Текст книги "«Конкурс комплиментов» и другие рассказы от первого лица (сборник)"

– Предлагаю свою мужественную руку и трепетное сердце. От тебя прошу… Чего, собственно, просят? Серега, а? Тамара?

– Согласия, – подсказала я.

– Согласия обменяться частями тела, – хмыкнул Сергей.

– Юра, перестань! – смутилась Вера. – Встань сейчас же!

– Ты моих родственников, – тихо спросил ее Юра, – хорошо изучила? Сейчас они тоже станут перед тобой на колени!

Он выразительно посмотрел на нас, и мы с готовностью кивнули. Отчасти это была игра, представление. У нас первое апреля двадцать раз в году.

Но Вере было не до шуток, она испугалась и дала согласие. Потом испугалась еще больше и взяла слово с Юры, что в их жизни ничего не изменится. Юра на чистом глазу соврал: все будет по-старому.

Но не такой он дурак, чтобы брать в жены чью-то поденщицу!

– Алисоньке не стоит говорить о свадьбе, – предложила я, – пусть будет для нее сюрпризом!

Муж хмыкнул, сдерживая смех. Его развеселили мое притворство, хлопанье глазами и умилительное «Алисонька». Они с Юрой, конечно, – артисты! Народные! А я – драмкружок!

Процедура бракосочетания не была праздничной или торжественной. Сергей поглядывал на часы: скоро поезд, надо успеть хотя бы в вокзальном буфете шампанского выпить. Пока молодые расписывались, заведующая ЗАГСом жаловалась мне, что зеленое платье жмет под мышками.

– Укоротим! – пообещал ей Сергей, забирая свидетельство о браке.

Юра крякнул и с обворожительной улыбкой отпустил комплимент заведующей:

– В зеленом с ног до головы вы будете неописуемы!

Я решила не откладывать дел в долгий ящик. Проводили молодоженов, заехали домой за чемоданом и отправились к Алисе.

– В квартиру подниматься не буду! – решительно отказался Сергей. – Здесь, во дворе на лавочке, подожду. Ты там концерт устроишь. Два скандальных сопрано мой изнеженный слух не выдержит.

Когда Алиса открыла дверь, я без вступлений и разминок сообщила:

– Пришла за Вериным приданым. Она к мужу переселяется.

– К какому еще мужу? Что за глупости! – передернулась Алиса.

– К законному! Они с моим братом сегодня оформили отношения. В данный момент отбыли в свадебное путешествие. Пьют шампанское в поезде. Специально им бутылку дала и два фужера.

Алиса нервно погасила окурок в пепельнице и тут же прикурила новую сигарету, заявила, что не верит, будто сестра могла с ней так поступить.

– Как «так»? – переспросила я. – «Так», будто у нее есть собственная жизнь и судьба? «Так», как живут все нормальные женщины? Поэтессы не в счет, конечно. Дымишь, точно паровоз, – брезгливо разогнала дым перед собой. – Не квартира, а тамбур электрички. А здесь ребенок!

– Не трогайте моего сына! Кто вам дал право распоряжаться? Как смеете вмешиваться в нашу жизнь!

И так далее – ария разъяренной собственницы. Сергей был прав про концерт! И голос у Алиски визгливый, как у кошки, дверью прищемленной. Почему-то мне обе сестры кошек напоминали, только кошек очень разных. Старшая – ласковую, теплую. Младшая – драную, истеричную.

Алиса затихла на минуту, и тут я выступила со своей арией. Все ей выложила, что накипело! И про эгоистку, и про вампиршу, и про захребетницу и рабовладелицу. Сиротка! А Вера не сиротка? Крепостная крестьянка? Приятно на ее горбу по жизни кататься? И про стишки тоже упомянула. Сказала, что Алисе до Некрасова, как до Луны.

Перетрудив голосовые связки, мы обе охрипли.

– Что вам от меня нужно? – просипела Алиса.

– Верины вещи, – прокашлявшись, ответила я.

Алиса подлетела к шкафам, стала белье оттуда вытаскивать и бросать:

– Берите, все забирайте!

