Текст книги "CUBA LIBRE!"

На службе, как я заметила, было человек пятьдесят – все разного возраста.

– А вы соблюдаете кашрут? – спросила я шепотом.

– Да что ты! – отмахнулась Леа. – Какой кашрут, когда людям есть нечего? В Гаване всего одна лавка, где можно получить кошерное мясо. А у нас карточки, по которым дают куриные окорочка. По Галахе, еврейскому закону, их есть категорически нельзя. Но куда деваться? Не умирать же с голоду! Кто может – соблюдает кашрут, остальные по-разному.

После службы мы медленно побрели по темнеющей Гаване, продолжая разговор про евреев.

– А откуда на Кубе вообще взялись евреи? – с подозрением задала я дурацкий вопрос. – Куба же так далеко… И остров к тому же!

– Странная вообще получается ситуация, нам об этом на занятиях в общинном центре рассказывали, – задумчиво отозвалась Леа. – Несмотря на то, что первые евреи появились на Кубе еще во времена Колумба, вместе с его первыми кораблями, мало, кто сегодня знает, что мы вообще здесь есть! И были настоящими первыми поселенцами! Это произошло после позорного декрета королевы Изабеллы от 1492 года, когда евреев выгнали из Испании и они вынуждены были бежать из Европы. Потом приезжали те, кто спасался от еврейских погромов, войн. И ашкенази, и сефарды – Куба всем давала приют. Строились синагоги и еврейские кладбища, работали еврейские международные организации. По иронии судьбы даже основатель Коммунистической партии Кубы Фабио Гробарт был евреем! А сегодня нас совсем мало. Особенно на фоне китайцев, африканцев, выходцев с Антильских островов или с Гаити. Евреев на Кубе – меньшинство!

– А почему так получилось?

– Печальная история, – ответила Леа. – На занятиях нам рассказывали, что, несмотря на то, что евреи сыграли большую роль в экономике Кубы, в частности – в налаживании текстильного производства, торговли, после революции они должны были уехать. А ведь их было так много и в Гаване, особенно в Ведадо и Мирамаре, и в других городах! Они приезжали в разные времена отовсюду! Все жили мирно, поддерживали друг друга, хотя были синагоги разных направлений. Есть даже такая история, что в 1939 году, когда в Гавану зашел корабль с еврейскими беженцами из Европы, власти не разрешили им сойти на берег. Так вот, богатый еврей, владевший на Кубе многими казино, добился того, чтобы им разрешили сойти. И лично уплатил за каждого кругленькую по тем временам сумму! Даниэль до сих пор живет в доме, который когда-то считался еврейским. Там была продуктовая лавка нашего дедушки!

– А сейчас на Кубе вообще нет игровых заведений?

– Нет! Вообще! Даже скачки запрещены.

– А что так изменилось после революции, что заставило евреев уехать?

– Национализация! – произнесла, как отрезала Леа. – Большинство евреев не приняли перемены и революцию, у них все отобрали, поэтому они уехали, кто куда. Большинство, конечно, эмигрировало в США, остальные разъехались по Латинской Америке: Мексика, Пуэрто-Рико, Венесуэла. Знаю, что были те, кто репатриировался в Израиль. А мой дедушка, патриот Кубы, – наша мать – его идеальная копия! – решил остаться. В итоге, потерял все, кроме этой небольшой квартиры в Старой Гаване и старой американской машины. На ней сейчас Иван ездит.

– А как у вас с национальной рознью? Мусульмане-то есть на острове?

– Ага, есть. Из Африки, с Ближнего Востока, даже арабов из Палестины можно встретить. В последнее время их все больше становится, – пожала плечами Леа, – но для нас это ничего не значит. Хотя у Кубы с Израилем нет дипломатических отношений, а с Палестинской автономией – есть. Мы все живем мирно. И про то, что где-то евреи воюют с арабами, только иногда по телевизору слышим! Простые кубинцы все мирные, живут дружно. Нет у нас таких проблем.

Вечером я познакомилась с Эухенио, женихом Леа, и Лючией, матерью моих новых друзей. Лючия мне тоже сразу понравилась. Немного полноватая, доброжелательная, энергичная темнокожая кубинка, которая выглядела гораздо моложе своих лет, широко мне разулыбалась и поцеловала в обе щеки.

