Текст книги "Пять синих слив"

Вот только придет утро

Просыпаются они так: сначала – Юрка, от звука будильника, потом – мамка, от его, Юркиных, толчков. Сначала, когда Юрка только-только пошел в школу, была прямо беда – он так уставал от уроков, что утром шел на хитрость: будильник зазвенит, а он его стук по голове – и спит дальше. Раз опоздал на урок, два… На третий стало стыдно. Анна Павловна не ругалась, но так укоризненно смотрела на него, что дал он себе зарок: больше по будильнику не стучать, а сразу, как только он зазвенит, подниматься – пусть даже не проснувшись толком, пусть даже с закрытыми глазами. Проснуться ведь можно и потом, когда будешь умываться…

А скоро он стал просыпаться вместе с будильником. И оказалось, это даже приятно: чувствовать, что у тебя есть характер.

Мамке же на будильник было наплевать. Будильник можно было завести и во второй, и в третий раз – она его не слышала. Она спала так, словно на всю ночь проваливалась в глухую, глубокую яму, вытащить из которой мог ее только он, Юрка. При этом словами сделать ничего было нельзя, словами можно было только помочь действию: Юрка подходил к мамкиной кровати, тряс ее за плечи и приговаривал:

– Вставай, мам, ну вставай, пора.

Мамка невнятно мычала, отворачивалась, но он проявлял настойчивость. И в конце концов она открывала мутные глаза, спрашивала сонно:

– Что? Зачем?

– Что-что, – терпеливо втолковывал сын. – Вставать пора, собираться на работу.

Тяжелый то ли стон, то ли вдох… Мамка изо всех сил потягивается, замирает на минуту, потом садится на кровати. Сын бдительно следит за ней: если сейчас отвернуться, отвлечься на другие дела – мать снова опрокинется на подушку. И потому он командует:

– Подъем, подъем! Сходи в туалет, умойся…

– Тьфу, дурак, – произносит мамка первые внятные слова, и это означает, что она окончательно проснулась и за ней уже не надо следить: сейчас она встанет и сделает то, что сказано сыном.

А Юрка тем временем подогреет картошку, вскипятит чайник:

– Садись завтракать!

Есть мамка не будет. Она только нальет в чашку крепкого, до черноты, чая и будет медленно пить, с помощью чая окончательно оживая и возвращаясь к жизни. Вскоре она совсем придет в себя. Настолько, что обретет способность хохмить:

– И откуда ты такой на мою шею навязался?

– Откуда, откуда… Поди, и сама знаешь.

– Я-то знаю. А ты, поди, думаешь, аист принес? Ха… Переспала, с кем захотела, вот ты и получился.

– Ладно, собираться пора.

– Собираюсь, собираюсь… И что бы я без тебя, родимый мой, делала?

В мамкином голосе привычное утреннее ехидство, и это означает, что она, слава Богу, жива, здорова и готова к предстоящему рабочему дню.

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
 

Пушкина Юрка любит. Когда кто-то вслух читает Пушкина, даже про бурю, ему становится уютно, словно в морозный день у печки. А уж если читает Анна Павловна…

А еще под Пушкина хорошо думать. Вспоминать что-нибудь из детства. Детство у него, считает Юрка, было до школы. Жил он в основном у бабушки, но мамка время от времени наведывала его там. Один день запомнился ему особенно четко…

Деревня готовилась к празднику, все пекли пироги, убирали и украшали их веточками берез. Бабушка тоже суетилась у печи, а Юрка смотрел на все ее приготовления и недоумевал: почему не чувствуется праздника? Ведь вон – и пироги отправились в печку, и в доме все прибрано, и солнышко за окном теплое, а праздника нет. Юрка сидел у окна и смотрел на дорогу, вернее, на тропинку, сбегающую с пригорка прямо на бабушкину улицу. Эта тропинка, знал Юрка, шла от большака, а большак шел от райцентра, из которого на попутке к Юрке приезжала мать. Юрка представлял, как она едет в кабине грузовика и насмешничает с шофером (с мужчинами мамка серьезно говорить не умела, а все смеялась и смеялась), тот тоже похохатывает в ответ, но у поворота на деревню мамка уже без смеха скажет:

– Все, приехала. Дальше рули один.

