Текст книги "Роксолана и Султан"

– Возьми, – Хафса протянула ей браслет, который решила подарить в знак дружбы.

И вдруг… Нет, это не могло быть ошибкой! Потянувшись за браслетом, девчонка явно прикрыла второй рукой живот. Прикрыла машинально, сама того не заметив, но это жест всех беременных женщин! Невольно, инстинктивно они оберегают зародившуюся внутри жизнь, даже если живот совсем не виден. Просто знают, что она там есть, и берегут.

Роксолана заметила взгляд валиде, выпрямилась.

– Ты… беременна?

Краска залила щеки девушки.

– Пока не знаю, но, кажется, да.

– Не было грязных дней?

– Да.

– Сколько раз?

– Дважды.

– Тебе нужна повитуха. Я пришлю, вернее, скажу, чтобы тайно привели ко мне сегодня же, сейчас же. Никому о своем состоянии не говори. Или Повелитель уже знает?

– Нет, я и сама не уверена.

Роксолане пришлось сидеть в покоях валиде, пока не пришла повитуха. Ей не понадобилось много времени, чтобы подтвердить подозрения и определить срок.

Бровь валиде приподнялась:

– Ты понесла с первого дня?

– Кажется…

– Ну и ну! Иди к себе, пока молчи, но я подумаю, куда тебя переселить.

Роксолана встала, чтобы уйти, но вспомнила вопрос, который не задала:

– А что это за поэт Мухибби? Я о таком не слышала.

Хафса широко раскрыла глаза:

– Откуда тебе известно это имя?

– Повелитель читал замечательные стихи, сказал, что это Мухибби, но не сказал, кто он…

Валиде усмехнулась:

– Ну, если не сказал, значит, не хочет, чтобы ты знала.

– Почему?

– Иди к себе. Боюсь, что ты еще не раз услышишь стихи этого Мухибби.

Роксолана ушла, а Хафса задумалась. Ее вовсе не радовала беременность странной наложницы. Приходилось признать, что с Махидевран было проще. Сулейман читал наложнице свои стихи, ведь это он творил под именем Мухибби, правда, все написанное и переписанное лучшим каллиграфом оставалось лежать в сундуках. Может, в том и секрет его привязанности к Хуррем – Сулейман нашел благодарную слушательницу? Тогда не страшно, тогда можно не переживать!

А то, что она беременна… ну, и это не страшно, у Сулеймана есть четверо сыновей, и одна из наложниц скоро родит, говорят, будет дочка. Зато Махидевран, посидев в опале и померзнув в летнем дворце, немного умерит свой гонор и станет потише, а также поймет, что быть баш-кадиной еще не значит быть главной в гареме, главная все равно она – валиде, и не для того Хафса перенесла столько бед при султане Селиме, чтобы позволить глупой толстухе взять власть.

О том, что власть может взять вот эта худышка, которая хоть и умна, а про Мухибби не сообразила, валиде не думала. Поиграет султан в стихосложение, на том все и закончится. Хотя теперь валиде даже знала, как именно закончится. Что ж, в беременности этой малышки есть свои положительные стороны. Сулейман очень сильный мужчина, ему женщины будут нужны все время; если эту смешливую девчонку немного погодя разнесет, то ее просто заменят другой красавицей, пусть глупой, но без пуза. А там гарем на лето переедет в летний дворец, и Махидевран невольно снова окажется на своем месте. Может, опала научит толстуху быть ласковей с мужем? А если не научит, найдется другая.

Валиде улыбнулась своим мыслям. Все хорошо, пусть Хуррем рожает. Если это будет девчонка, еще лучше.

Роксолана вернулась в свою комнату после долгих посиделок у валиде сама не своя. Беременна… Хорошо или плохо? Сначала страшно, потому что она прекрасно помнила множество рассказов о том, как травили или просто заставляли делать выкидыши всех наложниц, которые беременели. Это очень трудно – сохранить и ребенка, и даже жизнь.

