Текст книги "Пять синих слив"

– Знаете, я окончательно уверился в том, что вы сильная женщина. Значит, я могу вам сказать… правду.

– Говорите, доктор, – не стала тянуть паузу Тоня.

– Операцию вашему супругу делать нельзя – в силу его возраста и физиологических показаний. Но и говорить ему об этом вряд ли целесообразно. Он, конечно, тоже человек сильный – ветеран войны, ветеран труда. Но… Всякое бывает. Узнает человек правду, опустит руки – и наши усилия сойдут на нет. А если поддерживать в нем дух, то, возможно, начнется процесс регенерации сетчатки. Несколько дней мы вас полечим здесь. А продолжать лечение будете дома.

Юрий Васильевич помолчал.

– Вы поняли, в чем теперь заключается ваша задача?

– Я поняла, доктор. Я постараюсь.

Чего-чего, а стараться ей не привыкать…

Вернувшись из области, узнали о решении суда: сосед получил три года заключения в колонии строгого режима. Катерина Петровна на то заседание ходила. Она же рассказывала подробности:

– Если бы не эта бутылка – ему, подлецу, больше бы дали. А тут Славкин защитник взялся доказывать: истец проявил агрессию, он сам мог покалечить подсудимого. Но прокурор правильно сказал: истец защищал себя. Это была необходимая самооборона.

Катерина Петровна даже рассердилась:

– Да и какой бы он был фронтовик, если бы не смог защитить себя?! А вот Славка – тот форменный подлец: нет бы покаяться, он еще принялся кричать: «Эти фронтовики зажрались! У него пенсия такая, что пятерых прокормить можно! А мне троих не на что!..»

В ту ночь они с мужем долго не могли уснуть. Тоня уже и валерьянкой напоила и его, и себя, и фенозепам приняли – сон все равно не шел.

– Хоть от пенсии отказывайся, – вздыхал в темноте Антон.

– Еще чего выдумал! – возмутилась Тоня. – Ты что – один такой? Ты что ее – за так получил?

Молчали. Она решила, что с мужем надо поговорить о чем-нибудь постороннем, далеком от сегодняшнего дня. Доктор что говорил? Поддерживать боевой дух… Она и спросила о далеком, но этим далеким почему-то опять оказалась война.

– Ну, полгода в окопах вы тогда промучились. А дальше-то что было?

На этот раз муж не стал скупиться на воспоминания:

– Дальше началось наступление. Наше наступление. Сначала по всему фронту, как и положено, прошла артподготовка. Потом двинулась вперед пехота. За ней – танки. Наступать с нашими станковыми пулеметами было не очень-то сподручно – тяжеловаты. Но ничего: где танкисты на броне подбросят, где сами поднапряжемся… Так и дошли до Минска. Потом пришел черед освобождать Гродно. Этот пришлось брать дважды: к городу подобрались поздно вечером, немцев выбить удалось, но дальше, за Неман, они нас не пустили. Пришлось отойти к польской границе. А потом опять – к той же цели… Снова завязался бой. Немцы наш расчет засекли, открыли прицельный огонь. Один боец погиб сразу, двое – в том числе я – были ранены.

Антон вдруг замолчал. Решал задачу: надо ли рассказывать жене о том, что было дальше?

…Бойцы оттащили его, командира, в лес, а сами – опять в бой, который вскоре перешел в наступление. И он остался в том лесочке один. Стоял июль, нещадно палило солнце. Сам себе перевязал, как смог, обе ноги – левой рукой. Потому что правая висела, как плеть. Потрогал ее – и прикосновения не почувствовал. Начал руку щипать – сначала слабо, потом сильнее. И опять ничего не почувствовал. Зато синела она на глазах. Стало понятно: все, руку уже не спасти…

Санитары нашли его через шесть часов. Еще через час он лежал на операционном столе в полевом госпитале. На лицо набросили полотенце, пропитанное какой-то жидкостью…

Когда очнулся в палате от наркоза, обнаружил, что правой руки нет. Рядом лежал боец – у того не было ноги. Зато было чем утирать слезы. Но он их не вытирал – светлые капельки падали и падали на подушку. А он свои слезы сумел удержать и сказал – неожиданно даже для себя самого: «Слушай, а может, нам повезло? Живые ведь остались»…