Машина послушно остановится, мамка легко, как девчонка, выпрыгнет на дорогу и, самое большее через полчаса, покажется вот на этой тропинке. Юрка сидит и терпеливо ждет. Пусто… Пусто… А вот… мамка!

– Бабушка, мама приехала!

Бабушка семенит к окну и Юрка чувствует, как все вокруг наполняется праздником: и дом, и все вокруг дома, – все-все, до самого неба!..

…– Юра!

Анна Павловна немного медлит, давая ему возможность прийти в себя, потом спрашивает:

– Ты сегодня готов отвечать?

– Конечно.

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
 

Читать Пушкина такое же удовольствие, как и слушать. Буря у него и воет, и плачет, а – не страшно, сердце даже радостно замирает отчего-то…

– Садись, пять.

Еще бы не пять – за бурю-то… У него, Юрки, есть дома книжка, «Избранное» называется, так он там даже и про анчара читал, и про Царское Село, и даже про… любовь. Учителя почему-то считают, и даже их Анна Павловна тоже, что дети в любви ничего не понимают – рано им, не доросли. Не доумнели. А взрослые – понимают?! Вон мамку взять. Сказанула сегодня… Врет ведь, врет! Юрка знает, бабушка рассказывала – был у него отец. Был, как у всех. Только ушел. К другой женщине. Мамка хоть и хорохорится, а сама жалкует о нем, еще как жалкует (так говорила бабушка, но и Юрка думает точно так же). Жалкует, но говорит всякую ерунду. А нет, чтобы сказать: «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою»… Или они, взрослые, уже позабыли такие слова?

– Ребята, записываем задание на завтра.

Завтра – это завтра. А надо еще сегодня: истопить печь, помыть пол. Приготовить что-нибудь на ужин. Картошку жарил вчера. И позавчера тоже.

Сварить макароны?

– Юра, ты задержись на минутку…

После школы он, как всегда, пошел в мамкину столовую. Мамка, в белой косынке и грязном переднике (надо будет сказать, чтоб постирала) убирала со столов посуду. Пока – трезвая, – с облегчением вздохнул Юрка.

Она посадила его за угловой стол, принесла тарелку с супом и еще одну – с картошкой и котлетой:

– Ешь.

Села напротив, подперла щеку рукой и стала смотреть на него. С едой Юрка управлялся сноровисто. А мамкины глаза, пока она молчала, были такими хорошими.

– Ты бы пришла сегодня пораньше.

– А что?

– Поговорить надо.

– Ха…

– И не пей нынче, ладно? Ну, постарайся.

Мамка отняла руку от щеки:

– А вот этого обещать не могу. При всей моей любви.

– Ну я прошу тебя. Поговорить надо.

Видно, проскользнуло в его голосе что-то такое, что заставило мамку все-таки согласиться:

– Ладно, попробую.

Из всех домашних дел больше всего Юрка любил затапливать подтопок. Непонятно, почему так возмущались тетечки из родительского комитета, когда увидели его за этим занятием в первый раз? Наверно, потому, что тогда он учился всего в первом классе (зато теперь – в третьем!), а у них в голове прочно сидит: спички детям доверять нельзя.

Так ведь – детям же! Можно было бы догадаться, что он уже не имеет к этому сопливому племени никакого отношения! Догадалась же Анна Павловна… Вон сегодня, после уроков, прямо с этого и начала:

– Юра, ты уже взрослый. И я решила с тобой посоветоваться.

Он сразу понял, что новости у учительницы неважнецкие – так уж она на него смотрела. И точно. Оказалось, родительский комитет и директор школы, после взаимного долгого совещания, решили лишить его мамку родительских прав. Анна Павловна, когда говорила это, изо всех сил старалась сделать вид, что ничего такого страшного не говорит: ну, решено и решено, да ведь еще не сделано – значит, пугаться рано. «Понимаешь, Юра, тебе надо с мамой поговорить. Надо убедить ее как-то переменить свое отношение – к тебе, к жизни вообще. Ты ведь знаешь: твоя мама никого, кроме тебя, слушать не станет»…

Да уж, мамка у него такая: ей никто не указ. Ни школа, ни бабушка… Да бабушки уже и нет. Когда пришла пора идти ему в первый класс, она мамке так и заявила: «Все, до школы парня дотянула, больше не могу – помирать буду». И мамка привезла его в райцентр.