Даже за время ее недолгого пребывания в гареме была такая погибшая, наложницу обвинили в том, что та забеременела не от Повелителя, а раньше, чем оказалась на его ложе. Наверное, султан и не знал ни о ее беременности, ни о том, что наложницу утопили. А другую вынудили решиться на выкидыш, она предпочла выпить какую-то гадость, но не выжила, погибнув от кровотечения. И Повелителю тоже об этом не доложили. В гареме хозяйка валиде; если она скажет, что наложница виновна, вряд ли султан станет возражать: валиде лучше знать, а наложниц много…

Валиде велела никому ничего не говорить. Почему? Если ее отравят, никто действительно не узнает, даже Повелитель. Обвинить ее в измене невозможно, она была девственной, а после все ночи проводила в покоях султана, а днем едва успевала приходить в себя, да и лицо вон какое разукрашенное, до сих пор синяк не прошел. Она вдруг отчетливо поняла, что может действительно быть отравленной.

За что?! За то, что любит Повелителя, за то, что доставляет ему удовольствие? Разве ее вина, что попала в плен, что ее не заставили работать на кухне, а многому научили, что попала на глаза султану и понравилась? Да и почему она должна чувствовать себя виноватой? Чем она, Роксолана, хуже чванливой толстухи Махидевран?

Но главным было беспокойство уже не за себя: Роксолана, раньше прятавшаяся от понимания, что беременна, как прячутся дети от чего-то страшного и опасного, закрывая личико руками, теперь осознала, что внутри зародилась новая жизнь и она сама за эту жизнь ответственна. Она просто не имеет права погибать, потому что там внутри будущий человечек, сын или дочка, неважно. Крохотное живое существо, которое Господь уже вселил в нее, и она превратилась в драгоценный сосуд, пусть и очень хрупкий, но обязанный выдержать любые удары, чтобы эта жизнь не погибла до времени, чтобы родилось дитя, обязана выносить, родить и выкормить. О том, что будет дальше, не задумывалась.

Она вообще не задумывалась о возможности беременности. Казалось, это все не для нее, каждая встреча в покоях султана как последняя, что ничего они не принесут, кроме недолгого счастья быть так близко, быть в его объятиях, слышать его голос, видеть его глаза. Роксолана вдруг подумала, что у Повелителя странные глаза – усталые, словно у много пожившего и уже ничему не верившего человека. Ему двадцать шестой год, а взгляд старика. От этой мысли зашлось сердце, захотелось растопить этот взгляд, увидеть в нем счастливый блеск, радость без оттенка грустной недоверчивости, выпытать тайные мысли, успокоить, заставить расправиться складку между бровями…

Но возможно ли это, если она всего лишь рабыня, даже не имеющая права прийти к Повелителю без его зова? Роксолана вдруг подумала, что, родив сына или дочь, станет кадиной, пусть не законной, но все же женой.

Поход

Султан Селим, отец Сулеймана, перед своей смертью готовился к походу. Слухи ходили разные, вплоть до того, что пойдут на венгров. Отец Селима Баязид либо воевал со своими же правоверными, либо вовсе сидел взаперти во дворце, словно вскакивать на коня разучился. Султан Селим сиднем не сидел, но воевал тоже все больше со своими. Казалось, забыли потомки Мехмеда Фатиха, который взял Константинополь, превратив его в столицу Османов Стамбул.

Когда незадолго до смерти Селим начал готовить новый поход, мало у кого оставались сомнения, что на сей раз против неверных. Европа была врозь, каждое маленькое королевство или княжество само за себя, власть папы римского и та поколебалась, потому что появился Мартин Лютер со своими идеями, а в Англии король решил отделить свою церковь от римской католической. Там, где нет единства в вере, не будет его и в остальной жизни.

Раздираемую собственными противоречиями и совершенно разными устремлениями Европу можно было завоевать. Ну, пусть не всю, большую ее часть, нужно же оставить славу и сыновьям. Опасность, идущую от Османов, в Европе видели, и, когда умер султан Селим, папа римский Лев распорядился даже службы благодарственные отслужить во избавление от страшной напасти. Чумы так не боялись, как Османов.