– Приданое не богатое, – констатировала я, складывая вещи в чемодан. – Пятнадцать лет Вера на производстве, и на порядочный костюм не заработала. Бельишко убогое, застиранное. Ничего, ей муж новое купит. Обстановку, утварь, хрусталь и посуду тебе оставляем. Пользуйся и помни нашу доброту.

– Вы… вы! – задохнулась от возмущения Алиса. – Мародерка!

– От каракатицы слышу!

Я закрыла чемодан, другой так и остался пустым.

– Первое отделение концерта по заявкам окончено. Второе отделение, главное. Вадика забираю?

Алисино лицо задергалось от противоречивых чувств. Она очень хотела отдать ребенка! Даже человеку, с которым минуту назад ссорилась в пух и прах! И мне стало страшно: до какой низости может дойти человек!

– Вот что тебе скажу, – быстро заговорила я. – Мальчик твой не в обузу, с моими детьми Вадик хорошо ладит. Только негоже матери швырять ребенка по чужим людям. Он ведь – не собачка! Не котенок, хоть и от драной кошки. Он все видит, понимает. Что тетя Вера его больше, чем мама, любит, что мама тяготится им и хочет сплавить.

– Я безумно люблю своего сына! – патетически, обращаясь к люстре, изрекла Алиса. – Вам не понять, низкие существа! И при чем здесь кошки? Абсурд!

Пусть мы – самодеятельный театр, но дурачимся от души и не скрываем, что дурачимся. Алиска же – дурной, насквозь фальшивый театр. Лицедейка!

– Забираю Вадика? – повторила я вопрос, вдруг почувствовав навалившуюся усталость.

Тяжело и утомительно, оказывается, тратить душевную энергию на черствых эгоистов.

– Вон! Прочь из моего дома! – Алиса картинно показала на дверь.

– Первый достойный поступок в твоей жизни, – сказала я и вышла из квартиры.

Вернувшись из свадебного путешествия, Вера оказалась меж двух огней. Какие ей сестричка истерики закатывала, можно было только догадываться. Но и Юра был не промах. С помощью секретного оружия или здравой логики – вышла замуж, так живи с мужем, свивай гнездо – он Веру привязал. Племянника они к себе забрали. Вера часто к Алисе наведывалась – убрать в доме, еды приготовить. Сама беременная, зеленая, а на другой конец города тащится Алисе белье стирать. У нас просто руки опускались от такой идиотской самоотверженности. И ругать Веру было нельзя. Вы ругали когда-нибудь добрую нежную кошку? Бесполезно, и стыдно за себя становится.

Мы с мамой сдались. Наступили себе на горло. Ездили к Алиске порядок наводить, стирать, гладить – обслуживать драную поэтессу. Только бы Вере передышку дать. Будущее представлялось нам кошмарным. До старости за Алисой грязь подтирать?

Провидение над нами смилостивилось. Алиса квартиру продала, подалась в столицу и сгинула. За три года – ни письма, ни звонка, ни подарка ребенку. И славно! Так бы и дальше не слышать о булыжнике, покрытом шоколадом.

Вера девочку родила, племянника воспитывает. Славный мальчик, не в мать пошел, в тетю.

Жизнь после смерти

Долгое время я была убеждена, что есть опыт, которым не нужно делиться. Вернее, панически не хотела, например, знать, что переживает мать, потерявшая ребенка, или человек, приговоренный к смерти. Следует только молиться, чтобы подобного с тобой и близкими не случилось. Да и слов, я думала, чтобы описать подобный опыт, не существует. Теперь нашлись. Доченька моя, храни ее Господь, жива и здорова. К смерти готовилась я сама.

Мне было тридцать два года. Прекрасная семья, интересная работа, шестилетняя дочурка. И чувствовала я себя нормально, ничего не болело и не беспокоило. В том числе и твердые шарики в груди, которые я случайно обнаружила, стоя под душем. И вот я сижу перед врачом после анализов и обследований, и он говорит, что нужно срочно делать операцию. Удалить грудь, матку и придатки. Я молода, и рак развивается стремительно, у пожилых женщин злокачественные опухоли растут медленнее, а у меня предпоследняя стадия.