– Ну, входи скорее! Дай я посмотрю на тебя. Какая хорошенькая! – затарахтела она жизнерадостно. – К сожалению, мой муж Леонардо не смог прийти, он сейчас ритуал делает! Но потом вы обязательно познакомитесь.

– Непременно! – улыбнулась я.

Эухенио рассматривал меня исподволь и держался немного настороженно. Я оценила его возраст лет на сорок: зубов во рту у него уже было немного, да и волос на голове, впрочем, тоже.

– Чем ты занимаешься? – спросила я.

– Я сантехник! – с гордостью ответил он. – Работаю в нескольких гаванских отелях. И езжу на предприятия в аварийных бригадах.

– Очень полезная и нужная специальность! – одобрительно закивала головой Лючия. – И главное, всегда при деньгах. Ведь всем нужно чинить краны и водопровод! Особенно, такой гнилой как у нас!

– Главное, что можно не только на основной работе дела решать, но и еще много всего делать! – самодовольно сказал Эухенио.

– Он у нас молодец! – подтвердила Лючия.

Получился весьма симпатичный семейный ужин. Квартира, где жили Леа и ее парень, была совсем крошечная: одна комнатка и кухня, соединенные между собой коридором. Как раз в этом коридоре мы и уселись на диванчик, Эухенио принес столик для еды, Лючия разлила по стаканам мутноватого цвета жидкость.

– Что это? – удивилась я.

– Самогонка! – рассмеялись хозяева. – Но хорошая. Мы всегда у одних и тех же людей ее покупаем, они не обманывают. Не бойся, не отравишься.

– А почему вы ром не пьете?

– Потому, что дорого, – пожала плечами Лючия, ставя на стол дымящееся блюдо с едой.

– Это традиционная кубинская еда, – прокомментировала Леа и положила мне на тарелку несколько больших ложек кушанья. – Называется «морос и кристианос» – «мавры и христиане». Очень вкусно и питательно!

Я попробовала необычную еду с романтическим названием. Оказалось – хорошо знакомый рис с черной фасолью.

– Правда, вкусно, спасибо!

Мы еще посидели, выпили. Стало совсем просто и весело. Я рассказала историю нашего похода на кладбище с Даниэлем и эмоции, которые я испытала, узнав, что эксгумация – это не шутка. Все долго и весело смеялись.

– Просто у кубинцев другое отношение к смерти, чем у русских. У меня был русский любимый, Владимир Иванович, военный, я знаю, – улыбнувшись, сказала Лючия. – Он мне рассказывал, что у вас принято оплакивать покойников несколько дней, горевать, тосковать. У нас – нет.

– Если человек уже умер – что толку горевать? Надо отпустить его с миром, – поддержала ее Леа, – ведь вернуть его нельзя. У нас похороны – это повод для родственников и друзей собраться, поговорить о жизни, увидеться друг с другом. Конечно, никто не радуется смерти, но никто сильно и не горюет, жизнь-то продолжается.

– Владимир Иванович мне еще говорил, вы ходите потом часто на могилы, приносите цветы, даже еду. У нас такого нет. После эксгумации мы больше почти не ходим на кладбище. Мы предпочитаем помнить человека, думать о нем.

– Может, это и правильно… – задумалась я.

Под конец даже настороженный Эухенио повеселел и разговорился.

– Вообще-то я не очень хорошо раньше к русским относился, – заявил он. – А теперь вот смотрю на Веронику, а она ничего! Не такая, как многие другие.

– Это почему ты русских не любишь? – захотела узнать я.

– Потому, что вы нас кинули в 1991, и у нас был «специальный период»!

– А что такое «специальный период»? – удивилась я.

– О! Это ужасное время! – эмоционально хлопнула в ладоши Лючия. – Даже вспоминать страшно. Благодарю богов, что мы все это пережили! Вдруг после развала социалистической системы прекратились все поставки еды и товаров на Кубу. Мы стали голодать, не было топлива, одежды, да ничего не было! А крестьянам нельзя было привозить продукты на продажу в города. Гавана страшно голодала!

