Текст книги "Неподходящий жених"

– Мама, ты серьезно говоришь? – недоверчиво смотрит на меня Саша.

– Абсолютно серьезно. Для шуток нет повода. Человек две третьи жизни проводит в забытье. Такого врагу не пожелаешь, тем паче близким врага.

– Мама, мне кажется, что в последнее время ты очень изменилась.

Моя дочь все-таки большая умница, даже влюбленность не отшибла у нее мозги напрочь.

– А почему я не должна измениться, если поменялись обстоятельства жизни? Чья бы корова мычала. Ты на себя посмотри! И вообще – способность реагировать на новые раздражители говорит о лабильности, отсутствии косности. Я у тебя еще не закостенелая, а вполне мягкая.

– Ты у меня классная и крутая!

– Классными бывают доска и руководительница, крутыми – яйца, берега и овраги. Садись за мой компьютер и читай про сонную болезнь. И умоляю тебя! Не вздумай говорить Андрею, что это я поставила ему диагноз! Ты ведь не хочешь, чтобы у нас в доме была обстановка в лучших традициях анекдотов про зятя и тещу.

Сашка ничего читать не стала. В болезнь Андрея она не поверила. Дочь совершенно справедливо считала, что Андрей дрыхнет день и ночь, потому что ему «в лом» (их выраженьице) напрягаться и что-то делать. Александра решила, что я, мама, как свойственно антиквариату, делаю из мухи слона и дую на воду. Антиквариатом однажды назвал своих родителей Леша Малинин, сын Вари. Я согласна на антиквариат, на артефакт и на любой другой пыльный музейный экспонат. Хоть горшком назовите. Но я добилась своего: заронила у дочери неприязнь к «сонной болезни» Андрея. Столько времени подушку мнет, что моя добрая мама даже закладки сайтов в Интернете делает!

Ядовитых стрел, повторюсь, я отправила сотни. Превратилась в плохого хорошего человека, который злорадно улыбается, слыша, как дети ссорятся. Один раз не утерпела и подслушивала под их дверью.

– Попроси денег у мамы! – говорил Андрей.

– Сколько можно просить у моей мамы? – отказывалась Саша.

– Но мы не можем прийти в клуб без копья.

– Значит, мы не пойдем в клуб! – чеканит Саша.

– Мне опротивело сидеть дома!

– И кто в этом виноват? Правда, что ты задолжал Олегу, Стасику, Вовке, Димке?

– Откуда ты знаешь?

– Ленка сказала.

– У Ленки язык как помело.

– Это правда или неправда? – настаивала Саша.

– Допустим.

– Андрей! – со стоном восклицает моя дочь. – Зачем ты берешь в долг, если не можешь отдать?

– Затем, что хотел сделать тебе приятное, подарить цветы, смешные игрушки, сводить в кафе и прочее. Доставить удовольствие. Напрасно старался?

– Нет, то есть да, – путается Саша.

– У меня, между прочим, – капризно, с вызовом говорит Андрей, – последние джинсы на излете. И кроссовок нет, и ветровка позорная.

– Может, тебе стоит пойти поработать? – предлагает Саша. – Пусть временно, пусть на простую должность, но хоть долги отдать и одежду купить. Тебя Олег звал и Лешка.

– Сколько раз тебе повторять! – повышает голос Андрей. – Ты в состоянии запомнить: стоит понизить планку претензий, дорога вверх будет закрыта, останется только вниз скатываться. Чтобы я пошел к Олегу в охранники? Он старший менеджер, а я пропуски проверяю! Так ты меня видишь? Большое спасибо!

На цыпочках я возвращаюсь в свою комнату. Через несколько минут слышу, как хлопает входная дверь. Рассерженный Андрей выскочил из квартиры. Сашка плачет у себя. Дочь рыдает, а я потираю руки. Это ли не кошмар? На самом деле я, конечно, не праздную пиррову победу, а скулю от жалости к Сашке. Меня раздирают противоположные чувства, мне хочется броситься к дочери, утешить ее, рассказать все, покаяться. Нельзя. Если бы Сашке нужны были мои утешения, она бы прибежала сама. Ей больно, моей девочке.