Это раньше от пациентов скрывали страшный диагноз, сейчас говорят прямо. Но подбадривают: есть надежда. То есть мне оставили маленькую надежду на то, что, превратившись в уродливое бесполое существо, я проживу долго и счастливо.

Мои чувства после разговора с врачом – как раз то, чего я не пожелаю заклятому врагу, что боятся испытать нормальные люди. И через шок, агрессию отрицания, отчаяние, депрессию возвыситься до принятия своей судьбы, до удивительного духовного просветления, до религиозной благости и всепрощения дано не каждому. Я видела таких людей, одной ногой стоящих в могиле и в то же время несущих свет жизнелюбия. Но сама к ним не принадлежу. Сознание бренности существования не учит меня ценить мгновения жизни. Не могу быть счастливой, когда голова лежит на плахе. К сожалению, очень большому сожалению! Я из тех, кому в последнюю минуту – или в омут головой, или в проклятия Создателю.

Мужу про свои анализы и обследования я ничего не рассказывала. Не хотелось вызвать у Игоря естественное отвращение к моему телу, в женских органах которого завелись мерзкие бяки.

С Игорем мы учились на одном факультете Московского энергетического института. Наши любовные отношения были похожи на сотни и тысячи подобных студенческих. Хотя началось все «романтично» – мы сшиблись лбами. Буквально и больно, в дверях аудитории: он удирал с лекции, а я на нее спешила. Я обозвала его дебилом, он меня – идиоткой. Через несколько дней на дискотеке в общежитии пригласил меня на медленный танец:

– Не откажете умственно отсталому дебилу?

– Только слюни не пускать и на ноги не наступать! – рассмеялась я.

Неделю мы с ним подшучивали друг над другом, а на вторую уже страстно целовались. Познакомились на втором курсе, на третьем – расписались. Деваться нам было решительно некуда: я жила в общежитии, у Игоря в маленькой двухкомнатной ютились родители, младшая сестра и старенькая бабушка. Ни моя мама, скромная учительница в городе Льгове Курской области, ни родители Игоря не могли нам сделать подарка, вроде ежемесячного взноса за снимаемую комнату. Они – прекрасные люди и потому, наверное, не богаты и не чванливы.

Игорь устроился дворником – за комнату в полуподвале и зарплату размером в две стипендии. По утрам или поздно ночью мы мели с ним двор, сгребали снег, кололи лед. Часто нам помогали друзья – быстрее закончим и загудим в дворницкой. Это было чудесное время, как припев в хорошей песне, – долгий веселый припев без нудных куплетов. В полуподвале, кроме нас с Игорем, жили еще два дворника, оба – алкоголики: тетя Ира и дядя Юра. Пили они тихо и постоянно, к нашим буйным компаниям относились благосклонно. Тетя Ира пекла на всех пироги с капустой, а дядя Петя, сидя в углу, слушая наши споры о литературе, искусстве, политике, о будущем энергетики, бормотал: «Слова русские, а ни бельмеса не понимаю».

После института мы уехали в далекий сибирский город, где построили и запускали теплоэлектростанцию. Производственных проблем было столько, что, казалось, немыслимо их разрешить, и «Луша» никогда не выдавит из себя ни киловатта электроэнергии. «Лушей» мы звали станцию. В честь жены директора, отличного дядьки, который одинаково проникновенно говорил: «Моя супруга Луша…» и «Наша вверенная в руководство станция…». Когда «Луша»-станция все-таки вышла на проектное напряжение, мы испытывали такое ликование, словно не электричество бежало по проводам, а наша собственная кровь.

В Сибири мы проработали пять лет и заработали на комнату в московской коммуналке. Но комната оказалась перспективной – через некоторое время большую квартиру расселили, и мы получили крохотную двухкомнатную. Родилась долгожданная дочка. Игорь настоял, чтобы назвать ее Татьянкой, как и меня. Я сопротивлялась: зачем всех под одну гребенку? Но Игорь говорил, что краше этого имени быть не может.

В общем-то, мы были простой средней семьей. Так и сказал небрежно наш приятель, выбившийся в бизнесмены:

– Гляжу на вас, как вы тихо топаете к нищей государственной пенсии, – шаг вперед, два шага назад. Средний класс средних обывателей.