– Я помню, как ходила в школу в рваных туфлях, – вздохнула Леа. – Ни зубной пасты, ни лекарств, правда, ничего! Мама варила суп из травы.

– Но русские тут не при чем. Я уверена, что хороших людей среди вас – большинство. Мой милый Владимир Иванович, отец Ивана, дарил мне такие красивые заколки и платочки привозил, шоколадными конфетами угощал. Никогда не забуду! – вдруг вспомнила Лючия.

– А я все равно считаю, что русские неправильно поступили! – снова вмешался Эухенио. – Они нас кинули в первый раз с ракетами в 1961, когда Фидель последним узнал о том, что их вывозят. У детишек даже была такая частушка: «Никита, ты не мужик! Потому, что мужики не забирают того, что дают!» А второй раз – когда прекратили разом все поставки, фактически, поставили Кубу на грань выживания. И Владимир Иванович твой также тебя кинул! Оставил беременную и не помог ничем!

– Наверно, он просто не мог иначе, время такое было… Я не злюсь на него. Хороший он был человек! До сих пор его вспоминаю! – снова вздохнула она. – А в «специальный период» я собирала банановую кожуру, перемалывала на мясорубке, добавляла соль и жарила, чтобы детей чем-то накормить.

– А на улицах проходимцы продавали такие ужасные бутерброды! Вытаскивали войлок из половых тряпок, пропитывали их кровью животных, жарили и клали в разрезанную булку. И люди покупали! Всем нужно было хоть что-то есть, чтобы выжить! – вспомнила Леа.

– Машины тогда все встали! – сказал Эухенио. – Потому, что ездить было не на чем. Бензина никакого не было. Люди пересели на велосипеды, как в Китае.

– Не вспоминай! – всхлипнула Лючия. – У меня однажды случился сердечный приступ, я упала в обморок, а скорая помощь не могла приехать. Мой муж через пол-Гаваны ехал за мной на велосипеде, взятом у полицейского, потом еще полтора часа вез меня в больницу. Меня едва откачали.

– Люди съели весь скот. Кошек в Гаване не было потому, что и их съели! И сельское хозяйство вообще все рухнуло, – покачала головой Леа.

– Я же говорю, русские виноваты! – распалился Эухенио. – Бросили нас на произвол судьбы!

– А я считаю, что мы сами, кубинцы виноваты, – ответила ему Леа довольно жестко. – Вместо того чтобы использовать, что нам дают, строить производство, мы все проедали. Никто не думал, что социалистический лагерь развалится и бесплатная поддержка для нас так быстро кончится.

– Многие не выдерживали свалившихся бедствий, – покачала головой ее мать. – Бежали с Кубы от голода и нищеты, спасались, как могли: на плотах, на шлюпках, просто на сколоченных досках. Сколько людей погибло!.. А моя близкая подруга Ольгита вообще сошла с ума. Завтра мы с Леа идем в больницу ее навещать.

– Многие наживались на наших бедах, – сказал Эухенио. – Я вот слышал, что в нашем районе фирма была, которая за большие деньги людям обещала сделать документы для выезда в Штаты. Люди приносили деньги – по три, пять тысяч долларов, все, что у них было, а потом бесследно исчезали. В их семьях думали, что они уехали и терпеливо ждали от вестей из-за границы. А потом в водопроводе появился странный запах…

– Когда открыли трубы, – продолжила Леа, – там нашли полусгнившие останки. Мошенники так не меньше тридцати человек убили!

– Ужас. А вы-то почему легально не уехали? – спросила я Лючию. – Я слышала, по еврейской линии была открыта эмиграция…

– Да куда ж я уеду! – всплеснула руками женщина. – Тут вся моя жизнь, мои трое детей. Мой нынешний муж, который никогда не пойдет на гиюр, поскольку он бабалао… Да он об отъезде и слышать не хочет! Я бы, может, и хотела что-то изменить, но шансов нет. Хотя мой бывший муж, Рикардо, уехал. Теперь вот немного помогает нам из Майами. Леа вот когда-нибудь, наверно, уедет. Ей проще.