Сулеймана таким грозным не считали, думали, будет сидеть, как дед сидел. Не слыл новый султан, пока был шах-заде (наследником престола), воинственным, послы и купцы доносили, что любит поэзию, музыку, философию… Хотя на коне сидит крепко и стреляет метко. Но это все на охоте.

И вот теперь этот любитель поэзии и охоты размышлял, куда направить свое войско: как отец и дед, против правоверных, или все же как прадед – на Запад, на неверных.

Он отправил Ибрагима посмотреть, насколько боеспособно это войско не только в столице, потому что в походе одни янычары ничего не сделают, нужны и пушки, и много умеющих не просто держать сабли в руках, но и этими саблями разить врагов.

Османы не ходили в походы осенью или зимой, чтобы не завязнуть в грязи, не морозить людей и не искать корм для животных. Но уже весна, разлившиеся реки вот-вот вернутся в свои берега, дороги или просто поля подсохнут, тогда и придет время для нового похода. Пора! Он знал куда, но никому, даже Ибрагиму, ничего не говорил, молчал даже сам с собой, словно ждал какого-то знака свыше.

Ибрагим ездил довольно долго, отправился, едва придя в себя после любовной горячки, и возвращался только теперь. Он мог со спокойной совестью доложить Повелителю, что войско к походу готово, нужен лишь повод. Или приказ султана, которому повод не нужен.

Но Сулейман вел себя немного странно, в тот день он в очередной раз долго стоял у могилы прадеда, размышляя о чем-то. Ибрагим даже поморщился: не может решиться? Неужели Сулейман такой же нерешительный, как его дед Баязид? Но Баязид пересел с коня на диван, будучи уже в возрасте, а Сулейман еще совсем молод. Чего он ждет?

И вдруг понял: знака. Правнук словно ждал от прадеда какого-то знака.

– Повелитель, войско готово, ждет приказа. Куда пошлешь, туда и пойдет завоевывать новые земли.

– Знаю.

Они сидели уже перед столиком, сплошь уставленным яствами, мысли Сулеймана неотступно возвращались от необходимости решиться на начало похода к Хуррем. Хотелось спросить о том самом: где взял девушку Ибрагим и видел ли ее кто нагой. Про поход он уже все решил для себя, даже обсуждать не стал. А вот про Хуррем…

Почему не спрашивал? Неужели боялся услышать что-то нехорошее?

– Ибрагим, хочу поблагодарить тебя за подаренную наложницу. Истинную жемчужину преподнес.

– За какую?

Он уже понял, он уже все понял и с трудом сдержал рвущийся изнутри крик отчаяния. Свершилось то, чего он боялся и желал. Чего больше – тайно жаждал или все же смертельно боялся?

Потом Ибрагим не раз благодарил Бога, что не пришлось отвечать, что подарил ему Аллах передышку, а вместе с ней и жизнь, потому что не смог бы тогда солгать, не смог не выдать себя. А прошло время – справился, свыкся с этой мыслью, с этим знанием, сумел обуздать свое сердце. Во всяком случае, Ибрагиму показалось, что сумел.

Едва успел Сулейман ответить: «Хуррем», а Ибрагим приподнять бровь, ведь не знал, как назвали зеленоглазую в гареме, как в дверь настойчиво постучали:

– Повелитель, гонец!

Самонадеянный венгерский король Лайош, поддавшись давлению своих советников, убил султанского посла Бехрама!

Это означало войну: послы неприкосновенны во всех странах и во все века, убийство того, кто представляет правителя, означает пощечину самому правителю.

Когда-то султан Селим сказал повзрослевшему сыну:

– Если турок покидает седло, чтобы сидеть на ковре, он гибнет.

Сулейман не погиб, он был готов пересесть с ковра в седло. Проблемы гарема и Хуррем отошли на второй план. Султан есть султан, и если он об этом забудет, то быстро лишится власти и самой жизни.

Ибрагим перевел дух, у него появились хотя бы несколько дней передышки, а может, и больше. А там кто знает, как судьба повернет…

После длинного разговора с валиде и обследования повитухой Роксолана пришла к Сулейману в смятенных чувствах, задумчивая, какая-то рассеянная.

А он не сразу заметил. Просто Сулейману тоже было что сказать своей Хуррем.