Домишко их стоит на окраине, и здесь почти такая же деревня, как у бабушки: у каждого дома огород, и куры, и гуси, и каждый топит зимой печку или подтопок. У матери рабочий день до пяти, а приходит она и того позже, так чего же странного в том, что он научился топить подтопок? И вовсе ничего здесь нет хитрого: разбил полено на щепки, сложил их шалашиком над скомканной газетой (а еще лучше – над тряпочкой, смоченной в керосине), сверху подложил дровишек покрупнее – и пожалуйста, подноси спичку. Когда дрова хорошо разгорятся – подсыпай понемногу угля.

Какое же это удовольствие – смотреть на разгорающееся пламя! Смотреть – и думать о чем-нибудь. О будущем лете, например, о стареньком велосипеде в сарае, о речке. О мамке…

Беда в том, что все про мамку знают только то, что она любит пить вино и не любит наводить дома порядок. Но разве порядок – главное? Главное то, что она его любит!

Да-да, ехидничает мамка только по утрам. Вечером она совсем другая. Если трезвая – будет смотреть виноватыми глазами, начнет все выметать и скрести. Какой-нибудь торт вкуснющий сделает.

И даже если пьяная… Злая она будет только сначала, пока кричит: сволочи, подлецы, гады! Так мамка ругает мужчин, с которыми днем похохатывает. А вечером их же – в пух и прах… Отругавшись и откричавшись, она начнет жаловаться:

– Ну скажи мне, сын – ты же умный – отчего они такие подлецы?

– А ты брось их совсем.

– Брось… Так ведь я – живая!

– А я?

– Ты – ангел, – не с ехидством, как утром, а всерьез, со слезами на глазах, скажет мамка. И повторит: – Ты – ангел. И что бы я без тебя делала?!

Она примется плакать, а он будет ее утешать. У них все немножко наоборот: будто он, Юрка, взрослый, а мамка маленькая… Юрка утрет ей слезы, уложит в постель, проверит, закрыта ли на замок дверь, подбросит в подтопок уголька и только потом тоже пойдет спать.

Он как раз заканчивал учить уроки, когда в дверь постучали. Размашисто, бесшабашно. Выглянул в выходящее на крыльцо окно: мамка. Такой пьяной она не была давно…

И тут ему стало обидно. Так обидно, что аж в глазах потемнело. Открыв дверь в коридор, он крикнул:

– Не пущу!

– Я тебе не пущу! Ишь, зараза какая…

– Раз тебе с ними лучше, иди и живи у них!

Крикнул и испугался: вдруг вправду уйдет? Ногам было холодно (выскочил в коридор без тапочек), но ни вернуться в дом, ни открыть дверь не решался.

– Ну, Юронька… Ну, касатик ты мой…

Сначала у Юрки что-то повернулось в груди, а потом уж он – через не хочу – повернул ключ в замке.

И в первый раз за долгое-долгое время он вдруг почувствовал себя маленьким. Мамка уже спала, а он лежал на своем диване и плакал. Вот проснется она завтра – и что? Он же ничего не сумеет ей объяснить, у нее голова с утра соображать не будет. Напрасно Анна Павловна надеялась на него…

И – что же? Будет суд, она останется здесь, дома, а его отправят в интернат? Тетечки из родительского комитета уверены в том, что там ему будет лучше.

А может, и вправду лучше? Не надо будет самому топить подтопок и жарить картошку. И следить, чтобы мамка пошла на работу в чистом переднике…

Но ведь никто и касатиком больше его не назовет! Никогда! Смешное слово: касатик, а такое… такое…

Слезы были такими горькими, словно кто-то их настоял на полыни. Наревевшись вволю, Юрка вытер глаза кулаком и решил спать. Бабушка всегда говорила: утро вечера мудренее.

С мамкиной кровати доносилось тихое постанывание. Обычно Юрка его не замечал – привык, а сегодня мамкины охи и вздохи так и резали сердчишко. «А мамка – как она без меня? Что с ней – одной – будет?»…

Сегодня мамка не оставляла его даже во сне. Во сне она пришла домой трезвая и тихая, обняла Юрку, как маленького, и негромко спросила:

– Сынок, тебе тяжело со мной?