– Да… – задумчиво сказала девушка. – Если Эухенио гиюр пройдет, мы поженимся. И, наверно, уедем в Израиль. Мы знаем, там несколько десятков семей с Кубы живет. Одна семья в кибуце, несколько – в Тель-Авиве, Иерусалиме, Беэр-Шеве. Мы тоже попробуем, наверно. Или поедем в Майами к моему отцу. Если жизнь тут, конечно, не улучшится. Мы надеемся еще. Ведь уже и так стало получше, правда?

– Правда! – закивали Эухенио и Лючия. – Куба поднимается, мы верим, что у нас еще все будет хорошо!

– Может, и останемся тут… – с надеждой сказала девушка.

Ночевала я на том же диванчике у Леа и ее жениха. Лючия ушла к себе, а меня положили спать в коридоре. Духота была кошмарная, я задыхалась от влажного запаха старости, сон не шел. Старый дом скрипел и вздыхал на все лады, как будто по стенам и потолкам гуляли столетние призраки. Хотя, как знать, может, это и правда были призраки.

* * *

С утра мы с Леа и Лючией отправились навещать их больную подругу. Она уже десять лет находилась в гаванской психиатрической больнице «Масорра». По дороге я купила для нее кое-что: бутылку колы, бутерброды с сыром и колбасой, шоколадки, чипсы. Ни фруктов, ни овощей в магазине я не нашла.

– Такого королевского обеда у моей подружки Ольгиты точно давненько не было! – радостно сказала Лючия и благодарно поцеловала меня.

– Страшное место! – поежилась Леа, когда мы ехали туда на велорикше. – Я боюсь туда ходить одна. И маму одну тоже не отпускаю.

– Вообще-то, заведение образцово-показательное! – хмыкнула Лючия. – Бывают и пострашнее. Туда даже водят иностранные делегации. Поэтому все более-менее пристойно. Если только в палаты не входить.

– А меня туда пустят? – озабоченно спросила я.

– Конечно, иностранцев с частными визитами не пускают! С этим строго! – сказала Леа, – но ты очень похожа на кубинку, тебе проще. К тому же, с нами… Увидишь еще одну сторону жизни Кубы.

– В советские времена в психушки сажали диссидентов, тех, кто мыслил по-другому, чем большинство, и, по мнению власти, был социально опасен. Тут тоже так?

– Не думаю. Раньше, конечно, всякое было. Говорят, в Масорре и электрошок включали. И диссидентов, как ты говоришь, туда сажали. Но сейчас, вроде бы, этого нет. Диссидентам по-другому кислород перекрывают.

Я очень хотела вернуться к этой теме, но мы уже подошли к больнице, и Леа примолкла.

– Имей в виду, – инструктировала меня Лючия перед входом. – Что бы ни происходило, ты молчишь. От кубинки тебя никто не отличит. Главное – не заговори на пропускном пункте, у тебя сильный русский акцент. Мы сами все объясним.

На шлагбауме стоял ленивый охранник. Лючия быстро затрещала с ним о чем-то, показывая на нас. Тот лениво махнул головой, мол, пусть проходят.

– Первый барьер взят! – с удовлетворением сказала Лючия. Она быстро и уверенно шла по дорожке, мы с Леа старались не отставать.

Я оглядывалась вокруг, и сердце у меня замирало от брезгливости и жалости. Вокруг сидели, лежали, бессмысленно бродили оборванные, грязные люди. Иногда они подходили к нам, заглядывали в лица, и сердобольная Лючия раздавала им мелочь и сигареты.

К моему удивлению, дорожку к главному корпусу пересекала железная дорога.

– Она, надеюсь, недействующая? – на всякий случай спросила я.

– Отнюдь. По ней поезда ходят! – ответила Лючия.

– Но как же… Это же психиатрическая клиника! Тут же больные люди кругом!

– Да. А в полнолуния они часто бросаются под поезда, если за ними не уследят, – продолжила она мою мысль. – Просто никому до этого нет дела. И нет денег, чтобы что-то поменять. Смотри, вот как раз сюда обычно и приводят делегации. Это музей клиники. Можем зайти.