Игорь в ответ развел руками, показал на нашу немудреную обстановку:

– Все, на что ты глядишь, от кирпича в стене и до последней нитки в подштанниках, заработано своим горбом, потом и кровью. Не украдено, не наварено в махинациях, а заработано! И мы с Танькой – класс, может быть, и средний, да совести и порядочности высокой!

Звучало пафосно и эмоционально, но, по сути, совершенно верно. Мы с Игорем были кузнецами своего маленького и, как тогда казалось, надежного счастья. Мы вовсе не чурались карьеры, не топтались на месте, особенно Игорь. Его взяли в одну из контор РАО ЕЭС, и он отлично там себя зарекомендовал. Я много внимания уделяла дочери, поэтому устроилась на скромную должность в теплоэнергонадзор. Из нашего дома постепенно уходила нужда. Мы уже не бегали осенью, зимой и весной в куцых куртенках, купили видеомагнитофон и прочие предметы роскоши. Словом, все у нас было хорошо. До того дня, когда мне вынесли диагноз-приговор. Будто мы ехали-ехали в веселом поезде и прибыли на станцию, а там – холодная лунная пустыня и мрак.

Я уложила Татьянку спать, сидела на кухне, ждала мужа. Он теперь часто задерживался – работы невпроворот. Я ждала его, готовилась сообщить страшную новость, как ждет человек, на которого свалился непосильный груз, и держит он его на последнем напряжении. Но придет родной и любимый и возьмет на себя часть тяжести.

Игорь пришел, не снимая пальто, заглянул на кухню, увидел мое лицо и заговорил первым:

– Ты уже все знаешь? Вижу – знаешь. Да, я полюбил другую женщину. Наверное, за это нельзя простить. Но я все-таки прошу не держать на меня зла. Молчишь? Ну и правильно. Какие тут могут быть слова.

Он ушел собирать вещи. Я не плакала. Плачут, когда больно. А мертвые не плачут, им не больно. У меня в голове крутилась фраза: жизнь после смерти, жизнь после смерти. Я стояла на краю пропасти, думала – он протянет мне руку, а он подошел и толкнул меня вниз, в жизнь после смерти. Я умерла. Я была живым трупом, с телом, которое поедали злокачественные опухоли, и с сознанием, растоптанным, точно грецкий орех, под сапогом.

Я и потом не плакала. Действовала, как заводная кукла. Оставался маленький, но крепкий поплавок, держащий меня на поверхности, – дочь, Татьянка. Не умом, не разумом, а каким-то инстинктом я понимала, что обязана идти до последнего, все перенести, только не оставить ее сиротой. В то же время дочь вызывала у меня странное чувство, далеко не материнское. Мне было досадно, что ребенок есть, существует. Не было бы ее, и я бы легко отдалась тому, чего более всего желала: из живого трупа превратиться своей волей в натуральный неживой.

Татьянку я отвезла к своей маме во Льгов. Сказала, что мне нужно сделать небольшую операцию – так, мелочь, киста. Не хотела волновать маму, она тоже не богатырского здоровья. Вернулась в Москву и легла в клинику. В приемном покое у меня спросили телефоны ближайших родственников. Я дала рабочий телефон мужа. Операция всяко могла кончиться, и уж похоронить меня он не откажется.

Не буду описывать свои ощущения до операции и после – они из того опыта, который лучше не приобретать. Лечащий врач позвонила Игорю, когда меня из реанимации перевели в палату. Он пришел на беседу и только тогда узнал правду. Врач сказала ему, что дело со мной обстоит плохо, потому что я – в глубокой депрессии и не борюсь с болезнью. Наука не может объяснить, но рак часто побеждают те, кто собирает волю в кулак и сражается с недугом. Опустившие руки даже при очень хороших терапевтических результатах оказываются проигравшими. Я находилась во второй категории. Антидепрессанты – лекарства, которые мне давали, – заменить волю не могли.

Игорь пришел с цветами, фруктами и потешной мягкой игрушкой – розовым крокодилом. Присел на табурет у кровати и заговорил как ни в чем не бывало. Я отвернулась, на вопросы не отвечала и больше не взглянула на него. Он так и вел три часа беседу сам с собой, а вроде бы со мной.