– Что ты, мам, что ты…

– Я ведь не всегда такая была. Было время – тоже бегала в школу. Однажды бабушка поехала в город на базар и привезла мне бусы. Бусики – так я звала их тогда: кругленькие такие пластмассовые цветочки, нанизанные на нитку. Надела их, посмотрелась в зеркало: ба, а ведь я красивая!

Мамка уронила руки и, глядя куда-то пред собой, неизвестно кого спросила:

– И зачем поверила, что – красивая?

– Да ведь ты такая и есть! – хотел сказать Юрка, но, как это часто бывает во сне, им овладела вдруг немота: и хочет сказать – да не может.

Ничего, вот придет утро – я и скажу, – решил он во сне.

Вот только придет утро…

Путешествие к почтовому ящику

…И тогда она решила написать письмо: так, мол, и так, Коля, – всегда считала, что ты погиб на войне; а ты, оказывается, жив – вот чудо-то! Когда одинокая Дуся прислала ей заметку, вырезанную из газеты, она, конечно, внимания на нее сначала не обратила – до того обрадовалась письму от сестренки. Прочитала его и раз, и другой (детей у одинокой Дуси – десяток; пока прочитаешь про каждого – солнце на закат пойдет), и вот только после повторного прочтения Дусиного письма остановила наконец внимание на кусочке газетной бумаги: это еще зачем?

С газетной заметкой получилось то же, что и с письмом: прочитала ее и раз, и два, и – ничего не поняла. То есть уразумела, конечно, что какой-то там Коля Шалин просит о чем-то районную газету, но зачем эту заметку сестра прислала ей? Она что – районная газета?!

В недоумении снова взяла конверт, потрясла его и вытрясла маленький листочек, на котором Дусиным почерком было написано: «Вот, Ася, а мы думали, что Коля тоже погиб на войне».

«Я-то нет? – спросила саму себя баба Ася. – Чего она, Дуся, выдумывает? Какие тут новости могут быть – спустя шестьдесят-то лет после войны? Все уже узнано, все выведано, все подтверждено бумагами и печатями. Да она своими глазами видела и читала похоронку, с которой к ним прибегала тетка Маруся: „Ваш сын, Шалин Николай Кузьмич, погиб смертью храбрых…“ Чего она, Дуся…»

Уже в третий раз принялась читать испещренную маленькими черными буковками вырезку из газеты. «После войны я изредка (изредка – потому что живу далеко) наведывался в родное село. Но вот уж десяток с лишним лет, как сделать этого не могу: ноги слабы, и с сердцем нет сладу»…

Ноги, – ахнула Ася, – вы подумайте – тоже ноги! Кому, как не ей, понять эту беду, если она тоже второй год живет, как птица в клетке: ни до больницы, ни до магазина – никуда, никуда ее ноженьки уже не доносят!

Вот через ноги-то ей вдруг и стало все понятно. У нее болят, у него болят – это родовое. Родня они. И надо газетной заметке поверить: жив Коля. И зря они с Дусей, два старых опенка, считали, что война отняла у них всех: трех родных братьев и всех двоюродных и троюродных. Коля – троюродный братец – жив!

Целую ночь (спала, нет ли?) привыкала она к этой новости. А утром твердо решила: напишу-ка ему письмо!

Промаявшись в постели до шести часов (летнее солнышко уже вовсю било в окна), поднялась, стала налаживать утренний чай.

Да диво ли, что приехать не может? – в который раз спрашивала саму себя, кидая заварку в заварной чайник и накрывая его полотенцем. У нее самой все пути-дороженьки сейчас – от стола до дивана, от дивана – до газовой плиты. Письмо-то она Коле, конечно, напишет, а вот как отправит его? Как до почтового ящика доберется – с ее-то гнилыми ногами?..

Баба Ася сняла с заварного чайника полотенце, осторожно, тоненькой струйкой, налила в чашку заварки. Добавила кипятку. С такими ландринками, какие принесла вчера племянница Нина, дочь одинокой Дуси, пить чай одно удовольствие: сладенькие, пахучие. Они, конечно, и не ландринки вовсе – теперь так конфеты не называют, но уж больно похожи по вкусу на те, довоенные, которые продавались в сельмаге по большим праздникам: на Первомай, Октябрьские, ну еще к Новому году. Где теперь те праздники? Та жизнь? Все за окном другое, все поменялось.