…Как-то мы отдыхали на юге. У Сашки над коленкой вскочил прыщик. Через несколько дней прыщик превратился в громадный фурункул. Верная принципу не заниматься самолечением, я с дочерью отправилась в поликлинику. Там велели прикладывать ихтиоловую мазь, через несколько дней прийти – фурункул будут вскрывать, попросту – давить. Посмотрев на антисанитарию врачебного учреждения, я решила давить сама. Хозяйка квартиры, которую мы снимали, держала Сашку, а я выдавливала гной. Как дочь кричала! От дикой боли Сашка корчилась, вырывалась и кричала так страшно, как не слышали никакие фашистские застенки. Я давила и давила, пока не пошла чистая кровь, без гноя. Точно в страшном сне, накладывала дезинфицирующую мазь, делала повязку. Дочь тряслась, икала, глаза у нее были бешенные и усталые одновременно. Я прижимала малышку к груди, твердила что-то успокаивающее, приказывала себе не плакать, не распускать нюни. Сейчас у Сашки на ноге едва заметный круглый шрамик, фурункулеза, то есть множественных высыпаний, которыми нас пугали, не случилось. Я все сделала правильно. И чем гнойный фурункул отличается от Андрея? Еще вопрос – что больнее выдавливать.

По законам диалектики количество моих усилий должно было перейти в качество. К тому и шло, на то я и рассчитывала. Но жизнь часто не подчиняется философским аксиомам, а следует другим правилам. Например, драматургическим принципам, ведь в пьесе должен присутствовать момент кризиса, конфликта, когда скрытые течения вырываются наружу. У нас так и случилось. Наверное, добавилось и то, что я дьявольски устала от двойной жизни, от актерства, от необходимости закрывать глаза на страдания дочери. Правильнее сказать, что я не понимала, как устала, ведь постоянно занималась самовнушением, самоуспокоением, самоуговорами. Точно неправедный схимник, на людях благочестивый молельщик, а в тишине кельи – заядлый онанист.

В литературе, в драматургии, чтобы вспыхнул пожар конфликта, требуется запал в виде конкретного поступка или художественной детали – материального предмета. Вспомните злополучный платок у Отелло или браслет в драме Лермонтова «Маскарад». У нас художественной деталью стала брошь.

Большой ценности брошь не имела, это еще моя мама выяснила. Низкопробного золота овальная блямба, в центре большой камень, по кругу мелкие – и все нечистой воды. Ювелирная работа – отнюдь не Фаберже – грубовата и кустарна. Это брошь моей бабушки, которая умерла, когда мне исполнилось три месяца. Бабушка еще увидела внучку, а я бабушку, естественно, не помню. Есть фотография, на которой бабушка в светлой блузке и этой брошью под воротником.

В детстве, когда мама меня особенно обижала, наказывала – до слез – я пряталась в комнате, доставала фото и жаловалась бабушке:

– Если бы ты была жива! Если бы ты была с нами, она бы надо мной не издевалась!

Жалуясь умершей бабушке, я испытывала своего рода молитвенное удовольствие, которое, наверное, испытывают в храме перед иконами. Когда у меня появилась своя дочь, я поняла: во-первых, что мама надо мной вовсе не издевалась, и требования ее были нормальны, все запреты шли только мне во благо; во-вторых, моя рыдающая в соседней комнате малолетняя дочь, от наказания не помрет, а только лучше станет.

Вплеснув свои горести бабушке на фото, я доставала брошь, прижимала к груди (очень патетично!), клала на ночь под подушку. Брошь была моим оберегом, ниточкой, связывающей с бабушкой, которой я приписывала идеальные до приторности качества.

В современном женском костюме броши мало участвуют. Я их не ношу, и бабушкину никогда не надевала. Она покоилась вместе с моими немногочисленными украшениями из драгоценных металлов в палехском ларце. Шкатулка с бижутерией у меня раз в пять больше, чем золотосеребряное хранилище. Исчезни брошь в других обстоятельствах, я погоревала бы, но истерик точно не закатывала. Ведь я уже давно выросла, детские обереги потеряли сакральность.