В том, что ему действительно повезло, он убедился гораздо позднее, когда увидел будущую свою жену, Тоню, на автобусной остановке. Стоит себе птичка-невеличка, росту – метр без кепки, а глазенки шустрые, умные, независимые. Протез его она заметила не сразу, а когда заметила, ни выражения лица, ни тона не изменила – голос ее не стал ни жалостливым, ни унылым. И он вдруг понял: так это же хорошо! Значит, она не делает ему никаких скидок, относится не как к калеке увечному, а как ко всякому другому бы отнеслась. То есть – как к равному.

Он ведь чего боялся больше всего? А – как другие будут его воспринимать. Ведь без руки он стал уже как бы нецелый… неполноценный…

И вот встречается молодая женщина, да еще учительница, и никакого снисхождения ему не делает…

– …А дальше, Тонь, все тебе известно: был ранен, отлежал в госпитале, вернулся домой. Жена к тому времени завела себе другого. И я понял, что надо начинать жизнь заново. Прежде всего о профессии надо было подумать, и я решил пойти на курсы бухгалтеров. Тут и с одной рукой управиться можно. Устроился было работать в торговлю, да тут пришло письмо от фронтового товарища: «Вернули из эвакуации завод, приезжай, работы много». Я и приехал. И однажды, по дороге на работу, встретил на автобусной остановке тебя. И знаешь, чем ты меня покорила? Тем, что, заметив протез, в лице не переменилась. Меня и осенило: эта ни жалеть, ни скидок делать не будет. Зато и не предаст никогда!

Теперь молчала Тоня. Вспоминала первые годы их совместной жизни. Поначалу ей казалось – мягче и податливей характера, чем у Антона, и быть не может. Придет с работы, постучит по пустой кастрюле, а она: «Вон сколько тетрадей сегодня проверять, начинай мыть картошку». Он помоет, она почистит, вскоре сидят, ужинают; они с дочкой болтают обо всем на свете, она молчит, отходит от школьного шума и гама…

Со временем стало понятно: он мягкий-мягкий, да… упертый! Сколько раз директор школы предлагал: давайте школьников организую, пусть они вам уголь в сарай перетаскают. И огород вскопают заодно. Да и траву перед домом скосят. Не-е-т, никогда не соглашался! Ответ был один: я сам! Все сам: и дрова одной рукой научился колоть, и бревна двуручной пилой пилил. Прибил к ручкам планочку, она и перестала вихляться. И ведь не ради того, чтобы кому-то что-то доказать, все это делал. А – чтобы доказать самому себе: я такой же, как все! Неурезанный. Полноценный. Только Танюшке и позволял помогать – на прополке огорода, на поливе грядок. Это уж когда вырос Вася – вдвоем и колоть, и пилить стали…

И что еще муж взял для себя за правило – никогда не выходить на люди без протеза. Взял – и никогда это правило не нарушал.

Так что еще неизвестно, кто кого теперь поддерживать будет.

Сегодня, похоже, придется оказывать помощь ей…

У бывшей учительницы Антонины Васильевны была привычка: как бы ни устала за день, но вечером, помыв после ужина посуду, непременно садилась в кресло с газетой. Ни одной статьи на тему образования она, хоть и давно не работала в школе, не пропускала. Вот и на этот раз принялась читать, увидев под материалом регалии автора: доктор педагогических наук, профессор. Начало статьи вызвало только огорчение: профессор констатировал, что современный студент филологического факультета может сделать в коротком сочинении двадцать ошибок. У студентов, – сетовал автор, – исчезла главная мотивация к учебе – стремление узнать что-то новое. Им теперь важнее не знания, а только одна их область: как быстрее – и больше – заработать денег. И не важно, на каком поприще, при какой профессии – лишь бы бабло платили… Поморщившись от нечаянно произнесенного про себя слова (вот, уже и она вплела в свою речь словечко из современного лексикона…), Тоня с горечью согласилась: профессор, как это ни печально, прав. Недавно смотрела по телевизору передачу: у молоденькой девушки поинтересовались, за кого Наташа Ростова вышла замуж. «За Пушкина?» – на полном серьезе спросила она в ответ.