– Скоро поход. Совсем скоро. Хуррем, ты не слушаешь меня? О чем ты задумалась?

Она не могла знать о походе, пока разговор шел только с Ибрагимом, завтра будет объявлено, завтра загремят барабаны янычар, вызывая у кого-то восторг, у кого-то страх, у кого-то надежду. Одни просто хотят воевать, захватывать, грабить, не задумываясь о возможности быть раненным, покалеченным или даже погибнуть. Другие испугаются за свою шкуру, постараются откупиться, спрятаться в норы, сделаться невидимыми. Третьи станут потирать руки, надеясь их нагреть на военных нуждах.

Но это будет завтра, а сегодня он хотел кое-что объяснить Хуррем, сказать, что поручит ее заботам валиде, посоветовать, как себя вести, предостеречь, выслушать ее просьбы… А она рассеянна, мысли заняты чем-то другим. Что может быть важней предстоящего похода? Неужели и впрямь все женщины одинаковы?

– А?

– О чем ты задумалась? Я говорю, что мы очень скоро выступаем в поход. Долгий поход.

Она вскинула широко раскрытые глаза:

– Поход?..

Он уйдет из Стамбула надолго, она останется одна, в полной власти гарема. Вот тогда ей не дадут не только родить, но и вообще выносить ребенка. Ребенок…

– У меня будет ребенок…

– Что?!

– Я беременна.

Какая же она дура! Разве можно было говорить это Повелителю?! А как не говорить, если он завтра может уйти?

– Ты уверена?

– Да.

– Тебе нужен лекарь.

– Меня уже смотрела повитуха. Сказала, что в конце года рожу.

– Валиде знает?

– Да, она и позвала повитуху.

Роксолана никак не могла понять его отношения к сказанному. Рад или нет? А может, раздосадован? У Повелителя уже есть сыновья, дочерей, правда, нет, но он молод, еще будут. Почему-то стало горько от понимания, что будут и без нее.

А Сулейман осторожно приложил руку к ее животу:

– Еще не слышно?

Она тихонько рассмеялась, султан: а такой наивный!

– Нет, еще совсем маленький.

– Сын?

– Не знаю. Пока никто не знает.

– Хуррем! Мы должны быть осторожны, чтобы не навредить младенцу. – Он вдруг словно что-то вспомнил: – Ты меня обнаженным не видела случайно?

Роксолана полыхнула до кончиков волос:

– Нет.

– Нельзя, иначе ребенок может уродом родиться.

– Нет-нет!

Он бережно взял ее лицо в ладони, коснулся губами синяка:

– Надеюсь, у сына не будет при рождении такого украшения?

Поцеловал второй глаз, щеки, чуть тронул поджившую губу, поцеловал подбородок, зарылся лицом в волосы.

– Ты должна следить за собой, выносить и родить сына. Или дочь. Я согласен на девочку, у меня нет дочерей. Малышка будет такой же красивой, как ты сама. И обязательно такой же умной. Родишь?

Спрашивал так, словно она могла отказаться от такой чести, словно по собственному желанию могла выносить или не выносить, родить или нет.

– Я скажу валиде, чтобы заботилась о тебе, пока я не вернусь.

У Роксоланы вдруг мелькнула сумасшедшая мысль:

– Возьми меня с собой!

Она ни разу не обратилась к нему вот так, запросто, всегда помнила свое место, но сейчас вдруг показалось, что он готов поставить ее рядом с собой.

Сулейман покачал головой:

– Нет, ты останешься дома. Беременной женщине не место в походе. Да я и сам не знаю, как долго буду.

«Беременной женщине»… Это она беременная женщина, которой теперь надлежит беречь свое пузо, холить и лелеять его, пока не родится ребенок. Наш ребенок, вдруг подумалось Роксолане. Ребенок, который навсегда свяжет ее с Сулейманом!

– Хорошо.

В тот вечер они не беседовали о книгах и философии, султан читал стихи и снова того же Мухибби. А на вопрос о том, кто же этот поэт, рассмеялся:

– Это я.

– Вы?! Повелитель, это ваши стихи?