Я ковыряла пальцем в палехском ларце, отыскивая сережки с речным жемчугом, которые хотела надеть. Чего-то не хватало, я не могла понять чего. Отыскала сережки, а чувство утраты не проходило. Брошь бабушкина! Меня точно молния ударила. Нет, не правильно. Не внешний удар был, а изнутри. Будто внутри меня взорвался огненный шар и опалил с головы до ног. Как только кожа удержала рвущееся пламя. Подняла голову, посмотрела на себя в зеркало – лицо красное, губы дрожат, глаза бегают. Сознание вследствие короткого замыкания тоже отключилось – никаких тебе политик, продумывания каждого шага, слова, поступка. Только рвущееся наружу пламя-ненависть. Не было никаких самооправданий: «Не могу больше!», никаких призывов к благу дочери: «Только ее интересы должны стоять во главе угла!» и тем более никаких интриганских умозаключений: «Как можно использовать эту ситуацию?»

Я рванула из комнаты, подбежала к их двери, затарабанила, не дожидаясь ответа, распахнула дверь. Прежде я вообще старалась не переступать порог их комнаты. Знаю, как ценится и дорого личное закрытое пространство в молодости. Моя свекровь могла распахнуть дверь в нашу комнату когда угодно: «Маня, ты картошку посолила?»

Хорошо, что дети не любовью занимались, а сидели: Сашка на диване, Андрей у стола. Вроде ссорились, но мне недосуг было разбираться.

– Андрей! – начала я резко. – Брошь, которую вы взяли, не имеет антикварной или прочей ценности.

– Мама, ты чего вдруг, ты о чем? – удивленно спросила Саша.

Я не повернула к ней головы и смотрела на Андрея.

– Больших денег за нее вы получить не можете. Но эта вещь, эта брошь мне очень дорога.

– Не понял, – стушевался воришка и отвел глаза.

– Вы все прекрасно поняли! – выкрикнула я и постаралась взять себя в руки.

– Мама! – снова позвала Саша.

Я резко дернула рукой, отмахнулась от дочери: «Не встревай!»

– Андрей! Я вынуждена поставить вас перед выбором. Либо брошь моей бабушки возвращается в наш дом, либо все ваши прежние воровские подвиги, прекрасно мне известные, становятся достоянием Александры.

«“Становятся достоянием” о знании – можно так сказать?» – мелькнуло в моем филологическом мозгу.

– Ма-а-а-ма?! – протянула Сашка.

И я опять не удостоила ее вниманием.

– Андрей! Я отдаю себе отчет, что вернуть брошь, не внеся денег, вы не можете. Вопрос только один: «Сколько?» Я готова вам выдать сумму. Сколько? Пожалуйста, не пытайтесь юлить, строить из себя оскорбленную невинность! Сколько? У вас выбор: назвать мне сумму или сейчас я перечислю каждый случай, когда вы тащили деньги из шкатулки, из моей сумки, выносили наши вещи из дома.

Какие вещи? С чего мне взбрело про них выпалить? Но если на досуге, которого у Андрея было хоть отбавляй, покопаться в нашей квартире, то многое можно найти. Мы потом не досчитались и книг старинных, и статуэток, и фарфора. Удар попал в цель.

– Если вы настаиваете, – пробормотал Андрей.

– Я решительно настаиваю!

– Пятнадцать тысяч.

– Ого! Пятьсот долларов! Хорошо. Сейчас вы их получите.

– Андрюша! Мама! – безуспешно пыталась привлечь наше внимание Саша. – Объясните мне, что все это значит!

Андрей и я остались глухи к ее призывам. Надо отдать должное Андрею. Светский лев умел держать марку в самой позорной ситуации. Он выглядел не посрамленным, а как будто бы вынужденным исполнять роль неприятную и навязанную. На меня же вдруг напал приступ высокопарного слово изъяснения, совершенно не принятого в современном общении, хоть и желчно-язвительного.