Мы зашли внутрь. На стендах были развешаны старые фото. Изможденные люди. Страшные лица. Страдающие глаза…

– Вот так плохо тут было до революции, рассказывают иностранцам, – сказала кубинка шепотом, показывая на фотографии, – видишь, люди, как скелеты тощие, в цепях. А потом стало гораздо лучше, тем более, что руководил клиникой известный революционер, там, во дворике, даже памятник ему стоит. Но о масштабных улучшениях – полное вранье. Сейчас ты сама все увидишь. Мы идем к Ольгите в корпус.

Как только мы отошли от основного здания, картина стала еще страшнее. Люди прятались от солнца в тени, сидели и лежали вповалку в переходах, кричали, стонали, бились головой о камни. На них были рваные одеяния, похожие на мешки с дыркой для головы и рук. Никто обращал на них никакого внимания, они были предоставлены сами себе.

– А что, другой одежды для больных нет?

– Есть, отчего же, сюда гуманитарная помощь часто приходит, – шепнула Лючия. – Только к несчастным больным ни еда, ни одежда не попадают. Ее персонал ворует и перепродает, как, впрочем, везде происходит на Кубе. Это называется тут «решать вопросы». Бедолаг кормят такой дрянью, что представить страшно. Чтобы они с голода не померли, их выпускают иногда на окрестные помойки поживиться. Поэтому вокруг «Масорры» в одиночку женщинам бродить не рекомендуют: кругом копошатся буссос, «водолазники».

– Кто, прости?

– Так тут называют тех, кто опустошает мусорные баки!

– Дааа… – протянула я. – А мужчины и женщины в «Масорре» раздельно лечатся?

– В теории – да, на практике нет, конечно. Когда следят плохо, тут в кустах всякое тоже бывает, мы видели, – сказала Леа.

Мы подошли к женскому корпусу. Оборванные, нечесаные, страшные женщины с тяжелыми лицами вызывали почти животный ужас.

– А где Ольгита? – спросила Лючия, поздоровавшись с одной из больных.

– Лежит в палате… – показала та на корпус.

– Пошли к ней! У нее, наверно, опять депрессия! – покачала головой Лючия. – Леа, иди вперед. Я буду с Вероникой.

Мы благополучно миновали охрану на входе в корпус. В ноздри ударил тошнотворный запах болезни, мочи, затхлости, немытых тел. Палаты представляли из себя выгородки без дверей, с невысокими стенами, в которых стояли по четыре-пять кроватей без белья. Грязные изодранные матрасы вызывали омерзение.

– А почему постельного белья нет? – спросила я испуганным шепотом.

– Да потому же! – немного раздраженно сказала Лючия. – Все воруют! И белье, и полотенца! У Ольгиты каждый раз крадут, когда она забывает его на прогулку с собой вынести. А вот и она!

Лючия, щебеча преувеличенно радостно, впорхнула в одну из выгородок. Там на кровати, лицом вниз, без движения лежала худая длинноволосая женщина.

– Ольгита! – Лючия принялась теребить ее и целовать. – Вставай, дорогая! Мы к тебе пришли!

Женщина с трудом села на кровати и посмотрела на нас мутным взглядом. Если она и была мулаткой, то очень разбавленной. Ее редкие длинные волосы были совершенно седыми. Беззубая, сморщенная, она походила на ведьму.

– Кто это? – Ольгита показала на меня крючковатым пальцем.

– Наша подруга! Я тебе сейчас все расскажу! Пойдем на улицу, посидим. Мы тебя накормим… Леа, помоги же!

Вдвоем они кое-как подняли больную и поставили на ноги. Опираясь всем телом на Лючию, она медленно заковыляла к выходу.

Мы вышли на улицу и сели на скамеечку, в стороне от других больных. Увидев еду, Ольгита ожила, набросилась на нее с жадностью узника концлагеря, глотала пищу, не пережевывая, оглядываясь по сторонам, и не отрывалась от еды, пока не съела все.

– Вкусно! – сказала она, вытирая рот.

– Это тебе Вероника купила, – сказала ей Леа, улыбаясь.

– Она из России! Ее отец – кубинец, – шепнула Лючия Ольгите. Та подняла на меня глаза. И в них вдруг появился живой, осмысленный интерес.