Тем больше ей хочется написать Коле – с Колей-то у них жизнь была одна!

Баба Ася вдруг замерла, не донеся чашку до рта… Господи, а поймет ли он, от кого письмо? Ведь это сколь же годков прошло: она закончила школу в сорок первом; его, вместе с братом Ваней (его родным братом, потому что ее родные к той поре уже воевали, а по старшему, Акиму, уже отголосили, получив похоронку); так вот, Колю вместе с его родным братом Ваней забрали на войну в сорок втором. Две тысячи семь минус сорок два (всю жизнь она была бухгалтером, всю жизнь что-нибудь обсчитывала: то железки и солярку, когда работала в МТС, то – пряники и воду-морс, когда работала на пищекомбинате; теперь вот – собственную жизнь считает…), значит, две тысячи семь минус сорок два – шестьдесят пять годков получится. Шестьдесят пять лет прошло с тех пор, как виделись они с Колей, да и с Ваней тоже, в последний раз. Разница в возрасте у братьев была в два года, но забирали их почему-то вместе. Войне второй год шел – видно, наверху уже поняли, что врага скоро не одолеть, и призвали на фронт сразу два года. Провожали их уже не как Асиных родных братьев: те уходили под гармошку, а эти – под бабий вой. Но держались ребята молодцом. «Не горюйте, не убивайтесь – вернемся с победой!» Ваня, старший, еще и письмо такое смешное потом написал…

Баба Ася опять принялась за чай и улыбнулась – даже сейчас – от далекого воспоминания. Тетка Маруся прибежала к ним с письмом от Вани: «Читай, читай скорее!», и она читала: «Меня, мама, приняли в школу младших командиров, а Колю – нет. Сказали: ростом не вышел, а манной каши у нас здесь нет»…

Что так, то так: Коля росточка был малого, щупленький, а Ваня… по Ване все девки на селе сохли: хорош да пригож, и ростом – под матицу. Сколько раз младшего защищал в уличных потасовках… Но силой своей никогда не кичился. Про манную кашу – это уж для того, чтобы мать улыбнуться заставить…

Покончив с чаем, баба Ася перебралась на диван. Сейчас передохнет – и за ручку возьмется.

…Ну чего она взялась вспоминать про войну? Про войну Коля и без нее все знает. Вон сколько воевал – в сорок седьмом году только демобилизовался. В своем письме в газету так прямо и пишет: «Войну заканчивал в Берлине, а потом был переброшен на Дальний Восток, добивать японского самурая. Потом защищал восточные границы Родины. Так получилось, что и жить остался здесь, поскольку женился на местной женщине»…

Так вот почему мы про Колю ничего не знали, – поняла Ася. Поверили похоронке, записали его в покойники. А он, оказалось, живой остался да жить определился вон в какой дали – на Камчатке. Оттуда домой не наездишься. Ася с родным селом рядом – по сравнению с ним – живет, да тоже на малой родине частым гостем не была.

С родины ее вымело еще в войну. Да только ли ее?! Ей, Асе, еще повезло: девчат мобилизовали кого на фронт (санитарками да радистками служили), кого под Ленинград – на торф, а ее родная сестрица Дуся аж на Урале оказалась, на эвакуированном оружейном заводе, откуда и прислала домой фотокарточку, на обратной стороне которой было написано: «Тоскую по родной деревне, плачу и плачу». И подпись: «Ваша одинокая Дуся»…

А ей, Асе, судьба выпала легкая-легкая: выучилась в райцентре на бухгалтера и работать устроилась там же – в МТС. В сорок пятом мужики стали возвращаться с полей сражений, и девчонки-трактористки заторопились домой: хватит, намучились с этой техникой! Эмтээсовская повариха Люба задумчиво сказала:

– Ну, Ася, пришел наш час!

– Какой час? – не поняла она.

– Всегда ты была малость того… а еще бухгалтер… Мужики-то вернулись, и все теперь – наши!

– А-а, – поняла наконец Ася. И пошла к директору. Так, мол, и так: все общежитие мужчины заселили, ей куда деваться? Тот почесал в затылке: и правда, пора о квартире подумать…

– Да нет, я хочу домой.