– Напоминаю, Хуррем, вчера они тебе нравились. Или уже передумала?

– Нет, сегодня они мне нравятся еще больше!

– Ах ты, лгунья! Готова была сказать, что стихи дурны, но услышала, что они мои, и сразу начала льстить?

Он старался напустить на себя серьезный и даже гневный вид, но глаза смеялись. Она тоже рассмеялась, впервые за последние два месяца:

– Нет-нет! Я не лгунья, мне действительно нравятся ваши стихи. Я буду читать их будущему ребенку, пока вы будете в походе.

– Как же ты будешь читать, если не знаешь?

– Буду те, которые знаю.

Он не выдержал, закрыл ей рот поцелуем, потом еще и еще… Губы снова пробежали по лицу и шее, а потом по всему телу. Под его руками и губами Роксолана выгнулась дугой, обнимала в ответ, сгорая от страсти и цепенея от мысли, что это может быть действительно в последний раз.

Они были единым целым, нет, уже не вдвоем, их было трое. И понимание, что Создатель благословил их любовь, наполняло души каким-то особым светом. Значит, все было не зря – страсть, объятья, близость. Они ласкали друг друга, все время помня об этом благословении. Что-то новое, необъяснимое появилось в отношениях, какая-то общая ответственность, а еще восторг.

У Сулеймана уже было четверо сыновей, рождавшиеся дочки не выживали, а вот мальчишки и рождались, и росли крепкими. Он любил всех четверых, каждого по-своему. Каждый раз, узнавая о беременности жены или наложницы, радовался, но не помнил, чтобы испытывал такое чувство, казалось, будто должен все месяцы до рождения ребенка носить эту девочку на руках.

Не ходить в поход? Это невозможно, все готово, нужен был только повод, и заносчивый король венгров его дал. Никто не поймет и не простит султана, пренебрегшего готовностью войск и простившего королю Лайошу убийство посла только ради того, чтобы не бросать женщину. Нет, как бы он ни любил наложницу, но есть вещи поважней.

И все же на следующее утро первым делом Сулейман отправился к матери.

– Валиде, я благодарен, что вы внимательны к Хуррем. Надеюсь, будете таковой и дальше. Через несколько дней мы выступаем, когда вернемся, не знаю, надеюсь, вы присмотрите за беременной Хуррем в мое отсутствие.

Хафса уже по первым словам поняла, что Хуррем рассказала султану о будущем ребенке. За ночь она еще все обдумала и решила, что беременность наложницы большой роли не сыграет. Тем более когда султан уходит в поход. Всякое бывает, увлечется там кем-нибудь, получит в подарок новую наложницу, не менее разумную и способную к чтению стихов. Кстати, надо бы попросить Ибрагима, чтобы посодействовал этому. Он шустрый. Легко найдет какую-нибудь красивую и образованную девушку, к тому же с королевскими корнями.

– О Хуррем я заботилась бы и в вашем присутствии, мой сын, как забочусь обо всех женщинах гарема. Но я понимаю, о чем вы. Вашей любимой наложнице будет уделено особое внимание. Куда вы идете, на север или на юг?

– Пока к Эдирне.

Этот короткий ответ задел Хафсу куда сильней просьбы приглядеть за Хуррем. Он означал, что султан не доверяет матери свои планы, потому что от Эдирны можно двигаться в разных направлениях. Чего он боится – что она побежит выдавать планы кому-то? Хафса привычно поджала губы.

Она столько лет поджимала их, чтобы не выдать истинные чувства, запечатывала, чтобы не произнести слова, о которых потом могла пожалеть, что губы превратились в две темные, почти черные нитки на ее лице. Она не была узкогубой от природы, но стала такой. Отец Сулеймана султан Селим не был легким мужем, а жизнь Хафсы не была легкой, хотя женщина и прожила в богатстве.

Но Сулейман не обратил внимания на недовольство матери, он никому не объяснял, куда именно поведет войско, даже Ибрагиму, хотя тот, конечно, все понимал. Но Ибрагим пойдет вместе с ним, а матери какая разница, куда отправится сын? Лишь бы вернулся живым и невредимым да с победой. Потому султан просто повторил слова о надежде на успешный поход и готовности к нему войска.