Словом, с началом статьи Антонина Васильевна согласилась. Но дальше…

Выход из ситуации профессор предлагал странный: наполовину сократить количество вузов, а значит, и студентов. Тоня и сама согласна: пеньки – вот кто чаще всего кончает сейчас вузы. За экзамены платят, за дипломы платят, а приходят на работу – и толку от них… Самое же главное – из малообразованных людей легко делать пешки. Их и сейчас – пруд пруди, но кому-то очень хочется, чтобы пешек стало еще больше. Не случайно же автор (по чьей указке?) предлагает это дело узаконить: «…надо быть готовыми к тому, что в скором времени все, кому повезет стать студентом, должны будут за учебу платить. Как „у них“»… Далее шли сожаления: конечно, это скажется на расслоении общества… мы идем к формированию элиты, среднего класса и люмпенизированной массы, образовательный уровень и культура которой будут снижаться и снижаться…

Вот тут она уже взорвалась: это что же – возвращаться к тому, от чего ушли?! Опять элита и – быдло?!

– Я перестала понимать время, Антон! Я не понимаю этого автора. Мы всегда гордились нашим бесплатным образованием. Мы с Шурой только потому и стали учителями, что родителям за наше обучение не надо было платить. Наша профессия нас кормила, одевала и – радовала.

Всю свою трудовую жизнь Тоня проработала учительницей начальных классов. Она была убеждена: маленькие дети – лучшие люди в мире! Не только свои, родные, но все вообще! Ее всегда умиляло, как первоклассничек пишет – не рукой, а всем своим маленьким тельцем: начинает пальчиками, потом – глядишь – потянулся за черточкой или крючочком, приподнялся над партой, высунул от усердия язычок…

Родителям своих учеников она всегда говорила: «Пожалуйста, не кричите на детей! Не ругайте их! Этим самым вы убиваете в них уверенность в себе, а без нее – как ему, маленькому человечку, становиться большим?» И не просто большим, то есть взрослым, но еще и гражданином большого государства. Совсем недавно это государство называли великим…

Оказывается, она не просто думала, а произносила свои мысли вслух. И муж не замедлил откликнуться.

– Великим? – с горечью переспросил Антон. И – с еще большей горечью: – Того государства уже давно нет, Тоня. Мы свое дело сделали, а вот правильно нашей победой распорядиться…

Но она, не слушая, продолжала свое:

– Выходит, теперь маленького человечка пестовать ни к чему? Если, конечно, он не принадлежит к элите. А если у ребеночка способностей – через край, да у родителей нет денег, чтобы за его учебу платить? Куда мы идем, Антон? Почему государству стало выгодно формовать пешек?

Ответить муж не успел – зазвонил телефон. Оказалось – Татьяна. И, взвинченная статьей, Тоня не выдержала:

– Таня, доченька, мы все тебе врем! Все у нас плохо!

Антон протестующе замахал руками, но она принялась выкладывать все, как есть. Дочь долго не могла поверить: Славка? Тот мальчик напротив?

– Мальчик! У этого мальчика уже свой мальчик! Ты скажи лучше, что делать с отцом?

Выслушав отчет о хождениях по больницам, дочь подвела итог:

– По-моему, вы все сделали правильно. И все-таки я схожу еще в одно учреждение… там работает дочкина подруга…

– Давай, подключайся.

– А Васе вы не сообщали?

– А чем он поможет из своей Читы?

Антон протянул руку к трубке: ну дай же и мне сказать…

– Таня, доченька, ты не переживай. Мама преувеличила: не так все и плохо. Ну, видеть стал хуже, так врачи подлечат. Ты, главное, не переживай.

– Я постараюсь, папа.

В эту ночь они опять долго не могли уснуть.

– Нет, отчего они такие вырастают? – спрашивала темноту Тоня. – Ведь в первый класс приходят – только что не ангелочки. Взять того же Славку…

Всякого ответа ожидала от мужа, только не этого.