– Расскажи там всем, как нас тут держат в грязи и смраде, а лучше напиши! – громко зашамкала она. – У нас вши и чесотка. Вода есть не всегда. И за решетку в одиночки сажают, чуть что. А вчера приезжал иностранный шишка, нас всех по палатам заперли, и корпуса на замки закрыли, чтобы мы вдруг не выскочили. Так мы из форточек кричали, как нам тут плохо. И пока Фидель сидит, тут все так и будет!

– Тихо-тихо! – закрыла ей рот Лючия. – Не шуми, а то сама снова попадешь за решетку.

Ольгита испуганно посмотрела на нее и замолчала.

– Ты говорила в прошлый раз, тут русская есть…

– Есть! – закивала больная. – Ее Марина зовут. Она тут давно. Да вон и она, сама к нам идет…

Из-за угла здания вышла худая, как тень, белая женщина с бесцветными глазами, очень похожая на старуху-смерть.

– Марина! – окликнула ее Ольгита. Та подошла.

– Дай сентаво! – сказала она и протянула руку. Я хотела дать больной несколько куков, но Лючия остановила меня.

– Отберут, а она все равно не понимает, что к чему.

Лючия вытащила из сумки сигареты и угостила больных. Те радостно закурили.

– Привет! – негромко сказала я Марине. Та вздрогнула, как от удара, и впилась в меня взглядом.

– Ты говоришь по-русски? – спросила она.

– Я из России, только не говори никому.

– Господи! – вдруг зарыдала женщина и попыталась меня обнять. – Я тут столько лет, и впервые слышу русскую речь.

– Как ты очутилась в «Масорре»? – спросила я, глубоко тронутая происходящим.

– Меня бросил муж… Я когда-то в Питере была в институте лучшей студенткой, за мной ухаживал кубинец, Хуанито. Ах, как он ухаживал! Какой был кавалер! – Марина рассказывала, и глаза у нее вспыхивали воспоминаниями. – У меня в жизни таких ухажеров не было. Всегда целовал и пиропас, комплименты, день и ночь говорил. Я вышла за него замуж и переехала на Кубу, родила дочь. Мы замечательно жили. А потом он привел в дом эту молодую чернокожую стерву, Мануэлу. И она пообещала, что житья больше мне не будет. Я знаю, что она колдовала… Я не верила в эту чушь, а потом стала болеть по-женски. Муж меня бросил, развелся.

– На Кубе половина браков распадаются! – прошептала мне Лючия. – Многие женщины не выдерживают такого стресса и попадают в такие заведения!

– Я осталась одна, без всего… – продолжала Марина, глядя перед собой. – И потом попала сюда. С тех пор живу тут. Плохо мне! Но не гонят – и ладно…

– А в России родственники у тебя есть?

– Не знаю. Мать умерла давно… Ко мне пришли! Наконец-то меня навестили. Ко мне никогда никто не приходил! Надо всем рассказать, что меня навестили!

Глаза Марины снова стали пустыми и бесстрастными. Не прощаясь, она встала и пошла прочь, что-то бормоча по-русски.

– Хорошо, что ты с ней поговорила, – сказала Ольгита. – Она такая дикая, буйная. Часто сидит за решеткой. Говорит только по-русски, по-испански отказывается, ее никто не понимает, часто бьют.

– Ты уже не в первый раз про «за решетку» упоминаешь. Это как?

– Обычная одиночка, крошечная. Страшная, дверь решетчатая, каменный пол с грязным тюфяком. Могут не подойти целый день, больные там бьются и воют, как звери. А всем – хоть бы хны! – сказала Ольгита. – Некоторые там по несколько дней сидят, выходят в очень плохом состоянии.

– Ну, мы пойдем! – сказала наконец Лючия. – Пора нам. Леа еще хотела Веронике румбу показать. Их у Сальвадора будут Даниэль с Иваном ждать.

– А я посижу тут еще, на воздухе, пока внутрь не гонят… – ответила та. – Дай еще сигаретку. И приходи, не забывай… А ты, Вероника, напиши, про все напиши!..

Мы расцеловались с больной и двинулись к выходу. Когда мы вышли за больничную ограду, я почувствовала, что от увиденного у меня нестерпимо болит сердце.

* * *

В центре Гаваны мы распрощались с Лючией и двинулись с Леа вниз, мимо Гаванского университета, полуразрушенными улочками к следующей цели нашего пути.