Перед тем как выйти из покоев валиде, Сулейман еще раз напомнил:

– Присмотрите за Хуррем. Она совсем юная и не отличается крепостью здоровья.

Хафсе хотелось поинтересоваться, откуда у султана сведения о крепости здоровья наложницы, но она сказала другое:

– Я не забываю своих обязанностей. Ваша наложница будет под присмотром. Или вы хотите, чтобы она жила до вашего возвращения в моих покоях?

Спросила просто так и сама ужаснулась: только такого не хватало! Сулейман понял, что мать обиделась, покачал головой:

– Нет, этого не нужно. Я доверяю вашему опыту и вашему сердцу. Я люблю эту женщину и хочу, чтобы она родила здорового ребенка.

Слова сына задели Хафсу. Он так открыто говорил о любви к какой-то наложнице, причем не о том, что она красива или знатна, а просто о том, что любит.

Глядя вслед султану, валиде пыталась разобраться в сложной смеси чувств. С одной стороны, ей, как и тогда, когда Сулейман покраснел, глянув в зеленые глаза Хуррем, Хафсе понравилось, что у сына горячее и ласковое сердце, что он не в отца, способен любить и даже краснеть, способен признаться в своей любви. А ведь Сулеймана все считают замкнутым и черствым человеком.

С другой – валиде чувствовала укол ревности, потому что сын предпочитал матери какую-то женщину, пусть даже самую лучшую. И выбрал он ее сам, пусть даже предложила среди других мать. А еще где-то внутри рождалось понимание, что именно эта женщина, столь необычная, способна забрать у нее сына.

До сих пор все бывавшие на ложе султана женщины были всего лишь красивыми телами для ублажения его плоти. Сулейман любил Махидевран и Гульфем, но любил их тела, красивые, роскошные, способные дарить наслаждение и рожать детей. Но Сулейман не интересовался ни их душой, ни их развитием тем более. Ни с Махидевран, ни с Гульфем ему в голову не пришло бы вести умные беседы или читать книги. Как и ни с какой другой наложницей. Ни с какой, кроме этой.

Валиде не зря старалась, чтобы на ложе сына одна женщина почаще сменяла другую: умная Хафса прекрасно понимала, что много – значит, ни одной. Красивые лица, красивые тела, умение доставить удовольствие… Но сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья, и султан забывал о первой, тем более они мало чем отличались друг от дружки.

Хафса вовсе не желала, чтобы подле Сулеймана появилась еще одна Махидевран, чтобы захватила власть над ним, валиде не нужна еще одна властительница. В гареме и в сердце Повелителя одна главная женщина – валиде, его мать, а жены и наложницы только для постели, не для сердца и не для ума.

Глупая Махидевран попыталась оттеснить валиде, не догадываясь, что этого делать нельзя, можно пострадать. Не Хуррем, так была бы другая, Хафса не прощала попытки возвышения рядом с собой. С Махидевран было нетрудно справиться. А вот сказать это о Хуррем Хафса не могла. Она уже чувствовала, что появилась женщина, способная завоевать сердце (и уже завоевавшая!) султана вопреки всем законам разума. Не самая красивая, не самая стройная, невысокая, но чем-то поразившая Повелителя в самое сердце.

Валиде вздохнула; оставалось надеяться, что поход пойдет на пользу отношениям султана с этой наложницей. Польза для валиде значила простое забвение. Пусть Хуррем рожает ребенка, вдали от нее колдовские чары этой девчонки рассеются, и все встанет на свои места. Время лечит, и от глупой влюбленности тоже. Это хорошо, что поход, очень хорошо. И не стоило обижаться на недоверие, пусть будет так. Пока Сулейман не слишком верит в доброжелательность валиде по отношению к его обожаемой любительнице поэзии? Пусть, она покажет сыну свою заботу, Сулейман поймет, что мать не против него, ведь приняла же Ибрагима даже тогда, когда все были против такой странной дружбы шах-заде с рабом, пусть и разумным. Теперь валиде покажет, что способна заботиться и о странной наложнице, если этого требует султан. А уж что его сердце остынет за время похода… это не вина валиде, она будет стараться…

А ребенок Хуррем, если родится, никому не помешает, все равно наследников у Сулеймана уже достаточно. Дочек, правда, нет, но если Хуррем родит дочь, то и вовсе упадет в глазах султана.