В больнице, где я лежала, были прекрасные врачи, но, как и повсюду, недоставало младшего медперсонала. Пациентов после операции выхаживали родные и близкие, у кого они были, конечно. Игорь приходил каждый день, торчал в палате с утра до вечера. Кажется, взял отпуск. Он умывал меня, чистил зубы, обтирал незабинтованную часть тела, переодевал, менял постельное белье, кормил с ложечки, читал книги и газеты. Я была абсолютно беспомощна. Могла шевелить пальцами, но локти оторвать от туловища даже на пять сантиметров было мучительно – возникала резкая боль в том месте, где прежде была грудь, а теперь сплошной болезненный рубец, заплата – кожу пересадили со спины. И двигать ногами было больно из-за исполосованного живота. И трубки из меня торчат, по ним лимфа сбегает в груши-приемники…

Игорь совершал действия, освоил умения, которые прежде от него, брезгливого и привередливого, никак нельзя было ожидать. Например, он подавал судно моим соседкам, таким же беспомощным, как и я. Его перестали стесняться, он превратился в своего парня, с шутками и прибаутками обсуждающего проблемы со стулом у женщин, чей срок жизни измерялся месяцами. Анекдоты рассказывал, женщины хохотали, держась за животы, и махали руками: ой, швы разойдутся!

Я понимала, что Игорь ухаживает за мной не из любви, – любил-то он другую. Просто, кроме него, никто не мог мне помочь. И я принимала его участие по той же причине – более некого просить. Многие люди испытывают естественный, хотя и необоснованный страх перед раковыми больными. Сестра Игоря, например, добрый и славный человек, боялась прийти в клинику, подхватить ужасный недуг. Умом понимала, что раком нельзя заразиться, общаясь с больным, терзалась, но в больницу – ни ногой. Игорь ничего не боялся. Он обращался со мной как с раненым ребенком, скажем, после автокатастрофы. Угораздило, случилось, главное – выжила, до свадьбы заживет.

Когда меня выписали из больницы, я уже передвигалась, отлипнув от стенки, и могла слегка шевелить руками. Татьянка пошла в первый класс. Утром ее Игорь отводил, в свой обеденный перерыв мчался забрать из школы и привести домой. У дочери обнаружились способности к балету – вывороченность коленок и отличная растяжка. Танцевать Татьянка любила всегда. Ей года еще не было, стояла в манежике, завороженно смотрела на «Лебединое озеро» на экране телевизора и дрыгала ножками. Чуть подросла – и целыми днями кружила под музыку. Танцы, балет были ее мечтой и страстью, недетски прочными. Чтобы поступить в балетное училище при Большом театре, требовалось много заниматься. Три раза в неделю Игорь возил дочь в студию. Я делать этого не могла, после операции и курсов химиотерапии не только по документам, но и натурально превратилась в инвалида.

«Терапия» в переводе означает «лечение», но химиотерапия – это убийство. Убиваются раковые клетки, а заодно и многие полезные. У меня клоками полезли волосы. Пришлось побриться наголо. Я редко подходила к зеркалу. Потому что отражение демонстрировало мне какое-то жуткое существо. Не женщина, не мужчина – лысый равноплоский спереди и сзади скелет, обтянутый кожей землистого цвета.

Впервые я расплакалась на свой день рождения. Из-за подарка, который сделал Игорь. Наверное, даже определенно, он хотел как лучше, а я забилась в истерике. Игорь подарил деталь женского туалета, сшитую в специальной, для таких, как я, мастерской. Бюстгальтер, чашечки которого заполнены мягким поролоном, – муляж.

Невыплаканные слезы, невысказанные проклятия судьбе – все хлынуло из меня прорвавшейся плотиной. Игорь укачивал меня, гладил по голове и обзывал себя идиотом. Я ни на секунду не забывала, что где-то у него есть любимая женщина. Наверное, хороший человек, если довольствуется редкими свиданиями, терпит его подвижничество в первой семье. Нам без него не справиться. Игорь – настоящий товарищ, друг, жертвует собой. У меня выбора нет – только принимать его жертву. Вслух мы об этом никогда не говорили. И даже в свой день рождения, когда я истошно рыдала, ни упреков, ни благодарностей на него не выплеснула.