– А ты знаешь, он ведь правду сказал, Славка-то. Семью не на что содержать. Работу в поселке найти трудно. А когда в жизни нет главного, тянет на всякую ерунду.

– Ну уж нет, я его оправдывать не намерена! Ты одной рукой свою семью кормил. А у него их две. Вот головы – точно не хватает!

Выпалив эти слова, Тоня словно разрядилась от жгучей, душащей ее обиды и следующую фразу сказала уже более спокойно:

– Слушай, Антон… А вот если бы тогда, в сорок третьем, когда вы сидели-бедовали в окопах, тебе бы сказали: тот, ради кого ты все это терпишь, ради кого руку потом отдашь – после войны придет и будет тебя душить… ты бы поверил в это?

Чтобы ответить, мужу не понадобилось и секунды:

– Так ведь мы ни о чем постороннем тогда не думали, Тонь. Мы думали… Знаешь, когда я очнулся от наркоза после операции, ну, там, в прифронтовом госпитале, то всех вокруг себя утешал. А чем утешить себя – не знал. И тут один из обитателей палаты, увидев, как я поглядываю на пустой рукав, сказал: «Чего переживаешь-то? Ты что – кур ловил и на этом потерял руку? Ты – Родину защищал!» Громко, конечно, сказано, но… с тех пор, как я увидел войну собственными глазами, меня не покидало чувство: если мы фашистов не остановим, то будет конец всему – нашему государству, нашему народу… да всей истории нашей. И так, наверное, думал не только я.

Тоня слушала, не перебивая. Такая ночь, возможно, уже не повторится. Такие слова – тоже.

– Никогда тебе этого не рассказывал, а сейчас… Знаешь, как мы шли на форсирование Днепра? Ночью, тихо, чтобы ни звяк, ни бряк. Ни звука чтобы. А выругаться хотелось: ноги то и дело обо что-то спотыкались, что-то мешало нам идти – мягкое такое, в себя словно затягивающее. Не сразу, но поняли: идем по трупам. По телам тех, кто шел на форсирование реки до нас. Шел, да не дошел! И ты знаешь – не было почему-то ни страха, ни отчаяния, одна только ненависть к захватчику, посягнувшему на нашу реку. Ненависть – и желание во что бы то ни стало реку вернуть – для себя, для детей, для внуков. Наша же река! Мы должны ее вернуть – даже если и нам придется заплатить за это жизнью!

Антон остановился, чтобы перевести дух. Да и не слишком ли патетической становится его речь? И уж совсем ни к чему знать жене о другом его воспоминании: о том, как впервые увидел в тыловом госпитале «самовара» – человека, лишившегося на войне и рук, и ног. Кажется, чем такого можно утешить? Он тогда нашелся. Он сказал: «Не горюй! В жизни осталось еще много хорошего. Тишину будешь слушать – мы ведь уже отвыкли от тишины. На небо будешь смотреть. На вишни, которые весной зацветут, а потом нальются алым соком»…

В их палисаднике тоже растут вишни. Неужели он больше никогда…

А Тонины мысли текли по своему руслу. «Всю жизнь молчал про войну. Она только сегодня и поняла, кажется, прочувствовала до самого донышка, какую цену они, воевавшие, заплатили за победу. Так почему же спасенное государство так озабочено созданием пешек? А если и сейчас, не дай бог… Они-то ведь потому и победили, что пешками не были…»

– А твой брат? – словно угадав, о чем она думает, опять заговорил муж. – Государство его арестовало, а он пошел его защищать. И отдал за него жизнь. А твой отец? Он тоже не обиделся на родное государство. Разве не от ран, полученных на войне, он умер так рано? Вот тебе и ответ на твой вопрос. А я… Я еще зажился. Пора бы и честь знать.

У Тони аж дыхание перехватило:

– Ну уж нет, одну ты меня не оставляй. Одна я жить не согласна.