Через несколько минут после ухода сына Хафса уже чувствовала себя прекрасно, решив, что события развиваются как нельзя лучше. Когда Сулейман вернется, Хуррем будет круглой, как подушка, султан возьмет себе другую. А за время похода успеет основательно отвыкнуть от роксоланки и ее стихов.

Сама Роксолана находилась в смятении чувств, но не только из-за беременности, еще из-за встречи с Ибрагимом.

Грек – правая рука Повелителя, и ему, словно близкому родственнику, позволительно заходить даже в гарем. Нет, не к Роксолане шел новый визирь, его позвала валиде. И это неудивительно, мать султана желала поговорить с тем, кто будет сопровождать ее сына в опасном походе.

Но вовсе не опасности предстоящего выступления беспокоили Хафсу, она прекрасно понимала, что, пока не перебьют всех янычар до единого, до султана не доберутся, его жизнь в гораздо большей опасности во время охоты. Валиде желала поговорить о том, как бы за время похода перебить интерес Повелителя к его новой наложнице.

Валиде все же расспросила Ибрагима о предстоящем походе, но тот даже не мог сказать, куда идут:

– Пока на Эдирну, больше Повелитель ничего не говорит.

– Даже тебе?

– Даже мне. Может, не решил еще?

– Вчера был гонец?

Вот это да! То, что в гареме валиде известно даже о количестве съеденных виноградин или вздохов наложниц, неудивительно, но она знает и все, что происходит у султана? Гонец из Венгрии прибыл ночью, а утром мать султана уже задавала о нем вопрос. Что она еще знает? Знает ли о сообщении, которое привез?

Хафса не стала томить пашу:

– Глупый король Лайош бросил Повелителю вызов?

– Об этом пока никто не знает.

– Конечно. Я не о том. Ты знаешь, как преуспела в завоевании сердца Повелителя наложница, которую ты подарил ему?

– Хуррем?

– Тебе даже известно ее имя?

– Повелитель сказал. Он благодарил за наложницу.

Ибрагим мог бы обмануть самого Сулеймана, он мог обмануть кого угодно, но только не Хафсу. Женщины в вопросах отношений куда проницательней мужчин вообще, а мать в отношении своего сына тем более.

– Где ты взял столь разумную и образованную наложницу?

Вопрос, который не задал, не успел задать Сулейман, произнесла его мать. Удалось остаться спокойным, развел руками:

– Предложили наложниц из Кафы, там хорошо обучают. Сказали, что красива, умна, необычна, я и согласился. Но потом решил, что мне умная не подойдет, что и без нее голова кругом, может, лучше Повелителю? Я рад, что она понравилась. Что за имя – Хуррем?

– Смешливая. Улыбчивая. Поет, стихи читает…

Валиде внимательно наблюдала за пашой. Он все сделал правильно, слова произносил спокойно, не волновался, но и не отмахивался, играл хорошо. Беда в том, что Хафса увидела эту игру. Она нутром почувствовала внутреннее напряжение грека, которое тот сумел не показать внешне.

– Я рад, что угодил. Трудно угодить, не видев девушку, могли обмануть. Она хоть и впрямь красива?

– Нет.

И Ибрагим выдал себя, вскинул-таки глаза, в которых читалось изумление, смешанное с возмущением. Казалось, хотел крикнуть: как же нет, когда красива! Пусть не обычной красотой, доступной не всем, но хороша же!

Встретился с внимательным взором валиде и быстро потупился, изображая смущение:

– Но я не мог этого увидеть.

– Не мог. Но увидел. Правда? Я не буду ничего спрашивать и Повелителю не скажу. Девчонка того не стоит. Она красива не больше других, умна сверх меры, очаровала Повелителя, поглотив все его думы. А теперь еще и беременна.