– В деревню, что ли? Да я бы тебя в райцентре устроил. Бухгалтера во многих организациях нужны. У меня в пищекомбинате…

– Нет-нет, я домой хочу!

Домой она летела на крыльях. Верней, на попутной полуторке. И не догадывалась (она ж не всевидящая), что в это же самое время, только с другого конца, добирается в село, возвращаясь с Урала, одинокая Дуся. Впрочем, какая уж там одинокая, если на родительский порог сестра ступила с мужем и ребятеночком. Прямо как в кино: вышла мать на крыльцо – а тут и одна дочь, и другая…

Зарубили курчонка, сели праздновать встречу. Хотя – какое там праздновать, больше слезами обливались. А как не обливаться, если дочерей в родной дом отец с матерью дождались, а сыночка – ни одного…

Забегала тетка Маруся. Отцеловавшись с Асей и Дусей, тоже ударилась в рев: и на Ваню, и на Колю похоронки пришли.

Наревевшись, взялись перечислять всех, кто этим летом вернулся домой. Ася ждала, ждала, да, не дождавшись, спросила:

– А… Вася? Звягинцев?

– Ни похоронки не было, ни самого нету.

Дусин муж («Бугай, – окрестила его мысленно Ася, – и на каких харчах такую шею наел?» Потом поняла, на каких: Дуся не в свой роток несла, а ему, бугаю, лучший кусок подложить норовила…), Дусин муж затянул какую-то песню, а она, Ася, сидела не шевелясь, забыв эту песню готовно, ради общего веселья за столом, подхватить, тупо повторяя про себя: «Ни похоронки, ни самого. Ни похоронки…»

На стене, рядом с зеркалом, висел ее портрет, Васей Звягинцевым еще до войны нарисованный: две косы по плечам, ситцевое платье в горошек, глаза – веселые-веселые – смеются… Вася был чудной, на своих деревенских ровесников непохожий: тех тянуло к тракторам, а его – к карандашу да бумаге (про краски в селе тогда не слышали, а бумагу для своих рисунков Вася покупал в сельмаге – это были обыкновенные школьные тетради). Что не отделяло, а мирило его с парнями да девчатами – так это гармошка: Вася не только рисовал, но еще и играл на гармошке так, что двое других сельских гармонистов конфузливо свои гармони сворачивали, едва на танцевальной площадке рядом с клубом появлялся Вася. А еще он – как девчонка – мыл дома полы: матери, мол, и так достается…

И вот – «ни похоронки, ни самого»…

О полночь стали ложиться спать: Дуся со своим (прости господи!) бугаем – на кровати, ребятенок – на сундуке, отец с матерью – на печке. Куда Асе деваться?..

Так и уехала она из родного села. Директор слово сдержал, устроил ее в райпищекомбинат бухгалтером. Дали Асе квартиру – в самом центре районного городка. Во дворе – сарайчик для дров. Через дорогу – колонка с водой. Продовольственный магазин рядом.

Уж как радовалась она: комната просторная – и кровать, и стол уместились, и две табуретки. Еще и шкаф с предприятия дали. Ну и что, что для бумаг? А мы его – для одежи! Кухни нет? А зачем она ей, одной-то? Поставила электроплитку на табуретку – и готовь себе на здоровье.

Одно было огорчительно: окна в ее квартире частенько бывали разбитыми. Магазин-то рядом, а мужики – известное дело: возьмут бутылку на троих, и понеслась душа в рай… Только поправит окна – опять, глядишь, расколочены. Она мучилась-мучилась, потом придумала: забила нижние стекла фанерой и больше головы не ломала. Оно, конечно, немножко как в бане – дак что ж делать-то?..

Работы на пищекомбинате было много – к пряникам и морсу добавилась вскоре ливерная колбаса, а потом и вовсе торты надумали печь: считай, Ася! Она и считала, не ленилась. К праздникам грамоты получала, в выходные ходила на базар. Здесь, на базаре, встречала односельчан, спрашивала про сельские новости. Тот женился, тот развелся… «А с войны – никто больше не пришел?» «Что ты, Ася, – сколь времени-то прошло… Теперь уж не возвращаются».

Женщины на работе приставали: что ты все одна да одна? Догадалась сказать:

– А как же еще, если с мужем развелась?

– У тебя был муж?

– Был, был. Да такой питущой! Нажилась – больше не хочу.