– Смотри, – говорила Леа, показывая на дома. – В них во всех запрещено жить. Они аварийные, могут рухнуть в любой момент! Но людям деваться некуда. И они живут, даже детей нянчат. В этом квартале полным-полно проституток, алкоголиков, художников, музыкантов, в общем, тех, у кого не сложилась жизнь. Но это творческие люди! Сейчас все увидишь.

Вдруг между двумя домами образовался широкий проход, из которого доносилась африканская музыка. Толпа народу танцевала, кричала, двигалась ей в такт.

– Это особое место, хотя в последнее время оно становится все больше туристическим. Но все равно, остается в нем особая энергетика… Когда-то тут жил художник Сальвадор, к нему приходили другие художники, музыканты, поэты, в основном, – с африканскими корнями. Образовался такой очаг африканской культуры прямо в центре Гаваны. Властям это не нравилось. Многократно они пытались бороться с Сальвадором, а потом – плюнули. Видимо, решили разрешить хоть что-то, чтобы пар выпустить.

– А как интересно тут все оформлено! – удивилась я, проталкиваясь в пестрой толпе и глазея по сторонам. – Так неожиданно! Какие палки прикольные! Что это?

– Проходи скорее мимо и не глазей на всякую ерунду! – отрезала Леа. – Эти палки – колдовские орудия колдунов-палерос. Добра от них не жди!

Дворик на самом деле был оформлен на редкость креативно. Стены – расписаны яркими граффити, причем не только в этом дворе. Окружающие дома с внутренней стороны тоже были разрисованы необычно и талантливо.

Посередине дворика стоял непонятного назначения столб бело-красного цвета. Именно там нас ждали Даниэль и еще незнакомый мне загорелый молодой человек с зелеными глазами и атлетической фигурой. Его выгоревшие кудрявые волосы были собраны в хвост. На кубинца он вообще похож не был. Живущий на Кубе иностранец?

Увидев нас с Леа, Даниэль радостно бросился к нам с поцелуями.

– Привет, мой марикончик! – поцеловала его Леа.

– А это Иван, наш брат, – представил Даниэль мне своего зеленоглазого спутника.

– Неожиданно! Но очень приятно! – улыбнулась и одновременно удивилась я. Они все трое – темнокожий Даниэль, молочно-шоколадная Леа и светловолосый загорелый Иван меньше всего были похожи на близких родственников. – А что этот столб означает? Такой высокий!

Ребята переглянулись и прыснули.

– Это не столб! – со знанием дела сказал Даниэль. – Это символ бога Чанго.

– Чанго… Красивое имя! – нараспев произнесла я. – Судя по красному цвету, это мужественный бог?

– Более чем! – с пиететом ответил Даниэль. – Чанго – бог мужского начала, войны, сексуальной энергии, покровитель грома и молнии! Если молния попадает в дом – считается, его посетил Чанго!

– Вероятно, в таком случае, он недавно он посетил Сементеро-дель-Колон! – съязвила я.

– Однажды, устав от перебранок своих жен и слуг, – продолжил Даниэль увлеченно, – Чанго ушел в лес, а когда его люди достали и там – по цепи он забрался на небо. Оттуда ориша и управляет теперь своими детьми! Говорят, что в Нигерии посвященные ему жрецы могут носить на голове горящее пламя…

– Правда, есть и другая версия событий, – сказал Иван ехидно. – По ней Чанго, который был четвертым царем династии йоруба, увлеченный демонстрацией своих сверхспособностей, нечаянно спалил свой дворец вместе со всеми домочадцами. После чего повесился на дереве.

– Вечно ты все испортишь! – обиделся романтик-Даниэль.

– Меня тут гораздо больше ванны впечатляют! – усмехнулся Иван и показал мне в сторону. – Вероника, ты только взгляни на это кладбище ванн! Где еще увидишь такое?

Справа явно полностью обрушилась стена дома, и ее снесли. На этом самом месте образовалась выставка старых ванн.

– Смотри, – сказал Иван, подходя к одной из них, – видишь, тут еще по-английски написано. До революции дело было!

– То есть, тогда у людей были ванны, значит, и горячая вода была?