И снова Ибрагим не сдержался:

– Уже?

– Мой сын сильный мужчина, почему ты сомневаешься?

– Неужели я так долго отсутствовал? Мне показалось, что вернулся быстро…

– Показалось. Мне нужно отвлечь мысли Повелителя от этой женщины. Ты постараешься, чтобы это произошло в походе. Я не против Хуррем, но она должна помнить свое место, это место всего лишь удачливой наложницы. Ты знаешь, что Махидевран наказана за то, что избила Хуррем?

– Как наказана?

– Повелитель отправил ее в летний дворец с глаз долой. А у Хуррем до сих пор не прошел подбитый глаз. Вот какие дела творятся в гареме.

– Неудивительно, что Повелителю не до похода…

– Уже до. И за время отсутствия он должен освободиться от этих чар. Ты меня понял?

– Я постараюсь найти достойную замену Хуррем. В Европе немало красивых и образованных женщин.

– Постарайся.

– Я Аллах!

Паша произнес обычную формулу: «Я Аллах!» – «Помоги мне, Господи!», как говорили все, желая не оставаться один на один с проблемой. Но мысли Ибрагима были далеко от этой самой просьбы.

Ему оставалось удивляться, чем же так помешала валиде Роксолана. Тем, что захватила внимание султана?

Он шел по коридору гарема от валиде, как вдруг что-то заставило замереть. Навстречу в сопровождении кизляр-аги двигалась маленькая фигурка. Кизляр-ага первым приветствовал Ибрагима:

– Ибрагим-паша…

Сказал с полупоклоном и скользнул вперед. Девушка остановилась. Всего на мгновение, лишь вскинула на него зеленые глаза. Те самые, что не давали ему спать столько ночей. Вскинула и опустила, спеша за евнухом прочь от покоев султана. Повелитель днем звал наложницу?

Но не это взволновало Ибрагима, его словно громом поразило понимание, что ничего не смог забыть, при одном взгляде на хрупкую фигурку обожгло, словно пламенем. Говорят, время лечит – казалось, больше двух месяцев отсутствия, заботы, хлопоты, серьезные дела, другие женщины вытравили образ зеленоглазой колдуньи из памяти, из сердца. Но нет, стоило увидеть, и он снова болен. Смертельно болен, потому что существует еще один такой же больной, у которого силы и прав больше, – Повелитель. Султан тоже очарован зелеными глазами и нежным смехом и добровольно не отступит, это Ибрагим понимал хорошо.

Когда Роксолана была у него дома, между ней и Повелителем Ибрагим легко сделал выбор в пользу султана, потом пожалел, но никак не думал, что будет жалеть долго. В конце концов, это просто женщина, разве женщина может стоять между двумя сильными мужчинами, между ним и Повелителем, разве может заслонить собой его верность, проверенную годами, его преданность, их дружбу, такую необычную – дружбу всесильного падишаха и его раба? Всего мгновение назад казалось, что не может. Нет, не так, он был абсолютно уверен, что не может, боялся только одного: чтобы султан случайно не узнал о том, что верный раб видел его наложницу обнаженной, касался ее руками, губами, мог взять, но добровольно отказался. Только этого боялся Ибрагим, только этого.

Но встретился с зелеными глазами и понял, что бояться следовало другого. Один взгляд – и он не властен над собой, над своим сердцем, разумом, готов забыть об осторожности, готов на все.

Ибрагим поспешил подальше от гарема, проклиная встречу, но никак не мог заставить себя проклинать и эти зеленые глаза. А еще… это было самым ужасным: руки вспомнили ее тело, а губы – упругие соски ее груди. И видение не желало отпускать. Ибрагим даже заскрипел зубами, чувствуя, как его охватывает волна желания.

Роксолана тоже была потрясена этой встречей. Почему, зачем, за что?! Этот кареглазый человек заставил дрогнуть в ее душе что-то такое, чего она вовсе не желала. Роксолана полюбила султана, уже носила под сердцем его ребенка, была привязана к Повелителю душой, даже простила ему свое рабство. Зачем эта встреча с Ибрагимом? Ни к чему воспоминания о его горячих руках и губах!