Она поднялась со своей постели и присела на краешек дивана. Взяла мужу за руку. Антон благодарно прижал ее ладонь к своей щеке:

– Ну чего ты разволновалась? Я, слава Богу, еще здесь. И живой…

Ночь без режиссера

Когда они выходили из дома, в их семейном кошельке было два червонца. «Двадцатничек», – сказала Эля с легким презрением, но и уважением одновременно (потому что не совсем ведь ничего, а – двадцатничек!), на что муж оптимистически заметил: «Зато уже к полуночи мы станем богатыми людьми». «Относительно богатыми», – поправила его Эля, нимало, впрочем, не беспокоясь по поводу этого «относительно». Потому что деньги – тьфу, деньги – туфта: есть – хорошо, значит, надо поскорее их на что-то потратить, нет – значит, зубки на полку и – до лучших времен.

Сегодняшний случай, впрочем, был особый: в первое утро Нового года дети могли остаться без подарков. Проснувшись, они первым делом потянутся к елке, а там – пусто… Ну уж нет, этого они не допустят! Голые макароны или котлеты из перловой каши на ужин – это для будней, но чтобы новогоднее утро без подарков – это уж ни в какие ворота! Тут они вывернутся наизнанку!

Собственно, выворачиваться особо и не придется – надо просто поработать. Люди будут есть-пить, а они – их веселить и радовать. На то они и артисты…

Шабашка им подвернулась классная – новогодний вечер в ресторане «Фламинго». Ресторан богатенький, точнее – для богатеньких, и за одну ночь им обещали отвалить тысячу рублей – три их зарплаты. Точнее – каждого из них. То есть, получается, шесть месячных зарплат одновременно. Фантастика, а не шабашка…

– Слушай, не опоздать бы, – торопила она мужа. – Велено в девять, а уже без четверти.

Торопиться Владька патологически не умел (он же не просто идет – он на ходу сочиняет, творит стихотворную строку, ее начиненный всяческими талантами супруг, и потому совсем нелишне будет ухватить его за рукав и придать его поступи ускорение).

Но вот, слава Богу, и ресторан, сияющий огнями новогодней иллюминации. Торопливо вошли в вестибюль, торопливо разделись и вдруг обнаружили, что другой одежды на вешалках пока нет (а она, между прочим, надеялась, что ее шубка легко и сразу затеряется среди других одежд – ну никак нельзя выставлять ее в первые ряды…). Вышедший к ним администратор (а осанка, а вид! да ему хоть сейчас на роль почтенного слуги в пьесу английского автора) выразительно посмотрел на часы.

– Что, опоздали? – вконец испугалась Эля.

– Отнюдь. Проходите в зал. Маленький столик у эстрады – ваш.

Ждать – этого патологически не умела Элеонора. Выучить за ночь роль, пусть даже главную, – это пожалуйста; совершить за два часа генеральную уборку квартиры – это запросто (задача облегчается тем, что квартира – двухкомнатная малогабаритка); оттарабанить утром репетицию (оттарабанить – это, конечно, сказано для куража, потому что сил и нервов иная репетиция отнимает столько, что их хватило бы на месяц жизни всякого нормального человека), а после репетиции сходить на родительское собрание в школу, а потом самой провести урок этики в колледже, а вечером, как ни в чем не бывало, выйти на сцену в роли воздушно порхающей по сцене молодой вдовушки Глафиры – все это ей тоже пока удается. А вот ждать… Хорошо, что хоть Владька невозмутим, как всегда. И предлагает дело:

– Давай прикинем пока, как и что. Опыт детских утренников здесь вряд ли пригодится.

– Да уж. Публика совершенно не та. Как мы к ним будем обращаться? Товарищи?

– «Товарищи»… Окстись! Дамы и господа, леди энд джентльмены!

– А что ты будешь читать? Любимого Бродского?

– Бродского? – Владька повел глазами по столам, обильно заставленным посудой с салатами, красной и черной икрой, белой осетриной и нежно-розовой ветчиной… – Ты думаешь, Бродский здесь будет уместен?

Элеонора задумчиво стряхнула пепел с сигареты:

– Не заносись, дорогой… Слушай, а если Бернса?

 
Пробираясь до калитки
Полем вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи…
 

Прелесть какая! Правда ведь – прелесть?