И бабы отстали.

Ох, Коля, Коля… Ты-то как там живешь, в такой-то дали? В газетной заметке сказано – дети у тебя большие, внуки растут. Вот и хорошо, что – дети и внуки. Сестрица ее Дуся после войны тоже взялась рожать – одного за другим, словно боясь, что снова окажется одна. Что ни год – появлялся в доме новый жилец. Когда стало их не только класть, но и сажать некуда, Дусин бугай (Ася, конечно, про себя его так называла, а в глаза – Кеша да Кеша), Дусин бугай поехал на сахарный завод и устроился там по электрической части. Дали им квартиру, да большую, не чета Асиной.

Дуся на удачливого супруга дышать боялась, да только, видно, на роду ей написано быть одинокой: случилась авария – и Кешу убило током. Уж как она убивалась… как горилась…

Дети дома тоже не задержались: парни, уехав в армию, по месту службы и оставались, девчонки выпархивали замуж и тоже уезжали вместе с мужьями. Одна Нинка не закатилась далеко: закончила педучилище и работать устроилась тоже в райцентре. Ася помогала ей растить девчонок, Иру да Верочку. Нинка, бывало, приведет их из садика: «Теть Ась, погляди, – у меня родительское собрание», она и занимается с ними весь вечер. Накормит супом, сказку расскажет. Иринка большими глазищами хлоп, хлоп, а Верочка замрет – не шелохнется… Не один раз обжигала Асю мысль: Господи, а ведь и у меня могли быть такие же!

…Бабы от нее отстали, а мужики – нет. То один подбивался, то другой. Один дак и вовсе серьезно ухаживал: на 8 Марта букет мимоз дарил, ко дню рождения – духи «Белая акация». В кино приглашал. Однажды она согласилась. Фильм был про войну, назывался «Баллада о солдате», но только войны там было мало. Больше всего там было… любви. Молодого бойца с боевых позиций отпустили на небольшой срок домой; ехал он в поезде, в товарном вагоне, и так получилось, что в вагоне том оказалась девчонка. Девушка. Тоже ей надо было ехать куда-то. И вот закружило их любовью…

Ася смотрела на экран и видела себя и Васю Звягинцева. Вот и у них – все так же было: взгляды да разговоры. А когда поняли, что им друг без друга невозможно, – война…

В кино парня убили. И что было дальше с девушкой, которую он полюбил, – зрители так и не узнали. Наверно, жила, как все: где-то работала, по выходным ходила на базар, а однажды за ней стал ухаживать другой парень, и она пошла с ним в кино. А… дальше?

Впрочем, зачем ей думать о чужой жизни, когда что-то надо решать со своей? Вот сейчас закончится фильм, и Аркадий… Имя какое чудное – Аркадий…

– Настуш (вот – и ей чудное имя придумал, хотя Ася и Настя ну ничуть не похожи!), Настуш, давай поговорим серьезно.

– Давай.

– Я ведь с тобой не просто так… Я всерьез.

– Да я разве не понимаю?

– А если понимаешь, то чего так себя ведешь? Ни поцелуй, ни дотронься… Мы что – пацаны-подростки? У наших ровесников ребятишки уж в школу пошли. Тебе что – печати в паспорте не хватает?

– Да зачем она мне – печать?

– Так чего же тогда?!

– А вон – в кино…

– Чего – в кино? Дитячий какой-то фильм. Взгляды да разговоры…

Не сложила я личной жизни, Коля! Не смогла…

Всех близких людей в городе – только лишь Дусина Нинка. Впрочем, какая уж Нинка – Нина Иннокентьевна. Из учителей перевели в завучи… Девчонки ее больше у меня, чем дома, росли. Потому что муж Нине Иннокентьевне достался непутевый: деньги – не домой, а из дома, в выходной лучшего места, чем диван, не знает. И вот Ира да Верочка выросли, надо в институт поступать, а за учебу сейчас – плати. Пришла Нина Иннокентьевна да и бухнулась в ноги: теть Ась, помогай! У мамы пенсия маленькая, а у тебя большая…

Она и сама думала, что – большая, пока не посмотрела по телевизору передачу, в которой телеведущий – молодой, волосы до плеча – рассказал о том, как он водил маму, приехавшую к нему из далекой провинции, в ресторан. Поели, выпили там чего-то за встречу. Потом сын попросил принести им кофе. На десерт. Кофе оказался вкусным; гостья пила да нахваливала. Вообще, мама ведущего себя чувствовала на седьмом небе: это же надо – сын в люди выбился, по телевизору его вся страна смотрит, и обедать он ходит в ресторан, где все так красиво и где так вкусно готовят.