– Соблаговолите, сударь, выйти в переднюю. Там вы получите оговоренную сумму.

Андрей ждал меня в прихожей. Рядом была Саша, я слышала, как она умоляет Андрея:

– Милый, родной, скажи мне, что случилось, что происходит?

А я листала словарь Брокгауза и Эфрона, в котором между листов были спрятаны деньги от ренты. В собственное белье я уже прятала – Андрей нашел и часть денег украл. Не упоминала об этом, противно.

– Вот! – вышла я в прихожую и протянула деньги.

Андрей их взял, порывисто обнял Сашу, отцепил ее от себя и скрылся за дверью.

Больше я Андрея не видела. И бабушкиной брошки тоже.

Пережитые волнения находились за пределами моих сил, потраченных на многомесячное интриганство. Я ушла в свою комнату, громко хлопнув дверью. Никого не хотела видеть, слышать. Свою дочь – в первую очередь. Но Сашка скулила под дверью, скреблась:

– Мама, можно?

– Нет!

– Мамочка, пожалуйста!

– Не сейчас, не сегодня!

– Но я умру!

– Помирай на здоровье!

Она все-таки зашла без позволения. Еще и забралась мне на колени. Охватила мою шею, прижалась к груди.

– Мамочка! Успокойся и объясни мне все.

– Я объясни? Иди ты к черту, к дьяволу, к лешему лысому.

– Идиома правильная: к черту лысому. Но не будем придираться.

– Отлипни от меня! Выходи замуж хоть за шимпанзе из зоопарка, хоть за киллера-многостаночника, хоть за чемпиона среди операторов машинного доения. В конце концов, каждой женщине положено свои ошибки лично исправлять. Почему я должна твою неграмотность точно в диктанте красной ручкой вытравлять?

– А ты вытравляла?

– А ты слепая и безмозглая? Так и есть! Все! Я устала, я старая, у меня климакс и я хочу закончить свою работу о семантической сочетаемости слов. Я уже десять лет ее пишу. С твоей разборчивостью в женихах народ не узнает, как правильно складывать слова.

– Андрей, правда, воровал у нас?

– Отказываюсь отвечать. Мне плохо с сердцем. Мне нужна валерьянка.

– Сколько капель? – вскочила на ноги Саша.

– Ведро.

– Мама! – осуждающе воскликнула она.

– Что «мама»? Мама последние месяцы конспирирует как Мария Медичи с Макиавелли вместе взятые.

– Правда? А в чем это выражалось?

– В том, что я тебе ни словом не обмолвилась, какого ты фрукта к нам в дом притащила.

– Не вижу логики, – пожала плечами дочь. – Молчание как интрига? Так не бывает.

– Где моя валерьянка? Мне дадут, наконец, умереть спокойно?

Потом у нас были, конечно, долгие разговоры. И я все выложила дочери. Она и возмущалась, и благодарила, и тосковала без пропавшего Андрея, и проклинала его, и благодарила судьбу, что избавила ее от вампирствующего светского льва российского разлива две тысячи двенадцатого года.

Не люблю биологических сравнений, когда людей отождествляют с животными или когда физиологические процессы у низших беспозвоночных приравнивают к человеческими. Но моя подруга Варя, с которой дочь моя Саша делилась своими горестями, сказала точно:

– Это как прививка. Несчастная любовь в ранней молодости – это прививка от последующих ошибок. Некоторым не везет, как твоей маме. Вместо прививки десять лет нервотрепки. И еще у многих девочек так случилось: дети и судьба исковерканная.

– Тетя Варя! Я что же? Побочный эффект иммунизации?

– Ты правильный и замечательный эффект. Но на мать посмотри! Думаешь, у нее все сладенько да гладенько? Она только виду не подает, марку держит. Ты, Саша, теперь по-женски взрослая. И хватит все про себя, да про себя переживать! Сколько мать тобою пожертвовала, уму не пересказать!

– Для тебя пожертвовала, умом не понять, – механически поправила Саша.