– Конечно. На свой лад… Не можем же мы гнать для них откровенную лажу.

– Слушай, уже почти десять! Они что – собираются появиться здесь прямо к курантам? Пойду спрошу у администратора.

– Валяй.

Объяснение оказалось простым, как мычание:

– Они же деловые люди. У них время…

– Ясно-ясно – деньги… Кстати, а оркестра не будет?

– У нас караоке.

– Тоже ясно. Экономия средств…

Вернувшись на место, Эля обнаружила, что хочет есть. Кстати, почему их столик девственно пуст?

– Слушай, Влад. А ведь у нас двадцатничек. Сходи посмотри, что там у них в буфете.

Через пару минут Владька поставил на столик две чашечки кофе.

– И это – все?! Что – по червонцу каждая?

Муж выразительно развел руки в стороны.

У заслуженного артиста России Владислава Березина каждый жест выразителен. Да и может ли быть иначе после того, как переиграешь в театре все возможные роли?! Свои стихи он сочиняет, кажется, еще и потому (кроме, конечно, главной причины – предрасположенности к еще одному виду творчества), чтобы вносить в собственное существование элемент новизны – качества жизни, для актера совершенно необходимого.

Необходимого, между прочим, и для нее, Элеоноры! И она тоже, как всякий профессиональный актер, обязана заботиться о смене впечатлений и занятий, вот только как-то так получается, что впечатления и занятия у нее более прозаического толка. Школьная жизнь детей… Преподавание в колледже… Стирки-уборки, ради того же разнообразия начинаемые то с начала (вытирания пыли с мебели), то с конца (а ну-ка, выбью сначала половичок…).

Но, между прочим, она тоже заслуженная артистка! Только, в отличие от мужа, получила это звание совсем недавно. Радовалась, как дитя… Забежав в магазин за колбасой, не удержалась, похвасталась Вале Макеевой (продавщица – ее школьная подруга):

– Поздравь, Валюх!

– Зарплату прибавили? – поспешила с вопросом прагматичная Валя.

Прочитав ответ на Элином лице, поспешила промах исправить:

– Прости. Не в деньгах же счастье.

Вот именно – не в деньгах! Когда-то у нее, Эли, была другая профессия (театральное – ее второе образование; первое было «серьезным» – техническим), так вот, другая ее профессия позволяла получать приличную зарплату, и они с мамой не ели голых макарон. Но ее, Элю, на корню съедала скука. От скуки она снова, как в студенческие годы, пошла играть в самодеятельный университетский театр, которым, между прочим, руководил профессиональный режиссер, и однажды он ей сказал: «Слушай, а ты не хочешь свое увлечение сделать профессией?» В то время она во всем советовалась с мамой. Мама сказала: «Знаешь, я свою жизнь прожила, будто постоянно ела суп без соли. С голоду не умрешь, а удовольствия – никакого. Так пусть хоть ты…» Эля знала, о чем идет речь: мама в молодости мечтала быть артисткой, но муж, то есть ее, Элин, отец, сказал: «Или сцена, или я». Мама выбрала мужа…

Эля в те времена была одинокой женщиной, никто не ставил перед ней вопроса ребром, и она легко, как с обрыва в реку, нырнула в институт искусств. Дух от такого прыжка, конечно, захватило, зато когда поплыла, стало ясно: это – ее родная стихия, только в ней она и способна жить нормально…

Владьку она встретила уже в театре, куда пришла работать. У Эли тогда самым натуральным образом поехала крыша…

Как-то очень быстро они сблизились, и вскоре Владька перебрался в ее двухкомнатную малогабаритку, захватив с собою из прежнего жилья только зубную щетку да… сына, чему его супруга – случай уникальный, но тем не менее имевший место – не очень-то и сопротивлялась. А потом у них родилась дочка. Мама успела вынянчить ее до школьного возраста.

