято, и я не отступлю… Но я чувствовала себя неправой. Это ужасно – чувство собственной неправоты. Я ощущала себя мерзкой тварью… монстром, который будет душить несчастного младенца собственными руками. Все, все в этой истории выходили чистенькими, невинными жертвами – даже моя блудливая кровиночка, которая сидит себе сейчас на диване с ногами, жрет чипсы и слушает музыку через наушники, потому что в школу я ей идти не велела. И только одна я была чудовищем – потому что ВСЕ РЕШАЛА. Но я же решала ЗА НИХ! Потому как сами они не хотели отвечать ровным счетом ни за что. Ни Сергей. Ни Маргошка. Ни даже доктор, которому по инструкции было положено рассказать мне, что ребенок может выжить. Как мне это осточертело… как я устала от всего: проблем, наших запутанных отношений, даже и от самой жизни я, кажется, тоже смертельно устала…

В метро была дикая толчея. Всю дорогу до дома я простояла, снова и снова перебирая, разбирая, прокручивая в голове раз за разом состоявшийся разговор, но вывод снова получался только один: я должна это сделать. Должна, и точка. Господи, я не хочу больше так жить!.. Не МОГУ больше так жить! Я едва не застонала вслух. Жить с мужем, который давно меня не понимает, и с такой же чужой, неразборчивой доченькой… Зачем такие дуры, как я, выходят замуж? И рожают детей? Потому что так НАДО? Оттого что так делают ВСЕ? И куда, интересно, эти ВСЕ едут прямо среди дня? Такое впечатление, что даже в будни никто в городе не работает и не учится! На каждом углу полно пьющих пиво подростков. Они шатаются по улицам, дымя сигаретами, легко спуская деньги, взятые у родителей, – а откуда, интересно, у них возьмутся собственные? Да и моя красавица тоже носит серьгу в пупке и юбку шириной в ладонь, так чего удивляться, что она принесла в подоле? Можно поразиться лишь тому, что она не забеременела раньше… а я, дура, сама покупала ей все эти маечки с вырезами и провокационные шортики! Гордилась своей толерантностью, балда этакая, и радовалась, что деточка одета по моде и не стыдится себя в школе – не то что я сама когда-то!

Дома было все так, как я и предполагала, – только Маргошка вместо чипсов щелкала семечки.

– Ну что? – спросила она, на всякий случай шмыгая носом, хотя я видела, что плакать она не собирается. И даже морду накрасила, а под халатом у нее надеты любимые драные джинсы и свитер.

– Завтра с утра, – бросила я. Разговаривать с ней не было никаких сил.

– А… Ма, я к Лизке схожу?

– Нет.

– Ма… уроки узнать надо.

– Да? – саркастически осведомилась я. – Уроки? Сядешь и будешь решать уравнения? Или сочинение напишешь – «Как я провела лето»? И с кем?

– Я же извинилась… – угрюмо протянула она и тряхнула челкой. – Думаешь, мне самой…

Я не могла уже слушать, видеть, разговаривать. Больше всего мне хотелось заехать ей по физиономии так, чтобы она хоть что-то почувствовала… чтобы ей тоже стало больно. У меня даже руки задрожали, но я сдержалась, но когда она снова завела это свое нагло-просительное: «Ма-а-а…», я рявкнула:

– Дома сиди! – развернулась, чтобы действительно не ударить ее, и хлопнула дверью спальни у дочери перед носом.

Рухнула на кровать как была – прямо в грязных штанах и заревела. Слезы, которые копились почти неделю, хлынули потоком. Я уткнулась лицом в подушку и плакала… плакала… потому что только сейчас, сию минуту, поняла, как это страшно – убить живого, нерожденного ребенка – с ручками, с ножками, с маленькими чешуйками ноготков, с тоненькими волосиками, с вполне сформировавшимися ушками и глазками… ребенка в Маргошкином пока едва выпуклом животе, животе, который наполовину мой собственный… и ребенок этот на четверть – я сама! Он сидит там, сосет палец, он уже живой, уже двигается… возможно, даже слышит, как мы тут обсуждаем, каким способом побыстрее избавиться от него… От него, который никому ничего плохого не сделал… Мы же чудовища… все мы – чудовища, людоеды!

Внезапно мне стало так жутко, что я рывком села на постели, вытерла слезы и сопли – и меня вдруг переполнила решимость все, все исправить, поправить, изменить… Родить… нянчить… кормить из соски… стирать… ладно, сколько там этой стирки, сейчас же есть памперсы! Я вспомнила, как маленькая Маргошка упоительно пахла… и ощутила подушечками пальцев нежность ее атласной младенческой кожи… У меня даже соски напряглись от того, что я почувствовала прикосновение к ним жаждущего детского ротика. Да что же это со мной было?! Наваждение, морок… Как можно убивать живое?! Кормить из бутылочки, задыхаясь от счастья, давать подержаться за свой палец… первая улыбка… узнавание… агуканье… первые шаги…

В гостиной никого не было, а из дочкиной комнаты доносился смутный бубнеж… я нетерпеливо постучала.

– Ма, ты чего? – Маргошка выскользнула в коридор и быстро прикрыла дверь. Но я все равно успела увидеть, как ее подружка – та самая Лизка, к которой она собиралась, – курит в форточку.

– Маргош, если ты вдруг передумаешь… – горячо начала я и внезапно наткнулась на равнодушный и одновременно удивленный взгляд дочери. Абсолютно холодный, взрослый взгляд. Куда взрослее, чем у меня самой.

Я налетела на этот взгляд, как на стену, и все, что я несла в своих руках и хотела ей предложить, отдать, подарить – всю себя без остатка, свою заботу, согласие, сочувствие, радость, понимание, примирение, – все это рассыпалось в одно мгновение, оказалось никому не нужной бумажной шелухой… грязным серпантином после праздника, который сметают и выбрасывают в мусорный мешок…

– Что передумаю? – все же вежливо поинтересовалась дочь.

– О ребенке.

– Ма, ты с ума сошла? Как это я передумаю! Ты ж уже договорилась?!

– Тебя никто не принуждает…

– Да не переживай так.

Дочь посмотрела на меня, и я снова поразилась, что, оказывается, она понимала в этой жизни куда больше моего.

– Ко мне Лизка пришла, – она кивнула на дверь. – Ну… мы посидим немножко, хорошо?

Я с трудом проглотила комок горькой слюны и поплелась в ванную.

– Че она от тебя хотела?

– Ребенка советовала оставить… вроде того.

– Очешуеть! – сказала Лизка, щелчком выбрасывая окурок в окно. – Мои ваще б меня убили нах. Если б я захотела оставить… Твои предки ваще!.. И что они с ним делали бы?

– А я знаю? – Девушка плюхнулась на диван. – Мамахен всегда так – сначала орет как ненормальная, потом морали читает, хоть уши затыкай, а потом расстилается… Куртку новую хочу, кожаную. Показать какую?

– Спрашиваешь! – тут же согласилась подруга. – Кожа – это вещь!