– Ну, была, но не у всех людей, допустим, а у тех, кто привык к комфорту: у американцев и прочих иностранцев. А потом горячей воды не стало, люди начали избавляться от ванн. Они стали не нужны! А Сальвадор и сотоварищи – люди творческие, устроили тут отличную инсталляцию! Даже несколько скамеек из ванн сделали. Присядем?

– Зайдем лучше в музей Сальвадора! – предложила Леа.

Мы спустились по ступенькам в подвальное помещение. Первое, что нас встретило, был большой портрет товарища Ленина. Того, что с ходоками встречался. Я просто остолбенела от неожиданности.

– А этот-то тут откуда взялся? – спросила я у хранителя музея.

– Ребята на помойке раскопали и притащили! – белозубо осклабился он.

– Мне так на помойке собрание сочинений Цветаевой недавно нашли! – шепотом сказал по-русски Иван. – Было время – люди выбрасывали все, что связано с Россией и русскими.

– А ты как к русским относишься?

– Как ко всем людям! – усмехнулся он. – Они мне очень интересны!

Картины Сальвадора и его учеников были своеобразными. В основном, очень яркими красками на них были изображены африканцы, их богини и боги. Я почувствовала горячее тяжелое дыхание чужой непонятной мне культуры.

У Ивана зазвонил мобильный телефон. Это было очень неожиданно. Все окружающие вздрогнули и покосились на него – кто с любопытством, кто с завистью.

– Извини, мне надо поговорить! – Иван вышел на улицу.

– Вероника! Ты лучше иди, музыку послушай! – подошел ко мне сзади и окликнул Даниэль. – Там настоящая румба!

– И что такого? – пожала я плечами. – У нас румбу в ночных клубах танцуют, это один из бальных танцев…

– Румба – танец религиозный! Запомни, пожалуйста! – ласково, но твердо сказал Даниэль. – Это часть африканской религии, причем – важная. Слышишь, как ускоряется ритм барабанов? У меня от него просто дрожь внутри идет. Говорят, только темнокожие могут по-настоящему чувствовать румбу! Когда-то наши предки собирались и танцевали ее. А танцорам аккомпанировали на ложках и кастрюлях! Румба – глубоко народный танец, поднявшийся из глубин Кубы.

– То есть, румба может быть разной? Как гимны разным богам? – сделала для себя умопомрачительное открытие я.

– Естественно! Румба напрямую связана с африканскими религиями! У каждого святого – свой ритм, свои движения. Только послушай, ребята сейчас играют гимн Чанго. Его ни с кем не перепутаешь! Этот святой покровительствует танцу, сам является ненасытным танцором и любовником! У него несколько жен. Как у нас говорят, война с Чанго всегда заканчивается плохо. Помимо прочего, Чанго является покровителем барабанов! Отсюда – столько страсти. С рождения до смерти жизнь каждого кубинца связана с богами. Румба говорит об этом! У многих танцоров есть маски, костюмы и другие предметы, которые переходят из поколения в поколение!

Мы подошли поближе к музыкантам. Все они были темнокожими. Находясь в состоянии транса, они самозабвенно молотили по барабанам, хором пели на неизвестном мне языке, а несколько человек с полузакрытыми глазами кружились рядом под аплодисменты и музыку. Они были то ли в трансе, то ли под кайфом, то ли одновременно. Мужчины были в африканских раскрашенных масках, женщины – без.

– Почему так? – спросила я.

– Танцоры вроде посредников, в них вселяются духи разных оришас, божеств! – разъяснил мой спутник. – При этом женщины не могут надевать маски, им нельзя в них общаться с мужчинами, даже трогать их – опасно. В масках есть особая сила, переходящая через предков! Есть особая категория женщин, которая следит за мужскими масками в обычное время. Другим недозволенно их трогать и примерять.

– А кто сейчас танцует? – спросила я, показывая на нескольких ряженых мужчин.

– Это танец предков-эгунгунов. На Кубе во всех религиях очень развит культ предков, к ним обращаются по важным вопросам, их обожествляют. Они могут приходить и передавать послания умерших членам их семей. Эти танцоры представляют обожествленных предков, возможно, совершенно конкретных покойников, чтимых в роду!