…Наконец-то! Наконец в зале появилась первая пара. Дама сверкает украшениями, как новогодняя елка. Супруг, как и подобает посетителю такого ресторана, в меру упитан, одет с иголочки, в движениях легок и уверен. А вот и еще одна пара. А вот женщина, пришедшая, кажется, сама по себе…

В половине двенадцатого они решили взять бразды правления начинающимся весельем в свои руки: вышли на эстраду, представились, произнесли приличествующие слова по случаю уходящего старого года и предложили за него тост. Тут, кстати, оказалось, что им тоже будет что выпить и что закусить – на их столике появилась бутылка шампанского и несколько непустых тарелок.

И все пошло своим чередом. Эля чувствовала, что выглядит великолепно – медно-рыжие волосы вздымаются над головой пышным облаком, глаза сияют, и мужчины охотно включаются в предлагаемые ею игры и забавы. Неистощимый по части тостов и стихов, муж тоже само обаяние. Обаяние, очаровывающее всех вместе и каждого по отдельности. Что, она не замечает разве, какие взгляды бросает на него женщина, пришедшая сама по себе?..

Впрочем, на нее, кажется, тоже бросают взгляды. И еще какой интересный мужчина! Боже, да он, кажется, направляется к их столику…

– Вы разрешите пригласить вашу даму?

– Если дама не возражает.

А почему она должна возражать? Разве сегодня не самый лучший на свете праздник? Разве она не только артистка, но и женщина, которой хочется танцевать?

Ее партнер был в меру упитан, одет с иголочки, в движениях легок и уверен.

И не только в движениях…

– Вы заметили, что я на вас смотрю?

– Да, признаться…

– Выходите за меня замуж.

– Что, так сразу?

Реакция ее была молниеносной скорее в силу инерции, в силу профессиональной привычки мгновенно реагировать на непредвиденную (на сцене случается всякое) ситуацию, но в то же время где-то глубоко внутри себя она, как всякая нормальная женщина, была смущена и – чего уж там скрывать – польщена тоже.

– Вам не кажется, что мы уже не в таком возрасте, когда все можно отложить на потом?

А вот о возрасте он зря… Впрочем, довольно корректно и… разве не сущая правда то, что этот человек сказал?! Хотя вполне серьезно ко всем этим речам относиться не стоит. Скорее всего, ему просто хочется развлечься, и ей следует поддержать затеянную им игру.

– С вашими замечаниями по поводу возраста я – увы! – вынуждена согласиться. Но, как вы, наверное, заметили, я – артистка.

– Ну и что?

– Как что? Я, например, не всегда смогу содержать вашу квартиру в порядке и чистоте. Тем более что она у вас, наверно, не маленькая.

– У меня нет квартиры. У меня дом. Два этажа, две ванны, два… Но все это убирает приходящая женщина.

– А еще я не всегда смогу вовремя приготовить обед. Даже если (она предвосхитила ответ) в вашем холодильнике всегда есть то, из чего его можно приготовить.

– А зачем его готовить вообще? Зачем так нерационально расходовать свое время? Я питаюсь в основном в ресторанах. Вы ничего не имеете против ресторанной кухни?

У Эли закружилась голова. («Что, с одного бокала шампанского? Такого со мной еще не бывало…»)

– Подождите, но тогда зачем… зачем вам нужна жена?

Собеседник помолчал. Выдержал паузу. И только потом неторопливо, явно желая, чтобы она получше все поняла, произнес:

– В моем доме мне не хватает красоты. И не просто красоты, а красоты, облагороженной духом.

Она остановилась посреди зала, забыв про танец. И про то, что договорилась сама с собой воспринимать все происходящее как игру, не всерьез…

– Вы что же, считаете, что я…

– Не просто считаю – я в этом уверен.

Выражение глаз собеседника не оставляло сомнений в его искренности…

Эля машинально оглянулась на столик у эстрады. За ним никого не было. Она обежала глазами зал. Так и есть: Владька танцует с женщиной, которая пришла сама по себе.

А ее партнер между тем продолжал:

– Поверьте, я не из тех, кто бросает слова на ветер. Такое предложение я делаю впервые… Знаете что, расскажите мне о себе. Кто тот человек, с которым вы ведете сегодняшний вечер, – просто коллега или…

– Вы могли бы выполнить одну мою просьбу?

– Любую!