Мама была счастливой до той поры, пока официант не принес счет. Поглядев на цифру, выставленную в конце меню, она схватилась за сердце. Больше всего ее поразила цена маленькой чашечки так понравившегося ей кофе: сто долларов…

«Сто долларов – это и есть моя пенсия», – переведя доллары в рубли, сделала вывод Ася. Он – за чашечку кофе, а ей – на целый месяц жизни…

Почему-то не захотелось думать о том, сколько же стоил весь обед; вместо этого она принялась еще раз просчитывать (разговор с Ниной уже состоялся) свой бюджет: плата за квартиру с забитыми фанерой окнами, электричество, газ, вода… Чуть ли не половину чашечки кофе (тьфу, ее пенсии) приходилось опять отдавать государству; оставалась еще половина, которую опять надо делить пополам…

Э-э-х, Коля! Что мы – войну не пережили? Что мы – после войны не подтягивали животы потуже? Учатся Нинкины девчонки, и слава Богу!

Ничего-то я толком тебе не рассказала. Плутаю, прыгаю с места на место…

А вот про Ваню – расскажу. Еще как расскажу! Ваню я вижу часто. Захочу – так и каждый день…

Скажешь – спятила, старая дура? А вот и не спятила! Слушай.

Вот только кастрюльку на плиту поставлю… Воду вскипячу да пакетным супом засыплю. Ишь, до обеда на диване провалялась. Ну а что делать, Коль: то было не с кем поговорить, а то вдруг ты объявился. Ну и что, что за тридевять земель: говорить-то все равно можно. Пусть хоть и мысленно, так даже лучше: сначала обдумаю все, а потом уж за ручку…

Ну так вот: Ваня погиб на Днепре. При форсировании – так это у вас, у военных, называется. Написано про это было в районной газете, в той самой, в которую ты свое письмо написал. Эту статью они, надо думать, они тебе ответно пошлют. Все-все там прописано: что военное звание у Вани было – гвардии старший лейтенант, что командовал он взводом мотострелков, что получил этот взвод приказ переправляться через реку Днепр на рассвете. Осень уже стояла, поздняя, вода холоднющая… Погрузились солдаты в лодки, начали грести. Какое-то время на реке было тихо (так было прописано в газете), а потом в небо взвилась вражеская ракета, и вода словно закипела от взрывов… Сколько наших солдат тогда утопло, не добралось до другого берега… Ваня добрался. Начали воевать с немцем. И день, и два длился бой; на третьи сутки Ваня был ранен, но оружия не бросил, продолжал сражаться, никому про ранение ничего не сказав. Читала я все это и думала: Ванин характер, Ванин! Когда командира роты убило, Ваня принял командование на себя.

Отступил немец. Только этого Ваня уже не видел…

Все думаю: о чем он вспоминал-думал в свои последние минуточки? О ком? Не иначе – про мать и отца. Про тебя, Коля. Про родное село…

Ну а теперь слушай, как мы встретились с Ваней в первый раз. У нас в райцентре к пятидесятилетию Победы открыли Аллею Героев. Меня повела туда Нинка, Нина Иннокентьевна. И ведь не предупредила, ничего не сказала! Просто: пошли, мол, на митинг. Ну, мы и пошли. Послушали речи. Всплакнули. Потом берет она меня за руку и ведет на эту самую Аллею. Гляжу: тринадцать голов на пьедесталах. Бюстов – так объяснила Нинка. Ну, иду я, каждую разглядываю. Кто помоложе, кто постарше, но все ребята бравые, смело глядят. А один – еще как бы и с улыбочкой. И уж больно эта улыбочка показалась мне знакомой. Гляжу, гляжу… батюшки-светы, да ведь это наш Ваня! Он без улыбки сроду нигде не появлялся. Причем улыбался – именно что глазами, а губы твердо держал. Не думайте, мол, не так я прост, как на первый взгляд кажусь…