И начала действовать. Встретилась с Женей, с Евгением Ивановичем, и состоялся у них какой-то разговор, страшно важный. Потом они перезванивались. Сашка брала трубку и уходила в свою комнату, закрывала дверь: «Евгений Иванович меня консультирует по теме диплома». «Какие в дипломе могут быть секреты?» – этим вопросом я не задавалась. В доме перестало дурно пахнуть, Андрей ушел, и слава всевышнему. Я снова могла быть самой собой, привыкала к вновь обретенной эмоциональной свободе. Однако прежней я не была. Точно постарела. Что, собственно, старость? Вовсе не морщины на лице и хруст суставов. Старость – это упадок сил душевных и потеря интересов, снижение, как говорил мой папа, коэффициента шустрости. Мой коэффициент упал почти до нуля. Хотя, возможно, все дело было в том, что цель достигнута. Восточная мудрость гласит, что нет ничего печальнее достигнутой цели. Оглядываясь назад, человек понимает, что самым лучшим был именно путь к цели. Вот уж, извините! Второго неподходящего жениха я не осилю.

– Если ты завтра приведешь наркомана, забулдыгу или пропойцу, – говорила я дочери, – закрою глаза и уйду…

– Куда глаза глядят? Закрытые? – потешалась Сашка. – Я тебе, мамочка, не верю. Хотя, на самом деле, это ты мне не доверяешь. Если бы ты с самого начала…

– С какого начала? – перебила я. – Если ты и сейчас, в финале романа, тоскуешь без Андрея. Так?

– Ужасно тоскую, – призналась дочь. – Иногда отчаянно хочется все забыть, броситься к нему, прижаться. Ты не бойся! Я ведь понимаю, что он по жизни лузер.

– Выражайся, пожалуйста, культурно! Это ваше «по жизни» я терпеть не могу.

– А как бы ты Андрея назвала?

Для него у меня было много определений – от паразита до оператора машинного доения. Но я выбрала другое:

– Он пустоцвет. То, что тебя к нему тянет, естественно. Зов тела – один из самых мощных. В молодости, конечно.

– У тебя с этим зовом как обстоит?

– Что за вопросы! Не хватало мне на старости лет…

– Мама, ты в последнее время часто говоришь о старости.

– Мне уже пятьдесят! Помнишь, у Пушкина: вошла старуха лет сорока пяти…

– Бедный Пушкин! Сколько раз в гробу перевернулся. Наверное, как пропеллер крутится. Мама, я сделала предложение Евгению Ивановичу, – без перехода заявила дочь.

– Какое предложение? – ахнула я.

– Жениться на тебе.

– Кто тебе позволил! – задыхалась я от возмущения. – Какое ты имеешь право вмешиваться в мою жизнь?

– А ты какое имела?

Я не нашлась с ответом.

– Во-первых, – продолжала дочь, – я испытываю комплекс вины за то, что когда-то не дала вам пожениться. И зачем ты меня, глупую, слушала? Во-вторых, дело и правда идет к старости. Я хочу передать тебя в хорошие руки.

– Не надо меня никуда передавать! Я прекрасно устроена. Что сказал Женя, Евгений Иванович?

– Умора! Прости! – перешла на литературный язык Сашка. – Он считает себя недостойным столь выгодной партии.

– Что за глупости!

– Он, мол, рохля.

– Ничего подобного!

– Мямля.

– Бред!

– Не орел.

– Еще какой орел!

– И он просто не знает, в какой форме сделать тебе предложение, чтобы снова не получить отказ.

– Отговорки! Просто не хочет на мне жениться и подыскивает удобные аргументы. Коню понятно.

– Фи, мамочка! Выражайся культурно! Ага! – радостно воскликнула Саша. – Наконец-то вижу блеск в твоих глазах. Найдена точка потайного интереса. Хочет он жениться на тебе, очень хочет. Более того, желает заключить брак на небесах, то есть венчаться.

– Он насмешник, но не циник, эрудит и при этом глубоко религиозный человек.

– Да что там рассуждать! Во всех отношениях подходящий жених проверенный временем. Мама? О чем ты задумалась?

– Что мне надеть в церковь?

2012 г.