Прошло больше года. Жизнь стала выправляться. Врачи осторожно говорили о хороших прогнозах. Похоже, болезнь победили. Я немного поправилась, начали отрастать волосы и ногти. Благодаря лечебной физкультуре и, главным образом, настырному инструктору – Игорю я, наконец, смогла выполнять упражнение «руки почти вверх».

Забавно, но окончательно я убедилась, что страшный период позади, в магазине. Покупала вино к какому-то празднику. Продавщица внимательно на меня посмотрела и спрашивает:

– А сколько тебе лет, голубушка?

– Тридцать три, – честно ответила я.

– Маша! Иди сюда! – продавщица вдруг стала звать свою коллегу. – Ты веришь, что она – моя ровесница? – ткнула в меня пальцем.

– От силы бы двадцать дала, – сказала Маша. – Девушка, а как вам удалось сохраниться?

Что я могла им ответить, если врагу не пожелаю такого омоложения?

– Диета и лечебная физкультура, – с умным видом проговорила я.

Худенькую и стройную (под футболкой и джинсами шрамов не видать), с тифозной стрижкой и без макияжа, меня принимали за подростка! Как ни нелепа была эта ошибка, она меня согревала и веселила. Я почувствовала, что снова могу жить. Пусть не так, как прежде, пусть другим человеком, но жить! Смеяться и думать о нарядах, водить дочку в балетную студию и найти работу на полставки. И тогда же я решила – все, хватит нянек, пора Игоря отпускать, дальше сами справимся.

Мы сидели на кухне. После ужина Татьянка показала нам новые «па» и отправилась спать. Я вымыла посуду, Игорь рассуждал о том, что в детской нужно убрать мебель от одной стены и построить балетный станок.

– Станок – это хорошо, – сказала я. – Но ты можешь больше не беспокоиться. Ты мне очень помог, я тебе страшно благодарна. А теперь можешь уходить.

– Куда уходить? – удивился Игорь.

– К своей… к той, – заикалась я, – куда ты собирался, пока со мной не случилось. Теперь ты свободен, мы сами выдюжим.

Говорить на запретную тему мне было очень тяжело. И не только мне. Игорь ответил резко, отсекая дальнейшие обсуждения:

– Я об этом давно забыл. И ты забудь!

– Нет, не хочу, чтобы ты жил со мной из жалости.

– Жалость, между прочим, – не самое плохое чувство. Я, например, жалею только двух человек. Странным образом обе – женщины, и обеих зовут Татьянками.

– Игорь! Ты больше года заботился обо мне! Теперь моя очередь. Впереди у тебя интересная жизнь. Ты не обязан сосуществовать с… – Он перебил меня, и слово «калека» я не произнесла.

– Ага! Значит, ты оставляешь за мной право жить так, как я хочу?

– Конечно!

– Тогда марш в койку! – Он схватил меня за руку и потащил в комнату. – Доктор сказал, нам давно можно! А ты меня на голодном пайке держишь. Не подступись к ней! По морде огреет, чего доброго. Ходит, понимаешь, недотрога, а я мучайся!

Говорят, раньше в деревнях употребляли не глагол «любит», а глагол «жалеет». И в некоторых губерниях его произносили «жалает». Любовь-жалость-«жалание» имеет такое же право на существование, как и любая другая. И она нисколько не унизительна и не менее прекрасна. Утверждаю со знанием дела.

Скоро мне исполнится сорок лет. На улице за подростка уже не принимают. Обычная замотанная женщина с авоськами продуктов, закупленных после работы. О болезни давно забыто. Роман моего мужа, случившийся некстати (или кстати?), тоже никогда не вспоминаем. Я так и не знаю, что за женщина проиграла живому трупу. Татьянку уже берут на спектакли. Когда она появляется в балетной пачке на дальнем-дальнем плане, Игорь начинает неистово бить в ладоши. Народ принимает его за ценителя и подхватывает аплодисменты.