– Пожалуйста, оставьте меня сейчас одну.

Усевшись за столик (кавалер галантно проводил ее на место), Элеонора тут же потянулась к пачке с сигаретами. Ну и вечерок… Кажется, уже начинается рождественская сказка. Кажется, у нее появилась возможность получить не просто тысячу рублей, а – повернуть свою жизнь коренным, что называется, образом…

Если признаться честно, признаться самой себе – она устала. Иногда ей стала приходить в голову мысль, что супругу следовало бы – вдобавок к основному – освоить еще одно, не слишком романтическое занятие, приносящее не только моральное и эстетическое удовлетворение, но и… деньги. Разумеется, счастье не в них, но что делать, если у дочкиных сапог неожиданно отвалилась подошва, а сыну (в ее сознании и сердце они оба – ее дети) срочно понадобился спортивный костюм – старый не пожелал дотянуть до весны. А ее шуба? Заслуженная артистка в шубе из кролика, который во многих местах протерся до неприличия…

Кстати, не слишком ли увлекся дорогой супруг своей партнершей?

Чья-то рука осторожно легла на ее плечо. Конечно – это он, коварный ее искуситель…

– Вы разрешите присесть за ваш столик?.. Я наблюдал за вами, пока вы здесь размышляли. И знаете, мне показалось, что у вас не только красивое тело, но и умненькая головка. Так что же мешает нам…

– Послушайте, а вы дадите мне возможность работать?

Эля сама не поняла, как вырвался у нее этот вопрос – на полном серьезе, как будто все у них уже решено.

– Работать? Зачем? Разве нам не будет хватать моих денег? Скажите, какая у вас зарплата?

– Если я скажу, вы будете долго смеяться!

Собеседник наморщил лоб:

– Тогда зачем же вы выходите на сцену? Ради чего?

– Не знаю. Просто во мне существует такая потребность. Понимаете (мы же говорим всерьез?) – я без этого не могу жить. Не могу, и все. И кроме того…

– Что – кроме?

– Кроме того, мне кажется, что я должна нести людям утешение. Подавать им слабый такой лучик надежды… Знаете, однажды с одним из наших зрителей (хорошо, что это произошло в антракте, хотя – что же тут хорошего?) случился голодный обморок. Вот ведь какая история: мог купить кусок колбасы, а пришел в театр.

Она увлеклась и не заметила, как выражение глаз собеседника стало меняться. Кажется, он намеревался сказать ей что-то важное и, может быть, не совсем приятное, но опасался, что она не поймет. Колебался: сказать – не сказать? Наконец решился:

– Наверно, нам не следует играть в прятки. Нам важно скорее и лучше узнать друг друга – ведь так? Так вот… Я должен вам сказать, что… что зрительный зал для меня, те, кто там сидит, так называемый народ, это – источник, из которого я черпаю свои доходы. И – не более того.

Гремела музыка. Люди пили и ели, смеялись и танцевали… На Элином лице не дрогнул ни один мускул. Не зря, ох не зря дали ей заслуженную артистку! Кричать, топать ногами, давать пощечины – дурной тон как в жизни, так и в искусстве. Она – по-другому. Она позволит себе улыбнуться (только краешком губ!), непринужденно стряхнет с сигареты пепел. И скажет неторопливо:

– Мне было приятно с вами познакомиться.

Вот и все! Конец рождественской сказке. Сказке о том, как пожила она в доме из двух этажей с двумя ванными комнатами, которые убирала бы совсем не она…

Идиотка… На что она тратит время, когда муж… когда дама, пришедшая сама по себе, уже обвила его плечи своими пухлыми ручками…

Торопливо, не глядя по сторонам, Эльвира прошла среди танцующих пар, вышла в вестибюль, держа номерок на ладони. Швейцар подал шубу, не скрывая своего к ней пренебрежения.

Ну и пусть! Лысая шуба – это даже оригинально. Это тоже признак вкуса, только не хорошего, а отличного!

Отличного от других…

На улице шел редкий снежок, и было светло от праздничной иллюминации. Светло и холодно. Эля шла, не совсем соображая, куда, и бормотала: